5

14 мая, ровно через неделю после брачной ночи Ивана и Бесси, в трех тысячах километрах от их мирного бассейна игривые и безобидные ветры бесцельно блуждали в зоне низкого давления Карибского моря на широте колумбийского города Баранкильи.

И, хотя ничто этого не предвещало, их блуждание вдруг перестало быть безобидным, они завертелись с какой-то невероятной скоростью, не по кругу, а по спирали, снизу вверх и в направлении, противоположном движению часовой стрелки, образовав в девять часов гигантскую воронку глубиной в 12 и шириной в 100 километров, достаточно мощную, чтоб вызвать на море чудовищные волны, одна из которых, высотой в 12 метров, прорвала стальную обшивку носовой части колумбийского грузового судна «Тибурон». Образовалась пробоина. «Тибурон» передал в эфир сигнал бедствия SOS, который был принят и тотчас же ретранслирован североамериканским самолетом метеорологической службы. Самолет понесся обследовать циклон. «Генри, – сказал Дикенсон, когда самолет весь затрясся и пилот направлял его, чтоб набрать высоту, – предоставляю тебе честь дать имя этой крале».

– Я ее назову «Ханной», – ответил Ларский, – в память о своем первом свидании с подружкой из Кливлендской летной школы. Она, черт возьми, была складненькой девчушкой, – засмеялся он, – итальянка с глазами, как…

– Мне кажется, – перебил его Дикенсон, с облегчением выводя машину из воронки циклона, – что «Ханна» скажет пару ласковых Кубе и Кастро, а если она только слегка ее заденет, то в таком случае туго придется Флориде.

Было 10 часов 35 минут, циклон, названный «Ханной», скорость которого достигала уже 150 километров в час, начал «официально» существовать в эфире, особенно на радиоволнах Центральной Америки и Соединенных Штатов. Пока он продолжал мчаться в Карибском море по своей опустошительной кривой с юго-запада на северо-запад, корабли изо всех сил рвались к портам, все полеты над Мексиканским заливом отменили; на Кубе в провинции Пинар-дель-Рио была объявлена тревога; радио Майами каждый час передавало угрожающие сообщения. В 12 часов «Ханна» догнала какую-то бразильскую посудину, промышлявшую контрабандой табака на побережье Никарагуа, и, влепив ей пару затрещин, пустила ко дну. В 12.50 на широте Пуэрто-Кабесас она застала врасплох какое-то мексиканское суденышко и бесследно уничтожила его вместе с экипажем из десяти человек. В 16 часов она достигла острова Козумель и потопила три рыбацких судна, возвращавшихся к мексиканскому побережью. В 18 часов она пересекла Юкатанский канал, обогнула провинцию Пинар-дель-Рио, где кубинские крестьяне уже ждали ее страшного прихода, отклонилась к северо-востоку, задела Ки-Уэст, с дикой скоростью пронеслась по Флоридскому проливу и, оставляя слева Палм-Бич, а справа – Багамские острова, умчалась куда-то в Атлантику, где как циклон перестала существовать. Выло 19.30. Какой-то порыв ветра, заблудшее дитя, Оторвавшееся от гигантского урагана, все-таки налетел на североамериканское побережье к северу от Палм-Бич, из озорства сорвал несколько крыш и вырвал с корнем несколько пальм; гонимые им волны затопили участок берега шириной в десять километров, проникнув в глубь суши метров на пятьдесят, и внезапно отступил, оставив после себя проливной дождь.

Было 19.40. Непроглядная тьма опустилась на дорогу. Севилла зажег фары своего старого бьюика, включил «дворник», но вода, с оглушительным шумом стучащая по крыше, заливала смотровое стекло, сплошным потоком текла по отлогой Дороге. Бьюик начал скользить. Севилла затормозил, дал задний ход и, тихонько отъезжая вправо, уперся задними колесами в бетонную окантовку обочины.

– Дождь скоро пройдет, – повернулся он к Арлетт.

Он выключил мотор, включил глазок на табло, и этот крохотный огонек сразу же создал в кабине какую-то атмосферу тайны, теплоты и близости. Этот луч, направленный к полу, осветил колени Арлетт, обрисовал ее ноги под легкой полотняной юбкой, рассеянным светом озаряя ее подбородок, щеки, лоб, оставляя в тени глаза, – видны были только. белки, – выхватил несколько легких завитков из черного ореола ее волос. Севилла перенес взгляд на переднее стекло, заливаемое потоками воды, словно иллюминатор стремительно рассекающего волны корабля. Он разглядел сквозь стекло, на которое обрушивались водопады, два ярких круга от фар и мчащийся по асфальту поток, грязный как река в половодье. Справа, за черным стеклом, в котором отражался профиль Арлетт, он мог различить два—три светлых пятна, силуэт одинокой пальмы, а слева и позади него была кромешная тьма, и дождь стучал по крыше бьюика подобно барабанной дроби в джунглях.

– Как вы думаете, где мы находимся? – спросил Севилла. – Я разговаривал и не обращал внимания на дорогу.

– По-моему, – ответила Арлетт тихим и далеким голосом, едва слышным в грохоте водяных смерчей, хлещущих по капоту и стеклам машины, – бунгало справа – это мотель в испанском стиле. Мы, наверное, всего в каких-нибудь пятнадцати километрах от лаборатории.

– И все-таки я правильно сделал, что остановился, – сказал Севилла. – Склон здесь достаточно крутой, нас могло бы снести в ложбину, где скопилась вода, и мотор залило бы. А кроме того, смотровое стекло совсем залито, в двадцати метрах ничего не видно.

– Но здесь очень хорошо, – сказала Арлетт, – надо просто подождать.

Он взглянул на нее. Его поразила ее необыкновенно милая и удобная поза: все ее тело было расслаблено, спокойное лицо улыбалось, ей было так легко. По всей очевидности, она переживала сейчас, на его глазах, одно из тех мгновений полного физического блаженства, которое, быть может, и есть лучшее и самое редкое, что приносит жизнь. Ее глаза нежно светились во мраке, рот был приоткрыт, создавалось впечатление, что замедлилось даже ее дыхание, настолько она казалась погруженной в истому. Она вдыхала дождь, как растение. Он вытянул правую руку и собрал пальцами прядь ее черных волос, которые отсвечивали, как мокрые листья на тропическом солнце. Она не шевелилась. Она смотрела на него доверчивыми глазами, губы ее приоткрылись, уголки их поднялись. «Какая у нее чудесная улыбка, такая нежная, такая доверчивая, словно раскрывается все ее существо, какое-то глубокое благородство, какой-то вызов пошлости. Почему же так поздно жизнь учит нас не доверять лживым взглядам и улыбкам? Почему же я не разглядел в злых глазах Мэрией невроз, вызвавший у нее дикую ненависть ко мне, которая разрушила ее, как кислота, разъела изнутри, иссушила и опустошила? Яд этой ненависти как бы сжег ее отныне бесполезную плоть, и вся жизнь похудевшей, похожей на скелет Мэрией свелась теперь к чудовищной страсти наносить вред». Он моргнул, взгляд его прояснился, он опять увидел Арлетт. Было немного жаль разрушать ее улыбку, прикасаясь к ней губами. Он продолжал смотреть на нее, все еще держа ее великолепные волосы. Не то странно, что она будет принадлежать ему, а то, что возможность для этого появилась слишком поздно. Он убедился в своей дружбе к ней за месяцы совместной работы. Они так хорошо понимали друг друга, что это понимание скрыло от него его собственное желание. Он слушал, как потоки дождя барабанят по крыше машины. Потоп, отделял их от мира в едва освещенном теплом бьюике – этом уютном гнездышке, тонувшем во мраке. Такое наслаждение – быть вдвоем, вдали от людей, словно в каюте яхты посреди спокойного океана, ускользнуть от укоризненных взглядов, от раздраженной завести, прячущейся за моральными запретами, от злости кастрированных людишек, которые сами проморгали свою жизнь. Он прижался губами к ее губам, он наслаждался, упивался ею.

В номере мотеля все выдавало явное стремление хозяев придать своему заведению сельский вид: потолок был из искусственных балок, камин – из искусственных камней. С зажигалкой в руке Севилла наклонился, вспыхнуло пламя. Он погасил бра.

Арлетт и Севилла промокли до нитки. Они почти вплотную придвинули кровать к огню. Их одежда, с которой капала вода, была разложена на стульях, стоящих справа и слева от камина, чтобы не загораживать потрескивающие поленья. По крыше стучал дождь, ветер, временами задувающий в окна, развевал плотные, из краевого полотна занавески, дребезжал задвижками. Севилла положил голову Арлетт себе на руку. Арлетт закрыла глаза, ее нижняя губа чуть оттопырилась, и казалось, она, охваченная глубоким спокойствием, уходит в себя. У нее был такой юный, почти детский, совсем беззащитный вид. Он прижался левой щекой к ее щеке. Руки Арлетт вцепились в одеяло, по ее черным пышным разметавшимся по подушке волосам пробегали отблески пламени, голова ее с закрытыми глазами замерла, рука, выпустив одеяло, разжалась. Севилла снова услышал, как потоки воды вдребезги разбиваются о крышу, будто разверзаются хляби небесные. Он повернулся на бок и, должно быть, на какое-то время задремал. Потом он ощутил, как она грудью прижимается к его спине, теплыми губами касается его затылка.

– Так вы тоже не спите? – спросила она.

– Нет, – ответил он, поворачиваясь к ней и вновь с удивлением видя прямо перед собой ее нежные глаза и милую улыбку.

«Счастье так необычно, – подумал он, – когда оно рядом, перед тобой, – только руку протяни, – что в него трудно верить, когда тебе дан всего лишь миг, короткие двадцать лет, отделяющие мировые войны, первую от второй и вторую от третьей, нашей, той, что уже стучится к нам в дверь, и на этот раз действительно последней, потому что после нее больше нечего будет разрушать». Но сейчас, в последнем порыве бури, он не сомневался: это было счастье, торжествующее биение жизни, бушующей, как ураганные потоки, которые хлестали по крыше, обрушиваясь на черепицу, словно волны, как удары тарана, сотрясая это хрупкое сооружение. Шпингалеты рам ходуном ходили в пазах, красные занавески, надуваемые резкими порывами ветра, взмывали, как воздушные шары, а за окнами с такой силой струилась и бушевала вода, что Севилле показалось, будто их мотель срывает с фундамента и несет над залитыми лугами вместе с плавающими бревнами, трупами животных, затопленными автомашинами, над распластанными на водной поверхности кронами королевских пальм. Только торчащие из воды крыши кабин для купальщиков указывали на пляжи. А мотель, неодолимый маленький ковчег Арлетт и Севиллы, единственный островок света и тепла в этом хаосе, все плыл и плыл в море, на простор.

– Это провал, – решительно заявила Лизбет, отодвигая тарелку. Севилла и Арлетт, поужинав, сразу же уехали, все остальные задержались в столовой. Это была единственная комната с кондиционированным воздухом. Ночь не принесла никакой прохлады, и дышать было нечем. После недолгого молчания Лизбет повторила: – Это провал.

– Надену-ка я рубашку, – сказал Питер. – Из-за этого кондиционирования я никак не могу разобрать, холодно мне или жарко.

Он вытянул свои длинные загорелые ноги и положил их на край свободного стула.

– Не понимаю, как ты можешь говорить о провале, – продолжал Питер, – прошло всего две недели, как Бесси здесь.

Боб Мэннинг встал и изящно вытянул свои длинные гибкие руки. Питер и Майкл были в шортах, из парней только он один носил даже не джинсы, а светло-голубые брюки с отутюженной складкой, все пуговицы его рубашки были застегнуты, отложной воротник а-ля Шелли широко открывал грациозную шею, его красивая темноволосая голова была слегка наклонена вправо, тонкий пробор разделял сверкающие, скрепленные бриолином пряди волос; он не потел, от него пахло лавандой, казалось, его, благоухающего и выглаженного, только что вынули из коробки.

– Я согласен с мнением Лизбет, – сказал он приятным голосом. – Давайте смотреть правде в глаза: это провал. Да и чего можно было ждать от их брака? Спасительного шока, который должен был вновь вызвать у Ивана уверенность в себе?

– И усилить его творческий порыв, – с нотой сарказма в голосе подхватила Лизбет. – Не забывай, пожалуйста, о творческом порыве. Он должен был дать Ивану возможность преодолеть решающий этап и перейти от слова к фразе. В итоге произошло как раз обратное.

– И вовсе нет, – сказала Сюзи, кладя свою полную руку на спинку стула, на котором сидел Питер.

Он повернул голову вправо и влюбленно посмотрел на нее, – какой у нее правильный, строгий, так чудесно очерченный профиль! В этом профиле – вся Сюзи с ее прямотой, честностью; она как мать, только моложе. Питер возражал Лизбет, потому что ему не нравился ее тон, на самом же деле его поколебали ее на-падки. Но если Сюзи становится на его сторону, тогда это все меняет, значит, он обязан доказать свою правоту.

– Как это – нет? – с уничтожающим презрением воскликнула Лизбет. – Чего тебе еще надо!

– Извини, что я осмеливаюсь тебе противоречить, – отпарировала Сюзи, и Питер тихонько усмехнулся, – но после случки Иван ведет себя именно так, как мы и предполагали. Он стал счастливее, подвижнее, агрессивнее…

Сюзи замолчала и взглянула на Мэгги, еще более уродливую и краснокожую, чем обычно, в платье с большими красными и желтыми цветами. Мэгги молчала, потупив глаза: странно, что она еще не бросилась в эту образовавшуюся в обороне брешь, чтобы защищать своего кумира Севиллу.

– Правильно, – возразила Лизбет, – настолько подвижным, что даже не желает больше говорить! Сюзи, не будешь же ты отрицать, что за две недели он не сказал ни слова по-английски!

– Не преувеличивай, – вмешался Питер, – он от лично понял, что мы называем его жену Бесси, и зовет ее «Би».

– Я ни разу не слышала, чтоб он так ее называл.

– А я слышала, – сказала Сюзи, – и если бы ты заранее, раз и навсегда не внушила себе, что опыт провалился, ты тоже бы услышала.

– Допустим. Он зовет Бесси «Би». Браво? Какой успех? Одно слово! За две недели он произнес одно слово. До прибытия Бесси, простите, Би, он каждый день употреблял сорок слов.

– Есть кое-что и посерьезнее, – заговорил Боб. – Все мы убедились в том, что теперь Иван отказывается от всякого общения, он больше не хочет играть, он даже не откликается, когда обращаешься к нему по имени. А когда мы хотим войти в бассейн, хватает нас за ноги.

Все замолчали. Когда Боб говорил, в его слова всегда закрадывалась какая-то актерская нотка. От этого возникало некоторое ощущение неловкости.

– Мне кажется, что реакция Ивана – вполне нормальная реакция, – с мрачным видом сказал Майкл, который сидел, ни на кого не глядя, склонив голову на грудь.

Сюзи живо посмотрела на него. Говорили, что он похож на Питера, потому что они оба были одинакового роста, у них была одинаковая походка, одинаковые ямочки на щеках. Но Питер, если только чувствовал, что к нему хорошо относятся, всегда был переполнен энергией, ему было так же трудно предаваться грусти, как пробке погрузиться в воду. Майкл слишком о многом задумывался. Сюзи несколько раз мельком окинула его взглядом: «Просто удивительно, Майкл красивый, куда красивее Питера, тверже характером, способнее, конечно, и все-таки мне сразу же понравился Питер, ведь Питер такой искренний». Лизбет хотела что-то сказать, но Майкл продолжал, повысив голос:

– Это очень просто, следует учесть одно обстоятельство: Иван ревнует.

«А Майкл, – подумала Сюзи, – неужели и он ревнует? Но к кому, господи боже, неужели к этой дылде, похожей на чемпионку по баскетболу, грубой, черствой, невоспитанной?»

– Послушайте, – заговорил Питер, откидывая голову назад, для того чтобы потереться затылком о прохладную руку Сюзи, – есть, может быть, и иное объяснение. Я не знаю, дается ли дельфину дельфиний язык от природы или животное должно учиться говорить, как человеческий ребенок, однако разве нельзя просто предположить, что Иван вновь открывает для себя вместе с Бесси свой родной язык и это обучение поглощает все его способности, но что он рано или поздно вернется в свою человеческую семью?

– Ну и оптимизм! – фыркнула Лизбет. – Когда он к нам вернется, он, по всей вероятности, начнет забудет те сорок английских слов, которым его с таким трудом обучили.

Сюзи гордо выпрямилась и с оттенком сдержанного раздражения заметила:

– Во всяком случае, по-моему, не слишком научно строить гипотезы о будущем.

– Строить гипотезы начал Питер, – холодно возразила Лизбет,

Она вынула изо рта сигарету, расправила плечи и оглядела своих товарищей. Сюзи удивил ее упорный взгляд. Нельзя было не признать за Лизбет своеобразного таланта – в умении обвинять своих ближних.

– Разумеется, – сказала Лизбет, – каждый может иметь свое мнение. Если вы не хотите признать, что опыт не удался, – прекрасно. Никто вас не принуждает. А пока чем мы заняты? Ничем, О, я прекрасно понимаю, – добавила она дрожащим от ненависти голосом, – есть разные способы ничего не делать. Можно быть весьма занятый, даже страстно увлеченным, и все-таки ничего не делать.

Наступило ледяное молчание. «Какая стерва, – подумала Сюзи, – какая жуткая стерва! Даже Боб Мэннинг смутился. А Мэгги, почему она ничего не скажет?» И через секунду Сюзи гневно спросила:

– Ты ничего не скажешь, Мэгги?

Мэгги вздрогнула, подняла глаза и смущенно ответила:

– Мне нечего сказать.

Майкл выпрямился, оперся руками на ремень шорт и, глядя на Мэгги, продекламировал:

– Он был мне другом искренним и верным,

Но Брут назвал его властолюбивым,

А Брут весьма достойный человек.

– Браво! – воскликнул Питер.

Боб Мэннинг сел. Он как-то сразу ушел в себя. Даже его жесты, обычно такие плавные, свободные, стали как-то сдержаннее. Он ни на кого не смотрел. Он стушевался.

– Есть люди, – тем же злым и вызывающим тоном продолжала Лизбет, – которые владеют искусством всегда принимать сторону сильного. Ну что ж, не хочу их беспокоить. Но никто не помешает мне констатировать: вот уже две недели, как мы только и делаем, что смотрим, как они занимаются любовью. Я имею в виду Бесси и Ивана, – прибавила она с каким-то присвистом.

– Ой! – вырвалось у Мэгги.

Кроме этого «ой» ничего сказано не было. Боб Мэннинг, смущенный и испуганный, смотрел прямо перед собой; глава Мэгги ничего не выражали.

– Заткнешься ты? – вдруг сдержанно спросил Майкл, в упор глядя на Лизбет. – Я по горло сыт твоей болтовней.

– Если ты думаешь, что… – поднялась Лизбет.

– Заткнись, – грубо оборвал ее Майкл. – Или я выкину тебя в бассейн.

– Я тебе охотно помогу, – подхватил Питер.

Лизбет посмотрела на того и на другого, ошибиться было невозможно: оба молодых человека горели желанием исполнить обещанное. «Она уступает, – вздрогнув от удовольствия, подумала Сюзи, – уступает, наконец-то я своими глазами увидела, как Лизбет уступает парням». Через какую-то секунду она почти жалела ее; Боб и Мэгги ее бросили, и Лизбет сидела молча, выпрямившись, одна против всех, пытаясь выдержать их бурное недовольство.

– Хамы все вы, – сказала она, тщетно стараясь сохранить презрительный тон.

– Ну что ты, что ты… – горько усмехнулся Майкл. Он наклонился над столом, чтобы вылить себе в стакан оставшиеся полбутылки кока-колы. – Я не хам, а всего лишь тот «цвет американской молодежи», который президент с сожалением посылает умирать на полях сражений во Вьетнаме…

Он замолчал, торжественно, словно после тоста, поднял стакан и выпил кока-колу.

– Пойду спать, – поднялась Лизбет. – Есть предел глупостям, которые я могу выслушать за вечер.

– И я, – поднялась вслед за ней Мэгги.

Лизбет пошла к двери, высокая, гибкая, сильная; Мэгги, которая нелепо семенила за ней, выглядела еще меньше и уродливее.

– Прощай, достойный Брут! – крикнул Майкл.

Он насмешливо помахал правой рукой им вслед.

«Как я могла так ошибаться! – с удивлением подумала Сюзи. – И вовсе он в нее не влюблен, он ее презирает, с ним происходит что-то другое».

– Ты рассуждаешь так, – обратился к Майклу Боб Мэннинг, – словно тебя призовут на будущий год.

– А ты, непорочный юноша, так, – ответил Майкл, – словно война в Юго-Восточной Азии через три года кончится…

Раздался звонок внутреннего телефона. Питер снял трубку и, прикрыв ладонью микрофон, сказал:

– Майкл, тебя просит Севилла.

– Майкл, не хотите ли прогуляться со мной?

– С удовольствием.

Дорога, которая упиралась в здание лаборатории, лентой вилась среди скал. Несмотря на близость моря, воздух был теплый. Огромная ярко-оранжевая луна, совсем низко висевшая над горизонтом, отбрасывала от их ног узкие длинные тени.

– Майкл, у меня к вам просьба. Но прежде, если разрешите, вопрос.

Севилла помедлил.

– Вопрос такой; случается ли вам лично, на территории лаборатории, критиковать внешнюю политику Соединенных Штатов?

Майкл остановился как вкопанный и посмотрел на Севиллу.

– Я критиковал ее сегодня вечером, только что. – И как-то сухо прибавил: – Но, мне кажется, я имею право высказывать свое мнение.

– Вы не только имеете на это право, – сказал Севилла, – но это право записано в Конституции Соединенных Штатов.

Теперь, – продолжал он, – о просьбе, с которой мне хотелось бы к вам обратиться. Уточняю – это просто личная просьба. Майкл, в будущем, находясь на территории лаборатории, воздерживайтесь от критических высказываний подобного рода.

– Это приказ? – напряженно спросил Майкл.

– Никоим образом, этого я не могу вам приказать. Я прошу вас всего лишь о личной услуге.

Стало тихо.

– Вы хотите сказать, что слова, произнесенные мной сегодня вечером, наверное, будут переданы куда следует и что в этом случае они могут причинить вам вред?

– Они наверняка будут переданы и наверняка использованы против меня, – медленно и отчетливо выговорил Севилла.

– Непонятно почему.

– Потому что именно я взял вас на работу.

– Ясно, – ответил Майкл. – Ну что ж, признаюсь, мне довольно… Если я правильно понимаю, – спросил он изменившимся голосом, – среди нас доносчик?

Севилла молчал.

– Извините, – продолжал Майкл, – мне не следовало бы задавать вам этот вопрос. И все-таки мне очень хочется задать вам еще один вопрос

– Я догадываюсь какой, – сказал Севилла. – На него я тоже не отвечу.

Немного помолчав, Майкл с наигранной непринужденностью заметил:

– Ну, это уже несколько сокращает наш разговор. – И прибавил: – Что же касается вашей просьбы, это дело решенное.

Севилла положил руку Майклу на плечо.

Мэриен отнимала у него сыновей день за днем, терпеливо, коварно она вливала в них переполнявший ее яд. Постепенно ей удалось отдалить от него сыновей. «Ну что ж, – подумал Севилла, по-прежнему держа руку на плече Майкла, – почему замыкаться в рамках одной-единственной семьи? Майкл – тоже мой сын».

Майкл понял, что означало молчание Севиллы, и приободрился.

– А вы, – с тревогой спросил он, – что вы думаете 6 нашей азиатской политике?

– Да как вам сказать… – ответил Севилла, опустив руку. – Восторга она у меня не вызывает, но я говорю себе: ты избрал президента Соединенных Штатов, так пусть он и беспокоится о Вьетнаме. А ты беспокойся о своих дельфинах. Каждому свое.

– А если президент проводит в Азии гибельную политику?

– На мой взгляд, – подумав, сказал Севилла, – я не располагаю необходимой информацией, чтобы сделать подобный вывод. Что бы вы подумали о президенте, если бы он пожелал вмешиваться в вопросы электроники без предварительного изучения вопроса?

– Политика не так сложна, как электроника. Достаточно только внимательно читать газеты, и вам бросится в глаза множество фактов о Вьетнаме.

Майкл сунул руки в карманы, он почувствовал себя неловко. Не слишком ли далеко он зашел? Можно подумать, что он читает нотации Севилле и ставит самого себя в пример.

– Да, я знаю, – согласился Севилла, – именно это вы и делаете. И наверное, поступаете правильно. Однако у меня нет времени. Я просто не могу позволить себе роскошь интересоваться внешней политикой Соединенных Штатов.

– Даже если она приведет к третьей мировой войне?

– О, вы преувеличиваете! – воскликнул Севилла. – До нее нам еще далеко.

Майкл ничего не сказал, он совсем пал духом. «Даже такой человек, как Севилла, даже он… Да, все ни черта не стоят, – в бешенстве подумал он, – все мы страусы, вот мы кто…»

– Меня очень беспокоит Иван, – через некоторое время заговорил Севилла. – Не знаю, что делать.

Его слова вызвали у Майкла какое-то чувство иронии. Иван, все дело в Иване. Мир на краю гибели, а Севилла интересуется языком дельфинов. В то же время он был тронут: ведь именно его выбрал Севилла, чтобы поведать о своих трудностях. В этом искреннем признании, в этом доверии не было никакой рисовки. Сердцем они понимали друг друга, а в вопросах политики совсем расходились. «Как бы я хотел его убедить!» – подумал Майкл, и в нем снова вспыхнула надежда.

– Можно было бы, конечно, разлучить Ивана с Бесси, – как бы невзначай предложил Майкл, ибо чувствовал, что Севилла ждет какого-нибудь ответа.

Несколько шагов Севилла прошел молча.

– Я думал об этом. Я бы даже сказал, что такое решение напрашивается само собой. Однако, положа руку на сердце, я никак не могу на это решиться. Наверно, вы сочтете это чувство недостойным ученого, – через несколько секунд прибавил он. – Но, по-моему, это слишком жестоко.

В единственной комнате снятого ими бунгало не было установки для кондиционирования, а были два широких проема – в сторону скал и в сторону моря, – расположенных друг против друга, не застекленных, а заделанных планками из красного дерева, которые можно было устанавливать под любым углом. Голубая в крупную клетку занавеска укрывала комнату от посторонних взглядов снаружи, в чем легко было убедиться, выйдя на террасу и обойдя вокруг дома. Как ни странно, но отсутствие стекол не удовлетворило архитектора в его поисках естественной вентиляции. Между стенами и крышей для движения воздуха оставалось открытое пространство сантиметров в сорок. Не менее дерзким было по конструкции и само бунгало. Оно высилось на бетонной плите, поддерживаемой металлическими опорами в форме буквы «н», смело переброшенной, словно мост, над расселиной между двумя скалами. Эта плита метров примерно на двадцать возвышалась над крохотной скалистой бухточкой, куда вели вырубленные в скале ступеньки. Так как дом располагался на середине скалы, то, приезжая в бунгало на машине, надо было, свернув с дороги, оставлять машину в каком-нибудь временном укрытии и, открыв тяжелые, встроенные в две огромных скалы ворота, спускаться метров сто по крутой тропинке. Тропинка эта являлась единственным подходом к дому, и, по всей вероятности, мебель в бунгало была доставлена сверху, с помощью системы блоков и канатов. Со всех сторон бетонную плиту окружала металлическая загородка, благодаря чему создавалось впечатление, что находишься на палубе корабля.

– Когда подумаю, – заговорила Арлетт, прижавшись плечом к Севилле, – что у нас под ногами двадцать метров пустоты, мороз по коже подирает.

– Нет, нет, не говори, – сказал Севилла, – именно вид неприступной крепости и заставил меня выбрать для отдыха это бунгало. Этот вид, а также, признаться, отсутствие стекол.

– Отсутствие стекол? – с удивлением взглянула она на него. – Почему же?

– О, – рассмеялся он, – это очень важно. Прямо над домом, над их головами парила чайка.

– Интересно, что она здесь делает, – спросил он, – совсем одна? По-моему, тут из трещины в скале идет вверх поток воздуха.

– Она просто парит, – сказала Арлетт, – должно быть, это так приятно.

Она подняла к Севилле свое нежное детское лицо; он обнял ее, у нее была какая-то чарующая манера как бы таять в объятиях.

– Может, прежде поговорим о серьезных вещах? – спросил он хрипловатым голосом.

– Почему прежде? – переспросила она, подняв брови. Переглянувшись, они рассмеялись.

Севилла ощутил, как его с необыкновенной силой переполняет счастье. В их отношениях все было наслаждением: веселье, игры, доброе согласие, безграничное доверие.

– Ты все еще чувствуешь пустоту под плитой?.. – спросил Севилла, укладывая ее в постель.

– Да, но это мне безразлично, с тобой я могла бы провалиться, пробить бетон, и мы очутились бы внизу, в воде, как Фа и Би. – Ее смех и голос смолкли, последним звуком, который слышал Севилла, был победный крик чайки. Ей удалось попасть в поток воздуха, выходящий из расщелины, и она недвижно парила над бунгало, едва шевеля крыльями, купаясь в теплом вечернем ветре, видимо так же мало контролируя свой полет, как осенний лист, и издавая каждую секунду короткий пронзительный крик, напоминающий скрип морской лебедки. Когда голова Севиллы коснулась подушка, он снова его услышал. Ему часто снилось, что он парит, – такой напряженный и многократно повторяющийся сон, что, проснувшись, ему было трудно не верить в его реальность: сильный ветер, он бежит по пляжу, разбрасывает руки, сильно отталкивается от земли, без труда взлетает, рассекая воздух, только в ушах свистит, в нескольких метрах над водой он неподвижно парит, испытывая чудесное ощущение легкости и силы. Он повернул голову влево и посмотрел на Арлетт. Она лежала на кровати, как на облаке, устремив на него нежные и лукавые глаза. Он с нетерпением ждал, чтоб появилась ее улыбка; сначала у нее всегда слегка вздрагивали уголки губ, неизменно поднимающиеся вверх так, словно все ее лицо охвачено радостью, и, когда вспыхивала ее улыбка, Арлетт раскрывалась в ней вся целиком, со всей доверчивостью, со всей нежностью. Он приподнялся на локте и склонился к Арлетт.

– Еще не совсем стемнело, – сказал он, запуская руку в ее волосы, – жаль было бы не воспользоваться этим.

– Можно было бы пойти поваляться на террасе, – улыбнулась она.

– Нет, нет, – возразил он, – предлагаю тебе немножко размяться – спуститься к бухте. Если мы со всем перестанем ходить, то нас ждет участь кентавров: верхняя часть тела – человеческая, а нижняя – в форме бьюика.

– Было бы так жалко эту нижнюю часть, – заметила Арлетт. Севилла засмеялся. Нигде, никогда в жизни, сколько он себя помнил, он не смеялся так часто и с таким неподдельным весельем.

Бетонная плита бунгало, словно перешагивающая через трещину в скале, производила внушительное впечатление, если смотреть на нее, задрав голову, сидя в бухте на крохотном треугольнике обкатанных камней. Снизу казалось, что она не толще листа фанеры. В трех метрах от их ног угасал прибой, выплескивая на берег камешки. Если закрыть глаза, то чудилось, что в каком-то гигантском пакете перемешиваются десятки игральных костей, прежде чем все их бросит нервная рука игрока.

– Мне грустно, – сказала Арлетт, – чувствую, что-то неладно у нас в лаборатории.

– Действительно неладно, – пожав плечами, ответил Севилла. – Лизбет – оппозиция его величества, Мэгги покорно следует за ней, меня обвиняют в косности.

– Признаться, – взглянула на него Арлетт, – меня восхищает твоя снисходительность. Мне кажется, будь я на твоем месте, я их…

– Да нет, поверь мне, – перебил он, – это было бы серьезной ошибкой. Зачастую больше мудрости и настоящего мужества в том, чтобы не отвечать на нападки.

Арлетт посмотрела на него, и в глазах ее мелькнуло негодование:

– Не могу понять этих девиц.

– Все очень просто, милая, они ревнуют, хотя и не к одному и тому же лицу. – Он посмотрел на Арлетт. – Истинная проблема – Иван. Если бы я ее решил, все, что могли сделать или сказать эти идиотки, не имело бы никакого значения. К несчастью, я не нахожу решения, и хуже всего, мне не удается сосредоточиться. Я как Иван, – усмехнулся он, – я так счастлив, что мне больше не хочется работать. Я понимаю, с виду все очень просто: с тех пор как у Ивана появилась Бесси, он больше не разговаривает. Прекрасно. отнимем у него Бесси. Но прежде всего, – вдруг страстно сказал он, – мне противна сама мысль о том, чтобы разлучать их. С тех пор как Иван заговорил, мои отношения с ним – это уже не отношения человека с животным, а отношения личности с личностью. И потом, я просто чувствую, что это не решение. Отбери я у него Бесси, это его страшно травмирует. И что же произойдет? В лучшем случае он согласится снова выучить свои сорок слов. На этом все кончится, и дальше мы не продвинемся. Надо сделать что-то иное, но что именно, не могу представить.

Несколько секунд он сидел молча, а потом, искоса глядя на Арлетт, продолжал:

– Лизбет сказала бы, что я не усилил свой творческий порыв. – Он усмехнулся. – Однако я не согласен с такой отрицательной точкой зрения. И вообще, что она в этом смыслит, несчастная, она – из тех людей, которые всю жизнь никак не могут разобраться, к какому полу они принадлежат. Ведь по своей природе она обречена на философию жертвы. А я верю, что только счастье – и ничто другое – помогает человеку развернуться. Никто не убедит меня, будто в лишениях есть какая-то магическая доблесть.

Они рядышком сидели на гальке пляжа, прислонившись к большой округлой скале; рука Севиллы обнимала Арлетт, головы их почти соприкасались, даже шум прибоя не мешал им слышать друг друга.

– Мэгги говорила что-нибудь о Бобе? – спросила Арлетт.

– Ты хочешь сказать – о том, как трудно назначить дату их помолвки, – вздохнул Севилла. – Уже пять лет я об этом слышу, меняются только ее счастливые избранники – и все, я был одним из них, Джеймс Дин тоже.

– Подумать только, – сказала Арлетт, – она так хорошо знала Джеймса Дина, меня это всегда удивляло.

Севилла засмеялся:

– В прошлом году мне пришлось проезжать Денвер. Могу заверить тебя, что Денвер (штат Колорадо) существует, карты Соединенных Штатов не врут, тетка Агата существует, я долго с ней разговаривал, старое кожаное кресло тоже существует, я его видел, даже сидел в нем, – но все остальное выдумка.

– Не может быть! – воскликнула Арлетт.

Севилла покачал головой.

– Сон наяву, всего-навсего. Несчастная Мэгги, она страшная проблема, и тем более страшная, что она никого не интересует, – проблема некрасивой девушки. А некрасивая девушка в конце концов так же, как и любая другая, мечтает об объятиях мужчины.

Они помолчали.

– Я хотела поговорить с тобой не о ее помолвке, а об одном случае, о котором она обещала рассказать тебе. Позавчера, войдя во время завтрака в кабинет Мэгги, я застала Боба, который копался в ее бумагах. Он побледнел и две-три секунды молчал, прежде чем сказал мне, что Мэгги послала его за ножницами. Он соврал, конечно. В этом я сразу же убедилась, расспросив Мэгги.

Севилла нахмурил брови.

– А мне Мэгги ничего не сказала. Впрочем, ничего нового она бы мне не сообщила. О том, какую роль играет Боб, мне стало ясно с воскресенья 15 мая. В тот день, если помнишь, мы все, кроме сторожей, уезжали из лаборатории на пикник, и я предупредил сторожей, что в наше отсутствие их навестят двое «электромонтеров»…

– Двое электромонтеров? – переспросила Арлетт.

– Знаю, – покачал головой Севилла, – все выглядит как в низкопробном шпионском фильме, столь же нелепом, как о Флинте, или столь же плохом, как о Джеймсе Бонде. К несчастью, Арлетт, милая, это правда, джеймсбондизм становится нашей повседневной жизнью. Эти специалисты обнаружили, что вся электропроводка во всех комнатах лаборатории была дублирована маленьким, едва заметным приспособлением, которое записывало все разговоры на миниатюрный магнитофон, вмонтированный в стенку за кроватью Боба.

– Но ведь это ужасно, – возмутилась Арлетт. – Это еще серьезнее, чем я думала.

– Успокойся, – сказал Севилла. – Боб не русский шпион, этот хороший американец из патриотизма согласился быть информатором мистера Си.

– Мистера Си? А чьи же «электромонтеры»? – удивилась Арлетт.

– Назовем их «голубыми», а друзей мистера Си – «зелеными», если хочешь, – сказал Севилла. – Интересно знать, – озираясь, проговорил он, – могу ли я сейчас действительно довериться камням, на которых мы сидим. Всюду мне мерещатся невидимые подслушивающие аппараты.

– И тебе смешно? – спросила Арлетт.

– А что делать? Я бы с ума сошел, если бы не относился ко всему этому как к фарсу. Так вот. «Голубые» совсем не тронули установку «зеленых», так что Боб будет по-прежнему исполнять свою роль, они только дублировали ее идентичной установкой, которая подведена в мой кабинет для того, чтобы я, со своей стороны, мог передавать «голубым» все то, что Боб передает «зеленым».

– Просто кошмар какой-то! – воскликнула Арлетт. – Мне кажется, будто я попала в мир сумасшедших.

– Однако все проще простого, – продолжал Севилла. – За нами одновременно следят два ведомства, которые, выслеживая нас, шпионят и друг за другом.

– Но это абсурд, почему же они соперничают?

– Насколько я понимаю, – улыбнулся Севилла, – внутриведомственная конкуренция – золотое правило всякого шпионажа. В любой стране никогда не бывает одной тайной полиции, их всегда несколько, а иногда даже внутри каждой полиции существуют кланы, борющиеся между собой. Полиции как змеи, – переплетаясь, они всегда кончают тем, что жаля» сами себя за хвост.

Арлетт положила голову на плечо Севилле.

– Не знаю, правильно ли ты поступаешь, милый, рассказывая мне обо всем этом. Быть может, я тоже коварная русская шпионка?

– На этот счет я могу тебя успокоить, – сказал Севилла. – «Зеленые» провели расследование, кстати почти исчерпывающее, как о тебе, так и обо мне. В итоге – две удивительно подробные биографии, которые «голубым» удалось бог знает каким путем раздобыть. Твою они мне не передали.

– Весьма рада этому, – заметила Арлетт.

– Но они дали мне знать, что выводы совершенно благоприятные.

Арлетт рассмеялась.

– Не знаю, должна ли я чувствовать себя спокойнее, быть может, они ошибаются.

– Что ты! Помилуй! – с горькой иронией усмехнулся Севилла. – Они никогда не ошибаются! «Голубые» мне передали мою собственную биографию, она составлена с невероятной точностью и дотошностью. Из нее я даже о своей жизни узнал такие вещи, которые не были известны мне самому. В определенном смысле это довольно жутко, мне кажется, будто я жил нагим под оком всеведущего бога.

– А выводы? – спросила Арлетт.

Севилла поморщился:

– В целом благоприятные, но кое-что все-таки хромает. Взять, к примеру, мое происхождение. Они немало потрудились, чтобы найти моих предков, но в этом не преуспели. Вот теперь они и маются: то ли я цыган, то ли во мне есть еврейская кровь? Или, быть может, во мне течет капелька арабской крови? Или я просто добрый и порядочный галисиец, каким считал себя мой дед?

– А для них это так важно? – смеясь, спросила Арлетт.

– Наверное, важно, раз они так об этом беспокоятся. Вот еще пример дотошности моих биографов: в 1936 году – представляешь, сколько мне было лет? – я объявил студентам Колумбийского университета, что верю в свободную любовь, – а это плохо. Плохо, конечно, я то, добросовестно прибавляет биограф или биографы, что впоследствии я два раза женился.

Арлетт засмеялась.

– Но есть я кое-что похуже. Отвечая в 1955 году одному обследователю, спросившему меня, верю ли я к бессмертие души, я сказал: «Дело не в том, чтобы верить, нужно знать», – а это уж совсем худо.

Арлетт подняла голову:

– Почему?

– Из этого они заключают, что я атеист, а быть атеистом в этой стране, где каждый притворяется, будто верит в бога, значит уже быть подозреваемым в симпатиях к коммунистам. Зато в 1958 году у меня в течение трех месяцев (даты установлены с точностью до одного дня) была связь с венгерской графиней, про которую, впрочем, я не знал ни того, что она графиня, ни того, что она мадьярка, а главное – агент ЦРУ Эта дама дала весьма обстоятельный анализ моего характера, моих вкусов, привычек, в том числе и моих любовных привычек.

– Это отвратительно, – брезгливо поморщилась Арлетт.

– Ну что ты! – успокоил ее Севилла. – Мне хорошо известно, что крупные политические деятели и ученые-атомники точно в таком же положении. Для меня все это началось, когда я заинтересовался дельфинами. Именно с этого момента параллельно велось, если можно так сказать, два исследования: я наблюдал за поведением дельфинов, а они – за моим.

Я говорю о «голубых», – продолжал Севилла, – потому что «зеленые» заинтересовались мной лишь совсем недавно, начиная с визита мистера Си. Ведь просто чудо, что «голубым» удавалось так долго прятать меня от «зеленых».

– Вернемся к мадьярке, – попросила Арлетт.

– Вернемся. Она утверждает, между прочим, что на самом деле я не атеист. Я, по ее мнению, католик, который отошел от веры, но глубоко по ней тоскует.

– А это правда? – спросила Арлетт.

– Я этого не сознаю, но это ничего не значит. Иногда мне кажется, что они знают меня лучше меня самого. Но мадьярка оказала мне величайшую услугу, когда она самым решительным образом заявила, что в политике я почти безграмотен. Вот это превосходно!

Арлетт нахмурилась.

– Для «зеленых» человек, который живо интересуется политикой, не делая политику своей профессией тем самым уже весьма подозрителен.

– Одного не понимаю, – спросила Арлетт, – зачем «голубые» передали тебе твою биографию?

– Чтобы я в письменном виде высказал все, что я о ней думаю.

– Какая наивность! – рассмеялась Арлетт.

– Это отнюдь не наивность, милая. Их психологи найдут много интересного в моих ответах, все равно, искренними будут ответы или нет.

Они помолчали.

– Мне хотелось бы знать, есть ли разница между «голубыми» и «зелеными» в отношений к тебе.

– Есть. «Голубые» следят за мной и охраняют меня с оттенком благожелательности, «зеленые» следят за мной и охраняют меня с оттенком враждебности.

– Враждебности?

– Ну да, с точки зрения Си, вся моя вина в том, что я не WASP; для Си я – чужак, заранее готовый на все.

– У меня голова кругом идет, – вздохнула Арлетт. – Интересно, обнаружат ли они, что по происхождению я славянка, атеистка, лишена политической невинности и занимаюсь свободной любовью с профессором Севиллой?

– О, уж это им известно, – ответил Севилла.

– Неужели? – испуганно воскликнула она. – Ты уверен? Они тебе говорили?

– Нет, помилуй, это же само собой разумеется. Я даже представляю, как они рады, ведь это им так упрощает слежку!

– А ты, – спросила Арлетт, – ты Думаешь, что упрощаешь задачу этим господам, снимая для отдыха это бунгало?

– Я терплю этот шпионаж, – пояснил Севилла, – принимаю его как должное. Но мне нет никакого резона облегчать им его. Более того, я опасаюсь рвения «наблюдателей» с тех пор, как узнал, что ЦРУ записало на магнитофонную пленку развлечения президента Сукарно с его женами.

Арлетт спрятала лицо в ладони:

– Как мерзко!..

Севилла покачал головой:

– И кроме того, бессмысленно. Я не представляю себе Сукарно спорящим в такие минуты о мировой политике. Что касается бунгало, то я его выбрал именно из-за уединенности, недоступности…

– И не забудь, – заметила Арлетт, – из-за отсутствия стекол.

Севилла засмеялся:

– Скажу и о них. У «зеленых» есть одна штука, которая позволяет записывать с улицы происходящий в комнате разговор, усиливая вызываемые голосами собеседников колебания стекол. Да, знаю, ты скажешь, что все это очень страшно. Старого понятия частной жизни больше не существует, мы живем в стеклянной клетке, наблюдаемые, анализируемые, препарируемые с неумолимой дотошностью.

Арлетт сжала его руку:

– Не чувствуешь ли ты себя временами пленником?

Он поднял голову:

– Раньше чувствовал, но с тех пор, как ты со мной, – он замолчал и долго смотрел на нее, – мои свобода – это ты.