Библия и западная литература XIX века

В XIX веке, в его начале, бури потрясали душу европейского человека. Рушились вековые основы многих представлений. Радикально менялась одежда, которая была привычной для людей в течение столетий, менялись уклад семьи, быт, представления о многих вещах — и самых элементарных, и самых грандиозных. Начали рушиться монархии, Великая французская революция привела к еще большей тирании, чем прежде. Но потом все-таки история и человеческий разум уравновесили эту анархию, этот ужас, и мир начал развиваться под знаком новых горизонтов.

В литературе, живописи, поэзии возникает течение, которое принято называть романтизмом. Европа открывает для себя уже не только древний классический мир, как в XVIII в., но открывает для себя средневековье, христианскую культуру Запада, свою же собственную культуру. В литературе на первом месте стоит французский поэт и прозаик Шатобриан, который подходит к христианскому наследию, прежде всего к Библии, с эстетической точки зрения. Он хочет показать, что именно со Священным Писанием в Европу пришло новое эстетическое мирочувствие. «Да, — пишет он, — прекрасен Гомер, которого мы все любим, прекрасен Вергилий, прекрасны принципы античной поэтики; но вы не думайте, что когда на смену им пришли христианские книги и христианская культура, то пришли варварство и мрак». Горделивое сознание людей эпохи Просвещения действительно третировало христианскую культуру, для них только античность была эталоном.

Шатобриан пишет поэму в прозе. (Если у Пушкина был роман в стихах, то Шатобриан, его старший современник, пишет поэму в прозе). Поэма называется «Мученики». Там происходит встреча юных любящих душ, молодого человека и девушки, на фоне борьбы нарождающегося, молодого христианства с угасающим язычеством. Язычество в диалогах влюбленных выступает как вечная красота, как носитель самых совершенных форм гармонии — пластической, архитектурной, живописной, поэтической. И можно было думать, что оппонент начнет говорить, что все это суета, дело не в красоте, а дело в добре и вере. Но ничего подобного. Христианство, в лице юного существа, отвечает тоже своего рода художественным манифестом. Юноша говорит: да, прекрасны мифы Греции, да, прекрасны произведения Гомера, но столь же прекрасны герои Ветхого Завета, столь же прекрасно и бессмертно Евангелие, — именно с художественной точки зрения.

В других своих книгах Шатобриан сравнивает язык, поэтику античности и Библии и показывает, что их огромное различие вовсе не означает, что одно есть совершенство, а другое — варварство. А просто в древнюю кровь языческого Запада вливается новая, тоже древняя кровь христианского Востока. Это вхождение в нашу культуру некоторых совершенно особых, исконных, древних элементов, уходящих в архаические, прачеловеческие пласты духовности и культуры. Шатобриан останавливается на конкретности, лаконичности, поразительной образности древнееврейского библейского языка, который, конечно, уступает греческому в способности передать тонкие повороты мысли, но обладает лаконизмом латинского языка и как бы живет: каждое слово в нем — живое существо, оно очень многогранно, многопланово, многолико.

Начало XIX столетия — период «Бури и натиска», период Наполеона, период великих потрясений и войн, героики и разочарования в тиранах. Поэтов, драматургов, прозаиков очень привлекает Ветхий Завет благодаря его титаническим, мощным образам.

Прежде всего я хотел бы остановиться на Байроне. Байрон с детства читал и любил Библию. И вплоть до самой его гибели в Греции Библия всегда была у него на столе, он был с ней неразлучен. Он постоянно над ней размышлял, он находил в ней мотивы, близкие своей душе, горькой, трагической, иногда озлобленной и в то же время способной познать величие истины. Байрон был очень сложный человек, его творчество нельзя трактовать односторонне. Недаром его так глубоко любил и ценил Пушкин. Если бы он был просто мизантропом и гулякой, как его видело современное ему английское общество, едва ли Александр Сергеевич так высоко ценил бы его. Конечно, на Байрона была мода, и в кабинете Онегина «лорда Байрона портрет» — непременный аксессуар всякого скучающего денди. Но ведь мода — вещь не простая.

Мало кто занимался философией и историей моды. Мода — это вульгаризированное, упрощенное выражение глубинных процессов, серьезных, основательных процессов, которые происходят в обществе. Пускай отражение почти карикатурное, но все-таки отражение.

Мода на Байрона — это не случайность. Это отражение трагизма жизни людей, переживших величайшую духовную катастрофу. Какую же? Дело в том, что в течение XVII— XVIII вв. всевозможные просветители, энциклопедисты, утописты обещали людям, что, если только они свергнут монархов, разгонят и перебьют феодалов, сразу явится вожделенное, явится красота жизни. И вот свершилось. Казнили одного бездарного короля, казнили другого короля… Короли-то лишились голов, но общество продолжало терзаться многочисленными тяжкими недугами. И глубоко чувствовавшие и мыслящие люди стали догадываться, что не так-то все просто решается. Это вызвало и напряженный поиск, и болезненное разочарование, горечь, и воинствующий пессимизм, как бы обиду на Творца.

Байрон создал три произведения на библейские темы. Первое — в расцвете лет, в 1814—1815 гг.; он назвал его «Еврейские мелодии». Это цикл стихов, который предназначался для создания одним музыкантом, другом Байрона, небольших музыкальных произведений на библейские темы. Тут и мрачный Экклезиаст, который показывает, что человек напрасно обольщает себя, тут и невеста из «Песни Песней», тут и скорбная дочь Иеффая, которая приносит себя в жертву ради своего отечества, тут и рухнувшие амбиции завоевателя в стихотворении «Ассирийцы пришли, как на стадо волки». (Это стихотворение переведено Алексеем Константиновичем Толстым.) Этот момент описан у пророка Исайи: полная катастрофа Иерусалима, город осажден, вся земля вокруг захвачена, и царь, уже обессилевший, идет к пророку и спрашивает: «Что делать? Открыть ворота? Сдаться?» И вдруг пророк, который всегда говорил о том, что нужно прекратить войну, отвечает: «Нет, город устоит, потому что у вас есть вера, и Господь через меня посылает вам знамения». И потом сказано, что посланник, вестник Божий, проходит по стану ассирийцев, и они убираются вон. До сих пор никто не знает, что там произошло, по одним свидетельствам, это была чума, по другим — мятеж в ассирийском лагере. Так что царю пришлось вернуться. И Байрон воспел торжество Духа Божия над человеческой военной силой.

Мы с вами уже касались трагической судьбы Саула, печального героя Книги Царств. Царь Саул привлекал внимание Байрона. Он без конца перечитывал сцену последних часов Саула, когда он вызывает дух своего умершего учителя Самуила, который предсказывает ему гибель. Одно из стихотворений о Сауле прекрасно перевел Лермонтов. Оно называется «Душа моя мрачна». Это слова, сказанные Саулом, когда он в припадке глубокой меланхолии зовет юного Давида и просит его взять в руки арфу и играть, чтобы успокоилась его душа:

Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!

Вот арфа золотая:

Пускай персты твои, промчавшися по ней,

Пробудят в струнах звуки рая.

И если не навек надежды рок унес,

Они в груди моей проснутся,

И если есть в очах застывших капля слез —

Они растают и прольются.

Пусть будет песнь твоя дика. — Как мой венец,

Мне тягостны веселья звуки!

Я говорю тебе: я слез хочу, певец,

Иль разорвется грудь от муки.

Страданьями была упитана она,

Томилась долго и безмолвно;

И грозный час настал — теперь она полна,

Как кубок смерти, яда полный.

Байрон всегда был тираноборцем. Он любил свободу и, как вы знаете, умер за свободу Греции. Когда он умирал, Библия была у него на столе.

Байрона особенно привлекала Книга пророка Даниила, этот библейский манифест свободы совести — первый в истории! Эта книга о тиранах, которые хотели заставить людей отречься от Бога, и о тех, кто предпочел стоять насмерть: погибнуть в огне, в печи вавилонской. Даниила бросают в львиный ров, но львы его не трогают. Даниила извлекают из этого рва, и, когда царь веселится и пирует, уже подходят его враги, и на стене внезапно появляются три огненных слова, которые чертит невидимая рука. Это пир Валтасара, последнего вавилонского принца. И, конечно, Байрон не мог пройти мимо такого замечательного эпизода, когда пирует тиран, а под ним уже трещит престол.

Царь на троне сидит;

Перед ним и за ним

С раболепством немым

Ряд сатрапов стоит.

Драгоценный чертог

И блестит и горит,

И земной полубог

Пир устроить велит.

Золотая волна

Дорогого вина

Нежит чувства и кровь;

Звуки лир, юных дев

Сладострастный напев

Возжигают любовь.

Упоен, восхищен,

Царь на троне сидит —

И торжественный трон

И блестит и горит…

Вдруг — неведомый страх

У царя на челе

И унынье в очах,

Обращенных к стене.

Умолкает звук лир

И веселых речей,

И расстроенный пир

Видит (ужас очей!):

Огневая рука

Исполинским перстом

На стене пред царем

Начертала слова…

И никто из мужей,

И царевых гостей,

И искусных волхвов

Силы огненных слов

Изъяснить не возмог.

И земной полубог

Омрачился тоской…

И еврей молодой

К Валтасару предстал

И слова прочитал:

Мани, фекел, фарес!

Вот слова на стене,

Волю Бога с небес

Возвещают оне.

Мани значит: монарх,

Смысл середней черты;

Фарес — третье — гласит:

Рек — исчез… Изумлен,

Царь не верит мечте.

Но чертог окружен

И… он мертв на щите!..

Таков первый, ранний библейский цикл Байрона, созданный в 1814 г. В начале 20-х годов он пишет две мистерии на темы Книги Бытия. Одна, мрачнейшая, передает состояние безнадежности его души — это мистерия «Каин». Дьявол показывает Каину весь мир и убеждает его, что мир — бессмыслица. Вторая мистерия, «Небо и земля», — о потопе. Это грандиозная и тоже мрачная вещь. Как вы знаете, пролог Книги Бытия полон сумрачных вещей, потому что он дает нам модель человеческой жизни, модель ответа человека на божественную благость, ответа очень жалкого. Человек в Книге Бытия изображен мятежником, но не гордым мятежником, а рабом, который не может подавить в себе рабства и восстает. Это бунт раба. Все это мучительные и трудные коллизии, которые Байрону были очень близки. Он пишет сцены предпотопного периода. Сейчас для нас это так важно, потому что на самом деле он показывает ситуацию предкризисную, когда наступает общая экологическая катастрофа, когда мир возвращается в хаос и дикие темные духи ликуют и злорадствуют, что наконец этот гадостный человек будет убран с лица земли, что он не сумел жить на Земле. Люди не внемлют предупреждениям, и сколько бы ни стремились сыновья Ноя остановить их, они продолжают жить как прежде, продолжают на что-то надеяться, на что-то рассчитывать. И небо ясное — ничто не предвещает потопа. Но где-то уже собираются тучи, которые обрушатся на землю грандиозным ливнем.

Все эти романтические картины переходят в поэзию следующего поколения, но уже с некоторой иронией. Та серьезность, с которой молодые люди времен «Бури и натиска» говорили об этих вещах, исчезает. Появляется ядовитая насмешка.

Таков, например, Генрих Гейне. Он был другом Карла Маркса, увлекался социальными идеями и уже в первом своем сборнике стихов, «Книге песен», писал о любви, о сердце сентиментально и одновременно иронично. Но в какой-то момент его жизни с ним произошло превращение. Он пишет, что жрецы атеизма с удовольствием сожгли бы его теперь, но у них, к счастью, нет другого оружия кроме перьев. «Но пусть себе пишут… А я вернулся к Богу», — говорит он. Но, оставаясь верным себе, он писал об этом с иронией. Я прочту вам несколько слов из его признания. «С тех пор, как я признался в перемене своих воззрений, многие люди с христианской настойчивостью делали мне запросы: каким путем снизошло на меня наиболее убедительное просветление духа? Благочестивые души, по-видимому, жаждут услышать от меня о чуде. Они были бы рады узнать, не осиял ли меня свет, подобно Савлу на пути в Дамаск, или не ехал ли я, по примеру Валаама, верхом на упрямой ослице, которая внезапно заговорила? Нет, верящие умы! Никогда я не ездил в Дамаск и ничего толком не знаю о Дамаске. Точно так же никогда не видел я осла, который говорил бы человеческим языком, тогда как встречал достаточно людей, говоривших по-ослиному. Действительно, никакое видение, никакой экстаз серафима, ни глас с неба, ни вещий сон, никакое иное чудесное явление не привело меня на путь спасения. Я просветился просто благодаря тому, что я читал одну книгу. — Книгу? — Да. Это старинная простая книга, скромная, беспритязательная, как солнце, согревающее нас, как хлеб, которым питаемся; книга, которая смотрит на нас так сердечно, с такой благодатной добротой, как старая бабушка, ежедневно читающая эту книгу милыми трясущимися губами. И эта книга так и называется — просто Книгой, Библией. По справедливости называют ее сверх того Священным Писанием. Кто потерял своего Бога, тот может найти Его снова в этой Книге. А кто никогда Его не знал, на того повеет оттуда дыханием божественного глагола».

Так писал Генрих Гейне в конце своей жизни. К нему вернулся тот образ, который он видел в начале своего творческого пути. Наверное, некоторые из вас видели католические статуи Христа с сердцем посередине. Он где-то видел этот образ и в одной из своих поэм изобразил мир как некое царство, освещаемое солнцем. Это солнце есть сердце Христа. Этот свет горит в центре. И люди идут по блаженной стране, идут просветленные, мужественные, радостные, и каждый раз, когда они глядят на солнце, которое льет свои лучи, как кровь, они видят сердце Иисусово и говорят друг другу: «Хвала Иисусу вовеки!»

Но так писали поэты. А в это время разрушительная критика пыталась низвести Христа с Его пьедестала. Однако, по справедливому замечанию одного современного американского ученого, чем больше развенчивали Христа, тем больше к Нему приковывалось внимание литераторов, поэтов, исследователей. Самым показательным примером является Эрнест Ренан.

Французский писатель, востоковед, беллетрист, историк, Эрнест Ренан в 1845 г. в последний раз, еще в семинарской сутане, спускался по ступенькам школы Святого Сульпиция в Париже. Перешел улицу, снял с себя эту сутану и с тех пор больше не возвращался в семинарию.

Человек, родившийся в старинном бретонском городке, среди монастырей и набожных христиан-рыбаков, сам сын рыбака, он благодаря своим необычайным дарованиям был отправлен на учебу в Париж. В бретонской глуши он жил как будто среди волшебников, каждый священник был для него как колдун, и вдруг он попадает в Париж, Париж эпохи Жорж Санд и Виктора Гюго. Он сам писал в своих воспоминаниях, что какой-нибудь дикарь или индийский факир, во мгновение ока перенесенный на шумный парижский бульвар, меньше бы удивился, чем он, попавший из своего набожного бретонского захолустья в этот мир.

Но с соблазнами он справился. Все-таки мать привила ему крепкую нравственную закваску. Не справился он с другим, и это мать очень удивляло. Она потом говорила: «Почему надо изменять своей вере, если какая-то книга была написана позже, чем считалось раньше?» И в самом деле: Эрнест Ренан стал в семинарии заниматься филологией, преуспел необычайно — очень талантливый юноша. Он стал читать немецких критиков, которые ему показали, что традиционные представления об авторах Священных Книг неточны, что не Давид писал все псалмы, что Книга пророка Исайи была написана несколькими авторами, жившими в разное время, и так далее. И его это поразило! Когда он стал обращаться к своим наставникам, о которых он вспоминает в мемуарах очень тепло, они говорили: Католическая Церковь так учит, и ни вправо, ни влево. Тогда существовал очень серьезный догматизм, преодоленный спустя сто лет, но в то время он стоил тяжелого духовного кризиса великому французскому мыслителю, писателю, эссеисту Эрнесту Ренану. В конце концов ему надо было выбирать между верой и наукой, и он предпочел выбрать науку. Он говорил: здесь, по крайней мере, истина. Кризис привел его к решению отказаться от служения Церкви и заняться восточной филологией.

Через сто лет в любом учебнике, в любом журнальчике, в руководстве для детей все те научные истины или научные теории о времени происхождения библейских книг уже, так сказать, получат гражданство и никого не будут смущать, потому что нельзя путать духовный смысл Писания с чисто научными проблемами датировки, хронологии, авторства. Как сказал мне один мой покойный коллега: если не Моисей писал все пять Книг, то тогда рушится вся богодухновенность. Чего же стоит богодухновенность, если она рушится от таких вещей? Но так рассуждал Ренан, и все у него рухнуло. И все же он не мог оторваться от Библии. Он посвятил себя ей, дал, как он сам говорил, «назорейский обет» — тридцать лет, с 1863 по 1892 г., когда он умер, Ренан писал книги на библейские темы.

Первая из них — «Жизнь Иисуса». Сначала он хотел написать историю идей — влияние немцев, гегельянцев. Но в это время Наполеон III отправил на Восток экспедицию для раскопок финикийских памятников. Уже известный семитолог, Ренан поехал туда со своей сестрой Генриеттой, женщиной эмансипированной, тоже давно отошедшей от веры. (Она влияла на Ренана довольно сильно.) Они странствовали по Ливану. У него была с собой лишь маленькая кучка книг, и он начал писать о жизни Иисуса. И вдруг он увидел, что эти холмы, эти голые скалы, эти маленькие оливковые рощи, эти тропинки у вод — это же пятое Евангелие! Вся страна сохранила в себе тот аромат, который идет от Евангелия. Подлинность, достоверность событий, описанных у четырех евангелистов и в Деяниях, предстала перед ним со всей очевидностью, и он стал лихорадочно писать, имея под рукой только греческий текст Нового Завета, Иосифа Флавия и пару пособий. Он переписывал каждый лист, Генриетта читала, одобряла, делала замечания. Это был самый счастливый момент его жизни. И Ренан говорил, что его любовь к Иисусу все возрастала. Он хотел отбросить из Его жизни все сверхъестественное. Чудеса? — самообман! Или, может быть, благочестивый обман. Воскресение? — Мария Магдалина была очень возбудимая женщина, как пишет Ренан, любовь галлюцинирующей женщины дает миру Воскресшего Бога. (Как будто мало в мире нервных женщин. Если бы каждый раз результат был таков, что было бы делать на свете!) Простые вещи, с которыми мы сталкиваемся повседневно, рождают у Ренана мировые события. Но эпоху он почувствовал, внимательно ее изучил и сумел нарисовать замечательную картину. Собственно, он писал роман, хотя это оказалось историческим исследованием.

Когда работа над книгой заканчивалась, Ренан, находясь в Ливане, тяжело заболел местной лихорадкой, потерял сознание. Заболела и Генриетта. Когда через довольно длительный промежуток времени Ренан пришел в себя, Генриетта была уже мертва. Он был в отчаянии, едва не умер, но все-таки его спасли. Он вернулся в Европу.

В 1863 г. вышло первое издание «Жизни Иисуса». Верующие люди, богословы считали эту книгу произведением антихриста, атеисты, которые еще не потеряли любви к христианской традиции, ее воспевали, называли новым Евангелием. Но, при массе недостатков, эта книга все равно осталась классической.

У Ренана множество спорных гипотез, но он сумел великолепно нарисовать обрамление, вылепить и вызолотить раму для этой картины. И картину он написал неплохо. Мы видим живыми всех этих людей: и порывистого Петра, и Анну, и Кайафу, и Иуду. И Иисуса. Но кто же этот Иисус? Это очень запоминающаяся, четкая личность. Это наивный молодой человек, простодушный, религиозный, восторженный, который ходит среди цветов и лилий по Галилее, проповедует блаженство и счастье, беззаботность; а потом он встречает мрачного аскета Иоанна Крестителя, который подталкивает Его на поиски путей более энергичного влияния на мир. Иисус отправляется в мрачную, скалистую, безводную Иудею, в Иерусалим, где сидят замшелые талмудисты и ученые.

Конечно, они его враги. Природа Иудеи и Галилеи противопоставляется очень художественно, хотя и утрированно. Это стилизация. Все слова Христовы из Евангелия, которые содержат что-то суровое, Ренан относит к последнему периоду жизни Христа. Их говорит мрачный гигант, который предъявляет огромные требования к людям, возбудимый, эгоистичный, нервный. И потом Ренан очень тепло, с волнением описывает последние дни жизни Христа. И, заканчивая сцену Распятия, он пишет: «Покойся же отныне, божественный учитель, Твоя божественность утверждена, Ты создал истинную религию, и она никогда не поколеблется».

Хаос, который царил в голове Ренана, позволял ему писать не то, что он думал, и думать не то, что он писал. Его мировоззрение стало как бы клубком противоречий. Он без конца говорит о Боге, очевидно, не понимая Его в том смысле, как понимают христиане. Он говорит о науке, но он большой скептик и не верит в ее полную силу. Ренан говорит о великом будущем, когда Бог родится на земле (книга «Будущее науки»), но в то же время сомневается, есть ли у человечества будущее. Он верит только разуму, только рассудку! Он втискивает все явления в это прокрустово ложе, но в конце концов не верит и сам себе. Как писал о нем один философ, Ренан постоянно боялся быть обманутым и в конце концов перехитрил сам себя.

И вот с таким мировоззрением он попытался увидеть Иисуса. И произошло чудо: он все равно Его любил и видел, но он изобразил такого человека, который не мог бы создать и жалкой секты, не то что христианства. Это слабый, легко поддающийся влияниям персонаж, который даже отдаленно не напоминает евангельского Христа — того Христа, Который никогда ни с кем не советуется, никогда не колеблется, всегда действует совершенно четко и определенно. А у Ренана все построено на колебаниях. Он перенес в Него свою колеблющуюся душу и психологию. Но читателей того времени настолько поразила эта книга, ее художественные достоинства и одновременно ее историческая несостоятельность, что вокруг нее вот уже более ста лет вращается вся библейская новозаветная литература во всех странах. Кто бы ни начинал писать, он так или иначе зависит от Ренана: либо полемизирует с ним, либо подражает ему. Его великие друзья, французские писатели XIX в. — а он дружил со многими писателями — чутьем ощущали его главный промах: главное лицо-то у него не вышло! То есть оно вышло, но это совсем не то лицо. Это не настоящий Христос, это муляж.

И вот начинается литературное кружение вокруг образа Иисуса. Вскоре после Ренана пишет Флобер. Он пишет повесть «Иродиада». (Первым ее перевел Тургенев.) Христа там нет. Там есть тетрарх Ирод Антипа, Иоанн Креститель, воины, ученики Крестителя и ученики Иисусовы, но Христос где-то там за сценой, за кадром. Флобер нагромоздил в книге массу археологических подробностей, перещеголял Ренана, но к чему эти подробности, если, в сущности, непонятно, зачем эта повесть написана.

Анатоль Франс, известный всем вам писатель, который считал себя даже учеником Ренана, делает более интересный ход. Он пишет новеллу «Прокуратор Иудеи». События происходят через много лет после Распятия. Понтий Пилат, уже в отставке, беседует со своим приятелем, и тот ему напоминает казнь некоего Иисуса Назарянина. Пилат говорит: «Я не помню такого».

И точка. На этом рассказ кончается. Он очень емкий. С одной стороны, может быть, Анатоль Франс хотел показать, что само событие было незначительным, что Пилат его и не запомнил. Но скорее всего, психологически более верно, что Пилат его не хотел помнить, боялся об этом вспоминать. И это очень глубоко и тонко.

В то же время, немного позже, Оскар Уайльд пишет драму «Саломея». Опять на тему об Иоанне Крестителе, о его смерти, о Саломее, о ее пляске. Оскар Уайльд — эстет, у него обязательно присутствие эротики. Саломея, дочь Иродиады, влюблена в Иоанна Крестителя, но он ее отверг, и она подстраивает ему месть, она пляшет, добивается его головы и со сладострастной удовлетворенностью тащит эту голову к себе, лобызая ее. Но это уже черты декаданса. И заметьте, опять нет Христа. Чутье художника подсказывает, что Он неизображаем. То есть урок Ренана не прошел даром.

Правда, когда Оскар Уайльд сидел в тюрьме, он много читал Новый Завет по-гречески, размышлял над ним, полюбил его и вдохновлялся образом Христа. В посмертно изданной книге «De profundis» он писал: «Я верю, верю в то, что когда Иисус сидел за трапезой, простая вода становилась вином; я верю, что одно Его прикосновение могло оживить душу. Я верю, что люди могли слушать Его, забыв о голоде. Я во все это верю…» И тут же опять ссылается на Ренана (именно он называл его книгу «чарующим пятым Евангелием», Евангелием от Фомы, то есть Евангелием от скептика). Никуда деться от него он не мог.

Даже писатели-христиане XIX в. тоже побаивались этой темы. И не удивительно. Наверное, некоторые из вас смотрели фильм «Бен-Гур». Это остросюжетный приключенческий фильм, основанный на романе американского писателя Лу Уоллеса. Написан он в конце XIX в., в 1880 г. Главный герой его — молодой иудейский военачальник, князь Бен-Гур, который узнает об Иисусе, хочет стать Его приверженцем, хочет поднять вместе с ним народ, когда узнает о Его аресте, пытается Его освободить. Потом все его планы рушатся, Бен-Гур становится христианином, вступает в длительную борьбу. Дальше идут уже иные приключения. Христос там виден только мгновение, когда Его ведут на казнь. Фактически Его нет. Хотя дух, образ Его, слово Его господствует над всем романом и, в какой-то степени, над фильмом.

Теперь обратимся к Генрику Сенкевичу, писателю, который всем вам хорошо знаком. В конце XIX в. он пишет рассказ «Пойдем за Ним» — о римлянине, который обратился в христианство. Там есть сцена Распятия. Ясно, что Сенкевич пользовался материалами Ренана. Но опять-таки Распятие происходит где-то вдали. Оно показано как бы с точки зрения человека, стоящего на расстоянии ста метров: не слышно ни одного слова, все отодвинуто. Таким образом, Сенкевич избежал прямого изображения Христа. И наконец, в своем знаменитом романе, который принес ему мировую славу, а потом Нобелевскую премию, — в романе «Quo vadis», или «Куда идешь» (иногда его называют «Камо грядеши»), — Христос стоит в центре. Но это не беллетризация Его образа.

Сенкевич начинает с того момента, когда кончается Новый Завет. В 61—62 гг. апостол Павел приезжает в Рим. Здесь — хронологические рамки Нового Завета, и именно с этого года начинается повествование Сенкевича. Он дает яркую многоплановую панораму Римской империи: тут и вольноотпущенники, и рабы, и патриции, и царедворцы, и сам император, и чиновники, и сенат. И на этом фоне, за парадным фасадом могучей державы, мы чувствуем гниение, кризис духовный, политический и даже экономический. И вот появляется христианство — как малое русло, как малая речушка, — и ему принадлежит будущее, потому что в нем заложены семена духа, семена веры, семена нравственности. Сенкевич вовсе не идеализирует христиан. Он показывает, что и среди них есть люди разного пошиба, разного характера, есть и фанатики, и добрые, и глупые, и образованные — всякие. Но ведет их Христос. Поэтому они выдерживают самый тяжкий напор империи, они идут навстречу массовым гонениям, погибают, и во главе их погибают апостолы Петр и Павел.

Мы находим Евангелие в этой замечательной книге не непосредственно, а через призму апостолов. Апостол Петр рассказывает о Христе, дух Христов живет в этой общине, в самой Церкви.

Таким образом, литература XIX в. показала нам, насколько грандиозен этот предмет, насколько притягателен он для художника, писателя, насколько трудно им овладеть, как кружили и кружили вокруг него великие мастера слова, не решаясь переступить грань, и все-таки не могли оставить этой темы.

На рубеже XIX и XX вв. знаменитый философ, музыкант, музыковед, впоследствии врач и гуманист Альберт Швейцер написал книгу, в которой стремился доказать, что все попытки беллетризировать Евангелие и по-своему интерпретировать его субъективны. Как тогда говорили, он похоронил все эти притязания. Но что удивительно: ровно после этих «похорон» на книжный рынок стремительно обрушились лавины книг на библейские темы, в том числе на евангельские. И эта лавина не останавливается до наших дней!