Тайна, не скрытая никем

– А ведь они могли бы и не пойти, – сказала Фрэнсис. – Потому что в субботу утром дождь лил как из ведра. Они полчаса ждали в подвале Объединенной церкви, и она сказала: «Перестанет, никуда не денется! Мне еще ни разу не случалось отменять поход из-за дождя!» Теперь-то, наверно, она думает, что уж лучше бы лило весь день. Тогда все обернулось бы совсем по-другому.

Но дождь перестал, они отправились в поход, а вскоре стало так жарко, что мисс Джонстон позволила девочкам зайти в дом к фермеру; хозяйка вынесла им кока-колу, а хозяин разрешил взять шланг и облиться водой, чтобы стало попрохладней. Девочки выхватывали друг у друга шланг и откалывали всякие штучки.

– Мэри Кей рассказывала, что Хезер Белл вела себя хуже всех остальных, что она была самая нахальная, отнимала шланг и старалась попасть водой другим девочкам в нехорошие места, – сказала Фрэнсис. – Теперь ее пытаются выставить эдаким невинным ягненком, но факты против нее. Может, она заранее уговорилась с кем-нибудь встретиться. С мужчиной, я имею в виду.

– Ну это уже фантазии, – сказала Морин.

– Ну как хотите, а я не верю, что она утонула, – сказала Фрэнсис. – Ни за что не поверю.

Водопады на реке Перегрин были совсем не похожи на те водопады, которые обычно рисуют на картинах. Там просто вода стекала по известняковым уступам – невысоким, шесть-семь футов самое большее. В одном месте за сплошной завесой падающей воды была сухая пещерка, а кругом в известняковых плитах – много ямок со сглаженными краями, размером немногим больше обычной ванны. В них стояла спокойная, нагретая солнцем вода. Чтобы утонуть в такой ямке, нужно очень сильно постараться. Но и там всё проверили – девочки бегали кругом, звали Хезер, заглядывали в ямы и даже пролезли в тесное сухое пространство за шумящей водной стеной. Девочки поскальзывались на голых камнях, вопили, промокали насквозь и в конце концов вываливались наружу сквозь водяную завесу. Наконец мисс Джонстон крикнула, чтобы все возвращались к ней.

– Больше семи человек ей не удалось собрать, – сказала Фрэнсис. – И эти-то семеро пошли не просто так. Робин Сэндз – дочка доктора. Люсиль Чемберс – священника. Им было никак не отвертеться. Трауэллы – деревенские. Они рады, если им позволяют увязаться за другими, все равно куда. Джинни Бос, эта обезьяна, не упустит случая поплавать и побеситься. Мэри Кей живет рядом с мисс Джонстон – тут все ясно. А Хезер Белл была в городе новенькая. И ее мать сама уехала на те выходные, так что Хезер не преминула этим воспользоваться. Отправилась в собственную экспедицию.

Прошло около суток с тех пор, как исчезла Хезер Белл – из ежегодного похода к Перегринским водопадам, организованного К. О. Д. Мэри Джонстон – ей было шестьдесят с небольшим – водила девочек в эти походы уже много лет, еще с довоенных времен. Отряд – в прежние времена не меньше двух десятков человек – выходил из городка субботним июньским утром. Все девочки были одеты в темно-синие шорты и белые рубашки с красными галстуками. Морин и сама так ходила, лет двадцать назад.

Мисс Джонстон всегда начинала поход коллективным исполнением одного и того же гимна:

Однако в общем хоре можно было расслышать и другие слова – их пели осторожно, но решительно:

Помнит ли еще кто-нибудь из ровесников Морин эти слова? Те девочки, что ходили тогда с ней, – если они не уехали из города, у них уже свои дети доросли до походов, а то и переросли их. Слово «жопа» вызвало бы у этих бывших девочек приступ праведного гнева, как и положено матерям. Материнство меняет человека. Дает незаменимую зацепку во взрослости, позволяет полностью отбросить кое-какие части своего «я», старые части. Замужество, работа действуют не так сильно – они позволяют лишь притвориться, что ты оставила часть себя в прошлом.

У Морин детей не было.

Морин сидела с Фрэнсис Уолл – они пили кофе и курили за столом для завтрака, втиснутым в старую буфетную, под высокими застекленными дверцами шкафов. Все это находилось в доме Морин, в Карстэрсе, а год на дворе был тысяча девятьсот шестьдесят пятый. Морин жила в этом доме уже восемь лет, но никак не могла избавиться от ощущения, что передвигается по узеньким тропинкам – от одного уголка, где она в самом деле чувствовала себя как дома, до другого. Буфетную она обустроила, чтобы было где поесть, кроме как за большим столом в столовой. Еще она поменяла чинцевую обивку мебели в утренней комнате. Уговорить мужа на эти перемены оказалось нелегко. Парадные комнаты были заставлены тяжелой дорогой мебелью из дуба и ореха, завешаны шторами из зелено-фиолетовой парчи, как в шикарном отеле. Здесь любая перемена была немыслима.

Фрэнсис работала у Морин в доме, но не на положении прислуги. Они приходились друг другу двоюродными сестрами, хотя Фрэнсис была почти на целое поколение старше. Она стала работать в этом доме задолго до того, как в нем появилась Морин, – еще при первой жене хозяина. Иногда она звала Морин «хозяйкой». Это была шутка – наполовину дружеская, наполовину нет. «Хозяйка, почем вы брали эти отбивные? Видно, когда вы идете, весь базар радуется!» Или она могла сказать, что Морин «раздалась в боках» и что покрытый лаком начес в форме перевернутой миски ее не красит. Хотя сама Фрэнсис была коротенькая, похожая на клецку, с некрасивым нахальным лицом и седыми всклокоченными волосами, напоминающими заросли ежевики. Морин не считала себя робкой – она держалась уверенно, была видной, осанистой женщиной и уж точно не растяпой: она заправляла юридической конторой своего мужа, прежде чем «пошла на повышение» (как говорили и она, и он) и стала заправлять его домом. Порой она думала, что не худо было бы добиться от Фрэнсис почтительности, но ей нужен был в доме кто-нибудь, с кем можно перебрасываться шпильками и шутками. Она не позволяла себе сплетничать – из-за положения мужа – и вообще считала, что сплетничать ей не свойственно, и потому часто оставляла без внимания злые намеки Фрэнсис и необузданные порывы ее чересчур живого и немилосердного к людям воображения.

(Например, то, что Фрэнсис говорила о матери Хезер Белл, о Мэри Джонстон и вообще о том походе. Фрэнсис считала себя большим авторитетом по всем этим вопросам, так как Мэри Кей Тревельян приходилась ей внучкой.)

В Карстэрсе было принято, упоминая Мэри Джонстон, сопровождать ее имя каким-нибудь эпитетом вроде «замечательный человек». В тринадцать или четырнадцать лет она переболела полиомиелитом и чуть не умерла. Болезнь оставила ей на память короткие ноги, короткое плотное тело, перекошенные плечи и слегка искривленную шею, отчего большая голова всегда склонялась набок. Мэри Джонстон изучила бухгалтерский учет и устроилась счетоводом в контору на фабрику Дауда, а все свободное время посвящала работе с девочками. Она часто говорила, что еще сроду не встречала дурной девочки – только таких, которые слегка запутались в жизни. Каждый раз при встрече с Мэри Джонстон на улице или в магазине у Морин падало сердце. Мэри Джонстон сперва пронзала ее насквозь улыбкой, потом впивалась глазами в глаза и провозглашала, что на дворе стоит дивная погода (какая бы она ни была на самом деле – град, солнце, дождь, у всего были свои плюсы), а потом, смеясь, задавала вопрос: «Что же вы нынче поделываете, миссис Стивенс?» Мэри Джонстон каждый раз подчеркнуто произносила «миссис Стивенс», но так, словно это звание было игрушечным и про себя она думала: «Ты всего лишь Морин Колтер!» (Семья Колтер была по положению в точности равна семье Трауэлл, в адрес которой Фрэнсис отпустила шпильку – деревенские, тут ни прибавить, ни убавить.) «Так чем же интересненьким вы в последнее время занимались, миссис Стивенс?»

Морин чувствовала себя как на допросе и ничего не могла поделать. Словно ей бросали вызов – за счастливый брак, крупное здоровое тело (единственное увечье которого было потайным – перевязанные трубы и, следовательно, бесплодие), розовую кожу и каштановые волосы, наряды, на которые она тратила много денег и времени. Словно она была что-то должна Мэри Джонстон – обязана выплатить некую компенсацию, размер которой оставался тайной. Или словно Мэри Джонстон видела в Морин другие изъяны, существование которых самой Морин не хватало духу признать.

Фрэнсис тоже недолюбливала Мэри Джонстон – она откровенно и попросту не любила всех, кто слишком много о себе воображал.

До завтрака мисс Джонстон, по обыкновению, устроила девочкам полумильный переход с подъемом на Скалу. Так назывался выступ известняка, торчащий над рекой Перегрин. В здешних местах это встречалось так редко, что возвышенность именовали попросту Скалой. Мисс Джонстон гоняла девочек на марш-бросок непременно воскресным утром, несмотря на то что их шатало от недосыпа и тошнило от курения пронесенных контрабандой сигарет. Кроме того, девочек била дрожь, потому что солнце еще не успевало проникнуть сквозь ветви и согреть лес. Тропы как таковой не было – постоянно приходилось перелезать через бурелом или пробираться сквозь заросли папоротников и прочего. Мисс Джонстон все время выдергивала что-нибудь из земли и называла – подофиллы, мыльная трава, копытень. Она грызла найденное, даже не обтерев грязь как следует. Смотрите, какие дары преподносит нам природа.

– Я забыла свитер, – сказала вдруг Хезер где-то на полпути к вершине. – Можно, я за ним вернусь?

В прежние времена мисс Джонстон наверняка сказала бы «нет». Она сказала бы: «Прибавь шагу, согреешься и без свитера». Но на этот раз она, видно, побоялась – ее походы в последнее время теряли популярность, и она винила телевизор, работающих матерей и общую расхлябанность, царящую в современных семьях. И она сказала «да».

– Да, но только быстро. Догоняй нас.

Но Хезер Белл их так и не догнала. Поднявшись на Скалу, девочки полюбовались видом (Морин помнила, как в ее время они высматривали «французские пакетики» – интересно, их до сих пор так называют? – среди пивных бутылок и оберток от шоколадных батончиков), но Хезер к ним не присоединилась. И на обратном пути отряд ее не встретил. Ее не было ни в большой палатке, ни в маленькой, где спала мисс Джонстон, ни между палатками. Ее не было ни в одном из шалашей и любовных гнездышек среди кедров, окружающих стоянку. Мисс Джонстон, впрочем, скоро пресекла всякие поиски.

– Блинчики! – провозгласила она. – Блинчики и кофе! Посмотрим, не придет ли маленькая мисс Безобразница на запах блинчиков.

Девочкам пришлось сесть и позавтракать, после того как мисс Джонстон произнесла молитву перед едой, поблагодарив Бога за все, что есть в лесах и дома. Пока они ели, мисс Джонстон не переставая выкрикивала во весь голос:

– Ням-ням! Правда, на свежем воздухе легко нагулять аппетит? Блинчиков вкусней этих вы в жизни не ели, верно ведь? Хезер, ну-ка поторопись, а то ни одного не останется! Хезер, ты слышишь? Ни одного!

Как только завтрак кончился, Робин Сэндз сразу спросила, нельзя ли им теперь пойти поискать Хезер.

– Сначала посуда, мадам! – сказала мисс Джонстон. – Даже если дома ты посудного полотенца и в руки не берешь!

Робин чуть не разрыдалась. С ней никто никогда так не разговаривал.

Когда посуда была вымыта, мисс Джонстон отпустила девочек, и вот тогда они пошли обратно к водопадам. Но она скоро вернула их обратно, заставила сесть полукругом – как были, мокрых, – сама села перед ними и крикнула, что всем, кто ее слышит, позволено прийти и составить им компанию.

– Добро пожаловать, все, кто прячется по кустам и хочет над нами подшутить! Кто выйдет прямо сейчас, того примем без вопросов! А то нам придется и дальше обходиться без вас!

И она – явно ни о чем не беспокоясь – начала беседу-проповедь, часть обязательной программы воскресного утра похода. Она говорила и говорила, время от времени задавая вопрос – проверяя, слушают ли ее. Шорты девочек просохли на солнце, а Хезер Белл так и не появилась. Не вышла из чащи. Но мисс Джонстон не умолкала. Она не отпустила девочек, пока в лагерь не въехал мистер Трауэлл на грузовике – он привез девочкам мороженое к обеду.

Мисс Джонстон не давала позволения двигаться, но девочки все равно сорвались с места. Они повскакали и бросились к грузовику. И все разом принялись рассказывать мистеру Трауэллу, что случилось. Юпитер, пес Трауэллов, соскочил на землю через задний борт, и Ева Трауэлл схватила его в объятья и завыла так, словно это он потерялся.

Мисс Джонстон поднялась на ноги, подошла к грузовику и окликнула водителя, перекрывая девичий галдеж:

– Одной взбрело в голову пропасть!

Тут в дело вступили поисковые партии. Фабрика Дауда в этот день не работала, и все, кто хотел, могли отправиться на поиски. Они взяли собак. Ходили разговоры, что будут обыскивать крюками дно реки вниз по течению от водопадов.

Когда констебль пришел сообщить мрачную новость матери Хезер Белл, оказалось, что она сама только вернулась из поездки. На ней было летнее платье с голой спиной и туфли на высоком каблуке.

– Ну так найдите ее, – сказала мать Хезер. – Вам за это деньги платят.

Она работала в больнице медсестрой.

– Разведенка, а может, и вовсе не была замужем, – говорила про нее Фрэнсис. – «Всем-всем-всем, кому-кому-кому» – вот кто она такая.

Тут Морин позвал муж, и она поспешила в утреннюю комнату. Два года назад, в шестьдесят девять лет, после инсульта, он оставил юридическую практику, но ему все еще приходилось вести кое-какую переписку и дела для старых клиентов, которые не могли привыкнуть к другому поверенному. Морин печатала все его письма и помогала ему с тем, что он называл рутиной.

– Чо ы там делаиш? – спросил он.

Он с трудом выговаривал слова, так что на его встречах с малознакомыми людьми Морин должна была сидеть рядом и переводить. Наедине с ней он не старался говорить отчетливо, а порой его голос звучал высокомерно и жалобно.

– Болтаю с Фрэнсис, – ответила Морин.

– Ахём?

– О том о сем.

– Ага.

Последнее слово он протянул мрачно и многозначительно, словно желая сказать: «Знаю я, о чем вы там болтаете, и не одобряю этого». Сплетни, слухи, холодный восторг от чужой беды. Муж Морин не был разговорчив и в те времена, когда не испытывал проблем с речью. Он даже выговоры делал кратко, выражая упрек тоном и намеками. Он словно взывал к некоему кодексу верований или правил, известных всем достойным людям – а может, и вообще всем людям, даже тем, кто уклонился со стези добродетели. Когда он кого-то распекал, казалось, что от этого больно ему самому, что ему стыдно за всех участников дела, и в то же самое время он внушал страх. Его выговоры были чрезвычайно действенны.

В те годы жители Карстэрса уже отвыкали от обращения «адвокат такой-то», как обращаются к докторам. Говоря с молодыми юристами, уже никто не называл их «адвокат Смит», но муж Морин всегда был у местных жителей «адвокат Стивенс». Морин и сама в мыслях звала мужа именно так, хотя в разговоре называла его только по имени, Элвин. Он все так же каждый день надевал серый или коричневый костюм-тройку, словно собирался в контору. Костюмы, хотя и дорогие, не сидели на нем, не сглаживали бугры и узлы его длинного нескладного тела. Кроме того, казалось, что с костюмов не сходит слабый налет сигаретного пепла, крошек и, может, даже отмерших частиц кожи. Голова у адвоката болталась, падая на грудь, щеки обвисали от чрезмерного сосредоточения, а выражение лица было не то проницательное, не то отсутствующее – никогда нельзя было понять, какое именно. Людям это нравилось. Нравился слегка неухоженный и растерянный вид и манера внезапно выстреливать какой-нибудь устрашающей юридической закавыкой. Он знает Закон, говорили люди. Ему не нужно рыться в книгах. Закон у него в голове. Когда у адвоката случился удар, это не поколебало всеобщей веры в него. Да и его внешность и манеры особо не изменило – лишь подчеркнуло то, что было в нем и раньше.

Все считали, что, разыграй адвокат Стивенс свои карты правильно, он мог бы стать судьей. Сенатором. Но он слишком порядочный человек. Не будет пресмыкаться. Таких – один на миллион.

Морин села на пуфик рядом с мужем и стала стенографировать. Еще когда она работала в конторе, он прозвал ее Сокровищем, потому что она была умна и на нее можно было положиться. В сущности, она могла бы сама составлять документы и писать письма. Даже его домашние – жена и двое детей, Хелена и Гордон, – звали ее Сокровищем. Дети до сих пор иногда называли ее так, хотя уже выросли и жили отдельно. Хелена произносила эту кличку ласково и чуточку дразнясь, Гордон – с серьезной, сознательной и самодовольной добротой. Хелена была не замужем и никак не могла устроиться в жизни. Она редко приезжала домой к отцу, а когда приезжала, ссорилась с ним. Гордон преподавал в военном училище и любил возить жену и детей в Карстэрс – он словно демонстрировал им все достоинства этого места, достоинства отца и Морин, их провинциальные добродетели.

Морин по-прежнему нравилось быть Сокровищем. Во всяком случае, в этой роли ей было удобно. Отдельная нить ее мыслей ускользала и отправлялась в свободное плавание. Сейчас Морин думала о том, как начиналось – под самозабвенный храп мисс Джонстон – долгое ночное приключение девочек в лагере. Главной целью этой ночи было не уснуть до утра, для чего применялось множество стратегий и использовались разнообразные способы коротать время. Впрочем, Морин еще не слыхала, чтобы хоть кому-то эти стратегии помогли. Девочки играли в карты, рассказывали анекдоты, курили, а около полуночи начиналась игра в «правду или слабо́». «На слабо́» тебе могли предложить: снять пижамную кофту и показать сиськи; съесть сигаретный окурок; съесть землю; сунуть голову в ведро с водой и досчитать до ста; пойти пописать перед палаткой мисс Джонстон. Кто не хотел этого делать, должен был правдиво ответить на вопрос вроде: «Ты ненавидишь свою мать? Отца? Сестру? Брата? Сколько членов ты видела и чьи они были? Ты когда-нибудь врала? Крала? Трогала кого-нибудь мертвого?» Морин живо помнила головокружение от выкуренных сигарет, запах облака дыма под тяжелым брезентом, впитавшим дневное солнце, и запах девочек, которые перед тем часами плавали в реке, прятались в камышах на берегу и потом прижигали присосавшихся пиявок, чтобы они отвалились.

Морин помнила, какой шумной девчонкой была тогда. Неумолкающая визгунья. Охотно велась на любое «слабо́». Незадолго до перехода в старшие классы в ее арсенале появилось головокружение – то ли настоящее, то ли поддельное, то ли смесь того и другого. Скоро оно прошло. Смелое, решительное тело исчезло внутри нового, обширного, и она стала прилежной ученицей, робкой и легко краснеющей. В ней появились качества, которые будущий муж разглядел и оценил – сперва наняв ее на работу, а потом предложив ей брак.

«А слабо́ тебе сбежать?» Возможно ли это? По временам на девочек находит – они рискуют, не ощущая границ. Хотят быть героинями, несмотря ни на что. Хотят довести шутку до конца, даже если никто никогда еще не доводил ее до этой точки. Хотят быть беспечными, бесстрашными, творить хаос. Утраченная мечта всех девочек.

Сидя на обитом чинцем пуфике у ног мужа, Морин видела в окно старые медные буки своего сада, но за ними – не залитый солнцем газон, а корявые деревья вдоль реки: плотно стоящие кедры, дубы с глянцевыми листьями и сверкающие тополя. Что-то вроде неровной стены с потайными дверями и ведущими от них потайными тропами, по которым ходят звери и – иногда – одинокие люди, превращаясь, становясь не такими, как были снаружи, преисполняясь других аксиом и намерений, иного долга. Морин могла себе представить исчезновение. Но, конечно, нельзя исчезнуть бесследно – на тропе непременно встретится другой человек, чей путь пересекается с твоим и чья голова еще до вашей встречи полна планов на твое будущее.

После обеда Морин отправилась на почту опустить мужнины письма и узнала две новости. Кто-то видел, как светловолосая девочка садилась в черный автомобиль на Блюуотерском шоссе, к северу от Уэлли. Это было около часу дня в воскресенье. Может быть, она голосовала на дороге. Или ждала определенную машину. От водопадов до того места двадцать миль – такое расстояние можно покрыть часов за пять, если напрямик. Это не сверхъестественный бросок. А может, ее по дороге подвезла другая машина.

Но были еще одни люди, которые приводили в порядок семейные могилы на забытом кладбище при церкви в болотистом северо-восточном углу графства и услышали какой-то крик или вопль. После обеда, в середине дня. Они помнили, как спросили друг у друга: «Кто это кричал?» – имея в виду не животное, а человека. Но потом подумали, что это, может быть, лиса тявкала.

Еще в одном месте недалеко от палаток нашли примятую траву и несколько свежих окурков. Но это ничего не значило. В тех местах всегда околачивались люди. Влюбленные парочки. Мальчишки, задумавшие какую-нибудь проказу.

Утром во вторник, пока Фрэнсис накрывала завтрак, а Морин помогала мужу одеваться, в парадную дверь постучали. Видно, пришедшие не заметили кнопки звонка или решили, что звонку доверять нельзя. Посетители иногда являлись в такую рань, но это создавало сложности: адвокату Стивенсу по утрам было труднее разговаривать, и к тому же ему нужно было время, чтобы мозги начали шевелиться.

Сквозь рельефное стекло в передней двери Морин разглядела очертания визитеров. Одеты парадно – во всяком случае, у женщины на голове шляпка. Это значило, что дело серьезное. Впрочем, дело, серьезное для его фигурантов, может показаться ерундой окружающим. В практике адвоката случалось, что люди угрожали убить друг друга из-за комода или у владельца земельного участка случался инсульт оттого, что сосед, мостя дорожку, захватил шесть дюймов его земли. Пропажа дров, лай собак, гадкое письмо – много что могло привести человека в ярость и погнать его к дому адвоката. «Пойдем спросим адвоката Стивенса. Он знает Закон».

Конечно, оставался еще призрачный шанс, что эти двое всего лишь бродячие адепты какой-нибудь религии.

Но нет.

– Мы пришли повидать адвоката Стивенса, – сказала женщина.

– Ну… – отозвалась Морин. – Еще рано.

Она не сразу узнала пришедших.

– Простите, но мы должны ему кое-что рассказать, – не отставала женщина, и как-то так получилось, что Морин отступила и женщина оказалась в прихожей.

Мужчина покачал головой, то ли стесняясь, то ли извиняясь – показывая, что у него нет выбора и он вынужден следовать за женой.

Прихожую наполнили запахи мыла для бритья, крема-дезодоранта и дешевого одеколона из аптеки. «Ландыш». И тут Морин узнала пришедших.

Это же Мэриан Хабберт. Просто она не похожа на себя в этом синем костюме, слишком плотном для такой погоды, коричневых нитяных перчатках и коричневой шляпе из перышек. Обычно, когда она появлялась в городе, на ней были слаксы или вообще, кажется, мужские рабочие штаны. Мэриан, женщина плотного сложения, была примерно одних лет с Морин – они учились в старших классах почти одновременно, с разницей в год или два. Мэриан была неуклюжа, но стремительна в движениях. Седеющие волосы она стригла коротко, так что на шее получалась щетина. Говорила она всегда громко, вела себя шумно. Сейчас, однако, она как-то притихла.

Пришедший с ней мужчина был ее мужем – они поженились не так давно, года два назад. Высокий, похожий на мальчишку, одет в дешевый кремовый пиджак со слишком толстыми подплечниками. Волнистые каштановые волосы приглажены мокрой расческой. «Простите нас», – тихо сказал он, пока Морин вела их в столовую. Может быть, эти слова не предназначались для слуха его жены. Вблизи по глазам становилось ясно, что он не так уж молод – в его взгляде была натуга, сухость, может быть – растерянность. Возможно, он глуповат. Морин вспомнила, что с замужеством Мэриан связана какая-то история, что-то насчет объявления. «Женщина, владелица фирмы, свободной от залогов и обязательств…» Можно было бы написать и «Предпринимательница…» – Мэриан в городе прозвали модисткой. Многие годы она шила корсеты по мерке для дам, которые их все еще носили (таких становилось все меньше). Может, и до сих пор шьет. Морин представила себе, как Мэриан снимает мерку, ворочая заказчицу, как медсестра – больного, грубовато командуя, как положено в ее профессии. Впрочем, Мэриан была добра к своим престарелым родителям, которые жили у нее на ферме, пока не обзавелись чрезмерно большим количеством болячек и хворей. Тут у Морин в голове всплыла еще одна история – эта уже не бросала такую тень на характер Мэриан. Про мужа Мэриан. Он водил автобус, который развозил стариков на сеансы терапевтического плавания. Сеансы проходили в крытом бассейне в Уэлли. Так Мэриан и познакомилась с мужем. Внутреннему взору Морин предстала другая картинка – муж Мэриан несет на руках ее престарелого отца к доктору Сэндзу, а Мэриан бежит впереди, вращая на ремешке сумочку, как пращу, торопясь открыть дверь.

Морин пошла сказать Фрэнсис, чтобы та накрыла завтрак в столовой и принесла дополнительные чашки. Потом пошла сказать мужу.

– Это Мэриан Хабберт, то есть бывшая Хабберт. И ее муж, как его там зовут.

– Слейтер, – сообщил муж Морин тем же сухим тоном, каким напоминал мельчайшие подробности сделки, когда окружающие ну никак не ожидали от него такой памяти. – Тео.

– Ты всегда больше меня знаешь, – сказала Морин.

Он спросил, готова ли овсянка.

– Есть и слушать, – сказал он.

Фрэнсис принесла овсянку, и он тут же принялся есть. Овсянка, обильно политая сливками и посыпанная коричневым сахаром, круглый год была его любимым блюдом.

Принеся кофе, Фрэнсис попыталась задержаться в столовой, но Мэриан так посмотрела на нее, что она живо убралась в кухню.

Вот так, подумала Морин. Она не хуже меня управляется.

Во внешности Мэриан Хабберт не было ни одной красивой черты. Тяжелое лицо, обвисшие щеки – Морин решила, что Мэриан похожа на собаку. Не обязательно безобразную. Просто на собаку с крупной мордой, полную решимости. Где бы ни оказывалась Мэриан – вот сейчас, например, в столовой у Морин, – она держалась так, словно имеет на это абсолютное право. Она добивалась того, чтобы с ней считались.

Сегодня она сильно накрасилась, – может быть, Морин еще и поэтому ее не узнала. Бледный розоватый цвет пудры совершенно не подходил к смуглой коже и тяжелым черным бровям. Вид у накрашенной Мэриан был странный, но не жалкий. Казалось, она носит косметику, как костюм и шляпу, – доказывая, что может принарядиться не хуже других женщин. Что она знает, как положено. Но может быть, она представляла себя хорошенькой. Думала, что преображается, нанося светлую пудру, которая сейчас отслаивалась от щек, и густо-розовую помаду. И, закончив, обернулась к мужу с самодовольной и лукавой улыбкой. Он же сейчас, отвечая за жену, положить ли сахара в кофе, чуть не захихикал при слове «кусочки».

Он непрестанно говорил «спасибо» и «пожалуйста». «Да, пожалуйста, большое спасибо. Спасибо. Мне то же самое, пожалуйста. Спасибо».

– Ну так вот, мы про эту девочку узнали, похоже, самыми последними, – говорила в это время Мэриан. – То есть мы вообще не знали, что кто-то пропал или там что. Только вчера вот, когда поехали в город. Вчера? В понедельник? Вчера был понедельник. У меня все дни перепутались, потому что я принимаю обезболивающие таблетки.

Мэриан была не из тех, кто сообщит, что принимает обезболивающие таблетки, и на этом успокоится. Она не могла не разъяснить подробности:

– У меня был жуткий, громадный чирей на шее, вот тут, видите? – Она выкрутила шею, пытаясь показать повязку. – Очень болело, и голова тоже начала болеть, и я думаю, одно как-то связано с другим. В общем, в воскресенье мне было так плохо, что я взяла горячую тряпку и приложила к шее, и еще пару таблеток болеутоляющего проглотила. И пошла легла. Он-то в этот день не работал, но вообще он теперь работает, поэтому у него накапливается куча дел на то время, когда он дома. Он теперь работает на атомной станции.

– Дуглас-Пойнт? – уточнил адвокат Стивенс, ненадолго подняв голову от овсянки.

При упоминании новой атомной электростанции в Дуглас-Пойнт все мужчины выказывали толику интереса, уважения – вот и адвокат Стивенс сейчас счел нужным продемонстрировать интерес.

– Да, там он теперь работает, – подтвердила Мэриан.

Как многие сельские женщины и многие жительницы Карстэрса, она звала мужа не по имени, а только «он», с особым ударением. Морин и сама несколько раз ловила себя на этой привычке, но отучилась, не дожидаясь, пока ей на это укажут.

– Он пошел вынести соли коровам, – продолжала Мэриан, – а потом – чинить забор. Ему надо было пройти с четверть мили где-то, и потому он взял грузовик. А Дозора оставил. Дозора, собаку нашу. Поехал в грузовике без него. Дозор ногами вообще не ходит, если можно поехать. Он его оставил вроде как сторожить, потому как знал, что я прилегла. Я приняла парочку таблеток от боли и вроде как задремала, но не заснула, а потом и услыхала, что Дозор лает. И тут же проснулась. Он меня сразу разбудил, как залаял.

Дальше она встала, накинула халат и пошла вниз. Перед тем как лечь, она разделась до белья. Она выглянула из парадной двери на дорожку, ведущую к большой дороге, но там никого не было. Дозора она тоже не видела, и лаять он к этому времени уже перестал. Он обычно умолкал, если человек был знакомый. Или если просто кто-то шел мимо по дороге. Но она не успокаивалась. Она выглянула из окон кухни, которые выходили на боковой двор, но не на заднюю часть дома. Никого. Задворки дома из кухни было не видно – для этого надо было пройти дом насквозь, в комнату, которую называли задней кухней. Это была пристройка, вроде чулана или сарая. Туда складывали все что попало. Окно выходило на задворки, но к нему нельзя было подобраться из-за штабеля ящиков и нескольких старых матрасов, поставленных на попа. Чтобы увидеть, что творится у задней стены дома, нужно было открыть дверь. Теперь ей чудились какие-то звуки – будто в эту дверь кто-то царапался. Может, Дозор. А может, и нет.

В запертой наглухо задней кухне, заваленной хламом, было так жарко, что она едва могла дышать. Тело под халатом стало все липкое от пота. Она сказала себе: «Ну что ж, хотя бы озноба у тебя нету – потеешь, как свинья».

Желание глотнуть воздуха пересилило страх перед тем, что могло оказаться снаружи, и она с силой распахнула дверь. Та открылась, толкнув привалившегося к ней человека. Он отшатнулся назад, но не упал. И она узнала его. Это был мистер Сиддикап, из города.

Дозор его, конечно, знал, потому что мистер Сиддикап часто ходил мимо и иногда срезал путь по их участку. Они не имели ничего против. Иногда он прямо через ихний двор проходил – только потому, что уже не соображал как следует. Она никогда на него не кричала, в отличие от некоторых. Даже предлагала присесть на крыльцо и отдохнуть, если он устал, и сигарету предлагала. Сигарету он брал. Но присесть никогда не соглашался.

Дозор крутился вокруг него и подлизывался. Но Дозор неразборчив.

Морин, как все местные жители, знала мистера Сиддикапа. Он когда-то работал на фабрике Дауда настройщиком пианино. Тогда он был полным достоинства, саркастичным маленьким англичанином с симпатичной женой. Они брали книги в библиотеке и были увлеченными садоводами – их клубника и розы славились на весь город. Потом, несколько лет назад, на семью посыпались несчастья. Сначала мистеру Сиддикапу сделали операцию на горле – вероятно, из-за рака, – и с тех пор он не мог говорить, только задыхался и рычал. К этому времени он уже перестал работать у Даудов – они теперь настраивали пианино с помощью какой-то электронной системы, которая была чувствительней человеческого уха. Потом превратности посыпались лавиной, и он опустился, всего за несколько месяцев пройдя путь от достойного старика до мрачного и отвратительного на вид старого хулигана. Грязные усы, потеки на одежде, кислый дымный запах, а в глазах вечная подозрительность, порой переходящая в ненависть. Если он не мог найти нужное в бакалейной лавке или оказывалось, что там поменялось расположение товаров на полках, он специально сшибал на пол банки и коробки с продуктами. Его больше не пускали в кафе, а к библиотеке он даже не подходил. Женщины из церковного кружка, в котором когда-то состояла жена мистера Сиддикапа, поначалу проведывали его, приносили еду своего приготовления – какое-нибудь мясное блюдо или выпечку. Но в доме страшно воняло и беспорядок был чудовищный даже для одинокого мужчины. К тому же мистер Сиддикап отнюдь не выказывал благодарности. Он вышвыривал недоеденные пироги и запеканки на дорожку перед домом, разбивая посуду. Какой женщине захочется, чтобы в городе шутили, что ее стряпню даже мистер Сиддикап есть не стал? И его оставили в покое. Иногда водители машин, едущих по шоссе, видели мистера Сиддикапа на обочине – тот неподвижно стоял в канаве, почти скрытый высокой травой и сорняками, а машины свистели мимо. Можно было на него наткнуться и в другом городке, в нескольких милях от дома, и тогда происходило нечто странное. На лице у него появлялась тень выражения из прежней жизни, готовность радостно удивиться – как положено, если вдруг встречаешь соседа вдали от места, где вы оба живете. Казалось, мистер Сиддикап надеялся, что в этот благоприятный момент откроется нечто запертое, слова вырвутся на волю. Может быть даже – что здесь, на новом месте, все перемены растают, как дым, что к нему вернутся и голос, и жена, и прежняя размеренная жизнь.

Люди обычно не были к нему жестоки. Его терпели, до определенной степени. Мэриан никогда не стала бы прогонять его со своего участка.

Она сказала, что на этот раз у него был особенно дикий вид. Не просто как в те минуты, когда он пытается объяснить, чего хочет, а слова не выходят, или когда злится на дразнящих его мальчишек. Голова у него моталась взад-вперед, а лицо вспухло, как у ревущего младенца.

«Ну, ну, мистер Сиддикап, что случилось? Что вы хотите мне сказать? Хотите сигарету? В этом дело – сегодня воскресенье и у вас кончился табак?»

Он мотал головой взад-вперед, потом стал дергать ею, как поплавок, вверх-вниз, потом снова принялся мотать головой взад-вперед.

«Ну, ну, определяйтесь уже», – сказала Мэриан.

Но он говорил только: «Ах, ахх». Он приложил обе руки к голове, сбив кепку на землю. Потом попятился от двери и принялся бегать зигзагами по двору между насосом и бельевой веревкой, издавая все те же звуки – «Ах, ахх» – и не в силах превратить их в слова.

На этом месте Мэриан встала, так резко отодвинув стул, что он чуть не опрокинулся. Она принялась изображать, что именно делал мистер Сиддикап. Она дергалась, кралась скрючившись, молотила себя руками по голове, хотя шляпку при этом не сбивала. Представление происходило перед буфетом, в котором стоял серебряный чайный сервиз, преподнесенный адвокату Стивенсу за его многолетние труды в Юридическом обществе. Муж Мэриан держал кофейную чашку обеими руками и не сводил с жены почтительного взгляда, – возможно, это требовало усилия воли. Что-то дергалось у него на лице – похоже, нервный тик. Мэриан во время всех своих выходок не сводила с него глаз и взглядом говорила: «Тихо. Сиди спокойно».

Адвокат же Стивенс, насколько могла судить Морин, ни разу не посмотрел на выходки гостьи.

– Вот так он делал, – заключила Мэриан, вернувшись за стол. Так он делал, и поскольку она сама нехорошо себя чувствовала, то подумала, что, может быть, у него что-нибудь болит.

«Мистер Сиддикап, мистер Сиддикап! Вы хотите сказать, что у вас болит голова? Хотите, чтобы я дала вам таблетку? Чтобы я отвела вас к доктору?»

Ответа не было. Все ее речи не могли его остановить. «Ах, ахх».

Мечась по двору, он наткнулся на водонапорный насос. В доме уже был водопровод, но во дворе они все еще пользовались насосом. Наполняли из него миску Дозора. Заметив насос, мистер Сиддикап занялся делом. Он схватился за ручку и принялся качать воду, как сумасшедший. Они уже не держали при насосе кружку, как когда-то. Но как только пошла вода, мистер Сиддикап сунул голову под струю. Вода расплескалась и перестала идти, потому что он уже не качал ручку. Он снова схватился за ручку и принялся качать, снова сунул голову под струю и так далее, и вода лилась по голове, по лицу, промочила ему грудь и плечи, а он при каждой возможности продолжал издавать звуки. Дозор разволновался и принялся скакать вокруг, гавкая и сочувственно скуля.

«А ну хватит, оба два! – заорала на них Мэриан. – Оставьте насос в покое! Отпустите его и успокойтесь!»

Но ее послушал только Дозор. Мистер Сиддикап продолжал свое дело, пока наконец не промок и не ослеп от воды настолько, что уже не мог найти ручку насоса. Тогда он перестал. И начал поднимать руку и показывать, поднимать и показывать – в сторону опушки леса и реки. Показывал и издавал свои звуки. Тогда Мэриан ничего не поняла. Она только позже об этом задумалась. Потом он перестал и сел на крышку колодца, мокрый и дрожащий, и обхватил голову руками.

Может, это что-то совсем простое, подумала она. Может, он недоволен, что нету кружки.

«Если вы хотите кружку, я вам принесу. Что вы скандалите, как ребенок. Сидите тут, я принесу вам кружку».

Она пошла на кухню и взяла кружку. Тут ей кое-что пришло в голову. Она сделала «бутерброд» из печенья, намазанного маслом и вареньем. Дети любят такое лакомство, но и старики тоже. Она это помнила с тех пор, как мать и папа с ней жили.

Она вернулась к двери и толкнула ее боком, чтобы открыть, – руки-то заняты. Но мистер Сиддикап куда-то делся. Во дворе остался один Дозор, всем своим видом говоривший, что свалял дурака и знает это.

«Дозор, куда он делся? Куда он пошел?»

Но Дозору было стыдно, ему надоела вся эта история, и он ничего не ответил. Только улизнул и спрятался на своем любимом месте, на земле в тени под опорами дома.

«Мистер Сиддикап! Мистер Сиддикап! Подите посмотрите, что я вам принесла!»

Мертвая тишина. У Мэриан от боли пульсировало в голове. Она принялась жевать печенье сама, но после пары кусочков поняла, что это ошибка и что ее сейчас стошнит.

Она приняла еще две таблетки и вернулась наверх. Открыла окна и опустила жалюзи. Она пожалела, что не купила вентилятор, когда на них была скидка в «Канадской шине». Но сейчас она заснула без вентилятора и проснулась, когда уже стемнело. Она услышала жужжание газонокосилки – это «он», ее муж, стриг траву у боковой стены дома. Она спустилась на первый этаж, на кухню, и увидела, что он нарезал холодной картошки, сварил яйцо, надергал зеленого луку и приготовил из всего этого салат. Он не то что некоторые мужчины, которые на кухне как инвалиды, ждут, пока больная жена сползет с постели и приготовит поесть. Она поковыряла салат, но есть не смогла. Приняла еще одну таблетку, поднялась наверх и отключилась до утра.

«Давай-ка мы тебя отвезем к доктору», – сказал он наутро. И позвонил на работу: «Мне надо отвезти жену к доктору».

Мэриан предложила прокипятить иглу и чтобы он вскрыл чирей. Но он побоялся сделать ей больно, и вообще вдруг что-нибудь выйдет не так. И они сели в грузовик и поехали к доктору Сэндзу. Доктора не было на месте, пришлось ждать. И тут, в приемной, другие больные рассказали им новости. Все были изумлены, что они не знают. Но радио, как правило, включала она, а в эти дни она так плохо себя чувствовала, что не выносила никакого шума. И на дороге они не заметили никаких групп людей, ничего необычного.

Доктор Сэндз разобрался с чирьем, но не вскрывал его ланцетом. Он вдруг резко ударил по чирью, прямо по головке, – внезапно, когда Мэриан думала, что доктор собирается только посмотреть. «Вот! – сказал он. – Меньше возни, чем с иголкой, и в целом не так больно, ведь вы даже испугаться не успели». Он вычистил рану, наложил повязку и сказал, что скоро полегчает.

Ей и вправду полегчало, но очень хотелось спать. В голове был какой-то туман, и она плохо соображала, так что снова легла в постель и спала, пока не пришел муж и не принес ей чаю – это было уже часа в четыре. И вот тогда она вспомнила про этих девочек – про то, как они зашли к ним на ферму утром в субботу и попросили пить. У Мэриан было много кока-колы, и она вынесла ее девочкам в красивых стаканах с цветочками, с кубиками льда. Мисс Джонстон пила только воду. «Он» позволил девочкам пообливаться водой, и они прыгали кругом, поливая друг друга и веселясь напропалую. Они пытались перепрыгивать струи воды, словно скакалку, и немножко бесились, когда мисс Джонстон не видела. «Ему» пришлось практически отнимать у них шланг, и кого-то из девочек даже окатить водой, чтобы не шалили.

Она пыталась вспомнить, кто из девочек это был. Она знала дочку священника, и дочку доктора Сэндза, и Трауэллов – их ни с кем не перепутаешь, у них этакие маленькие овечьи глазки. Но кто еще? Она вспомнила, что одна девочка особенно шумела и прыгала, пытаясь достать шланг, даже когда «он» его забрал. А другая ходила колесом. А третья была худенькая, хорошенькая малютка со светлыми локонами. Но может, она путает с Робин Сэндз? У той светлые волосы. Вечером Мэриан спросила у мужа, знает ли он, кто из девочек кто, но муж запомнил еще меньше – он не местный, и для него все они были на одно лицо.

Еще она рассказала ему про мистера Сиддикапа. Она заново припомнила все «представление». Как он расстроился, как качал воду насосом, как показывал. Она не могла успокоиться. Они говорили об этом, ломали головы и так завелись, что в эту ночь почти не спали. И наконец она сказала: «Слушай, я знаю, что надо сделать. Надо пойти поговорить с адвокатом Стивенсом».

И они встали с постели и пошли с утра пораньше.

– Полиция, – сказал адвокат Стивенс. – Полиция. Должны пойти посмотреть.

Ему ответил муж:

– Мы не знали, что нам делать, имеем ли мы право.

Он упирался обеими ладонями в стол, растопырив пальцы, давя вниз и растягивая скатерть.

– Не обвинение, – сказал адвокат Стивенс. – Информация.

Он и раньше, до инсульта, говорил так сокращенно. И еще, Морин уже давно заметила, как он всего несколькими словами, даже произнесенными не особенно дружелюбным тоном – точнее, произнесенными резко и с упреком, – умел подбодрить людей и снять у них с души тяжкий груз.

Тут Морин вспомнилась еще одна причина, по которой женщины перестали навещать мистера Сиддикапа. Их пугало белье. Женское белье, нижняя одежда – старые поношенные комбинации, лифчики, потертые трусы и растянутые чулки. Развешенные на спинках стульев или на веревке над обогревателем или просто лежащие кучей на столе. Все эти вещи, конечно, когда-то принадлежали его жене, и сначала казалось, что он их стирает и сушит, чтобы потом рассортировать и отдать кому-нибудь. Но проходили недели, а белье никуда не девалось, и женщины стали гадать: может, он нарочно разложил кругом эти вещи? Может, он на что-то намекает? Может, он их надевает на себя? Может, он извращенец?

Теперь, когда эта история выплывет наружу, ему все поставят в вину.

Извращенец. Может, они были правы. Может, он отведет полицию к месту, где задушил или забил до смерти Хезер в припадке извращенной похоти. А может, что-то из ее вещей обнаружится у него в доме. И люди будут говорить такими ужасными приглушенными голосами: «Меня это ничуть не удивляет. А вас?»

Адвокат Стивенс что-то спросил про работу на Дуглас-Пойнт, и Мэриан ответила:

– Он работает в техническом обслуживании. Каждый день, когда он оттуда выходит, его проверяют счетчиком на рентгеновские лучи, и даже тряпки, которыми он вытирает ботинки, приходится закапывать в землю.

Закрыв дверь за этой парочкой и увидев их удаляющиеся фигуры, искаженные рельефным стеклом, Морин не ощутила ожидаемого облегчения. Она поднялась по лестнице на три ступеньки – на площадку, где было полукруглое окошечко. И стала смотреть им вслед.

Никакой машины, грузовика или другого транспорта видно не было. Вероятно, они оставили ее на главной улице или на стоянке позади ратуши. Может быть, не хотели, чтобы их машину видели у дома адвоката Стивенса.

В ратуше располагался полицейский участок. Гости в самом деле направились в ту сторону, но потом пересекли улицу по диагонали и – все еще на виду у Морин – уселись на низкую каменную стену, ограждение старого кладбища и засаженного цветами участка, называемого Парком первопроходцев.

Что это они вдруг решили отдохнуть – после того, как не меньше часа просидели в столовой? Они не разговаривали и не глядели друг на друга, но казались едиными – как люди, отдыхающие посреди совместной тяжелой работы.

Когда на адвоката Стивенса нападала охота вспоминать, он рассказывал, как люди когда-то садились отдыхать на эту стенку. Женщины с ферм, идущие пешком в город продавать кур или масло. Деревенские девочки по дороге в школу для старшеклассников (до того, как появился школьный автобус). Они останавливались, прятали за стеной свои галоши и потом забирали на обратном пути.

В другое время адвокат Стивенс не терпел воспоминаний.

– Старые времена. Какой идиот захочет туда вернуться?

Сейчас Мэриан вытащила из волос несколько заколок и осторожно сняла шляпу. Вот, значит, в чем дело – от этой шляпы ей больно. Она положила шляпу на колени, и муж потянулся к ней рукой. Он забрал головной убор, словно желая поскорей освободить жену от любой тяготы. Пристроил его к себе на колени и стал поглаживать, как бы утешая. Он гладил шляпу, сделанную из ужасных коричневых перьев, будто успокаивал маленькую испуганную курочку.

Но Мэриан его остановила. Что-то сказала ему и прижала его руку своей. Так мать прерывает возню и бормотанье умственно отсталого ребенка – вспышка ужаса, прореха, что на миг открывается в измотанной до предела любви.

Морин словно встряхнуло от ужаса. Как будто у нее съежились кости.

Из столовой вышел ее муж. Она не хотела, чтобы он застал ее за подглядыванием. И стала поправлять вазу с композицией из сушеных трав, что стояла на окошке.

– Я думала, она никогда не закончит болтать.

Он ничего не заметил. Он явно думал о другом.

– Ну-ка поди сюда ко мне, – сказал он.

В самом начале их брака муж Морин упомянул, что они с первой миссис Стивенс перестали спать вместе после рождения второго ребенка, Хелены. «Ведь у нас уже были мальчик и девочка», – сказал он, имея в виду, что им больше не нужно было детей. Морин тогда не поняла, что он точно так же и с ней когда-нибудь перестанет спать. Она была влюблена в будущего мужа. Правда, когда он впервые обнял ее за талию – в конторе, – она подумала, что, может быть, шла куда-то не в ту сторону и он решил показать ей нужное направление. Но она сделала такой вывод, потому что адвокат Стивенс скрупулезно соблюдал приличия, а не потому, что его прикосновение было ей противно. Наоборот, она о нем мечтала. Те, кто думал, что она выходит замуж по расчету, хоть и хорошо относится к жениху, изумились бы, видя, как она счастлива в медовый месяц. Счастью не помешало даже то, что ей пришлось освоить игру в бридж. Она знала всю силу мужа – и как он ее использует, и как сдерживает. Ее тянуло к мужу, несмотря на его возраст, нескладность, желтые пятна от табака на зубах и пальцах. У него была теплая кожа. Через пару лет после свадьбы у нее случился выкидыш с таким сильным кровотечением, что ей перевязали трубы, боясь, как бы это не повторилось. После этого ее интимная жизнь с мужем закончилась. Видимо, он и раньше этим занимался только в качестве одолжения ей, думая, что не годится лишать женщину шанса стать матерью.

Иногда она к нему приставала – совсем чуть-чуть, – и тогда он говорил: «Ну-ка, ну-ка, Морин. Это еще что такое?» Или приказывал ей повзрослеть. Это выражение он подцепил у своих собственных детей и продолжал использовать, когда они уже давно забыли это словечко и вообще покинули родительский дом.

Эти слова были для нее унизительны, и ее глаза наполнялись слезами. Он же был из тех мужчин, которые больше всего ненавидят слезы.

А теперь, подумала она, какое счастье было бы – вернуться к тем временам! Ибо аппетит ее мужа возобновился – или же у него развился новый аппетит, гораздо сильней. Ничего не осталось от прежней неловкой церемонии, формальной нежности первых лет их брака. Теперь у него туманился взгляд и все лицо словно тяжелело. Он начинал говорить с ней коротко, отрывисто, иногда толкал ее или тыкал в нее пальцами, даже пытался засовывать в нее пальцы сзади. Но ей не нужны были понукания – она сама в такие минуты старалась как можно скорей довести его до спальни, опасаясь, что он поведет себя непристойно где-нибудь в другом месте. Его старый кабинет на первом этаже перестроили – получилась дополнительная спальня со смежной ванной комнатой, чтобы адвокату Стивенсу не приходилось подниматься по лестнице. У этой спальни хотя бы дверь запиралась, так что Фрэнсис не могла ворваться. Но вдруг кто-нибудь позвонит по телефону и Фрэнсис придет их искать. Она будет стоять снаружи под дверью и услышит все эти звуки – услышит, как адвокат Стивенс пыхтит, сопит и командует женой, как приказывает ей, шипя от отвращения, делать то или это, как молотит все сильней и сильней и под конец у него вырывается команда – скорей всего, невнятная для всех, кроме Морин, но все же красноречиво, как шумы в туалете, говорящая о его уродливых излишествах.

– Говои… гьязно!

И это – из уст человека, однажды посадившего дочь под домашний арест за то, что она обозвала брата говнюком.

Морин знала все нужные слова, но впопыхах ей трудно было выбрать именно те, что подходили к случаю, и произнести их достаточно убедительным тоном. Но она старалась. Больше всего на свете она хотела помочь мужу.

Когда все кончалось, он ненадолго засыпал, и сон, казалось, стирал у него из памяти все, что было непосредственно перед этим. Морин бежала в ванную. Здесь она всегда приводила себя в порядок в первом приближении, а потом спешила наверх, чтобы заменить что-то из одежды. Часто в эти минуты ей приходилось цепляться за перила – так измотана и слаба она была. И еще она вынуждена была стискивать зубы, удерживая внутри не вопли протеста, но долгий жалобный вой, похожий на скулеж побитой собаки.

Сегодня у нее получалось лучше, чем обычно. Она смогла взглянуть на себя в зеркало в ванной и подвигать бровями, губами и челюстями, возвращая лицу нормальное выражение. Ну хоть это с плеч долой, как бы говорила себе она. Даже в разгар событий ей удавалось думать о чем-нибудь другом. Например, о том, что она собирается делать заварной крем, и о том, хватит ли в доме молока и яиц. И пока ее муж наяривал, она думала о пальцах, гладящих перышки, и о руке жены, которая ложится на руку мужа, запрещая ей двигаться.

– Про это уже сочинили стих, – сказала Фрэнсис. – Вот он у меня, перепечатанный.

– Я думала – может, заварной крем сделать, – сказала Морин.

Какую часть рассказа Мэриан Хабберт слышала Фрэнсис? Наверно, всё. Она как будто задыхалась – видимо, от усилий, которые требовались, чтобы удержать услышанное в себе. Она махала отпечатанными на машинке страницами под носом у Морин, и Морин сказала:

– Очень длинное, мне некогда его читать.

Она принялась отделять желтки от белков.

– Хороший стих. Можно положить на музыку, – заметила Фрэнсис.

И стала читать стихи вслух.

– Мне нужно сосредоточиться, – сказала Морин.

– Надо думать, это была команда «Кругом, марш!», – ответила Фрэнсис и пошла убираться в утренней комнате.

Морин наконец осталась в покое на кухне, среди старого белого кафеля и пожелтевших высоких стен, кастрюль, мисок и прочей утвари, знакомой и дарящей утешение; такими же знакомыми и утешительными они, наверно, были для ее предшественницы.

В своей беседе-проповеди Мэри Джонстон всегда говорила об одном и том же, и большинство девочек знали, что их ждет. Они даже заранее придумывали рожи, которые собирались корчить друг другу. Мэри Джонстон рассказывала, как Иисус явился ей и говорил с ней, когда она лежала в аппарате искусственного дыхания. Она поясняла: это был не сон, не видение и не бред. Она имела в виду, что Он пришел и она Его узнала, но не нашла в этом ничего странного. Она узнала Его сразу, хоть Он и был одет как доктор, в белый халат. Она тогда подумала, что это разумно – иначе Его не пустили бы в больницу. Так она это восприняла. Лежа в «железном легком», она была одновременно рассудительна и глупа, как бывает с людьми, с которыми такое происходит. (Она имела в виду явление Иисуса, а не полиомиелит.) Иисус сказал: «Мэри, тебе придется встать, а то как же ты выйдешь на поле». И все. Она тогда хорошо играла в софтбол, и Он говорил с ней на понятном ей языке. Потом Он ушел. А она стала цепляться за жизнь, как Он ей велел.

Затем начинались рассуждения про то, что жизнь каждой из них и тело каждой из них – неповторимые и особенные, а потом Мэри Джонстон, конечно, переходила к тому, что у нее называлось «откровенный разговор», про мальчиков и желания. (Тут девочки и начинали корчить рожи – когда Мэри говорила про Иисуса, они стеснялись.) И про алкоголь и курение, и про то, как одно влечет за собой другое. Девочки думали, что она чокнутая – она даже не замечала, что накануне они всю ночь курили. От них разило табаком, а она ни словом не дала понять, что заметила.

Да, она была чокнутая. Но ей позволяли рассказывать про Иисуса в больнице, поскольку считали, что она имеет право в это верить.

Но что, если человек в самом деле что-то видит? Не в смысле – Иисуса, но что-то? С Морин это бывало. Иногда, уже засыпая, но еще не заснув, еще не видя сон, она что-то такое улавливала. Или даже днем – во время того, что она считала нормальной жизнью. Она вдруг обнаруживала, например, что сидит на ступеньках каменной лестницы и ест вишни, наблюдая за человеком, который поднимается по лестнице со свертком в руке. Она никогда не видела этой лестницы и этого человека, но в тот миг они кажутся ей частью другой жизни, которую она ведет, – такой же длинной, сложной и скучной, как первая. И ее это ничуть не удивляло. То, что она знает про обе жизни одновременно, – просто случайное отклонение, торопливо исправленная ошибка. Но это все казалось таким обыденным, думает она потом. Вишни. Сверток.

То, что она видит сейчас, – кусок не ее жизни. Она видит одну из тех толстопалых рук, что совсем недавно вжимались в ее скатерть, а потом поглаживали перья. Эта рука прижата – прижата чужой волей, но не сопротивляется – к открытой горелке электроплиты, где рядом греется заварной крем на водяной бане. Прижата лишь на миг, достаточно, чтобы обуглить плоть на раскаленной докрасна спирали – наказать, но не искалечить. Все это происходит в тишине и по взаимному соглашению – краткий, варварский, но необходимый акт. По-видимому. Наказанная рука темна, как перчатка или тень руки, пальцы растопырены. Одежда все та же. Светлая кремовая ткань, тусклая синева.

Морин слышит шаги мужа в прихожей, выключает горелку, кладет ложку и идет к нему. Он привел себя в порядок. Готов на выход. Морин знает, не спрашивая, куда он идет. В полицейский участок, узнавать, что было сделано и что делается сейчас.

– Давай я тебя отвезу на машине, – говорит она. – На улице жарко.

Он мотает головой и бормочет.

– Или давай я пойду с тобой.

Нет. Он идет по серьезному делу, и не пристало, чтобы его возила или сопровождала жена.

Она открывает ему парадную дверь, и он благодарит – по-старинному чопорно и чуть покаянно. Проходя мимо жены, он наклоняется и чмокает губами в воздухе рядом с ее щекой.

Их утренние гости скрылись – на стене уже никого нет.

Хезер Белл так и не нашли. Ни тела, ни следа. Ее унесло ветром, как пепел. Ее фотография, выставленная в общественных местах, выцветет. Она улыбается плотно сжатым ртом, прикусив уголок губ – словно для того, чтобы сдержать непочтительный смех, – и эту улыбку все сочтут предвестием ее исчезновения, а не желанием подразнить школьного фотографа. В этом всегда будет крохотный намек на то, что она исчезла по своей воле.

Мистер Сиддикап никак не поможет следствию. Его растерянность будет чередоваться с истерикой. При обыске у него в доме ничего не найдут, кроме старого нижнего белья покойной жены, а, перекопав сад, обнаружат лишь старые кости, спрятанные собаками. Многие горожане будут и дальше верить, что мистер Сиддикап имел какое-то отношение к этой истории – что-то сделал или что-то видел. «Он тут каким-то боком замешан». Когда его определят в провинциальную лечебницу для душевнобольных, переименованную к тому времени в Центр психического здоровья, граждане станут писать письма в местную газету о превентивном взятии под стражу и о том, что нет смысла запирать конюшню, когда лошадь уже украли.

Еще в газету будет писать Мэри Джонстон, объясняя свое поведение: почему она, считая, что поступает разумно и добросовестно, вела себя именно так в то роковое воскресенье. Наконец главный редактор будет вынужден разъяснить ей, что судьба Хезер Белл уже никому не интересна и ее исчезновение – отнюдь не то, чем хочет славиться городок. И что, даже если походы прекратятся вообще, это будет не конец света, и что нельзя без конца пережевывать одну и ту же старую историю.

Морин – еще молодая женщина, хотя сама она так не думает, и впереди у нее целая жизнь. Сначала смерть, уже совсем скоро, а потом новое замужество, новые места, новые дома. На разных кухнях – в сотнях, тысячах миль отсюда – она будет разглядывать мягкую пленку на выпуклой стороне деревянной ложки, и в памяти что-то зашевелится, но все же память не откроет ей полностью этот миг, когда она, кажется, видит секрет, лежащий на поверхности, что-то такое, что совсем не удивляет, – но лишь до момента, когда пытаешься о нем рассказать.