Дети Ночи
Как мне помнится, мы шестеро собрались у Конрада в его причудливо обставленном кабинете с необычной подборкой редкостей со всего света и длинными рядами книжных полок, где встречались экземпляры от Боккаччо в издании «Мэндрейк Пресс» до «Missale Romanum» в переплете из дубовых дощечек, напечатанного в Венеции в 1740 году. Клемантс и профессор Кирован только что затеяли несколько раздражительный по своему тону антропологический спор. Клемантс придерживался теории об отдельной, самостоятельной расе альпийцев, а профессор утверждал, что эта так называемая раса была всего лишь девиацией изначально арийской расы – возможно, в результате смешения нордических племен с южными или средиземноморскими.
– А как, – спросил Клемантс, – вы объясняете их брахицефалию? У представителей средиземноморской расы была такая же вытянутая голова, как и у арийцев: или смешение между этими долихоцефальными народами образовало промежуточный, широкоголовый тип?
– Особые условия могут вызывать изменения у изначально длинноголовой расы, – резко ответил Кирован. – Боас, к примеру, показал, что в случае американских иммигрантов форма черепа часто менялась за одно поколение. А Флиндерс Питри отметил, что ломбардцы за несколько столетий превратились из длинноголовых в широкоголовых.
– Но что вызвало эти изменения?
– Науке еще слишком многое неизвестно, – ответил Кирован, – и нам не стоит быть догматиками. До сих пор никто не знает, почему люди британских и ирландских кровей вырастают такими высокими в районе Дарлинг в Австралии – их там называют дылдами, или почему у людей того же происхождения спустя несколько поколений в Новой Англии челюсть становится тоньше. Вселенная полна необъяснимого.
– И следовательно, согласно Мейчену, неинтересного, – засмеялся Таверел.
Конрад покачал головой.
– Вынужден с вами не согласиться. Для меня непознаваемое – это самое привлекательное и удивительное на свете.
– Чем, без сомнения, объясняются все эти книги по колдовству и демонологии у вас на полках, – сказал Кетрик, махнув рукой в сторону книжных рядов.
Позвольте мне рассказать о Кетрике. Каждый из нас шестерых был одного и того же племени – британец или американец британского происхождения. Под британцами я подразумеваю всех обитателей Британских островов. Мы представляли собой разные варианты английской и кельтской крови, но, по существу, это одна и та же порода. Но Кетрик – мне этот человек всегда казался странно чуждым. Эту инаковость выдавали его глаза. Они были янтарными, почти желтыми и слегка раскосыми. Иногда, если смотреть на его лицо под определенным углом, разрезом глаз он напоминал китайца.
Другие тоже заметили эту особенность, столь необычную у человека чистого англосаксонского происхождения. Обсуждали теории, объясняющие его раскосые глаза каким-нибудь воздействием в перинатальный период развития, и я помню, что профессор Хендрик Брулер однажды сказал, что Кетрик, без сомнения, являл пример атавизма, представленного возвращением к типу внешности какого-нибудь отдаленного предка монгольских кровей. Необычная реверсия, поскольку больше никто в его семье не выказал подобных особенностей.
Но Кетрик происходит от уэльской ветви Сетриков из Сассекса, а его родословная занесена в «Книгу пэров». Там можно проследить, что его генеалогия не прерывается вплоть до дней правления Кнуда Великого. Ни малейшего намека на примесь монголоидной крови там нет, да и как бы могла появиться эта примесь в старой саксонской Англии? Кетрик – современное звучание имени Седрик, и, хотя эта ветвь бежала в Уэльс до нашествия данов, ее наследники по мужской линии постоянно брали в жены представительниц английских семей с приграничных болот, тем самым сохраняя в чистоте линию сассекских Седриков – почти чистокровных англосаксов. Что касается самого Кетрика, то этот дефект глаз, если это можно назвать дефектом – его единственное отклонение, если не брать во внимание легкую шепелявость, время от времени появляющуюся в его речи. Он высокоинтеллектуален, он прекрасный товарищ; разве что слегка отстранен и довольно безразличен, но это может говорить о необычайно чувствительной натуре, которую Кетрик таким образом скрывает…
На его замечание, я ответил со смехом:
– Конрад гоняется за таинственным и непонятным, как иной человек преследует предмет своей страсти. Его полки ломятся от очаровательных кошмаров всех сортов.
Наш хозяин кивнул:
– Вы найдете там достаточно восхитительных вещей – Мейчен, По, Блэквуд, Метьюрин… Гляньте, вот редчайшее лакомство – «Ужасающие таинства» маркиза Гроссе, подлинное издание восемнадцатого века!
Таверел изучил полки.
– Странные выдумки соперничают с трудами по колдовству, вуду и темной магии.
И верно: историки и хроники часто весьма занудны; сочинители историй – никогда. Я имею в виду мастеров. Жертвоприношение в ритуалах вуду можно описать настолько скучно, что потеряется вся магия, будоражащая воображение, останется только отвратительное убийство. Я признаю, что очень немногие авторы достигли подлинных вершин мастеров ужаса – большая часть их произведений слишком конкретна, прикована к земным образам и измерениям. Но такие истории, как «Падение дома Ашеров» По, «Повесть о черной печати» Мейчена и «Зов Ктулху» Лавкрафта, этих трех мастеров ужаса, уносят читателя в темные и запредельные просторы воображения.
– Но посмотрите сюда, – продолжил он, – вот между кошмарами Гюисманса и «Замком Отранто» Уолпола зажаты «Безымянные культы» фон Юнцта. Вот уж книга, которая не даст спать всю ночь!
– Я ее читал, – сказал Таверел, – и убежден, что автор безумен. Стиль его работы напоминает речь помешанного – какое-то время он излагает с поразительной ясностью, но потом внезапно скатывается в расплывчатый и бессвязный бред.
Конрад покачал головой:
– А ты не думал, что, возможно, именно предельно трезвый рассудок заставил его написать в такой манере? Что, если он не осмелился передать бумаге все свои знания? Что, если его смутные предположения являются на самом деле таинственными намеками, ключами к решению загадки для тех, кто посвящен?
– Чепуха! – раздался голос Кирована. – Ты намекаешь, что какие-то из этих кошмарных культов, описанных фон Юнцтом, дожили до наших дней – если они вообще когда-либо существовали кроме как в воспаленном мозгу поэта-лунатика и философа?
– Не он один использовал скрытые смыслы, – ответил Конрад. – Если ты изучишь разные работы некоторых великих поэтов, то тоже найдешь двойные смыслы. В прошлом люди натыкались на грандиозные тайны и сообщали о них миру намеками, скрытыми в зловещих словах. Ты помнишь, фон Юнцт намекает на «город в пустоши»? Что ты думаешь о строках Флеккера:
Не приближайся! Ведь молва идет —
Средь каменных пустынь цветок цветет,
Но алый цвет погас, как люди говорят,
Уже давно иссяк той розы аромат.
– Люди могли натыкаться на загадочные вещи, но фон Юнцт глубоко погрузился в запретные таинства. К примеру, он был одним из немногих, кто мог читать «Некрономикон» в оригинальном греческом переводе.
Таверел пожал плечами, а профессор Кирован, хоть и фыркнул, и раздраженно затянулся трубкой, ничего не ответил – как и Конрад, он изучал латинскую версию этой книги и обнаружил там вещи, которые даже наиболее беспристрастные ученые не могли ни объяснить, ни опровергнуть.
– Что ж, – сказал он после паузы, – полагаю, мы можем допустить существование культов, что возникли вокруг таких непостиждимых и отвратительных божеств, как Ктулху, Йог-Сотот, Цатоггуа, Гол-горот и прочие. Но я не могу найти в себе силы поверить, что эти культы дожили до нашего времени и затаились где-то в отдаленных уголках мира.
К нашему удивлению, ответил Клемантс. Он был высоким, стройным человеком, молчаливым чуть ли не до угрюмости, а яростная борьба с нуждой в юные годы, покрыла его лицо морщинами, не свойственными его возрасту. Подобно многим другим творцам, он вел отчетливо двойную литературную жизнь: его приключенческие новеллы о головорезах приносили щедрый доход, а должность редактора в «Раздвоенном копыте» – стихотворном альманахе, эксцентричное содержимое которого частенько вызывало шокированный интерес у консервативных критиков – придавала ему артистическую выразительность.
– Помните, фон Юнцт упоминает о так называемом культе Брана, – сказал Клемантс, набивая свою трубку каким-то особенно отвратительным сортом крепкого табака. – Вроде я однажды слышал, как вы с Таверелом его обсуждали.
– Как я понял из его намеков, – резко отозвался Кирован, – фон Юнцт включает этот конкретный культ в число сохранившихся до сих пор. Абсурд!
Клемантс снова покачал головой.
– Когда я был мальчишкой и еще учился в университете, у меня был сосед по комнате – парнишка столь же бедный и амбициозный, как и я сам в то время. Если я назову вам его имя, вы не поверите. И, хотя его род шел по старой шотландской линии Гэллоуэя, у него была совершенно не арийская внешность… Вы понимаете, что все это строго между нами… Так вот, сосед мой разговаривал во сне. Я начал прислушиваться и складывать вместе бессвязное бормотание. И именно так я впервые услышал о древнем культе, на который намекает фон Юнцт. О короле, что правит Темной Империей, которая возродилась после еще более древней, более темной империи Каменного Века. И об огромной, безымянной пещере, где стоит Темный Человек – точный образ Брана Мак Морна, высеченный рукой мастера, пока великий король был еще жив – и куда каждый, поклоняющийся Брану, раз в жизни совершает паломничество. Да, этот культ жив до сих пор – молчаливый, никому не известный поток, что течет в океане жизни. Но потомки народа Брана ждут, что каменная статуя великого короля сделает вдох и оживет, чтобы выйти из пещеры и отстроить заново потерянную империю.
– И кто же населял ту империю? – спросил Кетрик.
– Пикты, – ответил Таверел. – Без сомнения, люди, которых позже называли «дикими пиктами Гэллоуэя», преимущественно были кельтами – как результат смешения гэлов, валлийцев и, возможно, тевтонов. Взяли ли они свое имя у той, более старшей расы, или же, наоборот, по их имени стали называть древних – этот вопрос еще предстоит решить. Но когда фон Юнцт говорит о пиктах, он имеет в виду невысоких, темнокожих, поедающих чеснок людей средиземноморских кровей, которые принесли в Британию культуру неолита. Фактически о первых поселенцах этой страны, от которых пошли истории о духах земли и гоблинах.
– Не могу согласиться с последним утверждением, – возразил Конрад. – Эти легенды приписывают своим персонажам нечеловеческий облик и уродства. А в пиктах не было ничего, что могло бы вызвать такие ужас и отвращение у людей арийского типа. Мне кажется, что средиземноморской расе предшествовали люди монголоидного типа, чье развитие было весьма низким, и эти истории…
– Все верно, – вклинился Кирован, – но я едва ли поверю, что в Британии они предшествовали пиктам, как вы их называете. Мы находим легенды о троллях и гномах повсюду на континенте, так что я склонен полагать, что и средиземноморцы и арийцы принесли эти легенды с собой на острова. Эти ваши ранние монголоиды должны были выглядеть совсем уж не по-человечески.
– Во всяком случае, – сказал Конрад, – вот кремниевый молот, который так и не удалось классифицировать. Его нашел шахтер в Уэльсе и отдал мне. Очевидно, что это не обычная находка периода неолита. Смотрите, какой он маленький по сравнению с большинством орудий того века; почти как детская игрушка. И при этом удивительно тяжелый – таким, без сомнения, можно нанести смертельный удар. Я сам приделал к нему рукоять, и вы не поверите, насколько трудно было вырезать ее нужной формы, чтобы обеспечить соответствующий этому орудию баланс.
Мы осмотрели вещицу. Она была хорошо сделана и отполирована, подобно некоторым другим образцам периода неолита, что я видел. И все же, как и сказал Конрад, она странным образом отличалась от них. Малый размер молота вызывал какое-то тревожное ощущение, поскольку он не выглядел игрушечным. Напротив. Он был столь же зловещим, как и ацтекский кинжал для жертвоприношений. Конрад изготовил дубовую рукоять с редким мастерством – он ухитрился придать ей ту же необычную наружность, какой обладал и сам молот, и даже скопировал искусство того примитивного времени, зафиксировав головку на рукояти при помощи полосок сыромятной кожи.
– Ничего себе! – Таверел сделал неуклюжий взмах в сторону воображаемого врага и чуть не расколол дорогую вазу династии Шан. – Баланс у этой штуки совершенно смещен; мне пришлось менять технику, чтобы сохранить равновесие.
– Позвольте взглянуть, – Кетрик забрал у него молот и долго возился, пытаясь разгадать секрет правильного хвата. Наконец, несколько раздраженный, он высоко замахнулся и нанес тяжелый удар по щиту, что висел тут же на стене. Я стоял рядом и успел увидеть, как проклятый молот изогнулся в его руке, словно живая змея, и рукоять вывернулась из ладони. Я услышал встревоженные предостерегающие крики, а потом молот ударил меня в голову, и пришла тьма.
* * *
Чувства медленно возвращались ко мне. Сначала было размытое ощущение слепоты и полного отсутствия знания о том, где я или кто я. Затем пришло смутное осознание жизни и бытия, и ощущение чего-то твердого, прижатого к моим ребрам. Потом туман развеялся, и я полностью пришел в себя.
Я лежал на спине, наполовину скрытый каким-то подлеском, а моя голова жестоко пульсировала болью. Кровь запеклась у меня в волосах, словно с меня пытались снять скальп. Но когда я осмотрел свое тело, одетое лишь в набедренную повязку из оленьей кожи и сандалии из того же материала, то не обнаружил других повреждений. А то, что столь неприятно вдавливалось в ребра, оказалось моим топором, на который я упал.
Теперь мои уши различали отвратительные звуки, и сознание окончательно прояснилось. Шум слегка напоминал какой-то язык, но не из тех, к каким привычны люди. Скорее это напоминало повторяющееся шипение многочисленных крупных змей.
Я посмотрел вперед. Я находился в большом и сумрачном лесу. Поляну затеняли ветки, так что даже при дневном свете здесь было очень темно. Да, лес был мрачный, холодный, молчаливый, громадный и будил суеверный страх. Я смотрел на поляну. И видел следы бойни.
Там лежало пять человек – во всяком случае, то, что некогда было пятью людьми. Когда я заметил на телах отвратительные увечья, на душе стало муторно. А вокруг собрались… твари. Они были чем-то вроде людей, хотя я и не счел их таковыми. Невысокие и коренастые, с широкими головами, слишком большими для их костлявых тел. Волосы свисали тонкими длинными прядями, а широкие квадратные лица украшали плоские носы, мерзко косящие глаза, тонкие прорези ртов и заостренные уши. Они носили шкуры животных, как и я, но не выделанные, а просто грубо накинутые на тела. С собой у них были маленькие луки и стрелы с кремниевыми наконечниками, кремниевые ножи и дубинки. И эти существа общались между собой на наречии, столь же мерзком, как они сами – шипящий язык рептилий, наполнивший меня ужасом и отвращением.
О, как я ненавидел их! Пока я лежал там, мой разум заполняла раскаленная добела ярость. Теперь я вспомнил. Мы охотились – шесть подростков из Народа Меча, и забрались далеко в мрачный лес, которого наши люди обычно сторонились. Устав от погони, мы остановились передохнуть; мне выпала первая очередь сторожить, потому что в эти дни нельзя было спокойно спать, не выставив караула. Меня захлестнули стыд и отвращение – я заснул и предал товарищей. И теперь они лежали, иссеченные и обезображенные, убитые во сне тварями, которые никогда не осмелились бы бросить нам честный вызов. Я, Арьяра, предал оказанное доверие.
Да, я вспомнил. Я заснул, и посреди грез об охоте в моей голове разорвались искры и пламя, а я погрузился во тьму, где нет видений. И вот расплата. Те, что подкрались из густого леса и оглушили меня, не стали задерживаться, чтобы добить беспомощного врага. Возможно, сочтя меня мертвым, они поспешили свершить свое грязное дело, а возможно, обо мне просто забыли на время – я находился в стороне от остальных и лежал, полускрытый какими-то кустами. Но скоро они вспомнят, и тогда я больше не буду преследовать зверя, не будут исполнять плясок охоты, любви и войны, не увижу больше плетеные хижины Народа Меча.
Но у меня не было желания бежать к моему племени. Стоит ли возвращаться с историей о моих бесчестье и позоре? Стоит ли слушать слова презрения, которые обрушит на меня племя, смотреть, как девушки пренебрежительно указывают пальцами на того, кто заснул и обрек своих товарищей на ножи мерзких тварей?
Слезы обожгли мне глаза, а в груди и мозгу медленно разгоралась поднимающаяся ненависть. Никогда мне не носить меч воина. Я никогда не восторжествую над достойным врагом, и не настигнет меня славная смерть от стрелы пиктов, или топора Волчьего Народа или Народа Реки. Я умру от рук тошнотворных отбросов, которых пикты давным-давно оттеснили в лесные логова, точно крыс.
Безумная ярость охватила меня, высушив слезы и даровав взамен вспышку гнева берсерка. Если эти рептилии должны принести мне гибель, я сделаю так, что она запомнится надолго – если эти животные вообще способны помнить.
Осторожно двигаясь, я менял положение тела до тех пор, пока моя рука не сжалась на рукояти топора. Затем я вскочил и, воззвав к Иль-маринену, помчался вперед тигриными прыжками. Двигаясь так же по-тигриному, я оказался в гуще моих врагов и расколол плоский череп так, как раздавил бы голову змее. Мои жертвы разразились криками ужаса, но через мгновение они окружили меня и начали рубить и колоть. Нож оставил косую рану на моей груди, но я не обращал внимания. Перед глазами колыхался красный туман, а мое тело и конечности безукоризненно выполняли приказания бушующего разума. Рыча и нанося удары, я был тигром среди рептилий. В следующий миг они подались назад и побежали, оставляя меня над полудюжиной низкорослых тел. Но я еще не насытился местью.
Я преследовал по пятам самого рослого из них (возможно, его голова достала бы мне аж до плеча), который, похоже, был их вожаком. Он бежал по тропинке, протоптанной животными, и верещал, словно чудовищная ящерица. Когда я оказался за его плечом, он по-змеиному нырнул в кустарник, но не учел моей быстроты – вытащив тварь наружу, я безжалостно зарубил ее.
Сквозь переплетение ветвей кустарника я увидел тропинку, до которой он пытался добраться – она вилась под деревьями и была настолько узка, что человек нормального размера едва мог там пройти. Я отрубил отвратительную голову моей жертвы и, взяв ее в левую руку, устремился по змеиной тропке, сжимая окровавленный топор правой.
Пока я быстро шел по тропе и кровь из разрубленной шеи врага отмечала каждый мой шаг, я задумался о тех, кого преследую. Да, мы были о них настолько невысокого мнения, что среди бела дня затеяли охоту в населенном ими лесу. Мы не знали, как они называют себя сами, потому что никто в нашем племени не был обучен мерзкому шипящему свисту, который они использовали в качестве речи, и нарекли их – Дети Ночи. И поистине они были ночными тварями, потому что держались в глубине темного леса и в своих подземных жилищах, осмеливаясь выбраться в холмы только тогда, когда спали те, кто их победил когда-то. По ночам они проворачивали свои подлые делишки – сразить коварной стрелой домашнюю скотину или замешкавшегося человека, утащить ребенка, отошедшего от деревни.
Но не только за это получили они свое имя. Поистине, они были народом ночи и тьмы, и жутких древних теней минувших эпох. Эти создания были очень стары, они пережили свое время. Когда-то они изобиловали на этой земле и правили ею, но были изгнаны смуглыми свирепыми низкорослыми пиктами, с которыми теперь соперничаем мы сами. Но и мы, и пикты испытывали к Детям Ночи одинаковые ненависть и отвращение.
Пикты отличались от нас внешностью – более низкорослые, с темными кожей, глазами и волосами, тогда как мы были высокими и могучими, с золотыми волосами и светлыми глазами. Но в целом их облик был того же образца, что и наш. Дети Ночи же, с их деформированными телами карликов, желтой кожей и отвратительными лицами, казались нам нелюдями, рептилиями, мерзкими тварями.
Новая волна бешенства накатила на меня при мысли о том, что именно этими тварями я должен насытить свой топор, а сам – погибнуть от их рук. Ба! Нет доблести в том, чтобы убивать змей, а потом умереть от их укусов. Вся эта ярость и острое разочарование обернулись против объектов моей ненависти. В багровом тумане, все так же застилающем мой взор, я поклялся всеми известными мне богами, что перед смертью принесу врагам такое кровавое разорение, что выжившие навсегда сохранят жуткие воспоминания об этом дне. Пусть деяние это не добавит мне чести в глазах соплеменников, – с таким презрением относились они к Детям Ночи, – но те из тварей, кого я оставлю в живых, запомнят меня навеки. Так я поклялся, яростно сжимая мой бронзовый топор с дубовой рукоятью, перевязанной сыромятными ремнями.
К тому времени я уже слышал впереди свистящий, отвратительный говор, а меж деревьев разнеслось мерзкое, напоминающее о людях и все же совсем не человеческое зловоние. Еще несколько мгновений, и я вышел из тени на обширное открытое пространство. Никогда прежде я не видел поселения Детей Ночи. Это было скопление землянок с низкими дверными проемами, утопленными в почве; убогие обиталища, расположенные на поверхности земли ровно настолько же, насколько и под нею. Из рассказов старых воинов я знал, что эти жилища соединены между собой подземными коридорами, так что вся деревня была подобна муравейнику или змеиному гнезду. Я был уверен, что часть этих коридоров была проложена так, чтобы вывести на поверхность за границами деревни.
Перед землянками собралась большая группа существ – они шипели и быстро-быстро тараторили. Я ускорил шаг и, покинув укрытие, помчался со всей стремительностью, присущей моей расе. Дикий гомон поднялся над поселением, когда они увидели мстителя, что выпрыгнул из леса – высокого, в пятнах крови и с горящими глазами. Я яростно вскрикнул, швырнул окровавленную голову в толпу и, словно раненый тигр, прыгнул в самую гущу врагов.
О, теперь им некуда было бежать! Они могли попытаться скрыться в своих норах, но я бы последовал за ними даже на дно ада. Они знали, что должны убить меня, потому стягивались вокруг – не меньше сотни, чтобы это получилось.
Я не чувствовал триумфа, с которым выходил против достойного противника. Но древнее безумие берсерка, присущее моей расе, было у меня в крови, а запахи крови и смерти наполняли мои ноздри.
Не знаю, скольких я убил. Знаю только, что они роились вокруг меня извивающейся, клубящейся массой, словно змеи вокруг волка, а я рубил до тех пор, пока острие топора не согнулось, превратив мое оружие в дубинку. Но и тогда я раскалывал черепа, разваливал головы, дробил кости и разбрызгивал кровь и мозги в одном великом жертвоприношении Иль-маринену, богу Народа Меча.
Истекая кровью из полусотни ран, ослепленный ударом по глазам, я ощутил, как кремниевый нож глубоко вонзился мне в пах, и в то же мгновение удар дубинки рассек скальп. Я упал на колени, но тотчас, шатаясь, поднялся, в кровавом густом тумане различая вокруг себя множество ухмыляющихся косоглазых лиц. Я нанес удар, достойный умирающего тигра, превращая их в кровавые ошметки. Столь яростный выпад лишил меня равновесия, и провалился вперед. Когтистая лапа тут же схватила меня за горло, а каменное лезвие ножа впилось между ребрами и жестоко провернулось в ране. Под градом ударов я оказался на земле, но подмял под себя тварь с ножом и левой рукой сломал ей шею прежде, чем врагу удалось освободиться.
Жизнь быстро покидала мое тело; сквозь шипение и завывание Детей Ночи я слышал голос Иль-маринена. И все же я вновь упрямо поднялся под градом ударов копий и дубинок. Я больше не видел врагов, даже в красном тумане, но я чувствовал их удары и знал, что они вокруг меня. Потому я обхватил скользкую рукоять моего топора двумя руками и, воззвав к Иль-маринену, вложил последние силы в последний сокрушительный удар. Я хотел умереть, стоя на ногах, и похоже, мне это удалось, потому что ощущения падения не было. И одновременно с дрожью агонии я чувствовал, как раскалываются черепа под моим топором, а потом на меня обрушились тьма и забвение…
* * *
Возвращение в себя было внезапным. Я сидел, откинувшись в просторном кресле, а Конрад брызгал на меня водой. Голова болела, на лице подсыхала струйка крови. Кирован, Таверел и Клемантс взволнованно ожидали рядом, а Кетрик стоял прямо передо мной, все еще сжимая молот, и на его лице было написано вежливое беспокойство. На лице, но не в глазах. И при виде этих проклятых глаз во мне всколыхнулось красное безумие.
– Ну вот, – проговорил Конрад, – я же сказал вам, что он вот-вот придет в себя; в конце концов, это всего лишь небольшая царапина. С ним бывали вещи и посерьезнее. Теперь все в порядке, О’Доннел, не так ли?
В ответ я смел его с дороги и, издав рык, полный ненависти, набросился на Кетрика. Застигнутый врасплох, он даже не смог защититься. Мои руки сомкнулись на его горле, и мы вместе рухнули на диван. Остальные, закричав от удивления и ужаса, бросились разнимать нас – точнее, отцеплять меня от жертвы, потому что раскосые глаза Кетрика уже начали вылезать из орбит.
– Бога ради, О’Доннел! – воскликнул Конрад, пытаясь разжать мою хватку. – Что на тебя нашло? Кетрик вовсе не хотел тебя ударить. Да отпусти же ты его, идиот!
Яростный гнев на этих людей, моих друзей, моих соплеменников, почти захлестнул меня, и я проклинал их и их слепоту, когда им все же удалось отцепить мои пальцы от горла Кетрика. Он сел, задыхаясь, и ощупывал синие отметины, оставшиеся после моей хватки, а я бушевал и ругался, едва не переборов усилия всех четверых меня удержать.
– Вы глупцы! – кричал я. – Отпустите! Дайте мне исполнить племенной долг! Плевал я на тот жалкий удар – в былые времена он и его сородичи били меня куда сильнее. Слепые болваны, он же отмечен клеймом чудовищ, рептилий, тварей. Как мы истребляли их века назад, так и я должен ныне сокрушить его, растоптать, очистить землю от его проклятой мерзости!
Так я бушевал и рвался, и Конрад прошептал Кетрику через плечо:
– Уходи скорее! Он сам не свой! Явно не в ладах с головой! Беги!..
Ныне, вглядываясь в долины, холмы и темные леса по другую сторону моего видения, я все размышляю. Каким-то образом удар этого проклятого древнего молота вернул меня в другое время и к другой жизни. Будучи Арьярой, я не чувствовал в своем теле иной личности. То был не сон, но случайно вырванная часть реальности, в которой я, Джон О’Доннел, когда-то жил и умер и куда я был перенесен сквозь время и пространство случайным ударом по голове. Время и эпохи – всего лишь шестерни, не подходящие друг к другу. Каждая неотвратимо вращается и не помнит о существовании других. Иногда – очень редко – зубцы совпадают, и тогда фрагменты сценариев смешиваются вместе и позволяют человеку бросить мимолетный взгляд поверх завесы каждодневной слепоты, которую мы зовем реальностью. Я – Джон О’Доннел, и я был Арьярой, который мечтал о славных битвах, охотах и пирах и который умер на окровавленной куче своих врагов в какой-то давно минувшей эпохе. Но в какой эпохе и где?
На последний вопрос я могу ответить. Меняют свои очертания горы, реки, изменяются ландшафты, но меловые холмы остались почти неизменными. Я смотрю сейчас на них и вспоминаю увиденное глазами не только Джона О’Доннела, но и Арьяры. Они и впрямь мало изменились. Разве что великий лес съежился и выродился, а во многих, очень многих местах исчез вовсе. Но именно здесь, на этих самых холмах, Арьяра жил, боролся и любил. А вон в том лесу он умер. Кирован ошибался. Маленькие, свирепые смуглые пикты не были первыми людьми, ступившими на Острова. Здесь жили еще до них. Да – Дети Ночи. Легенда… Что ж, к тому моменту, когда мы прибыли на остров, ныне именуемый Британией, Дети Ночи уже были нам знакомы. Мы встречали их раньше, в прошлых эпохах, и встречи эти получили отражение в наших мифах. Но в Британии мы встретились снова – пикты не уничтожили их полностью.
И пикты не предшествовали нам на много столетий, как полагают многие. Они шли перед нами во время долгой миграции с Востока. Я, Арьяра, знал старика, который шагал по этой вековой тропе; который был рожден на руках золотоволосых женщин во время бессчетных переходов по лесам и равнинам и который в молодости шагал в авангарде переселенцев.
Что это была за эпоха, я не могу сказать наверняка. Но я, Арьяра, совершенно точно был ариец, и мое племя было арийцами – частью бесчисленных мигрирующих потоков, что рассеяли голубоглазых блондинов по всему миру. Кельты не были первыми, кто пришел в Западную Европу. Я, Арьяра, был той же крови и с той же внешностью, что люди, разграбившие Рим, но моя кровь была гораздо старше. От разговорного языка Арьяры в памяти Джона О’Доннела не сохранилось даже отзвуков, но я знаю, что язык этот для древнекельтского был тем же, что древнекельтский – для современного гэлика.
Иль-маринен! Я помню бога, к которому взывал – древнего, древнего бога, обработчика металлов (в то время – бронзы). Иль-маринен был одним из основных божеств арийцев, от которых пошли другие боги; и он был Вёлундом и Вулканом Железного Века. Но для Арьяры он был Иль-маринен.
И племя Арьяры, Народ Меча, пришло в Британию не в одиночку, но лишь одним из многих. Народ Реки поселился там еще до нас, а позже появился Волчий Народ. Но все они были арийцами, как и мы – светлоглазые, белокурые и рослые. Мы сражались друг с другом. По тем же причинам, по каким разные волны арийцев всегда сражались между собой – как резали друг другу глотки ахейцы и дорийцы, кельты и германцы, даже эллины и персы – некогда принадлежа к одному племени и волне, они пошли разными путями и, встретившись спустя столетия, утопили Грецию и Азию в крови.
Разумеется, будучи Арьярой, я ничего не знал о миграции моей расы, захлестнувшей волнами весь мир. Я знал только, что мой народ был завоевателем, что столетие назад мои предки населяли великие равнины далеко на востоке – равнины, заселенные свирепыми светловолосыми и светлоглазыми людьми; и что однажды все эти люди хлынули на запад одной великой волной. И когда они встречали племена других рас, они нападали и уничтожали их, а когда им встречались светловолосые и светлоглазые люди более старых или более новых волн миграции, они сражались яростно и беспощадно, согласно нелепым обычаям арийских народов. Это знал Арьяра, и я, Джон О’Доннел, который знает одновременно гораздо больше и гораздо меньше меня, Арьяры, соединив эти знания в одно, пришел к заключениям, которые поразили бы многих известных ученых и историков. И тем не менее, этот факт широко известен: при оседлой и мирной жизни арийцы быстро деградируют. Правильный образ жизни для них – кочевой. Оседая на земле, они мостят дорогу к своему краху, запирая себя за городскими стенами – подписывают свой приговор. Я, Арьяра, помню рассказы стариков о том, как Народ Меча за время своего долгого перехода находил поселения белокожих и светловолосых людей, что ушли на запад столетия назад, а по дороге оставили кочевую жизнь и поселились среди смуглых поедателей чеснока, чтобы выращивать себе пропитание на полях. И старики говорили, какими нежными и слабыми стали те люди, как легко они падали под бронзовыми клинками Народа Меча.
Разве не вся история арийского племени описана в этих строках? Как же быстро персы пришли на смену мидийцам, греки – персам, римляне – грекам, германцы – римлянам. А германцев, когда они слишком размякли после столетия в мире и праздности, сменили норманны, отобрав у них награбленное в южных землях.
Но позвольте мне сказать о Кетрике. Ха, даже от упоминания его имени волосы на моем загривке шевелятся! Вот вам типичная реверсия к типу предков, но не к чистому типу китайца или монгола прежних времен. Даны изгнали его пращуров в холмы Уэльса, а там – лишь бог ведает, в каком минувшем веке и каким грязным способом эта проклятая примесь запятнала чистую саксонскую кровь кельтской линии, чтобы выжидать так долго? Валлийцы никогда не смешивались с Детьми Ночи, как и пикты. Но каким-то образом должны были сохраниться уцелевшие – отродья, притаившиеся среди мрачных холмов, пережившие свое время и эпоху. Если уже во время Арьяры они едва ли были людьми, что же сделала с проклятой породой тысяча лет регресса? Что за мерзкая тень проникла в замок Кетриков какой-нибудь давно забытой ночью, или выступила из сумрачных теней, чтобы схватить их женщину, заплутавшую в холмах? Разум бежит от этих сцен. Но одно я знаю точно: когда Кетрики пришли в Уэльс, там должны были сохраниться пережитки этой мерзкой эпохи рептилий. Может, они живут там до сих пор…
Но этот подменыш, этот осколок тьмы, этот ужас, что носит благородное имя Кетрика, – до тех пор, пока он, отмеченный клеймом змея, не уничтожен, не видать мне покоя. Теперь, зная всё, я ощущаю, как он отравляет чистый воздух и пачкает змеиной слизью зеленую землю. Звук его шепелявого пришептывающего голоса наполняет меня отвращением, взгляд раскосых глаз будит во мне бешенство. Для меня, представителя благородной расы, такие, как он – это вечное оскорбление и угроза, подобные змее под ногами. Моя раса – правящая, хотя сейчас она деградировала и пришла в упадок от постоянного смешения с покоренными расами. Волны чужой крови сделали мои волосы черными, а кожу – смуглой, но у меня все еще гордая осанка и голубые глаза царственного арийца. И подобно тому, как мои предки, как я, Арьяра, уничтожали мерзость, что извивается у нас под ногами, так же я, Джон О’Доннел, уничтожу мерзкую рептилию, чудовищное семя змеиной заразы, что так долго дремало неразгаданным в чистых саксонских жилах, рудимент отвратительных тварей, глумящихся над сынами ариев.
Они говорят, что удар повредил мой разум; я же знаю, что он открыл мне глаза. Мой древний враг часто гуляет в одиночестве на болотах, привлеченный туда – хотя он может этого не знать – унаследованными от предков побуждениями. Во время одной из этих прогулок я встречусь с ним, и когда это произойдет, я, Джон О’Доннел, сломаю его мерзкую шею – так же, как я, Арьяра, ломал шеи грязных ночных тварей много-много веков назад. После этого они могут забрать меня и сломать в петле мою собственную шею, если пожелают. Я не слеп, даже если слепы мои друзья. Если не в глазах людей, то, по крайней мере, в глазах древнего бога ариев я останусь верен своему племени.