Я неплохо устроилась в Далстоне. Вымывая депрессию из своего подвала, я мурлыкала:

Я нашла работу. Не в самом Далстоне, а по пути к нему, в Хакни. Фар Лап объяснил мне, что безразлично, в какой компании работать, у живых или у мертвых. И поверьте — это действительно оказалось совершенно одно и то же. Всего шесть недель назад я перестала заниматься вопросами пиара там, где трудилась, когда была жива, и вот уже делаю то же самое в другой компании, на другой стороне города, печатая еще больше пресс-релизов новой кухонной посуды, открывающегося загородного клуба, только что появившихся термальных носков — любых новых веяний, пополнявших все более ускоряющийся поток все более банальных новшеств. Или так это мне казалось.

Пока я была жива, вряд ли кому-нибудь в «Чандлер коммьюникейшнз» хоть раз пришло в голову спросить меня о том, кто я и как мои дела, в «Баскинз паблик рилейшнз» всем тоже было на меня наплевать. Каждый день я шагала на работу по Аргос-роуд, сворачивала на Коринт-уэй с ее интенсивным движением, немножко срезала по «окультуренной» Спарта-террас — разве мертвец не может быть весьма мобильным? — и проходила через Сиракьюз-парк, чтобы поймать автобус, идущий по Атенз-роуд. В затхлом тепле верхнего этажа, где, оттирая людей среднего возраста, толпились пенсионеры и дети, я забывала о собственной смерти, пренебрегала Смертью как таковой, плевать хотела на метафизику, а просто сидела и читала ерундовые женские журналы. В конце концов, после долгого ворчания дизеля, подняв глаза от «Вуманз релм», я обнаруживала, что автобус катит по Далстон-лейн или по Куинсбридж-роуд или уже сворачивает на Мейр-стрит. Назад, в так называемый мир живых — как ни смешно это звучит.

Каждый контакт между мирами живых и мертвых был в высшей степени прозаичен. Коммунальные услуги! Получить их было не легче, чем всегда, несмотря на то, что в каждой конторе обычно работал кто-то из мертвецов. Повседневная жизнь была по-настоящему трудна для меня с моим теперешним тонким телом. Границы жизни и смерти были так же условны, запутанны и неопределенны, как границы самого Далстона. Живые по глупости утешаются тем, что хотя бы после смерти вещи будут четко обозначены, — как если бы смерть была барьером, стеной или границей. Но я обнаружила, что смерть гораздо лукавее. Ее границы так же размыты, как граница зрительного поля. Теперь понятно, почему общение спиритов с потусторонним миром всегда до смешного банально. Если бы кому — нибудь из живых пришло в голову вызвать меня стуком по столу, я первым делом попросила бы чашку чаю.

Престарелый ловелас Баскин дал мне работу, потому что я нагло заявила, что возьму на двадцать процентов меньше, чем любая вертихвостка, готовая с ним флиртовать. По правде говоря, меня наняла миссис Баскин — чудовище с мелкой завивкой, — которая время от времени приходит приводить в порядок счета. Так всегда бывает. Так что от «Баскинз паблик рилейшнз» шекелей набегало немного.

Я потратила целую вечность, чтобы придать подвалу вид, который меня устраивал. Звать маляров, чтобы красить и отделывать комнату, не имело никакого смысла. На собраниях Персонально мертвых мне любезно объяснили, что мертвые ремесленники совершенно ненадежны. А ведь теперь я избавилась от артрита, бронхита и гингивита — от всего, что могло бы помешать мне сделать ремонт самой. На блошином рынке в конце Спарта-террас я купила черные слаксы и мужскую белую рубашку. Завязав концы рубахи под сиськами, я полезла на мебель, чтобы ляпать на потолок краску и размазывать ее. Жиры толпились вокруг, хихикая над моими потугами.

— Посмотри-ка на ее белое брюхо! Хи-хи, когда она тянет руки вверх, оно висит, как мешок… Хи-хи, старая толстуха. Толстая старуха, старая толстуха…

И так далее. За несколько долгих дней это могло бы свести меня с ума, но не свело. В сне я теперь не нуждалась, но по отдыху скучала. Черт, если бы я только знала, что жизнь после смерти окажется безостановочной суетой, я бы в свое время подольше валялась в постели, обложившись бутылками с горячей водой и пила бы галлонами чертов горячий шоколад. Вот он, результат моей хреновой диеты — я, навеки грушевидная, в окружении слепых рыхлых теток, воплощающих мое собственное тщеславие. Ну да, у меня есть Лити.

Я остановилась на имени Лити для моего литопедиона, поскольку не могла придумать ничего другого. Звать его Гэсом-младшим не казалось — как бы это выразиться — уместным. Кроме того, о прошлом я думала в последнюю очередь, столько всего предстояло сделать, столько работы было впереди. Лити был трудным, не по летам развитым малышом, но, несмотря на проворные ножки и знакомство с поп-мелодиями семидесятых, не имел ни малейшего понятия о жизни; поэтому я занялась воспитанием своего нерожденного трупика — младенца.

Я одевала Лити в дешевое кукольное платье для Барби и Кена и брала с собой в «Баскинз паблик рилейшнз». Он достаточно соображал, чтобы сидеть и помалкивать, когда ему велят. «Какая странная кукла», — сказала как-то миссис Баскин, а толстая краснощекая секретарша Глория однажды призналась, что Лити кажется ей противным. Тем не менее с удобного местечка на моем письменном столе, опираясь на пластмассовую компьютерную пирамиду Хеопса, Лити сумел получить представление о производстве бумаги для поделок в конце 80-х.

Признаюсь, я разговаривала с Лити на том же детском языке, на котором в свое время говорила с Наташей, пересыпая каждое предложение всякими «нуу — нуу», «гуу-гуу» и другими прилипчивыми словечками. Лити стал моей крошечной игрушкой, и вскоре меня даже развлекали его представления, когда он кружился по подвалу, распевая:

В его морщинистом почти-личике или в блестящих черных глазках-бусинках я не видела никакого сходства ни с собой, ни с Гэсом. Не думаю, что в мире живых можно найти что-то похожее на литопедиона, за исключением, быть может, этого придурка, спилберговского инопланетянина. Но даже у него большие голубые глаза. Огромные голубые глаза — такие могли появиться только в воображении еврейского мальчика, которому до смерти хочется крутить романы с блондинками-шиксами. «Инопланетянин как шикса — дискуссия». Неплохая тема для какой-нибудь курсовой работы, которую впору задать самому литопедиону.

Поверьте мне, Далстон ничуть не хуже любого живого пригорода Лондона годился для того, чтобы притравливать борзых моего презрения. Кто бы мог подумать — англичане среднего класса и после смерти оставались такими же напыщенными идиотами, как при жизни. Они продолжали возводить ступенчатые барочные здания классовой принадлежности, громоздя один на другой едва различимые оттенки произношения, манер и образования. Мертвецы делились на культурных и некультурных, староумерших и новоумерших, на соль земли и отбросы. С мрачной неизбежностью оказывалось, что социальная принадлежность следовала за тобой повсюду — твой смертный грант был индексирован. Мало того, несмотря на свое хваленое пренебрежение к вульгарной известности, английские мертвецы обожали покойных знаменитостей, объявляя всем и каждому о своем знакомстве с таким-то и таким-то — желательно еще при жизни рассказчика.

Большинство известных мертвецов уже давно покинули Далстон — и это тоже заставляло думать, что здесь просто отстойник для новоумерших, что мы будем жить здесь, пока нас не переселят в более удобные места. Ну а пока абсолютно все считали своим долгом сообщить мне, что, разумеется, они знакомы с графиней Тересой Любинской. Рассказать, какой она была цветущей, несмотря на свои страшные раны, как она попала в Далстон прямиком на метро после того, как ее закололи, и поняла, что мертва, только когда назойливый контролер на Кингз-Кросс спросил у нее билет, и ее поразило, что она пересела на другую линию безо всякой на то причины. Дерьмо собачье. Типично для английских мертвецов: единственные жертвы Холокоста, которые они признают, это долбан ые польские аристократы, убитые в долбаном Лондоне. Совершенно в их духе.

Они общались, Боже, да еще как. Устраивали вечеринки, на которых окунали губы в ликер, а потом выблевывали его в герани, снимали с деревянных шпажек канапе только для того, чтобы потом выплюнуть в ведра. Да, вечеринки с выпивкой у этих английских мертвецов бывали событием. Они жевали пирожки с заварным кремом — это легко.

Стояло долгое, жаркое лето для тех, кто должен был работать, и, откровенно говоря, это не мне пришла в голову идея проводить вечера на террасах, жуя пирожки с заварным кремом, чавкая салатами и затем извергая их в пластиковые ведра. На самом деле, ведра не всегда были пластиковыми, мертвецы-модники предпочитали ведра из оцинкованной стали. Они выглядели красивее, в них было легче попасть, хотя звук был слишком громкий. А миссис Сет всегда с готовностью защищала ведра, жевание и выплевывание. «Надо дать людям возможность делать то, что им хочется, миссис Блум, — говорила она, — а эти мертвецы хотят вести себя как живые, это можно понять».

Можно было понять и то, что «Бакалейные товары и гастрономия» миссис Сет неплохо наживались на продаже ведер, распродаже вин и проклятой торговле сырами. И почти так же хорошо — на продаже алюминиевой фольги наркоману Берни, неприкаянной душе, который жил на чердаке дома № 27. Я долго не могла понять, каким образом эти дурацкие мертвецы напивались на своих мертвецких вечеринках. Потом до меня дошло: они вели себя так, будто выпили — такова власть ритуала. Но все равно было приятно смотреть на мертвецов среднего возраста, несущих вздор, поющих старые мелодии из шоу и даже пытающихся ухаживать за дамами.

Насколько я могла понять, единственное, что отличало эти сборища от сборищ живых — если не говорить о ведрах для блевания, — фантастическое число курильщиков. Похоже, мертвецы курят все. Даже те, кто при жизни не курил, оказавшись в Далстоне, закуривают. Вот она, награда курильщику после смерти. Как только легкие наполняются едким дымом, наступает несколько коротких мгновений, когда чувствуешь, что почти материализовался. Затем выдыхаешь и снова становишься не более материален, чем клуб дыма, проплывающий перед твоей посмертной маской. Но за такие мгновения стоит платить, ради них стоит работать.

По большей части цены в Далстоне были низкие, в конце концов, кто селился здесь по доброй воле? Но сигареты были такие же дорогие, как и в любом другом месте, а я истребляла пачку за пачкой. Не знаю, как для вас, а для меня с тех пор, как я умерла, весь процесс курения сделался подарком. Обертка-гладкость-хруст целлофана, когда его сдираешь с картона, ребристость упаковки, ее твердые края, сами направляющие руку. Затем грубая шелковистость фольги внутри, и, наконец, вот они, раковые палочки, восхитительно безвредные. Курить, когда ты так явно толста и стара, — как вдохновляет эта бравада перед лицом живых, дожидающихся смертного часа!

К тому же курение отпугивало Жиры. Они не выносили сигаретного дыма. Очевидно, это было как-то связано с их слепотой. Я могла только видеть, а они могли только обонять. Они жалобно стонали, как подобает подросткам с избыточным весом и правильными представлениями о здоровье. «О-о-о! — восклицали они хором, когда я встречала очередной рассвет сто — какой-то сигаретой в сутки. — О-о-о, зачем ей это? Неужели она не может бросить? Не знает, что это вредно?» А я прогоняла их еще одним вредоносным клубом дыма. Вид их подрагивающих задниц, торопливо исчезающих за дверями спальни, вызывал у меня смех. Но теперь я понимала — думая по привычке об абсурдности мира, — что до того, как умерла, смеялась лишь сама над собой.

На сборищах Персонально мертвых «старожилы» — те, кто умер более пяти лет назад, — советовали не заводить никаких отношений в первый год после смерти. Дурацкий совет, ведь единственное, чем мертвецы занимались больше живых, так это заводили отношения. Или, скорее, съезжались друг с другом. Пара старичков-мертвецов съезжалась с покойником средних лет, чтобы сэкономить на квартирной плате и соблюсти приличия. Мертвецы средних лет по тем же причинам брали в жильцы молоденького. Нередко можно было встретить на прогулке двоих мертвецов средних лет, между которыми пошатывался старик за девяносто. В Далстоне легко было впасть в детство. Вам может показаться, что эти подобия семьи, созданные ради удобства, должны попахивать как-то странно — да нет. Хотя благодаря этим совместным хозяйствам я поняла, что кровная связь — самая произвольная основа эмоциональной жизни.

Чаще всего мертвецы обсуждали прошлое и будущее. Этим объяснялось их демонстративное отсутствие интереса к Далстону, его окружению и структуре. Далстон — который Фар Лап именовал «дистриктом» — был очень похож на соседние районы, а его жители на жителей тех мест. Несмотря на обманчиво малые размеры, Далстон никогда не ощущал суматохи окружавшего его города живых. Ночью, когда мы, мертвецы, в безопасности наблюдали внутри Далстона собственные шоу ужасов, нам было слышно, как живые со свистом проносятся по низким участкам магистрали, пересекающей соседние районы. Что они видели, случайно остановившись? Ничего особенного. Площадку перед бензоколонкой, пропитанную собственными испарениями, жалкий магазинчик, где за стойкой ежится хозяин, а на углу проститутку, торгующую своими печальными мгновениями.

Случайные водители оказывались здесь и днем и ночью. Они покупали бензин, продукты и разную ерунду, по большей части не подозревая, какой смертельной опасности подвергаются. На призрачных мертвых проституток живые клиенты не обращали внимания. Но и мертвые не собирались считаться с живыми. Мы восставали, являя себя во всей красе. Бедные, неряшливые женщины, умершие от нищеты и наркотиков, от слишком большого числа беременностей и слишком больших доз валиума, средь бела дня появлялись на Далстон-Джанкшн, тельца их абортированных эмбрионов парили в воздухе на уровне низкого лба, а окровавленные пуповины гирляндами свисали на нейлоновые халаты. У самоубийц вторым ртом зияла разверстая рана или сверкали на запястьях алые браслеты, или они демонстрировали искалеченную нижнюю часть тела, подобно улиткам ползая вдоль квартала. Убитые показывали свои изрезанные, простреленные и изувеченные ударами дубинки тела.

Больные выставляли напоказ свои шанкры. Жертвы инфаркта бились в судорогах и падали, бились и падали, бились и падали в нескончаемом хороводе. Мы все падаем.

Как реагировали на это живые? Разумеется, сходили с ума. Попадали в больницы, ударялись в религию или уезжали из страны. Они уносили с собой гримасы загробной жизни, прорыв отвратительного пятого измерения, о котором всегда подозревали, но никогда не видели воочию. Их преследовали видения. Гуляя по улицам Далстона, я очень скоро поняла: все, что я когда-либо слышала при жизни и во что не верила — всадники без головы, или женщины в белом, или рыдающие призраки-предвестники смерти — самые невинные упоминания об этом омерзительном чистилище. Что до душевнобольных, с их рассказами о вторжении инопланетян, тайном контроле и дьявольском разобщении — все они говорят абсолютную истину.

При жизни я изо всех сил старалась преодолеть тьму на границе зрительного поля; побороть страх, что притолока моего разума рухнет, пока я буду медлить на пороге между домом и миром, клаустро — и агора-. Бывали времена, когда фобии овладевали мною настолько, что мне с трудом удавалось противостоять ощущению, что я целиком заключена в пределах собственной долбаной головы. Крохотная женщина-куколка пристально смотрит сквозь глазные впадины, прорезанные садистами — нейрохирургами. Я пыталась спастись бегством в Христовы затхлые сараи, Господние крикетные павильоны. Замечательно, что англичане утешаются, посасывая такой практичный пресный, недоваренный леденчик. Я оправдывалась тем, что мне нравится хор, или скульптуры, или спокойная атмосфера. Но в большинстве английских церквей ничего такого и в помине не было, и, по правде говоря, я просто чертовски боялась этого дерьма у себя в голове. Отчаянно боялась, что оно прорвется и затопит меня целиком. Невелика радость обнаружить, что я все время была права. Все время права.

После первого собрания Персонально мертвых я не видела Фар Лапа довольно долго. Он объяснил: «Я нашел работу, как и ты, Лили-детка. Сидя на месте, денег не заработаешь. Я ходил и искал новых клиентов, понимаешь, йе-хей?» Что это за клиенты, я долгое время не догадывалась. Фар Лап направил меня в хорошие конторы Персонально мертвых. «Здесь тебя научат всему, что тебе надо знать, детка. Продолжай ходить на собрания. Говори о своих собственных делах — тебя поймут. Больше я тебе пока ничего не могу сказать, хей-йе? Ни-чего».

На собрании я ляпнула, что страшно хочу присутствовать на собственной кремации — понаблюдать, как я сгорю. «Иди, — сказал один из Персонально мертвых. — Иди, но ничего не жди. Это не разрешит проблем прошлого и не сделает чистилище хоть немного приятнее». Смерть оказалась не способна подвести итог.

Я села в метро у Хайбери и Айлингтона, перешла на северную линию на Кингз-Кросс, где, при желании, можно увидеть на эскалаторе призраки знаменитостей. Я ехала до Голдерс-Грин, рассматривая отражения бледных метро пол итенских лиц, нелепо вытянутых в стекле напротив. На темных стенах тоннеля, проложенного под городом, извивались сухожилия высоковольтных кабелей. Пока поезд двигался к северу от Уэст-Энда, я ощущала застройку над головой, а в Хэмпстеде меня стала угнетать огромная глинистая тяжесть пустоши. En route на собственные похороны я испытывала только легкую клаустрофобию. Это фантастика — при жизни я не смела и мечтать о том, чтобы проехаться на метро, если не была пьяной или на транквилизаторах, или то и другое вместе.

Затем самый длинный перегон из всех — от Хэмпстеда до Голдерс-Грин; от старого интеллигентного района к воплощению новизны и оборотистости; от вилл на холме к шале в долине Голдерс-Грин, где поджарые женщины-нувориши, невыразимо вульгарные, со шнобелями, торчащими над крышами машин, гоняли по Голдерс-Грин-роуд «мерседесы» своих мужей, обращаясь с огромными автомобилями, словно это драндулеты за десять косых. Затем они паркуются под углом 45 градусов и сидят в кондитерской Линдис, или в булочной Гродзински, или еще каком калорийном закутке, чтобы попухлее набить себя. Совершенно так же, как в шестидесятых! Всего через двадцать лет после того, как их долбаные отцы и матери худели для печей.

Я всегда терпеть не могла Голдерс-Грин. Я водила сюда девочек в кинотеатр «Айоник», только если фильм больше нигде не шел. Потому что ненавидела быть под этим прессом еврейства, чавкающего, болтающего и торгующего, используя свои преимущества, любую поддержку и свои поганые характерные черты. Черт побери! Словно в какой-нибудь хреновой синагоге! Я не могла удержаться. Не могла скрыть от своих детей-полукровок собственного национального недовольства собой. Поэтому, как только мы выходили из этого заведения, я клялась, что мы больше никогда сюда не придем. И что если они еще захотят посмотреть здесь кино, пусть их ведет их чертов папаша.

Я держалась месяц, два или даже три. Затем в скучный зимний вечер мы возвращались из магазинов в городе, трясясь по Финчли-роуд в дрянной машине, которой в ту зиму владело семейство Йос, и мысль о том, чтобы оказаться дома, где папочка, с его вялым гойским видом, с трубкой-и-в-шлепанцах, вдруг оказывалась для меня слишком. И мы останавливались у Блума, я вводила девочек, мы дожидались в по-домашнему пахнущем помещении, пока старый неряха в белом халате с пятнами не сделает нам заказанные сандвичи с солониной и картофельные оладьи. В этом городе углеводов даже еда у Блума — где, признаем это, свой кормил своего — имела экзотический привкус. Затем мы садились в старую развалину и все съедали. Я говорила Нэтти и Шарли, что мы чертовски выдающаяся нация. Что именно мы дали миру всех великих мыслителей этого века, а также предыдущего. Что даже в заведении у того же Блума полно непризнанных Эйнштейнов, Фрейдов и Марксов, которые работают официантами, пока заканчивают свои докторские диссертации. И что когда просыпается наша злость, мы можем удержать целую армию Йосов и его католического племени в течение нескольких месяцев, а потом совершаем самоубийство, но не капитулируем.

Этот Голдерс-Грин совершенно не изменился. Оглядевшись по сторонам, я пошла на север по Финчли-роуд вдоль ряда страшненьких одноквартирных домиков, притаившихся за колючими изгородями бирючины, в Хуп-лейн.

На третий день после смерти я, воскреснув, оказалась рядом с супермаркетом «Экспресс дери». Не знаю, каким образом я поняла, что время подошло, но поняла. Мне не хотелось идти на бдения при собственном гробе, организованные миссис Элверс — естественно, вместе с Эстер, — преисполненной жалости к самой себе, смешанной с мощным английским безразличием. Зачем присутствовать при начале собственного забвения?

Нет, меня интересовала кремация. Я должна была убедиться, что гроб самой дешевой выделки, люди из похоронного бюро с самыми хамскими манерами, а катафалк не лучше Йосовой таратайки. Я собиралась прокрасться в заднюю комнату, куда лента конвейера уносит гроб. Мне надо было увидеть крематорских злодеев, вытряхивающих мой труп из ящика ценой в двести фунтов. Увидеть, как они грабят мою собственность, в то время как я ее покидаю. Я провела годы в ужасе перед индустрией смерти — и хотела застигнуть это жулье на месте преступления.

Хотя все оказалось совсем не так. Одиннадцать утра хмурого вторника, унылое мокрое шоссе, пустое, если не считать периодического шуршания «вольво», «фольксвагенов» и «мерседесов», везущих денежных матрон издалека, из жидовского пригорода Хэмпстед — Гарден, растрясать кошельки. Под ногами влажные листья, а вверху граненая труба крематория, которая поддерживает небо набухающей колонной дыма от сгоревшей плоти, уносящего серость из его краснокирпичного лютьенского сердца. Еврейское кладбище позади меня неожиданно ярко освещено. Я невесело рассмеялась при мысли обо всех этих дураках, заплативших кучу долларов, думая, что уютно здесь устроятся, в то время как преобладающие ветры означали, что им после смерти предстояло снова обретаться в диаспоре на противоположной стороне, в Ист-Энде.

Странно, но Наташа Йос явилась одна, причем не с той стороны, с какой я ожидала. Из пригорода Хэмпстед-Гарден. Почему, я не могла себе представить. Вряд ли там можно было уколоться. И все же она укололась. Несмотря на довольно раннее время, она не сказать, чтобы выглядела очень бодро, но, во всяком случае, была собранной. Я следовала за ней, держась на целых пятьдесят шагов позади. К тому времени Фар Лап уже выучил меня искусству незначительности, так что я знала: она не заметит меня, если я не захочу. Как смерть похожа на детство, включая вот такие игры в прятки с бабушкой.

Наташе не пришлось раздумывать, уместно ли надеть черное на это человеческое барбекю — она и так всегда ходила в черном. И все же, я не без удовольствия отметила, что сегодня она в своих лучших вещах. Черная шелковая юбка-миди, расклешенная от колен; черная шелковая блуза с очень большим остроконечным воротником; прелестный свитерок из синели; длинный черный шарф и длинное черное пальто с высокой талией — пальто в довольно теплое майское утро было важной деталью, необходимой, чтобы поплотнее укутать наркотическую дрожь. Всю эту одежду покупала ей я, вот почему вещи подходили одна к другой. Наташины повадки красавицы наложились на грязные уроки ее отца. Во всяком случае, несколько лет она добывала деньги на наркотики, приходя со своим приятелем Расселом в «Маркс и Спенсер». Она воровала вещи, затем приносила их обратно и возвращала за полцены. «Маркс и Спенсер» давали больше денег при возврате вещей, чем любой другой крупный магазин. Ох уж эти евреи! Они понимали, что это лучший способ справиться с воровством. Итак, пятьдесят процентов еврейства, пятьдесят процентов возврата — такова моя Нэтти.

Пока она клацала стоптанными каблуками дешевых пластиковых ботинок, я успела рассмотреть, что у нее довольно приличные черные колготки — во всяком случае, спустившихся петель видно не было. Она спросила дорогу у медлительного человека в мешковатом костюме. Мелкая похоронная сошка уставилась на нее плотоядным взглядом. Наташа пошла дальше. Я последовала за ней.

Катафалк стоял у дверей часовни. Он показался мне самым обычным. Славно. Гроб тоже был достаточно простым. Ни цветочных подношений, ни венка, формой напоминающего стульчак. Никакого самого простенького букетика в мою честь. Четверо наемников взяли фоб и взгромоздили на свои ненадежные плечи. Кто бы мог подумать, что старая кошелка столько весит? Они слегка пошаркали похожими на ортопедические, тупоносыми ботинками от Фриман Харди энд Уиллис. Поправили фоб своими здоровенными ручищами. Затем потащились вперед. О, тяжкая смертельная поступь!

«Ско-ре-е в церковь иде-о-ом венчаться!» — завопил литопедион в кармане моего пальто. Я уняла его, прошла вперед, опустилась на одно из сидений в задней части зала. Нэтти стояла на два ряда впереди меня, покачиваясь в узком проходе, в то время как служащие похоронной конторы торжественно взгромоздили мой гроб на постамент, в котором, насколько я помнила по предыдущим визитам, скрывалась лента конвейера.

Затем — ничего. Или, как сказал бы Фар Лап, «ничего». То есть огромная пустыня ничто, запредельная тундра, почти исчезнувшая степь. Ни молитв, ни музыки, ни цветов, ни слез, ни-чего. Могильщики стояли, выстроившись в передней части часовни, демонстрируя неприхожанам свои четыре слоновьих задницы. Вскоре один из них вернулся туда, где стояла Нэтти, и сказал ей что-то на ухо, она ответила ему тоже шепотом. Этот тяжелоатлет-служитель смерти прошагал через холл и, не пытаясь скрыть, что делает, нажал потайную кнопку. Лента конвейера вздрогнула, натянулась и потащила свой печальный груз за кулисы налево. Сцена пустеет.

Наташа быстро прошла мимо меня. Мне удалось разглядеть крошечные, как булавочные головки, зрачки, белую, как бумага, кожу и потрясающие скулы, и вот уже ее нет. Что она видела? Ни-чего. Я подождала, пока удалились гробовщики, потирая руки, вытаскивая пачки «ВН», затем прошла вперед и обогнула конвейер, там и оказалась ожидаемая дверь.

Говорят, людям на пользу увидеть еще раз перед захоронением тела тех, кого они любили. Помогает окончательно убедиться в том, что мертвый мертв. Испустил дух. Покинул этот мир. Возможно, мне пойдет на пользу увидеть грабеж, который я давно предчувствовала. С моим трупом, освобожденным от соснового чехла, не церемонились. Дешевка-гроб снова был водружен на катафалк и вернулся в демонстрационный зал, словно подержанный автомобиль с чередой беспечных владельцев. Как известно, нет ничего более утешительного, чем утвердиться в одном из давних предубеждений. За кулисами двое одетых в комбинезоны мужчин, косивших под англичан, занимающихся мирным физическим трудом, проверили печати, документы, бросили взгляд на круговые шкалы большой бормочущей печи; затем, даже не посмотрев, как лежит на ленте тело, открыли дверцы, нажали еще одну кнопку, и оно исчезло. Оно, заметьте. Не я — оно.

Ждала ли я, что еще кто-нибудь будет присутствовать на этом костре? Рассыпая бенгальские огни эмоций, озаряя округу фейерверками чувств? Нет, не особенно. Хотя меня удивило отсутствие мистера и миссис Элверс. Я предположила, что у них назначена важная встреча — они были людьми такого сорта. Встречи для них были чрезвычайно важными торжественными церемониями. До такой степени, что спроси любого из них во время вечернего чая, не хочет ли он ломтик кекса, каждый ответил бы: «Нет, спасибо, у меня важная встреча в ужин». Из-за этих важных встреч оба они набирали вес; и по мере того, как время шло, а сеть «Бумажных обрезков» ширилась, чета Элверсов становилась все толще.

Да, в это теперь уже солнечное утро скорбеть было предоставлено Нэтги. Под платанами с их танцующими листьями, среди цветущих вишен и яблонь, она казалась удивительно красивой и до смешного русской. Она ждала около небольшой конторы, которая, как и все кругом, была крепко сложена из темного кирпича Дахау. Могильщики погасили сигареты и направились к своему катафалку, но один из них задержался, заметная складка перерезала его лоб. Хотел ли он утешить Нэтти или ударить? Или и то и другое — эта девушка могла вызвать любое желание. Он еще помедлил и вздрогнул.

А что же Нэтти, плакала ли она? Нет, не плакала, и это меня взбесило. На долбаных похоронах Йоса она плакала. Признаться, тогда ей было всего десять лет, но ведь сейчас-то — это ее родная мать. Ее муму. Источник ее собственного бесподобного нарциссизма, ее капризного обаяния, ее безудержных потребностей. Как могла она не уронить ни слезинки? Неужели трудно было выжать из себя такую малость? Впрочем, я знаю, что она была печальна, вполне печальна для своей проклятой натуры. Несчастна, как не знаю кто. Невероятно одинока. Или она гоже была как Йос? Еще один хренов Йос, его лицо, как фреска, написано по сырой штукатурке на оборотной стороне ее собственного. Похоже, так.

После получаса ожидания ей принесли урну Ну, не совсем урну, скорее огромную пластиковую банку «Нескафе» бронзового цвета с завинчивающейся крышкой. Она взяла эту нескладную штуку, как младенца, на руки, тонкие, исколотые так, что живого места не осталось, поношенные перчатки крепко сжали крышку ее дорогой мамочки. Повернулась и ушла, назад по Хуп-лейн, так и не заплакав.

Теперь я думаю, она была ошеломлена и героином, и шоком от всего пережитого. Наркотик непременно должен был затормозить ход колесиков ее тончайшей работы механизмов. Но при всем том — совсем не заплакать! Да, это пробило мою бесцветную, лишенную запаха, бесчувственную тупость безразличия. Я примеряла ярость, словно шляпу, и она почти-почти мне подошла. Я осыпала проклятиями свою наркоманку — дочь. Я закурила сигарету и, вдыхая табачный дым, вспомнила слова гораздо более известного курильщика, чем я. Камю, погибшего в сорок семь лет в автокатастрофе. «Если человек не плачет на похоронах своей матери, мир должен отрубить ему голову». Именно, Берт, именно. А как быть с дочерью? Эта мысль заставила меня вздрогнуть. Заставила вздрогнуть.