Быть гордой — значит никогда ни о чем не жалеть. Если ты всегда прав, то какого черта об этом сожалеть, верно? Гордость — это глубокая шахта, из недр которой ежедневно добывают и вагонетками вывозят на поверхность самодовольство. Гордость можно холить и лелеять, взращивать и откладывать на будущее. Вспомните обо всех этих кретинах-аристократах, стиравших пыль с мейсенского фарфора, пока красноармейцы насиловали их соседок. Эй, соблюдайте приличия, друзья! И еще: гордость передается по наследству. Существует целая индустрия наследия, коим полагается гордиться. Не придет же вам в голову одним махом пустить по ветру гордость, которую вы копили годами. Нет, ее лучше отложить, отложить на потом. Вам остается лишь надеяться, что следующее поколение, с пеленок научившееся обращаться с этой штукой, не кончит свои дни паршивыми эпигонами, проматывающими фамильную гордость на ипподроме смирения.

Так вот, у Ричарда Элверса гордости было навалом, да и Шарлотте Элверс немало досталось от родителей. И прежде чем перейти к рассказу о том, как они ее тратили, следует сделать последнее уточнение: гордость нельзя подделать. Никогда. Могу вас в этом заверить. Мамочка лучше знает. Я не желаю слышать эту чушь о ложной гордости, ни теперь, ни после. И кем бы вы ни были, великим Карузо или бедным карапузом, ваша гордость не хуже любой другой.

Итак, Шарлотта Элверс гордится своими достижениями в шоу-бизнесе большого бизнеса. Гордится своей женственной фигурой. Гордится своими домами, автомобилями и прочим движимым и недвижимым имуществом. Гордится покойным отцом, выдающимся историком Церкви (в этой связи следует отметить, что Дейвид Йос происходил из старинного рода почитателей Троллопа) и гордится своей матерью. Нет, не гордится. Настолько не гордится, что избегает любого упоминания о том, кем я была.

С физиономией Йоса, приклеенной скотчем к се широкому лбу, Шарлотта, естественно, без всякого труда выдает себя за гойку. Она не желает быть полукровкой. Шарлотта склонна не афишировать тот факт, что она — спросите любого, кто в этом разбирается, — еврейка. Поверьте, в наше просвещенное время ей, доброму английскому хамелеону, нет никакой нужды принимать защитную окраску. Демонстрировать напускное безразличие. Теперь почти не осталось мест, где можно позволить себе антисемитское высказывание и встретить молчаливое одобрение.

Именно теперь. Когда эти чертовы израильтяне с поистине фантастическим упорством вызывают огонь на себя, бомбя лагеря беженцев, проламывая черепа и беря взятки — в общем, ничем не отличаясь от шайки фашистских подонков. Теперь, когда на сцену вышли эти еврейские придурки, нет нужды быть антисемитом. Черт побери, даже еврейский антисемитизм теперь не кажется таким уж отвратительным. Быть евреем, ненавидящим евреев, в свое время кое-что да значило, этим можно было гордиться; это ставило вас на одну доску с лучшими умами последних двух веков — теперь же это сходит с рук любому обрезанцу.

Итак, позвольте мне в общих чертах описать обстановку, обрисовать развязку. Осень 1994 года. Камберленд-террас. Шикса Шарлотта с печальным комичным лицом покойного папаши стоит на кухне размером с теннисный корт. За последние два года Элверсы арендовали еще несколько смежных квартир, к слову сказать, огромных. И когда они их соединили, получился настоящий дворец, готовый к приему сына и наследника. Которого все не было и не было. Шарлотта еще не окончательно свихнулась, чтобы устроить в одной из спален детскую для Помазанника — в ожидании опаздывающего поезда Мессии. Но даже если б и свихнулась, с чего бы она начала? В квартире было слишком много «шумных комнат», где некому шуметь, слишком много кабинетов, где некому читать, спален, где в лучшем случае подрезают ногти, и оранжерей с охапками дурацких свежесрезанных цветов — чтобы Шарлотте было что заключать в свои объятия. Жилище Элверсов сделалось столь огромным, что у них появилась даже такая штука, как щит управления — и это только в лондонской электросети.

Так вот, Шарлотта приводит в действие стальную соковыжималку в стиле ретро и превращает груду бананов, слив и прочих фруктов в полезную мякоть, тоскливо глядя на младшую сестру. Только что возвратившуюся из Австралии новоиспеченную Наташу Блум. Да, фамилия Йос никак с ней не вязалась, казалась уродливым туберкулом на безупречной оливковой коже. А кожа у Наташи теперь не просто оливковая, а совершенно темная. Удивительно, как это Иммиграционная служба не задержала ее в Хитроу, похоже, они не догадывались о том, что Наташа возвращается назад, чтобы терзать свои новые жертвы садистски порочной красотой.

Да, Наташа Блум. Шарлотта пошла одним путем, Наташа — другим. И хотя Наташа пока не говорит, что она еврейка, она готова признать еврейскую кровь. «У меня есть еврейская кровь», — заявляет она, словно бочонок этой крови стоит у нее, как у вампира — а она, несомненно, вампир — в холодильнике, чтобы не свернулась. Или, если на нее поднажать: «Я наполовину еврейка, я это признаю, но не принадлежу к общине». На самом деле, Нэтти, тебя не примет ни одна община, даже если бы ты захотела к ней примкнуть. Черт возьми, тебя не ждут даже в Общественном центре Далстона, а это кое-что да значит.

Две сестры пристально смотрят друг на друга, две благородные половины одного гордого существа. В воздухе потрескивают искры антипатии, и Шарлотта отражает пущенную сестрой стрелу.

— Нет, — произносит она, — мы не думали об усыновлении.

Нет, в самом деле. Absolument поп! Вот что я хочу сказать — к чему вся эта гордость, если ты готова забыть о ней ради первого же полудебильного младенца, которого подбросит тебе социальная служба? Это сродни тому, чтобы завещать свою поганую собственность государству со словами: «Не согласились бы вы увеличить мне налог на наследство? Сделайте одолжение».

— А ты? — Милая, но тщетная попытка, Шарлотта, ибо тебе не хуже меня известно, что женщине, стоящей перед тобой, усыновление нужно не больше, чем потребителю — обмен широкоформатного телевизора на плоский, одного «форда» на другой, часов «Патек Филипп» на «Лонжин». Да, по тонкой иронии судьбы, стоит только Наташе Блум потереться о мужчину одним местом, как она забеременеет. Словно вся ее светящаяся, дьявольски нежная кожа — это цветок, склоненный как раз под тем углом, чтобы собирать любые споры, витающие в воздухе. После парочки выскабливаний и вакуумной чистки, перенесенных в подростковом возрасте, Наташа постоянно носила колпачок и пила противозачаточные таблетки, и настаивала на том, чтобы мужчина пользовался презервативом, и буквально накачивалась противозачаточными пастами, словно сперматозоиды перемещались внутри нее по капиллярам. Если только не вырубалась от наркотиков — а тогда, как известно, все может случиться.

Для мужчин, угодивших в коготки Наташи Блум, нет ничего более волнующего, чем то, как она надевает им презерватив, напяливает на член намордник из латекса. Наивные недотепы, они считают это преддверием безграничного блаженства. Пока она осторожно разворачивает резину своими прохладными ловкими пальцами, они думают про себя: «О-о-ох!.. — и — А-а-ах!.. Она действительно не хочет ребенка, она любит меня ради этой маленькой твердой штуки. Она… А-а-ах!.. хочет трахаться не меньше моего, вот почему она так ловко надевает эту перчатку с одним пальцем».

Ах! Какая глу-у-у-пость. Как видно, они не понимают, что ее мастерство — признак похоти. В свое время я сама была довольно ловкой. Дело в том, что как только пенис, так сказать, упакован в целлофан, он становится почти безопасным. При случае Наташа свертывает презерватив в толстое кольцо, которое потом туго сожмет основание члена — так фермеры кастрируют баранов, в конце концов плоть засыхает, чернеет и отваливается.

И все же ее умелое обращение с презервативами еще сослужит ей службу.

— Нет. — Наташа грызет шоколадный батончик с арахисом, который очень напоминает кусок дерьма. В отличие от Шарлотты, ей не нужно следить за весом, к тому же у нее безупречно белые зубы Дориана Грея. Жизнь так несправедлива. — Хотя мы с Расселом думаем завести ребенка. — Да, они снова вместе, на этот раз официально. — Теперь у него чистое досье. По-моему, из него выйдет прекрасный отец.

— Из кого? Из Рассела?! — Входит Ричард Элверс в одних носках на огромных ступнях. За это время Ричард еще больше растолстел, несмотря на персонального тренера. Первую половину десятилетия он провел, таская на себе английскую гордость, а вторую — под покровительством лорда Черчилля с его идиотским именем. Бедняга Ричард, к нему трудно не испытывать сочувствия, но дело в том, что теперь я, в этой огромной банке, бесчувственна по природе.

— Ах, Ричард, — прелестно мяукает Нэтти, — да вы же с Расселом никогда не встречались. — Как раз наоборот, встречались, и в этом вся загвоздка. — Теперь он чист перед законом и успешно работает с недвижимостью. Он хотел бы поговорить с тобой о старом школьном здании, которое он и его партнер покупают в Хакни.

Не сомневаюсь, Рассел его купит. Наверняка для очередного грязного дельца ему нужен теоретически чистый капитал. И все же отдадим ему должное, он вовремя завязал с наркотиками. Отбарабанил шесть недель в Паллет-Грин — выпуск 1992 года: «Дурное прошлое поможет тебе пробиться — говно всплывает», — и направил извращенную энергию на воплощение своих маленьких снов в большой кошмар строительного бума. Конечно, Рассел баловался наркотиками — любил выкурить сигарету с марихуаной и запить пивком, — но с тяжелых наркотиков он соскочил. Когда Наташа появилась в его новой квартире в Доклендсе, как всегда под кайфом, готовая возобновить их прежние отношения, Рассел — к его чести будь сказано — повел себя не так, как прежде: он ее отмыл, накупил ей тряпок и поселил у себя. Теперь они преуспевающая пара. Рассел реставрирует помещения, а Наташа украшает общественные места корпоративным искусством.

— Рассел дал мне десять тысяч, чтобы украсить дом в Сент-Катеринз-Док, который он только что отремонтировал, — хвастливо заявляет Наташа сестре. — Когда я развешу картины, там будет по-настоящему хорошо. Я собираюсь пройтись по галереям. Может, составите мне компанию?

— Ты, вероятно, шутишь, — парирует Шарлотта. — К тому же у нас с Ричардом важная встреча.

Мне многое нравится в Расселе. Я восхищаюсь его красотой, смуглой кожей и темными волосами — он и Нэтти хорошо смотрятся вместе. Мне нравится его бескомпромиссность и то, что он еврей из Ист-Энда. Его семья никогда не покидала черты оседлости, не льстилась на бесцветное безразличие северных пригородов. Выбравшись из ветхих домишек Уайтчепела, ист — эндские евреи селились не дальше Майл-Энд-роуд, посещали пустеющие синагоги, ходили в парные в Хакни похлестать себя веником. Они не изменили своему родному наречию — кокни, Слову Господа-уличного-торговца — и породили поколение джентльменов удачи, вроде Рассела, живущих своим умом и, словно темный ангел, пролетающих над пиром коммерции.

Они разительно отличаются от таких людей, как лорд Черчилль, ведущий британский специалист по бесплодию, в чью клинику сегодня отправляются мистер и миссис Элверс. В течение пяти последующих лет встречи с лордом будут приобретать для них все большее значение.

Приемная лорда Черчилля — его деда по отцу звали Джекоб Ротблатт — находится в Южном Кенсингтоне, поблизости от его частной клиники. Именно туда устремляется большинство пациентов, приезжающих в Лондон на курс лечения. По иронии судьбы, не ускользнувшей от глаз самого Черчилля, особого успеха он достиг в лечении мусульманок. Женщины, яйцеклетки которых он холит и лелеет, встряхивает и помешивает, перемещает туда и сюда, — это в основном горбоносые жительницы черных круглых шатров, прибывшие к нему прямо с берегов Персидского залива. Он должен проводить осмотр в строжайшем соответствии с правилами целомудрия, нужные части их тела предлагаются ему по отдельности, словно куски курятины, питающейся курятиной. Похоже, что с помощью искусственного осеменения он вознамерился взрастить в Западном Лондоне армию приверженцев джихада.

Арабы не единственные пациенты Черчилля. Но даже местные жители толком не знают, считать ли слово «Лорд» титулом, именем, студенческим прозвищем или же первым слогом фамилии Лорд-Черчилль. Разумеется, добрый Лорд охотно помогает друзьям — среди которых даже несколько членов правительства — в делах зачатия. Но может ли это служить достаточным основанием для получения титула?

Вот о чем думают Ричард с Шарлоттой, наблюдая за тем, как он чертит в воздухе указательными пальцами обеих рук символические фигуры диагнозов, способов лечения и прогнозов. Лорд Черчилль управляет человеческими судьбами с подлинным артистизмом, он понимает, что процветающий врач должен прежде всего уметь работать руками, накладывать руки. В прежней жизни Черчилль, вероятно, был торговцем на Бриклейн, нагромождал одну на другую глубокие и мелкие тарелки, блюдца, чашки, сооружая из них огромную фаянсовую розетку, а затем обрушивал это сложное сооружение со словами: «Друзья мои, взгляните! Ни одного осколка. Прекрасный новый фарфор. Полный комплект на шесть персон. Для вас — десять фунтов. Всего десять. Ну, кто здесь самый смелый? Раскошеливайся!» Теперь он нагромождает друг на друга чашки Петри, гормональные инъекции и инкубаторы, а цены начинаются с десяти тысяч фунтов.

И все же руками он работает превосходно. Когда Черчилль встает из-за стола и, покачиваясь, идет по толстому эндометриальному ковру, его на редкость уродливое лицо — напоминающее сжатый кулак внутри перчаточной куклы, — бочкообразная грудь и тощие ножки делают его похожим на весьма подвижный сперматозоид. И это внушает Элверсам огромное доверие.

Мне тоже. Потому что я сопровождала их в Южный Кенсингтон. Я вновь принялась околачиваться возле них. Проводить время с Элверсами стало для меня чем — то вроде службы. Я все чаще отпрашивалась в «Корпорейт Коммьюникейшнз», пока до них не дошло, что, в сущности, я у них не работаю, и меня уволили. Наглый коротышка, на которого я жаловалась, пожаловался на меня другому наглому коротышке. Что поделаешь, капитализм! Грядет десятитысячелетний рейх, в котором власть принадлежит миллионам наглых коротышек. Начальница отдела кадров вызвала меня в свой зеркальный кабинет.

— Вы понимаете, миссис Блум, — сказала мисс Воплощенная Современность, — поскольку вы недолго у нас работали, мы не можем предложить вам большое выходное пособие. Простите за любопытство, но вы состоите в каком-нибудь частном пенсионном фонде? — Еще одно зеркальное здание, в которое мне незачем заглядывать — я ничего там не увижу.

На обратном пути в Далстон я хохотала как гагара, а Лити резвился возле меня, распевая: «Как хорошо-о травы каса-аться, травы у до-ома сво-о-его». Конечно, известковый малютка и понятия не имел ни о траве, ни о доме, ни о прикосновении. Однако годы, что я утихомиривала, урезонивала и увещевала своего так и не родившегося ребенка, не прошли даром. Лити очень развился. Теперь с ним можно было вести почти взрослую беседу. Как оказалось, в нем сочетались бойкий нонконформизм и стихийный анархизм, которые я пыталась привить своим дочерям — но без Наташиного люмпенства и Шарлоттиного снобизма.

А вот Грубиян ничуть не изменился. Он был все таким же — передразнивал старика в инвалидном кресле, вращая руками и вопя: «Ум-дидци-ум-дидци!», показывал взрослым голый зад и пугал детишек, являясь им на грани видимости. Хорошо еще, что он не слишком лип ко мне. Когда я ходила на работу, то оставляла его на Аргос-роуд, теперь я оставляю его там на всю ночь. Черт побери, что ему сделается?

— Итак, что мы предпримем? — спросил Лити недалеко от дома, запрыгнув на тротуар с обочины.

— Наверное, отправимся к смертократам. Посмотрим, можно ли получить пенсию по вечности или что — то в этом роде.

В ту зиму смертократы арендовали в Актоне помещение обанкротившейся фирмы по прокату автомобилей. На стене у двери висел ящик для хронокарт. Каждый приходивший должен был прокомпостировать карточку и поставить в нужную ячейку. Известно, что смертократы всегда устанавливают строгий порядок ожидания — вот такие карточки или электронные табло, как на почте. На офисных стульях сидело трое или четверо вполне заурядных мертвецов, просматривающих разрозненные газеты недельной давности.

Наконец подошла моя очередь, и, оставив Лити в комнате ожидания, я последовала за клерком в коротком пиджаке, минуя клаустрофобическую череду комнат, в каждой из которых стояло множество вырезанных из картона фигур в натуральную величину. Этих несгибаемых мужчин поставили к стенке, потому что их картонные опоры давно оторвались. Все они изображали молодого администратора в темном двубортном костюме, он помахивал связкой ключей, а изо рта у него тянулась надпись: «МОЙ УСПЕХ В АРЕНДЕ — А ТВОЙ?»

— Их снесли сюда, когда фирма разорилась, — пояснил Хартли, клерк в коротком пиджаке. — Глаза бы на них не смотрели, хорошо, что мы скоро переезжаем. Вы еще не поздоровались с нашим нюё?

Я поздоровалась с их драгоценным нюё, которого залепила копиркой одна из здешних дурнушек.

По комнате слонялось несколько клерков. Двое сидели, скинув пиджаки, и обменивались бейсбольными карточками, торчавшими из карманов жилетки. Еще один, в синем блейзере, стрелял из ракетницы Х2-31 в хиппи с усами Сапаты и в кителе Мао. Бах-бах-бах! Фигурка упала. Другие смертократы играли в маджонг или дипломатию, в скрабл или монополию или пробирались сквозь все 43.252.003.274.489.856.856.000 возможных комбинаций кубика Рубика. На нас они не обратили ни малейшего внимания. Их занимали только собственные мертвецкие мании и бесконечные перекуры. Подобно Фар Лапу, смертократы курили самокрутки. Это в какой-то мере оправдывало их суетливые движения и набитые всякой всячиной карманы.

Хартли отвел меня за перегородку, где сидел Кантер.

— А, миссис Блум. — Кантер оторвался от бумаг, отложил в сторону шариковую ручку и поправил воротник пиджака. — Можете идти, Хартли. Займитесь чем — нибудь полезным, к примеру, прогуляйте Анубиса по Тернем-Грин.

— Как скажете, — с кислой миной ответил Хартли.

Мне так и не удалось разобраться в иерархии смертократов. Хотя Кантер номинально занимался моим делом, я несколько раз слыхала, как он сурово отчитывал Хартли, Гланвилла и даже Дейвиса. В этой организации было слишком много индусов и слишком мало явных начальников.

— Миссис Блум, — укоризненно произнес Кантер, — кажется, вы бросили работу?

— Молва разносится быстро.

— О, почти мгновенно.

— Я слишком для нее стара.

— Не старше, чем вы были в день вашей смерти. Возможно, вы испытываете… гм… как это сказать?

— Чувства?

— Вот именно. — Кантер порылся в бумагах. — Ревность в начале шестидесятых, гнев в конце пятидесятых, гордость после Второй мировой войны и так далее?

— Да-а, верно. — Смертократы всегда все знают, но почти ничего не понимают. — Но в целом они меня не…

— Не затрагивают? Ну что ж, так и должно быть. При вашем тонком теле. Вы как бы видите чувства, верно? Глядите на них со стороны, пересматривая увиденное.

Противный человек. Как хорошо, что я здесь не работаю. Вошла дурнушка, с обязательными бисквитами и спитым чаем. Взглянув на меня с плохо скрываемой неприязнью, она вышла.

— Вы посещаете собрания? — с нажимом спросил Кантер, уставившись на меня сквозь пенсне, которое водрузил себе на шнобель.

— Иногда.

— Никогда, по имеющимся у нас сведениям. Послушайте, миссис Блум, можно говорить с вами откровенно?

— Не вижу смысла в неоткровенных разговорах.

— Вы все еще слишком заняты делами живых. Следите за вашими дочерьми, вмешиваетесь в их жизнь. Мистер Джонс должен был бы посоветовать вам воздержаться от подобных попыток. Так вы ничего не добьетесь. Вам следовало бы подумать о переезде в Далберб или в сельскую местность. Насколько я понимаю, ваша старшая дочь, миссис… — Он снова принялся копаться в бумагах. Когда эти придурки наконец перейдут на компьютеры?

— Элверс.

— Да, Элверс. Она собирается лечиться от бесплодия, если я не ошибаюсь.

— Возможно.

— На вашем месте я не стал бы проводить с ней много времени. Это чревато осложнениями.

Я поднимаюсь, чтобы уйти. С меня хватит. Я натягиваю перчатки — это представляется мне уместным жестом.

— Меня не слишком интересуют ваши советы по этому поводу, мистер Кантер. Я пришла сюда только для того, чтобы спросить, могу ли я, оставшись без работы, получить пособие на сигареты?

— Только самую незначительную сумму. Кажется, сейчас на эти цели выделяют около ста пятидесяти фунтов на календарный месяц.

— Этого достаточно. Не стану вас больше беспокоить.

— До свидания, миссис Блум, на обратном пути зайдите в кассу. И постарайтесь подумать о том, что я вам сказал.

Но я не стала думать — с какой стати? Я вернулась на Камберленд-террас. Заняла свое место у Элверсов. И отправилась с Шарлоттой и Ричардом на прием к Черчиллю.

Моя дочь уже прошла у предыдущего врача серию анализов и исследований, но добрый Лорд любил все делать основательно. Шарлотте удалось забеременеть раз в жизни, только благодаря упорным сексуальным тренировкам. Черчилль обрисовал комплекс проблем, мешающих Элверсам зачать ребенка. Шарлотта страдала эндометритом, однако не таким тяжелым, чтобы возникла непроходимость труб. Сперматозоиды Ричарда были вялыми, с некоторыми отклонениями от нормы, однако все же могли передвигаться. Несомненно, нервозность и подавленность Шарлотты препятствовали овуляции. Ха! Ее неспособность к зачатию стала сбывающимся пророчеством. Вдобавок, имелось некоторое противоречие между ее утонченными цервикальными выделениями и его грубой спермой.

Черчилль назначил дополнительные анализы. Он ощупывал ее своими умными руками, причем и он, и Шарлотта, к взаимному удовлетворению, отметили друг у друга всякое отсутствие неловкости. Такой и следует быть гинекологии, размышлял Черчилль — податливая пациентка должна считать свое тело лишь сосудом для деторождения. Он взял анализы крови, шеечной слизи, сделал лапароскопию, чтобы ознакомиться со строением внутренних органов. Сделал гистеросалпингографию — просто потому, что любил поражать пациентов этим словом. Сделал ультразвуковое сканирование брюшной полости и эндометриальную биопсию. Он объявил, что доволен результатами, и пошел обедать на пятый этаж универмага «Харви Николз».

С пришедшим на прием Ричардом доктор Черчилль говорил о сперме. О том, что ему повезло — у него нет идиопатической олигоспермии. И Ричард мог с ним только согласиться. Иметь медлительную, слегка подпорченную сперму — это одно, а не иметь ее вовсе — совсем другое, это попахивает безответственностью. Черчилль сообщил Ричарду, что даже у нормальных подвижных сперматозоидов может иметься скрытый дефект на хромосомном уровне. Но ему не следует винить только себя. Вполне возможно, срок годности яйцеклеток его жены тоже истекает. Некоторые люди, продолжал разглагольствовать Черчилль, рождаются вообще без vas deferens, или их уретра — дурацкая трубка! — выходит совсем в другую сторону. Бывают люди с обратной эякуляцией, что выглядит довольно глупо: они осеменяют свой мочевой пузырь, давая жизнь записанным детишкам. «Все так и вышло, — крикнула я Элверсу из угла. — А последствия расхлебываю я. День за днем я слышу мольбы несчастного крошки у форточки впустить его в дом».

Однако не исключено — и эта возможность вдохновляла Черчилля, ибо служила ареной вдвойне плодотворного исследования, — что иммунная система Ричарда считает собственное семя инородным телом, как будто он проглотил сперму другого парня. Последние слова принадлежат мне, а не доброму Лорду. Так или иначе, главное взять сперму у Ричарда, чтобы иметь наготове как можно больше жизненной силы. Будь это возможным, Черчилль взял бы у каждого мужчины литры и литры этой штуки, так велика была страсть Лорда к сперме.

Черчилль велел Ричарду заняться делом, а сам, пока пациент трудился в поте лица, пошел выпить капуччино. Ричарду были предложены различные изображения, хранящиеся в китайском лаковом шкафчике. Разного рода эротические картинки, ксилографии, гравюры, гравюры сухой иглой и даже, черт побери, картины маслом. О да, Черчилль не сомневался в изысканном вкусе своих пациентов — у них встает при взгляде на Гогена, они кончают от Дега. Там были даже — если бы Ричард оказался человеком грубого склада — фотографии обнаженных женщин. Фотографии промежности во всех деталях — на случай, если бы он забыл, зачем он здесь.

Поблагодарив Черчилля, Ричард взял пластмассовую банку. Он пообещал стараться изо все сил. Оставшись в одиночестве, Ричард отошел от лакового шкафчика эстетских наслаждений. Не прельстившись и фотографиями, он положился на собственное воображение. Я смотрела, как он, грузный мужчина, приближающийся к среднему возрасту, стоял у окна в кабинете и глядел на площадь. На нарядных старомодных детей и еще более нарядных и еще более старомодных нянь. Глядел, явно сожалея — или так мне показалось — о каждой напрасной эякуляции из своих двадцати с лишним продуктивных лет. Сожалея о каждой простыне в пятнах и каждом носовом платке, о каждой напрасно изведенной бумажной салфетке. О ноющей кисти — и все впустую. Он онанировал на потерянное время, бедняга Ричард, а я наблюдала за ним. Глупо, конечно, но я подумала, что мне нужно получше узнать Ричарда, постараться его понять. Как-никак, он мой зять.

Все эти визиты к врачу самым пагубным образом отразились на моем пристрастии к табаку. Мне пришлось урезать дневную норму чуть ли не до ста тридцати сигарет. Я проводила странные вечера, наблюдая за тем, как Черчилль и его лаборанты делают анализы. Они помещали сперму и ее выделения под стекло микроскопа и смотрели, кто победит в борьбе. Они заключали пари и пили пиво из мензурок. Ну и хохмач, этот доктор Черчилль!

Наступила зима, Черчилль вновь собрал нас у себя в кабинете и поведал о видах на будущее. Ответ на вопрос, отчего Элверсы не могут зачать ребенка, хотя один раз у них получилось, оставался таким же туманным, как и в день, когда он включил счетчик на сто гиней в час. Существовало множество возможных объяснений, но ни одно из них само по себе не было достаточным. «Я не рекомендую подобный курс с легкостью, — весомо произнес Черчилль, — но если вы полны решимости и чувствуете, что обладаете полной информацией для сознательного решения, то можете попытаться зачать in vitro.

О, они хотели попытаться — почему бы им не хотеть? К тому же они были богаты, как этот придурок Крез, а при крайне неразвитом воображении и затоваренности их домов, им больше не на что было тратить деньги.

Черчилль описал курс лечения. Он даст Шарлотте лекарства, подавляющие выделение слизи и временно вызывающие менопаузу. Потом лекарства, стимулирующие деятельность яичников и наполнение граафовых пузырьков. Чтобы контролировать процесс, Шарлотте постоянно будут делать ультразвук и брать анализы крови. Потом он перешел к самой трудной части. Даже если Шарлотта выдержит перепады настроения, вздутие живота, сыпь и боль в мышцах, нет никаких гарантий, что лечение увенчается успехом. Они по — прежнему хотят попробовать? Еще бы им не хотеть!

Потом их учили принимать тяжелые лекарства. Черчилль и его сексуально продвинутые ассистенты показали Шарлотте, как нюхать золадекс в первый день ее цикла. Она может схватить кайф просто от сознания, что наконец-то взялась за дело, даже если после ее нюхательных сеансов нахлынут страшные перепады настроения, волны гормональной weltschmerz. На пятнадцатый день ее цикла, убедившись в том, что яичники беспробудно спят, они научат Ричарда впрыскивать жене человеческий гонадотропин менопаузы. Он должен взять для этого огромный шприц и ввести эту дрянь прямо в мышцу супруги. При мысли об этом Ричарду стало тошно, но все же не так тошно, как Шарлотте.

Все это время им придется делать анализы крови и ультразвук в клинике Черчилля. Циклы лечения плохо согласовывались с циклами их деловой активности. В конце каждого цикла Ричарду приходилось сдавать очередной образец спермы, который подвергали оценке, а после, готовя к оплодотворению, отмывали — да, процедура называлась именно так. Наконец настало время жатвы для Шарлотты. Вспаханное поле ее тела подверглось действию зондов и игл Черчилля. Еще одна большая доза человеческого гонадотропина перед сном. Спокойной ночи, яичнички! На рассвете яйцеклетки спустились из созревших фолликул в матку и погрузились в насыщенный питательный раствор с отмытой до скрипа спермой Ричарда. Затем весь первичный бульон был помещен в инкубатор, где должен был свариться желанный суп.

Обычно эмбриолог, поглядев через сутки в микроскоп, обнаруживает нормально развивающийся эмбрион, иногда даже два. Реже бывает четыре — или ни одного. Нужно решить, какой из эмбрионов имплантировать, какой забраковать, а какой подвергнуть глубокой заморозке, чтобы получить Шарлотт и Ричардов в отдаленном будущем. Добрый Лорд считал отбор яйцеклеток своим коронным номером. Он, подобно домашнему божеству, вглядывался в онтогенез через микроскоп, чтобы решить, какие из эмбрионов оставить, а какие забраковать.

Вернувшись на Камберленд-террас, в титаническую квартиру, я наблюдала, как Ричард вводит жене очередную порцию человеческого гонадотропина: оба, согнувшись, тяжело дыша, осуществляли болезненную консуммацию брака. Затем трансфер. Назад в Южный Кенсингтон, на кушетку, получить еще один укол. Затем жестокая премьера, в ходе которой Шарлотте пришлось наблюдать на мониторе за эмбрионами, отобранными Черчиллем, — ну, разве они не прелесть? Затем получившую успокоительное Шарлотту наконец оплодотворили. Проклятая лотерея! Только двадцать процентов оплодотворенных яйцеклеток имеют шанс добраться до шейки матки. Одна из пяти! На ипподроме покорности мало шансов на успех. И все же следует отдать ей — нет, им обоим — должное, за стойкость. Один цикл лечения сменялся другим, времена года перетекали друг в друга, как акварельные краски на детском рисунке, а Ричард с Шарлоттой не сдавались.

Более того, я стала гордиться Шарлоттой и Ричардом. Они были настоящими бойцами — ввязавшись в драку, не собирались уступать. В отличие от Наташи, они не поддавались чарам, не слушали внутренних голосов, нашептывающих: «Бросьте сопротивляться. Вы же знаете, у вас никогда не будет детей. Откажитесь от борьбы. Усыновите кого-нибудь, пока у вас осталась хоть малейшая возможность, не пускайте по ветру ваши Бумажные Обрезки…»

Да, я гордилась ими, но, похоже, эта гордость в значительной мере объяснялась тем, что в те годы я гордилась почти всем. Гордилась русскими, контрабандой вывозившими плутоний, — ловкие ребята! Гордилась их президентом — проспавшим Ирландию. Гордилась Шакалом — которого в конце концов поймали. Гордилась смешной англичанкой, за одиннадцать лет обошедшей вокруг земного шара. Говорят, когда она добралась до Джон-о'Гротса, ей сделали рентген и обнаружили, что у нее таз семидесятилетней женщины. Расскажи мне об этом все, сестра, — быть может, это мой. Гордилась сектантами, совершившими групповое самоубийство в Швейцарии. Гордилась госсекретарем Дином Раском — не-о-бы-чай-но. Гордилась Розой Кеннеди — добро пожаловать на борт. Снова гордилась русскими — неэффективно уничтожившими Грозный артиллерийским и стрелковым огнем. Гордилась Талибаном — парнями в умопомрачительных головных уборах. Гордилась турками — отрицая геноцид в прошлом, гораздо легче устроить новый. Гордилась Майклом Джексоном, этим побелевшим — на зависть евреям — чернокожим. Гордилась Тимоти Маквеем — вот это парень! Фашизм по-американски. Гордилась французами — им понадобится вся их гордость, чтобы воздвигнуть гордую махину Европейского экономического сообщества. В добрый путь, друзья! Возобновить испытания ядерного оружия — именно то, что нужно миру в 1995 году. А раз уж вы этим занялись, тогда какого черта оправдали Дрейфуса? Похоже, проявили не-уместное смирение. Гордилась англичанами, припершимися в Сараево, — вы опоздали всего на пару лет, друзья, с вашей армией под командованием Йоса. Гордилась О. Дж. Симпсоном — ну что ж, кому-то это должно было сойти с рук. Гордилась Луисом Фараканомс его миллионом человек — плюс-минус 600 000. Гордилась Игалем Амиром, который только исполнял волю Господа и ни о чем не жалел. Гордилась принцессой Слоаной, сбежавшей из дома, когда ее муженек, тщедушный лошадник, отправился на охоту. Ату! Гордилась учеными из Техасского университета, которые выделили ген, вызывающий рак груди. Спасибо, ребята. Гордилась Тамильскими Тиграми — бр-р-р-раво! Гордилась Первой леди с ее декларацией — primus inter pares. Гордилась нашими ребятами, взорвавшими Доклендс, — только двое погибших, а сколько безобразных построек снесено. Круто! Гордилась оптическим волокном, способным передавать одновременно триллион битов информации — двенадцать миллионов телефонных звонков, уму непостижимо. Теперь все мы будем знать, что она сказала о том, что он сказал о том, что она сказала. Гордилась клонированной овцой и ее создателем Джорджем Бернсом — хотя не знаю, кем больше. Но особенно я гордилась Унабомбером, арестованным в Монтане. С ним я могла бы уютно устроиться под одеялом. Вам не кажется?

О да, из этого океана гордости внутри можно было немного и расплескать. Черт возьми, у меня еще оставалась гордость за Нэтти и Рассела, эту золотую парочку.

Эти милые птички резвились и ныряли в прудах плутократии, их клювики и коготки увязали то здесь, то там. Один месяц они жили в апартаментах в Мейфэре, другой — в пентхаусе в Паддингтоне. Они меняли квартиры, как перчатки. В своем маниакальном стремлении к роскоши — разъезжая по Олдгейт в кабриолете «гольф», пока в Сити росла гора неоплаченных счетов, — они подражали респектабельному богатству Элверсов. И даже в своих ленивых стерильных соитиях стали подражать стремлению Элверсов зачать ребенка.

Нет, не совсем так. Пока я моталась по городу — иногда пешком, чаще на автобусах и реже на метро, — следуя линиям жизни моих девочек, я поняла, что сигареты с марихуаной, которые время от времени выкуривал Рассел, превратились в стог конопли. Что лишние полпинты светлого пива превратились в лишнюю бутылку «Феймос граус» или «Столичной». Что он вообще позволял себе много лишнего. Они крикливо ссорились. Эти проклятые птицы готовы были заклевать друг друга, плавая по пруду в сгущавшихся наркотических сумерках, не замечая, что остальные птицы улетели, а берег покрылся белесой коркой. Что наступает суровая зима.

Нет, это Элверсы подражали Рассу с Нэтти, занюхивая и вкалывая лекарства, очищая молочно-белую жидкость. Вскоре эта детская страсть к передразниванию — почему, о, почему некоторые дети никогда не становятся взрослыми? — передалась Рассу с Нэтти, и они вновь стали нюхать и колоться и промывать молочно-белую жидкость.

Я предвижу будущее — но что в этом толку? Вижу, как они смотрят с дивана бесконечные мыльные оперы. Слушают синтезированную аритмию музыкальных заставок, словно она способна внести драматургию в их оперную жизнь. Слышу, как вздымается на октаву ее голос. И искаженный левиафановский стон его похоти, взывающий к ней из глубин. Когда он взял ее силой — весной 1996-го это случалось все чаще, — горько было сознавать, что это он считал себя обиженным. Маленькой девочкой.

После того, как я стала тайной свидетельницей их драки в доме, который они снимали на Ноттинг-Хилл, я шла домой вдоль ограды Гайд-парка. При жизни я, естественно, страдала белонефобией, болезненным страхом перед иглами и любыми другими острыми предметами. В ту пору я не смогла бы пройти и милю вдоль железной ограды. Даже помыслить об этом не смела. А если бы и смела, то кренилась бы набок, как старое судно, перегруженное дебелыми страхами. Похоже, смерть хотя бы придала мне устойчивости.

Дети гонялись друг за другом, забегая в боковые улочки. Лити и Грубиян — неизменно резвые котятки смерти. Достигнув Парк-лейн, мы пересекли три ведущих на север улочки. Перелезли через барьеры у обочины, увертываясь от машин, направлявшихся на юг. За Гроувнор-сквер подул ветерок, я оглянулась и увидела за серой глыбой американского посольства мозаичную зелень Гайд-парка, которую трепали дождь и ветер.

Даже шум исступленно ревущего города вскоре стихнет, если втянуть голову в плечи и постараться его не замечать. Когда в дождливом небе закружился сухой мусор, я побрела на Беркли-сквер и опустилась на скамейку. Там тогда росли еще не заболевшие вязы — так мне кажется. Я села и забылась, глядя на мокрые, прилипшие к тротуару листья, на угасавших стариков. Иди сюда, сигарета номер сто тридцать четыре, пришло твое время. Мне подумалось, что никогда еще смерть так не изнуряла меня. Или, точнее, что я никогда еще не чувствовала такую лень. Даже мысль об усталости вызывала у меня зевоту.

Не успела я зевнуть, как со стороны Пикадилли, пробираясь между отдыхавшими в тени туристами, появился Фар Лап. Он выглядел необычайно эффектно в новом просторном плаще с пелериной, придающем ему сходство с черным рыцарем или конкистадором.

— Устала, Лили-детка, йе-хей?

— М-м-м… Да.

— Выжата как лимон, юваи?

Он сел рядом со мной на скамейку, извлек из складок плаща трещотку с бумерангами и поставил на землю. Должно быть, нас можно было видеть, потому что прохожие поглядывали на нас с интересом: пожилая женщина и австралийский абориген — еще одна нелепая парочка в этом несуразном городе.

— Не будь я мертвой, я бы сказала, что умираю от усталости.

— Ха! Так и должно быть. Слушай, ты виделась с мистером Кантером, йе-хей?

— Ох, я была у него недавно. Просила выдать мне пособие, ведь теперь я не работаю.

— Ты по-прежнему вертишься около своих девчонок, йе-хей?

— Да, если ты называешь это так — меня там не видно и не слышно.

— Черт побери, сколько можно тебе повторять? Сколько можно повторять одно и то же? Не вертись около буджу, Лили-детка, особенно около твоих девчонок. — Вытащив коробку табаку и папиросную бумагу, он соорудил одну из своих сморщенных самокруток. Дождь его не беспокоил. Он что-то прощелкал, и я дала ему огня. — Слушай, сходи-ка еще раз к мистеру Кантеру. Они переехали в этом месяце на Уолворт — роуд, в старое офисное здание. Пойди, поговори с ним, он хочет тебя видеть, йе-хей?

— О чем нам говорить?

— О налогах. У тебя задолженность по налогам, йе-хей?

— Какая к черту задолженность? Меня нет ни в одном компьютере Налогового управления. Я мертва.

— Йака! Я говорю не про сейчас… у тебя старая задолженность. Если хочешь вернуться, нужно это уладить.

— Ты надо мной смеешься, наверняка смеешься.

— Слушай, Лили-детка. — Он поднялся. — Существуют неоспоримые факты, йе-хей? — И ушел.

Я снова отправилась к Кантеру. Повосхищалась их долбаным нюё, потрепала по морде мерзкого Анубиса. Пошутила с клерками, которые играли со своими погремушками или носились по старым помещениям на оранжевых спейсхопперах, зажав между ляжками резиновые рога. Я слушала Кантера, смотрела, как он считает на старом арифмометре, вертит ручку и произносит сумму.

— Ровно две тысячи триста тридцать четыре фунта двадцать три пенса. Такова ваша задолженность, миссис Блум. Пока вы не уладите этот вопрос с нашей помощью, о возвращении в предсмертную стадию не может быть и речи. Надеюсь, вы меня верно поняли.

— Напрасно надеетесь… я вам не верю.

— Тогда поверьте моему совету относительно ваших посещений клиники Черчилля. Теперь, когда… кхе — кхе… к вам возвращаются чувства, придется от них воздержаться. В этот процесс вовлечены довольно сложные механизмы…

— Вы хотели сказать «в реинкарнацию»? Признайтесь.

— В данном случае «реинкарнация» не совсем подходящее слово… Одна только подготовка необходимых документов займет массу времени. Ваше дело будет рассматривать множество комиссий, и в каждую нужно представить безупречно оформленные бумаги, хотя успех все равно не гарантирован. А вы еще и настаиваете на том, чтобы появиться на свет — в некотором смысле возродиться — в качестве ребенка своей дочери. Вы не можете не согласиться, что это абсолютно беспочвенная фантазия, не имеющая шансов на успех. Я бы посоветовал вам, — продолжал он, игнорируя мою открытую враждебность, — рассмотреть принцип анимации мертворожденных детей с поражением головного мозга, о котором я вам, вероятно, уже говорил.

— Да, говорили, черт возьми. Говорили. О более проницаемом барьере… я помню, помню.

— Даже стать литопедионом, вроде того, что вы зачали в… — он повернулся в кресле, выдвинул ящик и порылся в карточках, — … в 1967 году, было бы… кхе — кхе… предпочтительнее.

— Чего это вы раскашлялись? — набросилась я на него.

— Простите?

— Зачем вы прочищаете горло? Вам ведь нечего прочищать.

— Я думаю…

— Нет, вы не думаете. Послушайте, я не собираюсь сидеть здесь вечно и слушать эту чушь, у меня дети остались без присмотра. И я не верю вам ни на йоту, мистер «кхе-кхе», ни на йоту. По-моему, вы что-то от меня скрываете… По-моему, вы даете мне неполную информацию.

— Вы можете думать все что вам угодно, миссис Блум. — Его витиеватое прямодушие нашло поддержку в лице появившейся с блюдом бисквитов конторской Джейн, взиравшей на него с обожанием и преданностью. — Вы можете думать все что вам угодно, но, пока вы не вернете деньги Налоговому управлению, ни о каких путешествиях за пределы Далстона не может быть и речи, вот так. А теперь, если у вас нет никаких предложений по поводу графика выплат, я хочу пожелать вам всего хорошего, миссис Блум, пожелать вам всего хорошего.

Клянусь, он так и сказал, более того (выражение в духе Кантера), он взялся за лацканы своего пиджака а-ля Бернард Шоу, как истинный сторонник вегетарианства и езды на велосипеде, каковым он на самом деле был и всегда останется.

Я вернулась в Далстон — сначала тряслась в старом поганом автобусе до «Слона и Замка», потом промчалась на метро через весь город до Бетнал-Грин в новеньком вагоне. Невероятно! За сорок дерьмовых лет, которые я провела в Лондоне, они впервые обновили состав. У станции метро я взгромоздилась еще на одного громыхавшего красного динозавра, направлявшегося к Мэр-стрит, а затем исчезла в кварталах Далстона.

В тот весенний день 1996 года даже Жиры мне были рады.

— О-о, она усталая и старая, усталая и старая, — причитали они. — Она выбилась из сил, выбилась из сил, усталая и старая.

Они были абсолютно правы. Я сделала для себя выводы. Сократила количество сигарет до ста в день. Живые говорят, что от того, что просто куришь меньше, мало толку: ты мучаешься в перерывах и ждешь не дождешься следующей сигареты. Это ничуть не лучше, чем курить непрерывно — а может, даже хуже. Но у живых нет моего тонкого тела и моего мощного стимула.