— Твоей маме уже лучше. И теперь ее можно навестить, Норма Джин.

Это говорила мисс Флинн. А мистер Пирс стоял у нее за спиной, в дверях. Выглядели они оба, как участники траурной церемонии. У подруги Глэдис Джесс Флинн и глаза, и подвижный, как у крольчихи, заостренный носик были почему-то красными. А друг Глэдис Клайв Пирс все время поглаживал подбородок. Нервно так поглаживал подбородок и посасывал мятную пастилку.

— Твоя мамочка спрашивала о тебе, Норма Джин, — сказала мисс Флинн. — Врачи говорят, что теперь к ней можно. Ну так что, поедем?

Поедем? Разговор прямо как в кино. Ребенка заманивают куда-то. Ему грозит опасность.

Нет, в кино такое не пройдет. Ты не должна показывать, что заподозрила что-то. Потому что… Ну откуда тебе заранее знать? Вот если посмотреть фильм второй раз, тогда совсем другое дело. Тогда ты уже будешь понимать, что означают эти вымученные улыбочки, эти уклончивые взгляды, эти неуклюжие слова.

И ребенок обрадовался и весело улыбнулся. Ребенок поверил этим людям и хотел видеть свою мамочку.

С тех пор как Глэдис «забрали», прошло уже десять дней. Ее положили в городскую больницу в Норуолке, в южной части Л.A. Воздух в городе все еще был дымным и влажным, от него слезились глаза, но пожары на склонах холмов и в каньонах стали стихать. Все реже завывали по ночам сирены. А людям, эвакуированным из северных районов города, разрешили вернуться в свои дома.

Занятия в школах возобновились. Однако Норма Джин в школу не пошла. Девочка то и дело заливалась слезами и была «нервной». Спала она у мисс Флинн в гостиной, на раздвижном диване на свисающих с него больших простынях, взятых из квартиры Глэдис. Иногда ей удавалось поспать шесть-семь часов кряду. А когда мисс Флинн давала ей «только половинку» какой-то белой таблетки, напоминавшей по вкусу прогорклую муку, Норма Джин проваливалась в глубокий полуобморочный сон и пребывала как в ступоре. И маленькое ее сердечко билось громко и размеренно, словно кузнечный молот, и кожа становилась липкой, как у улитки. А когда она пробуждалась от этого сна, то ровным счетом ничего не помнила. Не помнила того, что случилось, не понимала, где находится. Я ее не видела. Меня не было рядом, когда ее забирали.

Бабушка Делла рассказывала Норме Джин одну сказку. А может, то была вовсе не сказка, а история, придуманная бабушкой. К маленькой девочке, которая слишком много видит, к девочке, которая слишком много слышит, прилетает ворон и выклевывает ей глаза. Потом «приходит на хвосте огромная рыба» — съесть ее уши. И наконец, прибегает рыжая лисица и откусывает ей маленький любопытный носик. Поняла, что бывает с такими девочками, мисс?

Она так ждала этого дня. И однако он пришел неожиданно. Мисс Флинн, нервно потирающая пальцы, улыбаясь и показывая зубы, которые не совсем помещались во рту, объяснила, что Глэдис «спрашивала о ней».

Жестоко со стороны Глэдис было обзывать Джесс Флинн тридцатипятилетней старой девой. Джесс работала на Студии звуковым и музыкальным оформителем, нанялась она туда много лет назад, будучи выпускницей Хоровой школы Сан-Франциско, и пела тогда сопрано, и голос у нее был такой же прекрасный, как у Лили Понс. Глэдис говорила: «Джесс здорово не повезло! Да в Голливуде этих «прекрасных» сопрано пруд пруди! Как тараканов. Или членов». Но ты не должна смеяться, даже улыбаться не имела права, когда Глэдис «говорила непристойности», смущая тем самым своих друзей. Ты даже не должна была показывать, что слышишь это, до тех пор пока Глэдис тебе не подмигнет.

И вот оно пришло, это утро, и Джесс Флинн улыбалась во весь рот, и глаза у нее были влажные и печальные, а нос — такой подвижный и любопытный. Она на целый день отпросилась с работы. Сказала, что говорила по телефону с врачами и что «мамочка» Нормы Джин чувствует себя достаточно хорошо и можно ее навестить. И что они с Клайвом Пирсом отвезут ее туда и еще захватят «чемодан с кое-какими вещами», которые она, Джесс, соберет сама. А пока она собирает эти вещи, Норма Джин может пойти на задний двор и поиграть там, и помогать Джесс не надо. (Но как это можно «играть», когда твоя мама в больнице?) Выйдя на улицу и вытирая слезящиеся от дыма глаза, девочка не разрешала себе думать о том, что тут что-то не так. И потом «мамочка» — совсем неподходящее имя для Глэдис, и Джесс Флинн следовало бы это знать.

А Норме Джин они сказали, что она ничего не видела, что ее там просто не было.

Может, мисс Флинн закрыла ей лицо руками? Уж все лучше, чем ждать, что прилетит ворон и выклюет тебе глаза.

Мисс Флинн, мистер Пирс. Но они совсем не пара. Могут быть парой ну разве что в какой-нибудь кинокомедии. Просто ближайшие друзья Глэдис. И они очень, очень привязаны к Норме Джин! Мистер Пирс был очень огорчен случившимся, а мисс Флинн обещала «заботиться» о Норме Джин, что и делала в течение этих десяти трудных дней. Теперь диагноз окончательно установлен, теперь надо было принимать решение. Норма Джин подслушала, как говорит в соседней комнате по телефону Джесс, сморкается и рыдает. Я так ужасно себя чувствую! Но это не может продолжаться до бесконечности. Господь да простит меня, знаю, что обещала. От чистого сердца, потому что люблю эту маленькую девочку, как собственного ребенка. Как любила бы своего ребенка… если бы он у меня был. Но мне надо работать. Господи, я должна работать! У меня нет ни сбережений, ни накоплений, ничего! Была она в бежевом льняном платье, под мышками уже проступили темные полукружия пота. После рыданий в ванной она долго и яростно чистила зубы. Она всегда чистила зубы, когда нервничала, и теперь из бледных десен сочилась кровь.

Клайва Пирса соседи прозвали «наш джентльмен Брит».

Он работал на Студии по контракту, было ему уже под сорок, однако до сих пор надеялся «прорваться». Глэдис, передразнивая его, кривила рот и, растягивая слоги, говорила: «Все мы по большей части «прорываемся», а потом на этом же и ломаемся». Клайв Пирс носил темный костюм, белую хлопковую рубашку и аскотский галстук. Он был красив, но почему-то всегда резался при бритье. Изо рта у него пахло спиртным и мятно-шоколадными пастилками — этот запах Норма Джин узнала бы с закрытыми глазами. «Дядя Клайв» — именно так предложил он Норме Джин называть себя, но девочка ни разу не смогла заставить себя произнести эти два слова. Ей казалось это неправильным — ведь на самом деле никакой он мне не дядя. И тем не менее мистер Пирс нравился Норме Джин, даже очень и очень нравился! Ведь он был ее учителем музыки, и она всячески старалась ублажить его. Даже вызвать улыбку на узких губах мистера Пирса уже казалось ей счастьем. И мисс Флинн она тоже очень любила, мисс Флинн, на протяжении всех этих дней настаивавшую, чтобы она называла ее «тетей Джесс». Или «тетушкой Джесс» — но слова эти так и застревали в горле Нормы Джин, потому, что ведь никакая она мне не тетя.

Мисс Флинн откашлялась. «Ну так что, едем?» — И снова на губах эта ужасная улыбка.

Мистер Пирс смотрел виновато, шумно посасывал мятную пастилку. Подхватил чемоданы Глэдис, два маленьких чемоданчика взял в одну руку, третий — в другую. Избегая смотреть на Норму Джин, пробормотал:

— Чему быть, того не миновать, на все воля Божья.

Прямо как в фильме, где дядя Клайв и тетя Джесс играют мужа и жену. А она, Норма Джин, их маленькая дочка. Но только никакой это не фильм.

Широкоплечий мистер Пирс понес чемоданы к своему автомобилю, стоявшему у обочины. Неумолчно и нервно болтая, мисс Флинн вела Норму Джин за руку. На улице было жарко и душно, как в печке, солнце, скрытое за дымными облаками, казалось, проникало повсюду. За рулем, разумеется, был мистер Пирс, ведь это мужское дело — вести машину. Норма Джин умоляла мисс Флинн сесть на заднее сиденье, рядом с ней и ее куклой, но мисс Флинн уселась рядом с мистером Пирсом. Ехали они, наверное, целый час и по дороге почти не разговаривали. Только мотор тарахтел да ветер посвистывал в открытых окнах. Мисс Флинн, шмыгая носом и заглядывая в листок бумаги, подсказывала мистеру Пирсу, куда ехать. На этот раз цель поездки называлась «навестить мамочку в больнице»; в следующий раз она будет называться по-другому. Если, конечно, вы согласны посмотреть этот фильм второй раз.

Всегда очень важно правильно одеться, вне зависимости от того, какая предстоит сцена. На Норме Джин был ее лучший костюм, в котором она ходила в школу: клетчатая юбочка в складку, белая блузка (отглаженная лично мисс Флинн этим утром), относительно чистые и заштопанные белые носки и новенькие, ни разу не надеванные трусики. Кудрявые и вечно спутанные волосы лишь слегка приглажены, но не расчесаны.

(— Это бесполезно! — воскликнула мисс Флинн и бросила расческу на кровать. — Будь моя воля, Норма Джин, я бы выдрала у тебя половину волос.)

Мисс Флинн и мистера Пирса, похоже, несколько смущал тот факт, что Норма Джин захватила с собой куклу и теперь так отчаянно и крепко сжимала ее в руках. Кукла пришла в почти полную негодность — вся кожа исцарапана, белокурые волосы поредели и обгорели, стеклянно-голубые глазки скошены к носу и смотрят идиотски испуганно. Мисс Флинн обещала купить Норме Джин другую куклу, но то ли времени у нее не было, то ли просто забыла. Однако Норма Джин вовсе не собиралась расставаться со своей старой любимицей. «Это моя кукла! Мне ее мама подарила».

Кукле повезло. Ее пощадил пожар, устроенный Глэдис в спальне. Норме Джин удалось ускользнуть из ванной, где ее ждала обжигающе горячая вода. Девочка бросилась звать на помощь соседей. Она знала, что поступает неправильно, что «за спиной матери делать ничего нельзя», как часто внушала ей Глэдис. Но Норма Джин была просто вынуждена поступить именно так. Тогда впавшая в ярость Глэдис подожгла постельное белье на кровати. Заперла за девочкой дверь и, чиркая спичками, стала поджигать все подряд — спалила свое шикарное черное креповое платье и темно-синее бархатное платьице Нормы Джин, которое девочка надевала на похороны на Уилшир-бульвар. Потом порвала несколько снимков и подожгла и их (кажется, на одном из них был отец Нормы Джин. Потому что девочка уже больше никогда не видела этой красивой фотографии). Потом стала поджигать туфли, косметику; в яростном угаре ей хотелось сжечь все, чем она владела, в том числе и красивое белое пианино, некогда принадлежавшее Фредерику Марчу, то самое пианино, которым она так гордилась.

Она и себя собиралась поджечь, но помешали вызванные соседями врачи «скорой». Взломали дверь и ворвались в полную дыма комнату, где, выкрикивая непристойности, металась Глэдис Мортенсен — совершенно голая костлявая женщина, такая худая, что косточки, казалось, вот-вот прорвут кожу. Женщина с морщинистым искаженным лицом ведьмы, она набросилась на своих спасителей, царапалась, лягалась, в результате чего ее и скрутили — «для ее же собственной пользы». Именно так выражалась мисс Флинн, описывая соседям эту сцену, которой сама Норма Джин не видела, поскольку ее там просто не было. Или же кто-то милосердно закрыл ей глаза.

— Ты же знаешь, Норма Джин, тебя там не было. Ты была со мной, в полной безопасности.

Итак, настал день, и Норму Джин повезли «навестить мамочку» в больнице. Но где же находился этот самый Норуолк? К югу от Лос-Анджелеса, так ей сказали. Мисс Флинн откашлялась и продолжала объяснять мистеру Пирсу куда ехать. Сам мистер Пирс был, похоже, чем-то раздражен или взволнован. Теперь он уже не был дядей Клайвом. Во время уроков музыки мистер Пирс бывал иногда тих и грустен, часто вздыхал. Иногда, напротив, был весел и оживлен. И все это каким-то образом было связано с запахом изо рта. Если изо рта у него пахло «ну, вы сами понимаете чем», Норма Джин знала, что сегодня время они проведут отлично, как бы скверно она ни играла.

Мистер Пирс отбивал такт карандашиком, постукивал им по пианино — раз-два, раз-два, раз-два, — а иногда нарочно промахивался и постукивал по голове маленькой своей ученицы, отчего она тут же начинала хихикать. А потом подносил пахнущий виски рот прямо к уху Нормы Джин и гудел ей на ухо, будто шмель, а карандашик все громче отбивал такт — раз-два, раз-два. А потом так игриво просовывал ей кончик языка в ухо и начинал щекотать! И Норма Джин взвизгивала и хохотала, и вскакивала с табурета, ей хотелось убежать, спрятаться, но мистер Пирс говорил: «Ну что ты, глупышка, не надо». И тогда она возвращалась к пианино, вся дрожа и хихикая, и урок продолжался. А мне нравится, когда так щекочут! Пусть даже иногда и больно немножко. Мне нравилось, когда меня целовала и обнимала бабушка Делла, я так скучаю по бабушке Делле! Я бы не возражала, даже если б мне расцарапали лицо.

Но иногда на уроках музыки мистер Пирс вдруг становился мрачен, дышал как-то тяжело и часто, неожиданно и резко захлопывал крышку пианино (чего никогда не делала Глэдис, и пианино с закрытой крышкой выглядело так странно!). Заявлял: «На сегодня хватит!» И выходил из комнаты, даже не обернувшись.

Однажды вечером, тем же летом, произошла довольно странная история. Норма Джин, которой уже давно пора было спать, всячески старалась привлечь внимание мистера Пирса, который заскочил к Глэдис выпить. Она старалась забраться на диван и пристроиться между Глэдис и ее гостем, словно щенок, тыкалась ему головой в колени, и Глэдис, потеряв терпение, заметила резко:

— Норма Джин, веди себя прилично! Ты просто отвратительна. — А потом, понизив голос, обратилась к мистеру Пирсу: — Что это значит, Клайв?

Непослушная маленькая девочка была изгнана в спальню. Оттуда не было слышно, о чем говорят взрослые. Впрочем, через несколько минут спора на повышенных тонах раздался дружный взрыв смеха, а затем — дзинь! — примирительный звон стеклянных бокалов. Именно с этого момента Норма Джин поняла, что мистер Пирс бывает совсем разным и что глупо было бы ожидать от него другого. Ведь и Глэдис тоже бывала совсем разной. Да что там далеко ходить, сама Норма Джин тоже бывала разной: то дурашливо веселой, то вдруг ни с того, ни с сего могла расплакаться; то витала в облаках, то изображала из себя артистку. А иногда была «вся на нервах», как определяла это состояние Глэдис, и «пугалась своей собственной тени, точно змеи».

И почти всегда при этом в зеркале присутствовал Волшебный Друг Нормы Джин. То тихонько подсматривал за ней из уголка зеркала, то вставал в полный рост и пялился совершенно открыто и беззастенчиво. Зеркало очень похоже на кино; возможно, зеркало и было не что иное, как кино.

И эта хорошенькая кудрявая девочка, отражавшаяся в нем, — тоже.

Крепко вцепившись в куклу, Норма Джин рассматривала затылки взрослых, сидевших на переднем сиденье автомобиля мистера Пирса. «Джентльмен Брит» в красивом темном костюме и аскотском галстуке совсем не походил на того мистера Пирса, что сидел за пианино и самозабвенно и вдохновенно исполнял душераздирающую «Für Elise» Бетховена. «Нота за нотой, самая совершенная и изысканная музыка на свете», — с видом знатока заявляла Глэдис. Не был он похож и на того мистера Пирса, который, будто шмель, гудел Норме Джин на ухо и щекотал ее, сидевшую рядом. Перебирал паучьими пальцами ее ребрышки, словно клавиши, а она так и извивалась от смеха. Да и мисс Флинн, прикрывшая глаза рукой, как всегда делала, когда у нее начиналась мигрень, мисс Флинн, обнимавшая ее, и рыдавшая над ней, и просившая называть себя «тетей Джесс» или «тетушкой Джесс», тоже была сама не своя.

И однако же Норма Джин до сих пор не верила, что эти двое взрослых нарочно обманывают ее. Ну, во всяком случае, не больше, чем в свое время обманывала Глэдис. То были разные времена и разные сцены. В фильме нет неизбежной и строгой последовательности, все происходит сейчас, в настоящем времени. События в нем могут развиваться как назад, так и вперед. Фильм можно жестко отредактировать. Наконец, пленку можно просто засветить. Фильм есть хранилище того, что не удалось запомнить, только тогда он становится бессмертным. И придет время, когда Норма Джин, периодически обитающая в Царстве Безумия, будет вспоминать, с какой жесткой и неумолимой логикой был выстроен весь этот день. С запозданием вспомнит, как мистер Пирс, перед тем как отправиться в это путешествие, игран «Für Elise» — «последний раз, дорогая». Скоро узнает она основные постулаты христианства, и многое, что казалось неясным в тот день, станет ясным. Мысль — это все. Правда делает нас свободными; ложь, обман, боль и зло есть не что иное, как человеческие иллюзии, вызванные нами же, чтобы наказать себя, и они нереальны. И мы прибегаем к ним лишь из слабости и по невежеству нашему. Ибо всегда есть способ простить, через Иисуса Христа.

Главное — понять, чем вызваны обман и боль, а потом ты должен простить.

В тот день Норму Джин повезли навестить «мамочку» в больнице в Норуолке. Но вместо этого привезли к кирпичному зданию на Эль-Сентро-авеню, где над входом висела вывеска; и каждая буква этой вывески отпечаталась в душе Нормы Джин, хотя в первый момент она смотрела на нее и не «видела» ничего.

Так это не больница? Но где же больница? Где мама?

Пыхтящей, сморкающейся и возбужденной мисс Флинн — такой Норма Джин ее еще никогда не видела — пришлось силой вытаскивать девочку с заднего сиденья автомобиля мистера Пирса.

— Норма Джин, прошу тебя, ну, пожалуйста. Будь умницей, Норма Джин. Не надо лягаться, слышишь?

Мистер Пирс развернулся к ним спиной, не желая быть свидетелем этой схватки, поспешно отошел в сторонку и закурил. Он столько лет выступал в роли статиста, часто просто позировал в профиль, демонстрируя загадочную британскую улыбку. Он понятия не имел, как сыграть настоящую сцену; в классическое образование в Королевской академии не входило обучение искусству импровизаций. Мисс Флинн крикнула ему:

— Клайв, черт побери, хотя бы чемоданы могли взять!

В рассказах о том трудном утре мисс Флинн почему-то особо напирала на тот факт, что ей чуть ли не на руках пришлось тащить дочку Глэдис Мортенсен в приют. Она тащила и все время приговаривала:

— Пожалуйста, прости меня, Норма Джин, просто сейчас нет другого выхода… твоя мама больна, врачи говорят, она очень больна… она могла причинить тебе вред, сама знаешь. Она просто не может быть сейчас тебе мамой… и я тоже не могу быть тебе мамой — ой, Норма Джин! Скверная девчонка! Больно же!

Оказавшись внутри, в прохладном и сыром помещении, Норма Джин вдруг почувствовала, что ей нечем дышать, вся задрожала, а у двери в кабинет директора зарыдала. И, заикаясь, стала объяснять полной женщине с точно из камня вырезанным лицом, что никакая она не сирота, что у нее есть мама. Она не была сиротой. У нее была мама. Мисс Флинн торопливо удалилась, громко сморкаясь в носовой платок. Мистер Пирс внес чемоданы Глэдис в вестибюль и тоже поспешно удалился. И заплаканная, шмыгающая носом Норма Джин Бейкер (именно под таким именем значилась она в документах; родилась 1 июня 1926 года, в окружной лос-анджелесской больнице) осталась наедине с доктором Миттельштадт, которая тут же пригласила зайти к себе даму помоложе, хмурую женщину в грязном халате. А девочка продолжала протестовать. Она не сирота. У нее есть мама. У нее есть папа, он живет в огромном особняке на Беверли-Хиллз.

Доктор Миттельштадт разглядывала свою новую восьмилетнюю подопечную сквозь толстые стекла очков. А потом сказала, не злобно, даже скорее добродушно, со вздохом, от которого на миг приподнялся ее внушительный бюст:

— Побереги слезы, дитя мое! Они тебе еще пригодятся.