Книга: Безымянные культы. Мифы Ктулху и другие истории ужаса (сборник)
Назад: Дети Ночи
Дальше: Повелитель кольца

Не рой мне могилу

Грохот старомодного дверного молотка зловеще разнесся по всему дому и пробудил меня от наполненного кошмарами сна. Я выглянул в окно – в последних лучах заходящей луны внизу белело лицо моего друга Джона Конрада.
– Могу я к тебе подняться, Кирован? – его напряженный голос звучал нетвердо.
– Разумеется! – Я вскочил с постели и накинул халат, слыша, как хлопнула входная дверь и как Конрад поднимается по лестнице.
Через мгновение Джон стоял передо мной; включив свет, я увидел, что руки его дрожат, а лицо неестественно бледно.
– Час назад умер старый Джон Гримлэн, – сказал он без предисловий.
– В самом деле? Не знал, что он болел.
– Это был внезапный жестокий приступ неясного происхождения – что-то вроде конвульсий эпилептика. Последние годы с ним такое случалось, ты же знаешь.
Я кивнул. Я немного знал о старом человеке, живущем, словно отшельник, в своем огромном мрачном доме на холме, а однажды мне случилось быть свидетелем одного из странных приступов, упомянутых Конрадом. Увиденное меня потрясло: несчастный корчился, завывал и вопил, извиваясь на земле, словно раненая змея, бессвязно изрыгал ужасающую брань и черные богохульства до тех пор, пока его голос не перешел в неразборчивый визг, а губы не покрылись пеной. Видя все это, я понял, почему в прежние времена люди считали таких людей одержимыми демонами.
– …некая наследственная болезнь в скрытой форме, – продолжал Конрад. – Без сомнения, какой-то отвратительный недуг, некогда поразивший дальнего предка старого Джона и теперь унаследованный его потомком – такое временами случается. А может, причина в другом: как ты знаешь, в молодости Гримлэн совал нос в разные загадочные уголки земли – скажем, он изъездил весь Восток. Вполне возможно, что во время этих путешествий он заразился какой-нибудь неизвестной хворью. В Африке и на Востоке до сих пор полно неописанных болезней.
– Как бы там ни было, – сказал я, – время за полночь, а ты так и не назвал мне причину своего неожиданного визита в столь поздний час.
Мой друг смутился.
– Ну, дело в том, что у смерти Джона Гримлэна не было ни единого свидетеля, кроме меня. Он отказался от какой-либо медицинской помощи. В последние мгновения, когда было очевидно, что ему приходит конец, я все же решил отправиться за кем-нибудь наперекор его воле. Но старик, приподнявшись на ложе, так кричал и завывал, убеждая, что его нельзя оставлять умирать в одиночестве, что я не смог противостоять этим страстным мольбам.
Я уже бывал свидетелем человеческой кончины, – добавил Конрад, вытирая пот с бледного лба, – но смерть Джона Гримлэна была самой жуткой из всего, что я когда-либо видел.
– Он так страдал?
– Было похоже, что, хотя тело его корчится в агонии, ее затмевают чудовищные страдания души или разума. Страх в расширенных глазах и его крики превосходили любой ужас, порожденный земными причинами. Говорю тебе, Кирован, ужас Гримлэна был сильнее и глубже, чем обычный страх Запредельного, какой может выказать человек, проживший неправедную жизнь.
Я беспокойно переступил с ноги на ногу. Зловещие намеки, скрытые в этом утверждении, вызвали дурные предчувствия, от которых мороз прошел у меня по коже.
– Я знаю, местные жители всегда утверждали, что в молодости Гримлэн продал душу дьяволу и что эти странные эпилептические приступы были свидетельством одержимости Сатаной. Разумеется, все это глупые домыслы, место которым в темном Средневековье. Однако все мы знаем, что Джон Гримлэн вел жизнь злую и порочную – даже ближе к ее концу. Недаром он повсеместно внушал ненависть и страх, и я не слышал ни об одном совершенном им добром деле. Ты был его единственным другом.
– Странная это была дружба, – сказал Конрад. – Меня привлекала его неординарность: несмотря на свою необузданную натуру, Джон Гримлэн был человеком высокообразованным и высококультурным. Он глубоко проник в оккультные исследования, и именно на этой почве я впервые с ним встретился – ты же знаешь, что меня самого всегда очень интересовала эта область знаний.
Но здесь, как и везде, Гримлэн оставался злым и порочным. Он игнорировал белую область оккультного знания, но обращался к более мрачным и темным его сторонам – дьяволопоклонничеству, магии вуду, синтоизму. Его познания в этих мерзких учениях были огромны, а рассказы о нечестивых исследованиях и экспериментах вызывали во мне ужас и отвращение, какие может внушить ядовитая рептилия. Ибо не было глубин, в которые он не погрузился, а о некоторых вещах старый Джон даже со мной говорил лишь намеками. Поверь, Кирован, легко смеяться над рассказами о темном мире непознанного, когда ты находишься в приятной компании при ярком солнечном свете. Но если бы ты, подобно мне, сидел в неурочные часы в тишине необычной библиотеки Джона Гримлэна, смотрел на древние заплесневелые тома и слушал его жуткие рассказы, твой язык присох бы к нёбу от ужаса – как у меня, – а сверхъестественное казалось бы тебе очень даже реальным и близким – как казалось мне!
– Да бога ради, дружище! – вскричал я, поскольку нарастающее напряжение стало невыносимым. – Давай уже ближе к делу! Скажи, наконец, чего ты от меня хочешь!
– Я хочу, чтобы ты пошел со мной в дом Джона Гримлэна и помог выполнить нелепые указания покойного относительно его тела.
Не сказать, чтобы я был охотником до приключений, однако же я быстро оделся, время от времени вздрагивая от недобрых предчувствий, и последовал за Конрадом вверх по тропе, что вела к дому Джона Гримлэна. Дорога петляла по склону холма, и все время, пока я глядел вперед и вверх, я видел огромный мрачный дом, подобно хищной птице примостившийся на вершине – массивный и черный на фоне звездного неба. На западе, там, где молодая луна только что исчезла из вида за низкими холмами, мерцал одинокий тусклый отсвет. Вся эта ночь казалась наполненной притаившимся злом, а навязчивый шелест крыльев летучих мышей заставлял вибрировать мои натянутые нервы. Чтобы заглушить частый стук собственного сердца, я спросил:
– Ты тоже, как и все прочие, считаешь, что Джон Гримлэн был безумен?
Мы успели сделать несколько шагов, прежде чем Конрад ответил с какой-то странной неохотой:
– Я бы сказал, что не было человека более здравомыслящего, если бы не один случай. Однажды ночью, в его кабинете, я стал свидетелем тому, как Джон внезапно разорвал оковы разума.
В течение нескольких часов он рассуждал на свою любимую тему – о черной магии. Неожиданно глаза его вспыхнули странным, нечистым огнем, и он вскричал: «Почему я должен сидеть здесь и нести весь этот детский лепет?! Эти ритуалы вуду, эти синтоистские жертвоприношения, пернатые змеи, безрогие козлы и культ черного леопарда! Тьфу! Пыль и мусор, что носит ветер! Помои настоящего Непознанного, подлинного таинства! Жалкий отзвук Бездны! Я бы мог рассказать тебе вещи, которые разрушили бы твой ничтожный разум! Я бы мог прошептать в твое ухо имена, что иссушат тебя, словно огонь траву! Что ты знаешь о Йог-Сототе, о Катулосе и утонувших городах? Ни одно из этих имен даже не упоминается в ваших мифах. Даже во снах не бросал ты взгляд на циклопические черные стены Котха, не ссыхался под ядовитыми ветрами Юггота! Но я не стану вырывать из тебя жизнь своим черным знанием! Не стоит ждать, что твой инфантильный разум удержит то, чем полон мой. Был бы ты так же стар, как я, видел бы ты, подобно мне, как рушатся королевства и сменяются поколения, собирал бы ты, словно спелые колосья, темные тайны веков…
Он продолжал неистовствовать, его дико искаженное лицо едва ли напоминало человеческое, но тут он заметил мое очевидное смятение и разразился ужасным кудахчущим смехом.
– Господи, – вскричал он незнакомым голосом со странным выговором, – думается, я нагнал на тебя страху! И чему тут дивиться – ты со всем твоим знанием лишь голый обломок кораблекрушения, спасшийся в море жизни. Ты думаешь, я просто стар, тупая деревенщина? Да ты бы помер от изумления, узнав, сколько поколений людей я застал…
Но к этому времени меня обуял такой ужас, что я бежал от Гримлэна, как от гадюки, а его пронзительный, дьявольский смех несся мне вслед из темного дома.
Через несколько дней я получил письмо с извинениями за его манеры, вину за которые он откровенно – слишком откровенно! – возлагал на наркотики. Я не поверил в это, но все же возобновил наши отношения, пусть и не без некоторых колебаний.
– Звучит как совершеннейшее безумие, – пробормотал я.
– Да, – помедлив, согласился Конрад. – Но… Кирован, видел ли ты хоть одного человека, который знал Джона Гримлэна в юности?
Я покачал головой.
– Я приложил некоторые усилия, чтобы потихоньку разузнать о нем, – сказал Конрад. – Старый Джон прожил здесь около двадцати лет, не считая таинственных исчезновений по нескольку месяцев кряду. Старейшие жители смутно помнят, как он появился первый раз и поселился в этом старом доме на холме. И все они говорят, что за прошедшие годы Джон Гримлэн не состарился сколь-нибудь заметно. Когда он прибыл сюда, то выглядел точно так же, как сейчас, – во всяком случае, до момента смерти, – как человек лет пятидесяти. Оказавшись в Вене, я встретился со старым фон Боэнком, который знал Гримлэна в юности, учась в Берлине пятьдесят лет назад. Фон Боэнк изумился тому, что старик все еще жив; он сказал, что в то время Гримлэн уже выглядел на пятьдесят.
Понимая, в каком направлении клонится беседа, я недоверчиво воскликнул:
– Чушь! Профессор фон Боэнк уже сам перевалил за восемьдесят и подвержен ошибкам столь преклонного возраста. Он перепутал этого человека с кем-то другим. – И все же, пока я говорил, по коже неприятно пробежали мурашки, а волосы на затылке шевельнулись.
– Быть может… – Конрад пожал плечами. – А вот и дом.
Впереди и впрямь зловеще маячила громада дома, и когда мы достигли парадной двери, своевольный ветер застонал в ветках деревьев неподалеку, а я глупо дернулся, потому что снова услышал призрачное хлопанье крыльев летучей мыши. Конрад повернул в старинном замке большой ключ. Мы вошли, и мимо нас пронесся холодный сквозняк, подобный дыханию разверстой могилы – плесневелый и леденящий. Я содрогнулся.
По темному коридору мы на ощупь добрались до кабинета, где Конрад зажег свечу – в доме не было ни газового, ни электрического освещения. Я осмотрелся, страшась того, что может явить свет, но в увешанной гобеленами и причудливо обставленной комнате не было никого, кроме нас двоих.
– Где… где… тело? – спросил я хриплым шепотом, потому что горло мое пересохло.
– Наверху, – тихий голос Конрада свидетельствовал, что тишина и таинственность дома произвели впечатление и на него. – Наверху, в библиотеке, где он умер.
Я невольно глянул вверх. Где-то над нашими головами безмолвно лежал одинокий хозяин этого мрачного дома, распростертый в своем последнем сне, и на его бледном лице навеки застыла ухмыляющаяся маска смерти. Я пытался взять себя в руки, борясь с захлестнувшей меня паникой. Словно испуганный ребенок, который пытается придать себе уверенности, я мысленно повторял, что это всего лишь труп злобного старика, который уже никому не причинит вреда.
Затем я повернулся к Конраду, который как раз вытащил из внутреннего кармана пожелтевший от времени конверт.
– Здесь, – он достал из конверта несколько страниц пожелтевшего пергамента, исписанного убористым почерком, – изложена последняя воля Джона Гримлэна. Одному Богу известно, сколько лет назад это было написано. Старый Джон вручил мне это десять лет назад, сразу после того, как вернулся из Монголии. И вскоре после этого у него случился первый из этих приступов. Старик заставил меня поклясться, что я тщательно спрячу конверт и не вскрою до самой его смерти. Когда же это случится, я должен прочитать содержимое и в точности следовать всем содержащимся в нем указаниям. Более того, Джон заставил меня поклясться, что, невзирая на его слова или поступки после того, как он отдал мне конверт, я сделаю все точно так, как было сказано изначально. «Ибо плоть слаба, – сказал он с жуткой улыбкой, – но я – человек слова. И хотя, в момент слабости, я могу вознамериться повернуть назад, теперь для этого уже слишком поздно. Ты можешь никогда не понять причин, но ты должен сделать так, как я сказал».
– И?
– И, – Конрад снова отер лоб, – нынче вечером, пока он корчился в смертной агонии, его нечленораздельные вопли перемежались с исступленными увещеваниями принести конверт и уничтожить у него на глазах! Пока он громко требовал этого, старик даже сумел приподняться на локтях – с вытаращенными глазами и стоящими дыбом волосами, он орал на меня так, что кровь стыла в жилах. Он вопил, чтобы я уничтожил конверт, чтобы не открывал его. Один раз в этом бреду он даже провыл, чтобы я разрубил его тело на части, сжег, а пепел развеял на четырех ветрах небесных!
Неконтролируемый возглас ужаса сорвался с моих пересохших губ.
– В конце концов, – продолжал Конрад, – я сдался. Памятуя о распоряжениях десятилетней давности, сначала я держался твердо, но под конец, когда его стенания стали невыносимо отчаянными, повернулся, чтобы пойти за конвертом, хотя это и значило оставить Гримлэна одного. Но когда я повернулся, последняя страшная судорога исторгла кровавую пену из его искаженных губ, и жизнь покинула скрюченное тело.
Он зашуршал пергаментом.
– Я собираюсь исполнить свое обещание. Указания, что здесь даны, фантастичны и могут быть лишь причудами расстроенного рассудка, но я дал слово. Вкратце: я должен положить тело Гримлэна на большой стол из черного дерева в лаборатории и поставить вокруг семь горящих черных свечей. Двери и окна должны быть надежно заперты. После этого, во тьме, что предвосхищает рассвет, я должен прочитать магическую формулу или заклинание, что содержится в меньшем, запечатанном конверте, который находится внутри первого и который я еще не открыл.
– И это все? – простонал я. – Никаких указаний о том, как распорядиться его состоянием, его домом? Или как похоронить тело?
– Ничего. В своем завещании, которое я где-то видел, он оставляет дом и состояние некоему восточному джентльмену по имени Малак Тавус!
– Погоди! – вскричал я, потрясенный до глубины души. – Конрад, это безумие и еще раз безумие! Господи боже, Малак Тавус! Ни одного смертного так не называли! Никогда! Это имя мерзкого божества, которому поклоняются таинственные езиды с проклятой горы Аламут, где Восемь Медных Башен вздымаются над загадочными пустошами Азии. Символ Малак Тавуса – бронзовый павлин. Магометане, которые ненавидят его приверженцев-дьяволопоклонников, говорят, что он – квинтэссенция всего зла во вселенной: Князь Тьмы, Ариман, древний Змей, подлинный Сатана! И ты утверждаешь, что именно этого мифического демона Джон Гримлэн упоминает в своем завещании?
– Это так, – Конрад судорожно сглотнул. – И смотри, он сделал на уголке конверта странную приписку: «Не рой мне могилу; она мне не понадобится».
И снова мороз прошел у меня по коже.
– Бога ради, – в каком-то исступлении воскликнул я, – давай уже покончим с этим неслыханным делом!
– Думаю, нам не помешает выпить, – откликнулся Конрад и облизнул пересохшие губы. – Кажется, я видел, как Гримлэн доставал из этого шкафчика вино…
Он нагнулся к дверцам резного шкафчика из красного дерева и, приложив некоторое усилие, сумел их раскрыть.
– Увы, здесь нет вина, – сказал он разочарованно. – Вот стоило только ему понадобиться… а это что?
Конрад вытащил свиток пергамента – пыльного, пожелтевшего, наполовину скрытого под слоем паутины. Все в этом мрачном доме казалось преисполненным таинственного смысла и значения, так что я заглянул через плечо моего друга, когда он развернул свиток.
– Это «родословная пэра», – сказал Конрад, – нечто вроде хроники рождений, смертей и всего такого прочего. У старых фамилий было принято вести подобные с шестнадцатого века и даже раньше.
– И какое там имя? – спросил я.
Нахмурившись, Конрад изучал выцветшие каракули, силясь разобрать архаичный почерк.
– Г-р-и-м… это значит… Гримлэн, конечно же. Это фамильные записи семейства Джона – Гримлэны из поместья «Жабья Пустошь» в Суффолке… что за странное название! Посмотри на последнюю запись.
Вместе мы прочли: «Джон Гримлэн, родился 10 марта 1630 года», а затем одновременно вскрикнули. Под этой строчкой была еще одна, совсем свежая, сделанная странным, корявым почерком: «Умер 10 марта 1930 года».
Под этой записью стояла печать черного воска, оттиснутая в виде странного символа – что-то вроде расправившего хвост павлина.
Конрад уставился на меня, онемев, все краски сошли с его лица. Я же ощутил ярость, порожденную страхом.
– Это все розыгрыш безумца! – заорал я. – Декорации были подготовлены с таким тщанием, что актеры переборщили. Кто бы они ни были, но они навалили в кучу столько невероятного, что обесценили всю задумку. Дурацкая и очень скучная драма иллюзий.
Но пока я говорил, на моем теле выступил ледяной пот, и я вздрогнул, словно в ознобе. Конрад молча повернулся к лестнице и подхватил со стола красного дерева большую свечу.
– Полагаю, подразумевалось, – прошептал он, – что я должен был пройти сквозь всю эту жуть один; но у меня не хватило отваги, и сейчас я очень рад, что не хватило.
Стылый ужас притаился в безмолвном доме, пока мы поднимались по ступенькам. Откуда-то просачивался слабый сквозняк, заставляя шуршать тяжелые бархатные портьеры, а я воображал, как когтистые пальцы осторожно отодвигают гобелены, чтобы уставиться на нас голодными красными глазами. Однажды мне показалось, что я слышу где-то наверху приглушенное шлепанье чудовищных ног, но, скорее всего, то был стук моего собственного сердца.
Лестница вывела нас в широкий темный коридор, где наша жалкая свеча давала только слабое сияние, освещая наши лица и делая тени вокруг еще темнее. Мы остановились у тяжелой двери, и я услышал, как Конрад резко втянул воздух, словно подготавливая себя морально или физически к тому, что сейчас увидит. Я невольно сжал кулаки так, что ногти впились в ладони; затем Конрад открыл дверь. Пронзительный крик сорвался с его губ, а свеча, выпав из безвольных пальцев, погасла.
Библиотека Джона Гримлэна была залита светом, хотя когда мы вошли в дом, он весь был погружен в темноту. Этот свет исходил от семи черных свечей, расставленных на равном расстоянии друг от друга по периметру большого стола черного дерева. На столешнице, в окружении свечей… мне пришлось взять себя в руки при виде этого зрелища. Потому что в этом таинственном освещении лежащее на столе тело почти лишило меня решимости. Джон Гримлэн, и при жизни не бывший привлекательным, в смерти стал отвратителен. Да, он был отвратителен, хотя его лицо было милосердно прикрыто краем странной шелковой мантии, украшенной изображениями фантастических птиц. Она облекала все тело, оставляя открытыми только скрюченные, похожие на когти пальцы рук и обнаженные иссохшие стопы.
Конрад издал придушенный звук.
– Боже мой! – прошептал он. – Что это? Я уложил его тело на стол и расставил вокруг свечи, но я их не зажигал, равно как и не облачал покойника в это одеяние! И на ногах у него, когда я ушел, были домашние шлепанцы…
Внезапно он остановился. В этой комнате смерти мы были не одни.
Поначалу мы не заметили этого человека – он сидел в огромном кресле в дальнем углу, так тихо и неподвижно, что сливался с тенями от тяжелых гобеленов. Когда я посмотрел на него, меня сотряс жестокий озноб, а в животе возникло ощущение, напоминающее тошноту. Первое, на что я обратил внимание, были живые раскосые глаза желтого цвета, которые уставились на нас, не мигая. Затем человек поднялся и поприветствовал нас глубоким восточным поклоном, после чего мы поняли, что он азиат. Теперь, когда я пытаюсь восстановить его внешность в своей памяти, я не могу вызвать четкой картинки. Я помню только эти пронзительные глаза и фантастический желтый халат, что он носил.
Мы механически ответили на приветствие, и незнакомец заговорил тихим утонченным голосом:
– Джентльмены, прошу меня простить! Я позволил себе вольность зажечь эти свечи – нам же следует закончить дело, касающееся нашего общего друга.
Он сделал изящный жест в сторону безмолвного тела на столе. Конрад кивнул, очевидно, не способный говорить. Одна и та же мысль пришла к нам обоим: этот человек тоже когда-то получил запечатанный конверт. Но как тогда он успел прийти сюда так быстро? Джон Гримлэн умер всего два часа назад, и, насколько мы знали, никому не было об этом известно, кроме нас самих. И как он попал в запертый не только на ключ, но и на засов, дом?
Происходящее было нелепым и нереальным до крайности. Мы не представились сами и не спросили имени незнакомца. Он спокойно взял на себя инициативу, а мы оказались под воздействием ужаса и обмана чувств настолько, что в ошеломлении невольно подчинялись его указаниям, которые он отдавал негромким, уважительным голосом.
Я обнаружил, что стою по левую сторону от стола и смотрю на Конрада поверх жуткого груза на столешнице. Азиат замер во главе стола, сложив руки и склонив голову, и в тот момент мне не показалось странным, что он стоит там вместо Конрада, который должен был читать то, что написал Гримлэн. Я сообразил, что мой взгляд постоянно притягивает изображение на черном шелковом одеянии незнакомца – странная эмблема, напоминающая одновременно павлина и не то летучую мышь, не то расправившего крылья дракона. Вздрогнув, я заметил, что это же изображение украшает одеяние Гримлэна.
Двери были заперты, окна – наглухо зашторены. Дрожащей рукой Конрад вскрыл меньший конверт и извлек оттуда листы пергамента – они выглядели более древними, чем те, на которых были написаны инструкции в большем конверте. Конрад начал читать монотонным речитативом, погружающим слушателей в гипнотическое состояние. Через некоторое время мне уже казалось, что пламя свечей померкло, а комната и все находящееся в ней поплыли и исказились, окутанные жуткой дымкой галлюцинации. Большая часть речитатива была не имеющей смысла тарабарщиной, но звучание и архаичный стиль наполнили меня невыносимым ужасом.
– Договора сего духу и букве я, Джон Гримлэн, именем Безымянного хранить верность клянусь. По причине каковой ныне пишу я кровию изреченное мне в мертвого града Котх чертоге безмолвном и мрачном, допрежь меня ни единым смертным не изведанном. Словесам сиим, писанным мною, должно быть изреченным над телом моим в урочный час, дабы смог я исполнить мою часть соглашения, в кое вступил по собственной доброй воле и желанию, будучи трезвого ума и пятидесяти лет от роду, в сем годе 1680-м от рождества Христова.
Начало же заклинания таково: «До пришествия рода людского были Древние, и поныне средь теней пребывает властитель их. И буде ступит человек на стезю мрака, уж не отвратиться ему и не уйти назад».
Слова сливались в невнятную галиматью, когда Конрад натыкался на незнакомый язык – смутно напоминающий финикийский, но с оттенком столь кошмарно древним, что о нем не осталось памяти в любом из наречий земли.
Одна из свечей замерцала и погасла. Я сделал движение, чтобы зажечь ее снова, но молчаливый азиат остановил меня жестом. Его горящие глаза вперились в мои, а затем снова обратили взгляд к неподвижной фигуре на столе.
Рукопись снова перешла на архаичный, но понятный язык:
– …И тот смертный, что достигнет Котха цитаделей черных и с Властителем Темным, чей лик сокрыт, говорить сподобится, волен просить всего, что сердце алчет: богатств без счета, и знаний без меры, и жизни, дольше положенной смертному, равной двум сотням годов и еще пятидесяти.
И снова Конрад перешел на непонятные гортанные слова. Погасла еще одна свеча.
– …И да не уклонится смертный, когда приблизится час расплаты и пламя адово разгорится во чреве его знамением этого. Ибо так или иначе Князь Тьмы всегда причитающееся ему получает, и обмануть его не удастся. Что было обещано, да будет отдано. Оганта нэ шуба…
На первых звуках этого невразумительного наречия холодная рука ужаса сжалась на моем горле. Я не мог отвести безумного взгляда от пламени свечей и принял как должное, когда погасла еще одна из них, хотя в комнате не было даже намека на сквозняк, и тяжелые черные занавеси оставались неподвижны. Голос Конрада дрогнул; он поднес руку к горлу, на секунду задохнувшись. Азиат же не отводил глаз от стола.
– …Средь сынов человеческих скользят от века тени странные. Люди зрят следы когтей, но не лапы когтящие, и крыла гигантские, черные, простерты над душами смертными. Лишь один есть Властитель Темный, хотя языки разные именуют его всяк по-своему: Сатана, Вельзевул, Аполлион, Ахриман, Малак Тавус…
Завеса ужаса поглотила меня. Я смутно слышал голос Конрада, продолжавшего заунывно читать на двух языках, и едва осмеливался угадывать смысл этого жуткого чуждого наречия. Острый страх сжимал мое сердце, и я наблюдал, как одна за другой гаснут свечи. И с каждой погасшей свечой мрак вокруг нас становился гуще, а ужас мой нарастал. Я не мог говорить, не мог шевельнуться. Взгляд моих расширенных глаз был прикован к оставшейся свече. Молчаливый азиат во главе жуткого стола также внушал мне страх. Он не двигался, не говорил, но под опущенными веками его глаза горели дьявольским торжеством; я знал, что под личиной этого непроницаемого спокойствия таится злобный восторг, но почему? А еще я знал, что в тот момент, когда погаснет последняя свеча и комната погрузится во тьму, произойдет нечто отвратительное и не имеющее названия.
Тем временем Конрад приближался к концу документа – его голос постепенно нарастал в финальном крещендо:
– …Близок расплаты час. Враны летят, нетопыри крылами небо застят, звезды черепами обернулися. Душа и тело, что были завещаны, должны быть доставлены. Но не во прах вернутся или к стихиям тем, из которых взрастает жизнь…
Свеча замерцала. Я попытался крикнуть, но раскрытый рот не издал ни звука. Я попытался бежать, но стоял, оцепенев, не в состоянии даже закрыть глаза.
– …Бездна разверста, и час платежа настал. Меркнет свет, и сгущаются тени. Несть добра, лишь зло; несть света, лишь тьма; несть надежды, лишь приговор…
Замогильный стон эхом разнесся по комнате. Казалось, что его издало закутанное в мантию тело на столе! Оно конвульсивно дернулось.
– О крыла во тьме беспросветной!
Меня затрясло; слабый шелест донесся из сгущающихся теней. Шорох темных занавесей? Звук напоминал хлопанье огромных крыльев.
– О глаза во мраке алеющие! Что обещано, кровью писано – то исполнено! Тьмою свет поглощен! Йа-Котх!
Последняя свеча погасла, и в библиотеке прозвучал жуткий, нечеловеческий вопль. И вырвался он не из моего горла и не из горла Конрада. Ужас накрыл меня, словно черная ледяная волна, и в слепой темноте я слышал, что тоже кричу. Затем нечто с головокружительной скоростью пронеслось по комнате; сильнейший порыв ветра взметнул гобелены, опрокинул на пол стулья и столы. На миг невыносимая вонь обожгла наши ноздри, и отвратительное хихиканье издевательски прозвучало из темноты. А затем, точно занавес, опустилась тишина.
Каким-то образом Конрад умудрился найти свечу и зажег ее. Слабый огонек осветил жуткий беспорядок в комнате… наши мертвенно-бледные лица… стол черного дерева… пустой! Двери и окна были по-прежнему запечатаны, но азиат исчез – как и тело Джона Гримлэна.
Вопя, словно проклятые, мы взломали дверь и бросились вниз по лестнице, где тьма, казалось, норовила схватить нас липкими черными пальцами. Когда мы скатились в прихожую, темноту прорезало яркое сияние, а наши ноздри заполнил запах горящего дерева.
Входная дверь мгновение сопротивлялась нашему яростному напору, но все же сдалась, и мы вывалились под звездное небо. И пока мы бежали вниз с холма, за нашими спинами с треском и ревом взметнулось вверх пламя. Конрад, оглянувшись через плечо, внезапно остановился, развернулся и, воздев руки, словно безумец, прокричал:
– Двести пятьдесят лет назад он продал душу и тело Малак Тавусу, коий есть Сатана! Сегодня была ночь расплаты – и боже мой, смотри! Смотри! Враг рода человеческого забрал свое!
Я посмотрел, парализованный ужасом. Огонь с поразительной быстротой охватил весь дом, и теперь пылающий силуэт отчетливо вырисовывался на фоне темного неба в окружающем его багровом аду. А над этим буйством пламени парила гигантская черная тень, напоминающая чудовищную летучую мышь, и в ее изогнутых когтях болталось нечто маленькое и белое, похожее на безвольно обвисшее человеческое тело. И пока мы орали, объятые ужасом, тень исчезла, оставив перед нашими ошеломленными взорами только сотрясающиеся стены и охваченную огнем крышу, которая с оглушительным грохотом провалилась в бушующее пламя.
Назад: Дети Ночи
Дальше: Повелитель кольца