При начислении пенсии у стариков подсчитывают трудовой стаж. У меня он перевалил за сорок лет: строил дома, ходил с рыбаками в море, ремонтировал пароходы – словом, поработал на своем веку изрядно. Но в те семь годиков, которые собесом не учтены, если я и не совершил трудового подвига, то наверняка сделал больше, чем за всю свою жизнь. Тем и горжусь.

В девять лет, босой и голодный, я бороновал поле, в десять возил навоз, косил травы на сено, в одиннадцать – пахал и сеял, пас телят и коров… С двенадцати до пятнадцати, три осени подряд, мне доверяли сушить в овине снопы ржи, ячменя и овса.

В полночь в овин и взрослых-то, как писал Иван Бунин, арканом не затащишь.

На спор, хоть ставь ты ему на кон ящик водки, закоренелый пьянчужка туда не пойдет. Побоится чертей-огуменников, порожденных в деревнях людским суеверием.

А тут… не чикались, в суровые военные годы заставляли сушить в овине хлеб малолетних пацанов.

Ответственность сушения овина заключалась в его крайней пожароопасности. Представьте себе огромное бревенчатое гумно (ригу, сарай), которое стоит за околицей деревни. В нем (страшилищами!) торчат молотилка с конным приводом, веялки и другие громоздкие полуручные агрегаты.

В конце этого гумна овин-то как раз и находится. Днем его объемистый «чердак» заполняется снопами, только что привезенными с поля. Их-то и требовалось за ночь высушить, дабы с утра можно было пропустить через молотилку.

Огонь разводился внизу овина, где прямо на земляном полу стояла большущая печь-каменка. Одной вылетевшей из нее искорки достаточно, чтобы снопы вспыхнули, словно порох… Гумна в российских деревнях горели по ночам сплошь и рядом.

Меня спасало от пожара одно: овин я теплил сырыми березовыми кряжами, которые днем сам из лесу на лошадке и привозил. При горении они почти не потрескивали, искрой не заходились, а между тем, распалившись, жару, уходящего вверх, в снопы давали много.

Но эти самые, двухметровой длины, толстенные березовые кряжи я насилу проталкивал с улицы через окошечко, а затем с еще большей натугой совал в топку. Не по плечу это даже здоровому крепкому мужику, ведь за ночь огонь пожирал до семи-восьми возов бревен.

Боязно, тяжело, а не откажешься: требовали обстоятельства, интересы Родины, как твердил председатель колхоза «Красный боец» Федор Митрофанович Лодыгин, вернувшийся с фронта без правой руки. Человек большевистской закалки, крутого нрава, он, несмотря на то что был другом моего отца, который потом погиб на войне, частенько мне напоминал: «Спалишь гумно с хлебом – будем судить как врага народа». И случись что – не пожалели бы. В ту пору расстреливали с двенадцати лет. За десяток колосков или дюжину гороховых стручков сажали в тюрьму.

Так что в овине я подвергался смертельной опасности не только со стороны дьяволов-огуменников.

С вечера я бодрился. Не спеша, деловито раскочегаривал огромную печь-каменку, пек картошку. Но с приближением ночи страх меня охватывал все больше и больше. Порой он становился невыносимым, и я вылезал через окошко на улицу. В деревне – ни огонька. Царит тишина, но какая-то настороженная, жуткая.

Скорей бы прошло время с полуночи до трех часов утра! Но петушиного пения не услышишь – не то что петухов, а даже кошек и собак сельчане с голодухи всех начисто переели.

Берешь себя в руки и опять лезешь в овин. Сначала просунешь в окошечко голову, с опаской осмотришься, не стоит ли за каменкой или в каком-нибудь углу черт… и начинаешь копошиться. Проталкиваешь в топку тяжелющие березовые кряжи, орудуешь кочергой. И ждешь, ждешь: да скоро ли наступит утро, когда же, наконец, бабы закончат обмолот жита!

Рано или поздно они с этим делом управлялись. И тогда я наверстывал уроки (от сверстников я отставал в учебе на полтора-два месяца). К половине зимы картошка у всех кончалась, и в школу, за семь километров, ходили мы голодные. И полубосые, полураздетые. На большой перемене давали по поварешке каши, которую детвора ждала с нетерпением, так что никакая учеба на ум не шла: ждали еды.

Не всегда, но иногда ее привозили, половину этой ячневой кашицы я «воровски» укладывал в баночку и прятал в сумку. Дома этой каши от меня ждали умирающие с голоду две младшие сестренки и семилетний братик Леня.

И однажды, в один морозный день, он так ее и не дождался. Вскоре вслед за ним умерла и мать. По той же причине.

После уроков я, бывало, ходил на то самое гумно, где осенью сушил в овине снопы, и целыми часами, до изнурения, рылся в мусоре.

Но чаще всего – напрасно. В трухе не оставалось ни зернышка, ни горошинки, вся она была сто раз рыта-перерыта и людьми, и мышами…

…За четыре военных и два послевоенных года с голоду, горя и тягот вымерло больше половины жителей моей родной деревни – в свое время большой, богатой и веселой. Меня же и двух моих сестренок спас от смерти Тотемский детский дом. Избавил он меня и от страшного овина.