Пока меня не уволили, я до конца не понимала, насколько работа помогала мне держаться подальше от дома. Конечно, я ездила на Риджентс-парк-роуд и в Южный Кенсингтон, чтобы взглянуть, как продвигается дорогостоящая программа Элверсов по зачатию-покупке ребенка, но теперь, когда я получила больше информации, нетрудно было пропустить несколько визитов. Я не обольщалась тем, что обладаю полной информацией, но взглянем на вещи прямо: что могли означать все эти предостережения Фар Лапа и Кантера? Покашливание Кантера и требование вернуть налоги? Нет, им меня не провести. Не то чтобы я стала точно подсчитывать фамильное состояние — кипы бумаги в граммах на квадратный метр — или раздумывать о том, как я потрачу эти бумажные деньги. Но казалось справедливым, что все это должно достаться мне. Мне, придумавшей колпачок для ручки, из-под шарика которой вышли миллионы меморандумов, записок и отчетов, которыми можно опоясать земной шар. Я делала ручки — теперь у меня будет для них бумага.

И все же я скучала по работе, по ленивой конторской болтовне, по поездкам на метро. Даже по наглым юнцам, обрубающим экономический цикл на самой верхушке долларовой башни. Вся эта круговерть связывала меня с миром — до некоторой степени. Бездельничая в подвале, перебраниваясь с Жирами, распевая песенки с Лити, терпя Грубияна и периодически протирая Хе-Ла холодной водой — «О, мне жарко, так жарко», — я начала подозревать, что впадаю в ступор. Меня охватила непреодолимая лень. Я всегда была крупной, медлительной немолодой женщиной — а теперь даже больше, чем всегда.

В лондонском зоопарке, куда я заходила по дороге на Камберленд-террас, жил медведь-губач. Забавное животное, совсем как обычный медведь, но с заостренной мордой и когтистыми лапами. Его поместили на открытую площадку с искусственными горками. В шестидесятых, когда я приходила сюда с детьми, здесь были бурые медведи. В общем, этот медведь-губач так и не сумел привыкнуть к неволе. Не сумел привыкнуть к такому количеству пиццы — ограда была всего в нескольких шагах, — запах которой бил ему в нос. Он раскачивался, как больной аутизмом или как стокньюингтонский еврей, говорящий по мобильному телефону. Из стороны в сторону, с одной когтистой лапы на другую. Вновь и вновь. Я испытывала некоторое сострадание к медведю-губачу; будь я жива, я облегчила бы его жалкую участь. Но, как философски изрек бы Фар Лап, пустота не может одолеть пустоту. Ну и тип. Или, как пропел бы Лити, «Как тя-яжко мне, на сердце пу-у-стота». Годы не прошли даром, лирический вкус обызвествленного трупика явно улучшился.

Но в основном я проводила время в вышеупомянутом Далстоне. «И вновь ребенок плачет в ге-е-етто, в ге-е-етто!» — заливался Лити. Слово «гетто» происходит от итальянского borghetto, пригород. Не все об этом знают. Я бы могла сказать тебе, что прочла об этом в одну из ночей, пополняя запасы моей бесполезной эрудиции, но это было бы ложью. На самом деле мне поведал об этом один итальянский парень, с которым мы лениво обменивались историями болезни за настоящим мертвецким завтраком. Вот до чего я докатилась, жевала мерзкую яичницу, как и все остальные. Возможно, это было окончательным признанием смерти, прохождением яичного теста на смертность? Не знаю. Штука была не в том, чтобы наесться на весь день, наспех проглотив завтрак, а в том, чтобы поглощать этот завтрак весь день. Конечно, я не ощущала вкуса, зато могла слышать хруст насыщенного минералами реквизита, смехотворно известного под именем подсушенного хлеба, на моих замечательных клыках. Я заказывала его квадратными метрами — словно ковровое покрытие, черт бы его побрал, или рулоны бумаги.

Я перестала ходить на собрания. Было совершенно ясно, что Персонально мертвые ничему меня не научат. Они мало чем отличались от антиобщественного клуба, а я — как я уже имела повод сообщить — не большая любительница сборищ. К тому же я не могла не заметить, заглядывая время от времени в Общественный центр или в Сент-Джон, что там заседают уже другие мертвецы — не те, которых я помнила по первым годам в Далстоне. Что с ними сталось? Переехали в Далберб? В провинцию? Или получили временную работу в Персидском заливе? Или, быть может, подобно мне, просто выпали из общественной жизни, решив, что могут лучше провести неограниченное время.

Наконец до меня дошло — слишком поздно, — что они там вовсе не валяли дурака. То, что они там делали, имело вполне определенные последствия. Они прекрасно проводили время — и проводили с пользой. Не просто горбатились на участках за Далстон-Джанкшн, как некоторые мертвецы. Выращивая овощи, которые они не могут съесть, или пытаясь «установить связь» с забалдевшими защитниками окружающей среды. Эта компашка обосновалась на настилах, устроив их на ветвях старого дуба, нависавших над железнодорожными путями. Они хотели его спасти. И что, на их взгляд, случилось бы, если бы его срубили? Ведь это не какое — то там Древо Жизни. Забавно, что этим ребятам — якобы тонко чувствующим природу — даже в голову не пришло, что они общаются с мертвыми хануриками.

Нет, Персонально мертвые не валяли дурака. Как ни крути, в их программе что-то было. Здесь, в призрачной комнате ожидания, в которой Хартли давно про меня забыл, я не вижу знакомых лиц. Прошло уже много времени (чертовски много) с тех пор, как Фар Лап, Грубиян, Лити и я сели на Пикадилли в черное такси. Это само по себе подозрительно — черное такси. За последние одиннадцать лет я пользовалась только машинами Костаса и его приятелей из таксопарка «Самсара». Грязными старыми колымагами, которыми лихо управляли волосатые мертвецы. Но на этот раз Фар Лап увел такси из-под носа у женщины, поднявшей руку вверх, словно она хотела остановить машину, которую вел сам Зевс. Фар Лап распахнул дверцу, и мы забрались внутрь. Та женщина ничего нам не сказала — а что бы вы сделали на ее месте? Если бы стояли на Пикадилли, ловя такси, а когда оно остановилось, туда нахально влезли старая толстая блондинка, тощий австралийский абориген и голый девятилетний мальчишка.

— Куда? — спросил нацист-доброволец, сидевший за рулем.

И Фар Лап ответил:

— В Палмерс-Грин.

Ну и прекрасно, в Палмерс-Грин, подумала я, еще одна тряская одиссея по окраинам Лондона. Очередные поиски обанкротившейся страховой компании или бесцветного строения, где прежде располагалась консультация по цвету. Еще один визит к смертократам. Мы с Фар Лапом устроилась на заднем сиденье, Лити с Грубияном — на откидном.

Отъехав от обочины, мы развернулись.

— Куда прешь, козел! — заорал нацист, словно сидел в последнем ряду нюрнбергского стадиона. Потом зашипел интерком: — В том направлении сплошные пробки — там был взрыв. Не против, если я поеду по набережной?

— Вы за рулем, вам решать, — ответил Фар Лап.

Ну и дурак. Даже я, хотя и не ездила в черных такси с тех пор, как в них установили интерком, поняла, что он хочет нас надуть. По набережной, еще чего. Но так как платила не я, я сидела и помалкивала, стараясь насладиться поездкой.

Вот именно. Между маем 96-го и Рождеством 97-го, когда я обнаружила, что мистер и миссис Элверс подложили мне свинью, я была далстонским медведем-губачом. Вооружившись ленью, я устремилась к новым безднам. Не удаляясь слишком далеко от Аргос-роуд, я занялась олимпийским многоборьем по тоске и победила на всех этапах. В беге со скукой, в прыжках через инертность, в толкании тягот, в стрельбе по пустым мишеням — я отличилась во всех областях несоревновательного поведения.

Я уподобилась жертвенной мумии инков, которую нашли в том же году на леднике в Андах — совершенно сохранной, не считая полного окоченения и пробитой головы. Мой маленький радиоприемник рассказывал обо всех новостях. Но мне плевать было на мир в Чечне-я слишком долго этого ждала. И хотя в конце пятидесятых, познакомившись с Тимми Лири (он был одним из приятелей Каплана), я сочла его мошенником, встреться он мне теперь где-нибудь на пляжах Санта-Скукоты, я не стала бы выводить его на чистую воду. Запрет на установку пехотных мин оставил меня равнодушной, как и взрывы в Манчестере и Атланте. Тщедушный лошадник выложил пятнадцать долбаных миллионов своей женушке, рассказавшей все как есть. Ну и что? Истина уподобилась дешевой бульварной газетенке — но, черт возьми, мы видели ее торжество. В Бельгии обнаружили подвал полный ужасов. Поведай-ка мне об этом. Нет, не надо. В Иерусалиме разразился страшный скандал из-за тоннеля под Храмовой горой. Этого хотели евреи — вот болваны. Весь этот шум из-за какого-то тоннеля? Попробуйте поездить в проклятом лондонском метро, придурки. В Штатах мужчина шестидесяти шести лет покончил с собой у компьютера. Ну и ну! Эти мерзкие штуковины и так надоели всем до смерти — к чему тратить лишние усилия. В Вене провели какой-то гнусный аукцион в пользу жертв геноцида. Нечто вроде платного соревнования по поеданию пирога в пользу Сомали — вам не кажется? Главного бугая из Арканзаса переизбрали на второй срок — вот она власть блудократии. О. Дж. Симпсон откупился. Зевок. Брошенная мужем герцогиня зашибла миллион долларов со своими Борцами с лишним весом, и, признаюсь, меня слегка позабавила мысль о том, какими будут ее Жиры. Комиссия по оплодотворению и зачатию позволила женщине по имени Блад оплодотворить себя спермой умершего мужа. Вот это я называю отсроченной эякуляцией! Во Франции какой — то паралитик написал роман, двигая одними веками. А еще говорят, что роман мертв. Компьютер выиграл у еврея Каспарова в его же игру. Аи revoir, всезнайки. Швейцарцы нашли у себя в подвалах миллиард наших денег. Мне от этого пользы никакой, но, в самом деле, в какую дырку в ваших эмментальских головках провалились эти вклады? Производителям сигарет пришлось выкашлять 370 миллионов долларов для «Медикэр». Я слабо расхохоталась — слишком мало, слишком поздно-и закурила «ВН». На сегодня номер семьдесят шесть. Вспомните, я экономила. В Камбодже Пола наконец прошиб Пот. Во Флориде какой-то никому не известный гомик убил всем известного гомика, потому что ему не понравился покрой его брюк. Или так мне показалось. В Париже нарядная кобылка тщедушного лошадника вдруг откинула копыта, когда мчалась в ночи по кольцевой дороге со своим наездником-арабом. Весь Лондон сошел с ума. Даже я поднялась с кровати и потащилась к Кенсингтонскому дворцу взглянуть на цветочную бойню. Я не могла остаться совершенно равнодушной к этому безудержному закланию срезанных цветов.

Затем я погрузилась в полную апатию до декабря, когда моему любимчику Унабомберу пришлось поторговаться с Министерством юстиции. Он предпочел жизнь смерти — вот зануда. А я-то надеялась, что он закатится к нам в Дал стон, и мы вдвоем пробездельничаем пару лет. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Итак, я целых полгода не являлась к Элверсам, ничуть не сомневаясь, что они с прежним рвением стараются зачать. Должно быть, они завершали свой двадцатый курс лечения у Черчилля. Наш лорд содрал с них добрых двести кусков — во всяком случае, я так думаю, — а Шарлотта все еще не увеличилась в талии. Когда она наконец забеременеет, он их полностью выпотрошит. Интересно, что Черчилль подарит им в придачу к ребеночку? Какую-нибудь мягкую игрушку? Гарнитур детской мебели? Что можно подарить людям вроде Элверсов, у которых есть все, что пожелаешь, и даже больше.

Только когда я вышла из метро на Уоррен-стрит и поплелась под песчаным ветром к Юстон-тауэр, меня осенило: сегодня рождественский сочельник. Мы, жители Далстона, не придаем большого значения религиозным праздникам — наверно, тебе ясно почему.

Что толку взывать к христианскому Спасителю, когда ты мертв? Ведь в Судный день нам грозит лишь нашествие множества новых душ, из-за которых квартплата подскочит до небес. Нет смысла соблюдать и Рамадан, когда вода и пища не смеют проникать сквозь наши уста и зубы. Если вы ужинаете в далстонском кафе, вам все равно ничего не проглотить. Честно сказать, я не думаю, чтобы даже самый безумный умерший мулла возражал против того, что мы кладем себе в рот. Пару раз я видела, как на Дивали семейство Сетов устраивало представление: их маленький мальчик брызгал бесцветной жидкостью на мистера Бернарда. Но то семейство Сетов — они приспособились к Далстону гораздо лучше меня. Это характерно для британских азиатов — прижиться на новом месте, умереть и перейти на следующий уровень розничной торговли.

Да, Рождество. В витринах елочки из фольги, на головах подвыпивших провинциалов красные нейлоновые шапки в форме носка. Всюду царит скука. На Камберленд-террас богачи решили украсить свои окна дорогими безделушками в стиле ретро. В нынешнем году вместо китайских фонариков в моде деревянные украшения и свечи. Чтобы Лондон на исходе нашего века стал похож на чертову Норвегию на исходе века прошлого. В этом Элверсы превзошли самих себя. Предаваться детским сатурналиям типично для бездетных пар, тяжеловесов и тяжелодумов. Особенно для Шарли — этой яростной англиканки.

Я взбиралась по дорогим ступеням, костеря их на чем свет стоит. Когда я наконец очутилась в просторном холле с итальянским мраморным полом и гигантской, высотой с секвойю, вешалкой, из гостиной до меня донеслись счастливые голоса и звон бокалов. Гм, мне это не понравилось — с чего бы им так радоваться? Голоса были не просто счастливыми, в них звучала зловеще знакомая нотка: слова — о ужас! — предназначались ребенку. Я сжалась до полного ничтожества и поползла вперед по толстому ковру.

Господи-черт-побери-боже! Вот что открылось моим глазам: мама-Элверс, кладущая подарочки под праздничную елку, служанка с серебряным подносом сладких пирожков, искрящиеся бокалы с шерри, а на оттоманке размером с «мерседес» сам Ричард Элверс с хорошеньким мальчуганом на коленях. Ребенку было года три, он широко улыбался и был черным, как моя мертвая холодная душа. Они его усыновили — в этом не оставалось никаких сомнений. То, как они смотрели на него, то, как он смотрел на них, говорило о том, что они приняли его афро-карибское происхождение. На всем лежала печать счастливой семейной жизни. Элверсы наконец-то обрели домашний очаг. Но черномазый мальчишка? Этого я от них не ожидала.

Разумеется, я пришла в ярость, хотя и не сразу поняла, что игра окончательно проиграна. Конечно, они капитулировали, но разве не бывает так, что бесплодные супруги, взяв приемыша, впоследствии обзаводятся собственными детьми? Однако, порывшись в письменном столе Ричарда, я обнаружила письма от Черчилля, в которых он наконец-то подтверждал (заметьте, после того, как прикарманил их денежки), что сперма моего зятя — безвкусная пряность, безнадежно прокисшие сливки, и лишь тогда признала поражение. Вот так обстояло дело и даже хуже. В то Рождество я терлась возле Элверсов, вынюхивая их планы, и узнала, что они продали «Бумажные обрезки», потеряли много денег и переезжают в глушь, чтобы посвятить себя воспитанию сына. Я ненавидела Далстон, но переехать в английскую провинцию? Ни за что на свете. Лучше второй раз умереть.

На спидометре двадцать семь фунтов, а Фар Лап даже глазом не моргнул. Мало того, он даже дал на чай Мартину Борману, несмотря на то, что мерзавец не позволял нам курить в своем проклятом такси и всю дорогу до Палмерс-Грин трепался с дружками по мобильнику. Бритоголовый кретин.

— Ну, что на этот раз? — спросила я Фар Лапа, входя в очередной грязный подъезд. — Склад запчастей, который вылетел в трубу? Разорившаяся юридическая консультация? Какой прелестный уголок оккупировали смертократы на этот раз?

— Хей-йе. Похоже, пора посетить зубодера, Лили — детка. Следуй за мной, йе-хей! — И он взвалил на плечо свои деревянные побрякушки. Их с каждым разом становилось все больше.

— А это что за штуковина? — Пока мы тащились по ступенькам, я указала на раскрашенный шест.

— Вот эта? Пукамани, детка, шест смерти. — Он ткнул шестом в дверь с матовым стеклом и ввел меня в зал долгого ожидания.

— А, миссис Блум, — сказал Хартли. Он пытался прикрепить резинового кота Гарфилда к двери. — Боюсь, мистер Картер pro tem занят, но мы рады вас видеть. Со стороны мистера Джонса было очень любезно вас привести. Насколько я понимаю, долг Налоговому управлению выплачен полностью.

— Это действительно так?

— Не сомневайтесь. — Теперь, когда он об этом упомянул, я вспомнила, что уплатила все сполна. Я вечно путалась в денежных вопросах. — Позволю себе заметить, что теперь, когда все помехи ликвидированы, осталось только заполнить формуляры, проверить соответствие указанных в них фактов действительности и подготовить все необходимые бумаги.

— Только и всего? — съязвила я.

Хартли снисходительно улыбнулся.

— Боюсь, комната ожидания не слишком комфортабельна — в наши дни очень трудно снять помещение.

— И не говорите. — Я оглядела длинную узкую комнату. Вдоль стен стояли разномастные стулья: садовые из пластика, кухонные с плетеными сиденьями, мягкие офисные на колесиках. На стеллажах все еще лежали брошюрки о кариесе, фторидах, нитях для чистки зубов и прочих жизненно важных при испорченных зубах предметах. Я разглядывала привычные цветные плакаты с изображением ротовой полости, между которыми висели объявления частного характера: «Кошка ищет хорошую семью», «Семья ищет хорошую кошку». Наметился кошачий обмен. Напротив, между стульями, длинный низкий стол, заваленный стопками журналов «Вуманз релм», «Ридерз дайджест» и «Татлер». Похоже, здесь лечили зубы одни неграмотные снобки. О да, своей очереди ждут и мертвецы, но это, как обычно, команда призраков, лоскутные куклы без документов, со стертыми лицами, глядящие на вас сквозь залитые дождем стекла общественного транспорта. Разные «никто».

— И тем не менее, — продолжал Хартли, — прежние арендаторы оставили здесь кое-что для чтения, журналы и прочее, так что, пожалуйста, чувствуйте себя как дома. Вы можете полюбоваться на нашего нюё, но только если вам действительно этого захочется. — И он исчез за очередной дверью с матовым стеклом, за которой клерки в костюмах разных эпох вертели в руках спирографы, возились с тамагочи, обменивались покемонами.

Фар Лап взял в автомате квитанцию с номером и протянул мне.

— Вот, Лили-детка, твой номер — 1347, - похоже, тебе придется подождать.

— Почему это мне? А тебе?

— Гм… мне время собирать пожитки, детка, хей-йе?

— Я посмертный проводник, Лили-детка. Это мое ремесло. Но очень скоро ты не будешь мертвой, а мне пора быть где-то там.

— Где-то там?

— Я открываю новый ночной клуб в Камден-Тауне, это его название — «Где-то там». Потрясающее место, детка — поверь мне, просто закачаешься, йе-хей?

Могу ли я чувствовать себя как дома в этом временном месте? Абсурдная идея. Внезапно меня охватила тоска по Далстону, подвалу дома № 27 по Аргос-роуд, тоска по моим каждодневным занятиям. Даже по Жирам.

— Ну что ж, придется ограничиться компанией детей.

Фар Лап, причмокнув, втянул в себя щеки.

— Не-е, детишки пойдут со мной, йе-хей? Это не их круг, детка, совсем не их. Он только твой, Лили, только твой.

Лити был потрясен до глубины души.

— Ах, эти во-олны золотых волос и эти о-очи голубые… Все, что оста-алось от тебя — печаль. Одна-а печаль! — в его гагатовых глазках блеснули слезы. Он сделал несколько неверных шажков по вздувшемуся линолеуму, едва не упав в обморок, но Фар Лап подхватил его и сунул в свой мешок.

Грубиян тоже разволновался.

— Вали отсюда, старая толстая сука! Убийца проклятая! Ты, Майра Хиндли, давай проваливай! — Выкрикнув эти ругательства еще раз, он бросился к дверям. Последним, что я увидела — или я должна сказать «мы увидели»? — был хвост его енотовой шапки. Какого черта я ее купила? О да, я вспомнила: ему хотелось быть королем Дикого Запада.

Передо мной стоял один Фар Лап.

— Вот так, Лили-детка, йе-хей? Здесь у меня в мешке для тебя что-то есть… Если ты в самом деле решила уйти.

— На что ты намекаешь? — Я начала раздражаться. Никогда не любила прощаться.

— У тебя остался последний шанс сойти с круга, детка. — Его голос звучал с той особой ясностью, которая появлялась в моменты поучений. — Еще есть время прицепиться к крючкам и петлям благодати. Если ты этого захочешь. Если сможешь — всего на несколько мгновений — сконцентрироваться на главном. Поверь мне, Лили-детка, ты не пожалеешь.

Я посмотрела в его зеркальные очки и увидала там свое отражение — после одиннадцати лет в гробу я выглядела не так уж плохо, как можно было ожидать. Серо-голубые глаза, крупный нос, высокие скулы — за такие умереть не жалко. Густые блестящие светлые волосы. Нет, я выглядела совсем неплохо.

— А что у тебя в мешке? — спросила я.

Порывшись в плетеном мешке, он вытащил поочередно: изюм — с роскошной средиземноморской красоткой на коробке, апельсин, хрустящие хлебцы, шесть кусочков сыра, банку светлого пива «Топ Дек», лайм и наконец — батончик «Марса».

— Вот, Лили-детка, немного еды. Ты ведь проголодалась, верно?

— Проголодалась? Да я умираю от голода! — Я взяла еду из его сложенных лодочкой ладоней и рассовала по карманам пальто. Последним туда отправился батончик «Марса»: я знала, что выну его первым.

— Так, значит, тебе захотелось есть, детка, йе-хей?

Еще как. После всех этих лет невыразимо острая боль — чувство голода — снова терзала меня. Потребность в пище развязала химическую войну в реторте моего желудка.

— Теперь перестанешь думать о том, чтобы трахнуться — для разнообразия, йе-хей?

Так оно и вышло. Впервые за несколько месяцев из моей головы улетучились все мысли о сексе. Я проглотила еду в одно мгновение. Как я и ожидала, «Марс» исчез первым. Маленький коричневый батончик растаял у меня во рту, сбежал теплой струйкой вниз по горлу, наполняя меня эротической сладостью. Я слопала его в три глотка. Как хорошо снова есть своими зубами — такого подарка я не ожидала. За «Марсом» последовал изюм, за изюмом — апельсин, хрустящие хлебцы и сыр. Я запила все пивом «Топ Дек» и даже тебя не угостила. Но, черт возьми, нужно было заявить о себе погромче. Когда я подняла глаза от своей преступной трапезы, Фар Лап уже исчез. Абсолютно в его духе — просто исчез из поля зрения.

Вскоре голод вернулся. Дикий голод пришел, чтобы уволочь меня с собой. Не знаю, почему Хартли сказал «прежние арендаторы» — время от времени за дверью в дальнем конце помещения раздавался мучительный вой бормашины. Если я не ошибаюсь, там лечили зубы. Но моя сексуальная одержимость исчезла, спасибо хоть за это, потому что, начав рассказывать тебе всю эту историю, я поняла, что впуталась в нее именно из — за секса. Хочешь знать все о похоти? Я расскажу тебе о похоти.

После открытия, сделанного в доме Элверсов, промчалось несколько недель. Я валялась дома на кровати, курила и слушала свой маленький приемник. Диктор — теперь он говорил с протяжным северным акцентом — сообщил, что умер Бенджамин Спок. Черт возьми, Спок! Наконец-то один из нас. Сколько раз я листала его книгу в поисках слова «колики», а одна из моих дочурок стонала и корчилась на кроватке. Спок, с его изумительным здравым смыслом, которому такая растяпа, как я, могла следовать не больше нескольких минут. Вот если бы у меня были дети от Спока, они бы, возможно, выросли совсем другими — никто не умер бы, не пристрастился к наркотикам, не погряз в эгоизме.

За мыслью о Споке как о возможном отце моих детей совершенно логично пришла мысль о том, каково заниматься этим со Споком. На что бы это могло быть похоже! Мне всегда нравилось представлять себе доктора в качестве любовника — он знает, где что находится и все такое прочее. Внезапно я почувствовала, что не только рассматриваю эту ситуацию — гляжу в его очки, помогаю снять белый халат, — но что я возбуждаюсь. Разумеется, я не могла чувствовать, как увлажняются мои гениталии или твердеют соски, но мозг охватило безумное желание. Не утихавшее еще полтора года.

Я бы не отказалась заняться этим с Пол Потом — конечно, он не вышел ростом, но по моему опыту коренастые коротышки отличные любовники. Как жаль, что он ушел в поля смерти в мае 98-го. А этот парень, Марсель Папон, конечно же посылал евреев в газовые камеры, но надо отдать ему должное, он выглядел на суде таким элегантным. Он получил десять лет, и я бы не отказалась разделить с ним ненадолго заключение — ты понимаешь, что я имею в виду? А эти сумасшедшие бритоголовые в Саксонии-Ангальт? На федеральных выборах они набрали восемнадцать процентов. Той ночью они наверняка гуляли в пивных, и я была не прочь повеселиться с ними. Да, моя похоть не знала дискриминации. При жизни я считала себя ее игрушкой, но это было смешно по сравнению с тем, что творилось со мной сейчас: я бы трахнула все, что движется. Бэмби Блэра и мокрогубого Адамса — я бы хотела крутить с ними любовь втроем во время англо-ирландских переговоров. А что, если прибавить к ним парочку толстяков-юнионистов — для ровного счета? Или головорезов с Западного Берега с полотенцами на голове? А вдруг они угомонятся, если проведут со мной по нескольку минут каждый. Последствия сексуального подавления всем известны. Я не могла плакать, когда закрылись Милые Голубые Глаза, зато я занялась бы с ним любовью прямо на его проклятом смертном одре. Я позабыла стыд. Рой Роджерс мог бы петь в моей стране в любое время, я бы знала, как разрядить его собственный Ствол.

Все первые девять месяцев 98-го года я валялась в постели, корчась от снедавшей меня похоти, Жиры испуганно жались к стенам, Лити, изображая оргазм, распевал: «Je t'aime». Даже Хе-Ла необычно разогрелась, а Грубиян… ну, можешь себе представить. В конце концов мне пришлось подняться. Я неплохо справилась с тем, что стала мертвой, толстой и старой, но получить вдобавок грязное воображение? Что ж, попробуй ответить сам.

После того, как Элверсы уехали, а я потеряла работу, мне было почти некуда пойти. К тому же меня беспокоило, что из-за моей недавно обретенной похотливости мне будет сложно оставаться незаметной. Что, если один из мириадов мужчин на улице, на которых я смотрела с вожделением, меня заметит? Может выйти скандал. Нет уж, я решила проведать свою младшую дочь и ее борова. Если кто-нибудь и способен погасить мою похоть, как какую-то поганую лампочку, просто щелкнув выключателем, так это Наташа. Она всегда была потаскушкой, а со временем стала законченной шлюхой. Всему виной дурные наклонности. «Почему бы тебе не трахнуться с ним, Нэтти? — шептал внутренний голос. — Ты почувствуешь себя привлекательной… на время». Это ее устраивало — обменивать тающие запасы уважения к себе на пятифунтовые бумажки мужского вожделения. Молодчина!

Наташа с Расселом катились в пропасть. Они еще ухитрялись сохранять пристойный вид — но это было все, что у них осталось. Они жили в роскошной квартире в Империал-Мэншнз, одном из новых зданий на Риджентс-парк-роуд. Рассел «кинул» владельца квартиры, поца, который решил протянуть руку дружбы этой парочке, рассчитывая на ответный жест. Кретин. Рассел с Наташей теперь протягивали руки только для того, чтобы вонзить в них иглу. С помощью дыма и зеркал они поддерживали свою веру в то, что их жизнь хранят чудодейственные силы. А когда Наташа сидела на кокаине, от нее можно было ждать чего угодно.

В тот самый день Рассел отправился за наркотиками. Наташа не отличалась воздержанием — это я могу гарантировать. Она уже была под кайфом и страстно хотела забалдеть еще сильнее. В ожидании новой дозы она слонялась по нелепо обставленным комнатам — толстые белые ковры, столики из стекла и алюминия, — ни на секунду не выпуская сигареты изо рта. Она собирала целую гору пепла для предстоящего сеанса. Даже мне с моим беспрестанным курением претила привычка наркоманов собирать сигаретный пепел, устраивая настоящий склад из рыхлого серого вещества. Какая мерзость.

На ней были облегающие атласные брючки, на моей Наташе. И облегающий топ с люрексом. Она по — прежнему хорошо смотрелась — если вам нравится постная, пропитанная химикалиями плоть. К счастью, тому, кто пришел, это нравилось. Раздался звонок, и в вестибюле появился — я подошла к монитору вместе с ней, чтобы взглянуть на посетителя — Майлс. Он так давно собирался навестить свою старую любовь. У него по-прежнему не было денег на такси. Когда Наташа его впустила, он объяснил, что редко бывает в Лондоне, потому что припарковаться здесь чертовски трудно и ужасно дорого.

Да, Майлс перебрался в захолустье и женился на ком-то более подходящем, чем Наташа. Но, черт возьми, Екатерина Великая — и та более подходящая, даже если вы ее лошадь. У Майлса с женой было двое ребятишек, разнояйцовые близнецы. Он показал Наташе фотографии с их улыбавшимися мордочками. Недопустимая ошибка, Майлс. Даже прийти сюда было ошибкой, а показывать неудачнице очаровательное напоминание о ее материнском фиаско совсем уж глупо. Но ты ведь никогда не отличался проницательностью, верно, Майлс? Торчал в какой-то дыре, вкалывал в юридической консультации для бедных — гордиться нечем. А теперь ты пробудил в ней ревность, ее худшие чувства, бездонную пропасть отвращения к себе. В самом деле, Майлс, тебе пора бы знать, чем это кончится. Пора бы знать, Майлс, давно пора.

Они стояли на кухне, Наташа заваривала ему чай. Это была первая чашка чаю, приготовленная ею за те три месяца, что она здесь умирала. (Едва ли это можно назвать жизнью.) Майлс никогда ничего не курил, что придавало его облику некоторую чеканность в ее подернутом дымкой жилище. Он стал еще более привлекательным, когда, неизвестно почему, вдруг начал декламировать Наташе стихи:

— «Сентябрь, когда мы любили, словно в горящем доме…»

— Неужели нам придется ждать так долго?

— Что?

— До сентября? Или ты хочешь, чтобы я подожгла дом сейчас? Бог с ним, с календарем.

Наташа говорила серьезно — и я была потрясена. Она щелкнула своей одноразовой зажигалкой, которую вынула из кармана облегающих брючек, и поднесла дюймовый язычок голубого пламени к уголку одной из кулинарных книг, валявшихся на кухонном столе. Для этого ей пришлось наклониться к Майлсу, и ее плоский живот на миг прижался к его промежности. Следует признать, что в первую секунду Майлс отпрянул — но ненадолго.

Они занялись этим в спальне хозяина, даже не сдернув тяжелого полосатого, как шкура зебры, покрывала с широкой плоской кровати. Майлс даже не снял с себя брюк. Черт возьми, Наташа их тоже не сняла бы, если бы могла не раздвигать ног. Я стояла в дверях смежной ванной комнаты, среди зеркал, и наблюдала за отвратительным актом, происходившим на кровати, и за твоим зачатием. Испытывая одновременно клаустро- и агорафобию. Мне было мерзко — по-настоящему мерзко. Мало того, я ревновала. Ревновала, как никогда прежде, я даже не предполагала, что могу так ревновать. Это был мой мужчина, мой Майлс. Это со мной он должен был лежать, мне хотелось покрыть его милое лицо поцелуями, теребить его волосы, кричать ему в рот, держаться за его твердые ягодицы. Я хотела его так сильно, как никого прежде.

А что же Наташа, эта бесчувственная сучка? Троллопом, любимчиком ее папаши, вот кем она всегда была. Еще одним ленивым толстым Йосом; ребенком, который держит в каждой руке по глазированному члену и не знает, какой лизнуть. Не будь я мертвой, я выцарапала бы ее проклятые глаза. Трахаться ради удовольствия — это я могла понять, но изменять мужу с досады — низко. Хотя все длилось лишь несколько секунд. Бедняга Майлс, похоже, он не слишком часто занимался этим в своем Стивенейдже или любом другом старом новом городишке, в котором прозябал. Он стянул с нее брюки, спустил трусики, взобрался на нее, пронзил несколько раз подряд — и все было кончено.

До чая дело не дошло. Он прошагал длинные мили назад на станцию, оставив меня с ней.

И я оставалась там. Почти до самой встречи с Фар Лапом в Сохо, той, о которой рассказывала тебе в начале этой дурацкой истории. Долбаные смертократы вечно заставляют нас ждать — хорошо еще, что ты оказался таким терпеливым слушателем.

Да, я осталась. На самом деле у меня не было выбора. Я осталась, прикованная к ней своей похотью. Каждый раз, когда она трахалась, мне нужно было присутствовать. А она еще много раз это делала, пока не поняла, что беременна. Я испытывала самые изощренные муки желания, когда она бросала взгляд на часики над прыгающим плечом безымянного клиента номер восемьдесят два. «Я должен быть там!» — как очаровательно пел Лити. Я страдала от острейшей агонии не-удовлетворенного сексуального желания, пока она балдела от семидесятой сигареты с марихуаной за неделю.

Как она дошла до такой жизни? Что ж, она была не из тех бедняжек, которым приходится оставлять свои карточки в телефонных будках, нет, наша Нэтти была не такой. Она так нагло не нарушала закона описания сексуальных товаров. Эти карточки, с изображением выпирающей отовсюду щедрой плоти, затянутой в красный эластик и белый атлас. Карточки, в которых сообщается: «Жасмина. 36-26-34. Восемнадцать лет. Молодая актриса. Своя квартира. Никакой спешки. Зайди и немного расслабься», а они должны вопить: «ЖАНИНА, ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ, ЭМОЦИОНАЛЬНО НЕУРАВНОВЕШЕННАЯ НАРКОМАНКА, ГОНОРЕЯ, СИНЯКИ, НЕСПЕЦИФИЧЕСКИЙ УРЕТРИТ, СПИД. Я БЫСТРО ВЫПОТРОШУ ТЕБЯ ЗА ДВАДЦАТЬ ФУНТОВ — МНЕ СРОЧНО НУЖНО ПОДШИРНУТЬСЯ». Нет, наша Нэтти в подобных карточках не нуждалась. У нее был класс.

Рассел прекрасно об этом знал, еще бы ему не знать. Это он познакомил ее с тощим Зимоном. Ну и тип, этот Зимон. Он думает, что «3» в начале имени превратит его в Зорро, а его «агентство по сопровождению» — в монастырь в проклятой Южной Калифорнии. У Зимона процветающий бизнес, его девушкам нет равных, когда нужно сопроводить подвыпивших менеджеров средней руки от двери в их гостиничном номере до кровати. Да, Рассел знал — хотя они об этом не говорили. Они ничем не отличались от множества пар «сутенер-проститутка» по всему миру, его крючок несостоятельности цеплялся за ее петельку позора, так они и тянули друг друга вниз. Все ниже и ниже.

Когда до родов оставалось совсем немного, Риэлтер сжег все мосты, соединявшие его с миром бизнеса. Некоторые люди желали ему смерти. Буквально. Следует признать, что последние три месяца он перестал посылать ее за заработком. И все же, сколько извращенцев хотели бы трахнуть накачанную метадоном потаскуху с выпуклым смуглым животом, в котором уже бил ножками ребенок? Предостаточно. Да, она была на метадоне. Двадцать миллиграммов в день, купленных в аптеке и проглоченных там же, за прилавком, рядом с обритыми наголо детьми, чьи мамаши покупали частые гребни. Ему приходилось чуть ли не замуровывать ее, чтобы она не наглоталась всякого дерьма. К тому времени ее стало легче ограничивать — с учетом того, что теперь они жили в более ограниченном помещении.

Все ниже и ниже, из пентхауса в дом, из дома в квартиру, из квартиры в конуру. Они двигались на восток, против пассатов благополучия, дувших в обратном направлении. Два тощих флюгера, неизменно повернутых в сторону вырождения. Они остановились на Майл-Энд, в темной маленькой квартирке, рядом с другими искателями погибели. А впрочем, какое мне дело? Передо мной прекрасный новый мир, и я хочу снова стать его частью. Черт побери, ухитрились же построить взлетно-посадочную полосу в полосе Газы — ведь это что-нибудь да значит! Бэмби Блэр превратился в Бомбера Блэра — мечтая превратить свою бойскаутскую пипиську в милитаристский шлонг, он лез из кожи вон и не жалел взрывчатки на Балканах. Хорошо еще, что Иегуди Менухин не стал жить вечно, и если он отправился в последний путь не на машине, то все равно у конечного такси один конечный пункт.

А мы пока сидим здесь, с номерами «Вуманз релм» и остальными безликими ожидающими. Вряд ли тебе хочется пойти полюбоваться на нюё, верно? Похоже, так смертократы сходят с круга, как выражается Фар Лап. Этот конторский нюё вечно залеплен копиркой, или скотчем, или другой липкой дрянью, подвернувшейся под руку какому-нибудь пыльному клерку или тухлому писцу. Но так как здесь работает дантист, они, наверно, залепили нюё какой-нибудь долбаной амальгамой. Нет? Не хочешь к нюё? Я тебя не осуждаю. Мы так давно сидим в этой комнате ожидания. На наших глазах множество мертвецов поднялись по лестнице и вошли туда, где воет проклятая бормашина. Визжит словно машина-младенец. Как недвусмысленно выразился наш Форд, «Техника — это современный мессия».

Перед нашими глазами прошли тысячи. Наверное, у них есть какой-то блат, которого нет у нас, какой-то выход на смертократов. Или — об этом даже противно думать — они знают, как к ним подлизаться. Тут мне пришла на память одна вещь… Я не рассказывала тебе о шариковой ручке, которую придумала в сороковых? Рассказывала? Ну, знаешь, как это бывает. Когда рассказываешь длинную историю, нередко забываешь начало. Совсем как в жизни. Впрочем, спасибо за то, что ты оказался терпеливым слушателем, таким, как ты, нравится узнавать что-то новое. Но хотя я, как мне кажется, узнала некоторых здешних посетителей, тебя — сестру? брата? — я никак не могу разглядеть.

Кого я узнала? Ну, мне показалось, я видела Йоса — или кого-то похожего на Йоса, — он вошел и некоторое время здесь сидел. В руках сумка с клюшками для гольфа, во рту чертова трубка. Может, это был Йос, а может, и не он. На мой взгляд, он всегда был совершенно безликим, серым, как тень. Кем бы я хотела стать? Отвечу: любым организмом, который должен быстро увеличить вес в первые несколько часов после своего рождения. Кем угодно. Лично я не отказалась бы стать поганым осьминогом со щупальцами, если бы в эти щупальца что-нибудь попалось. Я бы перегрызла глотку за селедку. Но взглянем на вещи прямо — не все, у кого есть присоски, могут к чему-то присосаться.

— Миссис Блум? — Это Кантер… и да… да… похоже, наконец подошла моя очередь. — Входите, пожалуйста, он вас ждет.

Что ж, до свидания, мой друг. Надеюсь, тебе не придется долго ждать. Не знаю, сумеешь ли ты подружиться с кем-либо из сидящей здесь публики, но ты всегда можешь рассчитывать на несколько тысяч номеров «Вуманз релм». По-моему, рецепты банановых оладий хорошо помогают. Конечно, они не снимают острой боли, но придают ей смысл.

Да, знаешь что? Там на самом деле оказался кабинет зубного врача. А вот и сам врач — еще один тщедушный еврей, принимающий участие в моей судьбе. Интересно, как его зовут. Впрочем, какая разница?

— Бломберг, меня зовут мистер Бломберг. А вы, должно быть, миссис Блум. Пожалуйста, усаживайтесь в кресло. Дайте-ка мне взглянуть. М-м-м… похоже, вы почти ничего не ели, верно? Вам, вероятно, пришлось долго ждать. Пожалуйста, прополощите рот. Огромное спасибо. Теперь слушайте, не стану вас обманывать, миссис Блум… можно называть вас Лили? Так вот, Лили, вам будет больно… очень больно. И, как я могу предположить, вся процедура будет грязной и унизительной. Я бы с удовольствием сделал вам обезболивание, но вы же знаете, как обстоят дела — у нас теперь совсем не те возможности, что были раньше. Могу вас заверить в одном: я занимаюсь этим давно и действую быстро и уверенно. Абсолютно ли это необходимо? О да, абсолютно… даже более того. Разумеется, порой рождаются мутанты или уродцы, однако никто не слышал, чтобы при нормальном ходе вещей младенец появлялся на свет с полным ртом зубов.

Ничего особенного. Ни-чего. Лишь одного: забудь меня. Нет, не забывай.