Доктор Приёр отвел Жюли в сторонку.

— Причин для особого беспокойства нет, — тихо сказал он, пока Кларисса оправляла постель. — Но за ней нужно понаблюдать. Вашу сестру что-то тревожит, теперь я в этом совершенно уверен. Вы знаете, в чем дело? Она ни с кем не ссорилась?

— Уверяю вас, все здесь прекрасно относятся к Глории.

— Ей кто-нибудь пишет?

— Нет. Она получает только выписки с банковских счетов, но их настоящей корреспонденцией я бы не назвала.

— Ваша сестра все еще сама ведет свои финансовые дела?

— Нет. Всем занимается поверенный, надежный человек, так что на этот счет мы можем быть спокойны.

Доктор медленно сложил стетоскоп и покачал головой.

— Ничего не понимаю. В семейных делах полный порядок, в финансах — тоже. Дом у вас просто замечательный. Нет ни малейшего повода для огорчений. И тем не менее что-то ее гложет. Она все хуже спит. Потеряла аппетит. Сегодня утром температура у нее повысилась до 37,8°. Будь мадам Глории тридцать, я не видел бы в этом ничего страшного, но в ее возрасте к малейшему отклонению от нормы нужно относиться предельно внимательно. Никаких органических поражений я не нахожу. Если позволите, я приглашу на консультацию коллегу. Он великолепный невропатолог, но ей мы этого не скажем, чтобы не драматизировать ситуацию.

Доктор вернулся к Глории и сказал натужно-бодрым тоном, каким обычно обманывают больных:

— Отдохните хорошенько, мадам. Все будет в порядке. Время не представляет угрозы для столетних дам. Один мой близкий товарищ отдыхает сейчас на Лазурном Берегу, он будет счастлив познакомиться с вами. Вы согласитесь принять его завтра или послезавтра? Когда-то он играл на виолончели, прекрасно знает ваше имя и искренне вами восхищается.

— Пусть поторопится, — шепчет в ответ Глория. — Возможно, мне недолго осталось.

— Ну что за глупости! — делано возмущается доктор.

Глория обреченно машет рукой.

— Все, чего я хочу, — произносит она с изумительно сыгранной отстраненностью, — это дожить до Дня всех святых. А потом…

— Почему так?

— В этот день моей сестре исполнится сто лет, — объясняет Жюли.

Доктор похлопывает Глорию по плечу.

— Обещаю, вы дождетесь праздника всех святых… и проживете еще очень долго.

Жюли провожает врача до дверей.

— Для Глории это не религиозный праздник и не юбилейная дата, а нечто исключительное, волшебное. 1 ноября ей собираются вручить орден Почетного легиона.

— Вот почему она так волнуется! Вы меня успокоили, но кое-чего я все-таки не понимаю. Предвкушение радостного события должно было бы взбодрить вашу сестру, а она испытывает страх. Как вы это объясняете?

— Думаю, она просто любит жаловаться. Ей просто необходимо чувствовать себя центром мироздания.

— Согласен, но все-таки есть что-то еще.

В то утро Жюли выкурила несколько сигарет на холме под соснами, наплевав на настоятельные просьбы садовников не делать этого из-за опасности возгорания. Доктор Приёр никогда не угадает причины страха Глории, а вот невропатолог может представлять опасность. Будет задавать вопросы и сообразит, что соседство с Джиной пагубно для пациентки, как тень манцинеллы. Что, если он посоветует Глории переехать? Жюли ясно сознавала, что Монтано — ее единственное «оружие». Если она лишится этого козыря, останется умереть первой, снова сыграв роль жертвы. Она приложила столько усилий ради возмездия, которого ждала тридцать… нет — сорок! — лет, а теперь Глория может снова ускользнуть. Жизнь чудовищно несправедлива. Судьба ласкает только своих любимчиков, и ничего с этим не поделаешь.

Нет, Глория ни при каких обстоятельствах не должна покинуть «Приют отшельника». Придется действовать решительно и быстро. До праздника всех святых осталось… она по привычке подсчитала на несуществующих пальцах… три месяца… Целых три месяца. У нее позади вся жизнь с ее серыми буднями, а эти три месяца, они… подобны крутой и опасной горной дороге. Самый простой выход — позвонить хирургу, дать согласие на операцию и обо всем забыть.

Жюли давно взвешивала все «за» и «против». Если она ляжет в больницу, Глория застрянет на острове, но, если все кончится плохо (скорее всего, так и будет), сестра ее переживет. «Я снова проиграю…» — думает Жюли, подставив лицо ветерку. Вдалеке, между соснами, проглядывает позолоченное солнцем море, но Жюли ничего не видит и не слышит, она составляет «расписание смертей», охваченная нетерпением и страхом, как игрок, бросающий на зеленое сукно последние жетоны. Партия в любом случае подходит к концу. Они обе обречены, но кто уйдет первой? Холодно разобранная по пунктам ситуация потеряет свою остроту. Со времен флорентийской аварии Жюли только и делала, что боролась с угрызениями совести, как преступная малолетняя мать, убивающая своих новорожденных детей. Теперь она спокойна. Остается решить последнюю проблему.

Жюли встала, стряхнула с юбки иголки и вернулась в «Ирисы», никого не встретив по дороге. Обитатели «Приюта отшельника» вставали поздно, поэтому до полудня газоны не подстригали и транзисторные приемники не включали. Бедный Юбер Хольц и его великолепный рояль! Жюли полностью овладела собой. Ее план готов, она предусмотрела все ходы.

Войдя в дом, Жюли сказала, что пообедает фланом, и спросила, какое меню выбрала Глория.

— Морской язык под сметанным соусом и абрикосовый пирог.

— У нашей страдалицы недурной аппетит.

— Думаю, не так уж и плохо она себя чувствует, просто хочет, чтобы все прыгали вокруг нее.

Итак, Глория перешла в контрнаступление и решила изобразить недомогание, чтобы посеять тревогу среди своих обожательниц и отвоевать у Монтано нескольких сторонниц. Все должны собраться вокруг столетней юбилярши, единственной настоящей старейшины. Но Джина не из тех, кто легко сдается. В три часа на остров приплыли пять или шесть журналистов. Местная пресса условилась об интервью с великой актрисой, и Джина показала им весь дом, фотографировалась в кухне, на фоне старых афиш, и в гостиной, на фоне аквариума, где среди кораллов и водорослей плавали рыбки, словно бы сошедшие с полотен Карзу или Фернана Леже. Потом все выпили вина в саду — за здоровье Джины, одной из двух столетних обитательниц «Приюта отшельника».

— Мерзавка! — взорвалась Глория, проглядев утренние газеты. — Она проделывает все это, чтобы подразнить меня.

Цветные фотографии аквариума лишили ее дара речи, особенно хорош был крупный план рыбы с боевой раскраской и латинским названием.

— Какая гадость… — прошептала она, встряхнувшись. — Убери немедленно.

— Я все обдумала, — сказала Жюли. — Ты должна будешь принять приглашение на маленький праздник Джины — она его непременно пришлет.

— Ни за что! — Глория даже подавилась от возмущения. — Хочешь, чтобы я совсем слегла?

— Не глупи, я просто считаю, что ты не должна терять лицо. Она уверена, что ты придумаешь отговорку и откажешься. Только представь, что она будет говорить: «У нее нет сил, она — развалина!» А вот если мы поможем тебе дойти до «Подсолнухов» — это совсем недалеко, — ты заткнешь рот всем злопыхателям. Проходя мимо рыбки, которой она так гордится, ты отвернешься и скажешь — тихо, но так, чтобы все услышали: «Боже, какая уродина!» На окружающих это произведет убойное впечатление, и Джина пожалеет, что пригласила тебя.

Глория внимательно выслушала предложение сестры и сказала:

— До чего мы дожили, бедная моя старушка…

— Возьми себя в руки, принимай укрепляющее и откажись от визита невропатолога, как бишь его… Ламбертена.

По несчастному стечению обстоятельств отменить встречу не удалось. Доктор Ламбертен оказался уроженцем Бургундии — Жюли поняла это по тому, как раскатисто он произносил «р», у него были длинные гибкие пальцы и учтивые манеры. Он сидел у изголовья кровати Глории, подставив ухо к ее губам, совсем как исповедник, подбадривал, когда она останавливалась, и время от времени отирал платком пот со лба пациентки. Жюли устроилась поодаль, на краешке стула, и с изумлением внимала рассказу сестры. Они много лет жили бок о бок, а она и не знала, что ее сестра, оказывается, всегда руководствовалась исключительно благородными побуждениями. Вопрос интерпретации! О бурных ссорах с Бернстайном Глория не обмолвилась ни словом, Жан-Поля Галлана назвала «милым, чуточку слабохарактерным мальчиком… Артистическая натура, его можно понять…».

«Артистическая, как же! — негодовала в душе Жюли. — Этот, с позволения сказать, артист имел любовника-шофера и строил глазки коридорным во всех отелях, где останавливался…» А Дардель якшался с темными личностями, спекулянтами черного рынка. Переиначенная история жизни Глории похожа на ее «подновленное» пластическим хирургом морщинистое лицо. Прадин в хаосе алжирской войны предавал всех и вся… А Глория — вот ведь сюрприз! — никогда не ошибалась и выбирала в спутники жизни безупречных мужчин. «Беллетризованная» автобиография выводила Жюли из себя. Ей хотелось крикнуть: «Вранье! Она выходила за них замуж, потому что они были богаты и боготворили ее. Да, боготворили. Даже старик Ван Ламм, закрывавший глаза на любовников. Моя сестра никогда не была весталкой, преданно служившей Скрипке. Она и в восемьдесят лет не упускала ни одной возможности. Я знаю, я всегда была рядом. Не вижу в этом ничего гадкого, но зачем же обманывать врача и строить ему глазки?»

Жюли бесшумно покинула комнату, чтобы выкурить сигарету и усмирить ярость. Боль дала о себе знать, и она помассировала бок. Между ее настроением и опухолью существовала явная, хоть и необъяснимая связь. Она перечитала приглашение, которое сама передала Глории час назад. Оно было отпечатано на карточке, от руки Джина написала «с дружескими чувствами» и поставила затейливую подпись с закрученной на манер лассо буквой «Д». Убедить Глорию принять приглашение будет непросто.

Наконец появились доктора.

— Изумительная скрипка, — сказал Ламбертен, обращаясь к коллеге.

«„Страдивари“ заинтересовал его больше Глории!» — подумала Жюли.

— Ваша сестра удивительная женщина, в ней так много жизненной силы! — Невропатолог перешел на профессионально-участливый тон. — Понимаете…

— Доктор Ламбертен, объясните же наконец, что с моей сестрой! — перебила его Жюли. — Глория очень изменилась за последнее время. Она явно чем-то угнетена.

— Так и есть. Выскажу парадоксальное предположение: думаю, мадам Бернстайн до сих пор не осознавала всерьез, по-настоящему, что скоро отпразднует столетний юбилей. Эта мысль забавляла ее, казалась оригинальной, но не вызывала ассоциаций с… концом пути. А теперь она прозрела и обнаружила, что стоит одна на краю могилы. Ваша сестра всю свою жизнь была окружена заботой. Вы ведь никогда ее не покидали, я прав? У нее нет опыта одиночества, она ни разу не оставалась наедине с собой, а теперь слава и любовь в прошлом, зал опустел…

— Вы правы, — тихим голосом произнесла Жюли. — Я уже целую вечность это знаю.

— Заранее прошу прощения за свой вопрос, и все же: вы верующий человек?

— Не слишком.

— А она?

— Глории никогда не хватало времени на Бога.

Они пошли в парк, и Ламбертен продолжил свои рассуждения:

— Что ей остается? Бунт. В первую очередь против собственного окружения. Она сейчас похожа на дикое животное, попавшее в капкан. Второй стадией будет депрессия. Потом…

Доктор Приёр перебил коллегу, спросив почтительным тоном:

— Вы не думаете, что соседство с другой столетней юбиляршей…

— Ну разумеется! — воскликнул Ламбертен. — Человек, которому пришла в голову идея подобного соседства, сам того не ведая, совершил настоящее преступление. Знаете, как говорят: «Двум аллигаторам в одном болоте не ужиться». Несчастные старушки сожрут друг друга. Только так они могут заставить биться свои усталые сердца. Кто возьмет верх? Обе повелевали миром, но их гордыне нужна еще одна вещь: последняя победа над соперницей.

— Значит, вы не рекомендуете нашей пациентке переселяться в другое место?

— Конечно, нет, она не переживет бегства с поля боя. Возможно, она отступит, почувствовав, что проигрывает, но меня бы это удивило.

— Это ужасно, доктор, — говорит Жюли.

Ламбертен пожимает плечами и осторожно берет ее за руку.

— Разве это не самая ужасная вещь на свете? Жизнь мучает людей, они с ней борются, так-то вот, дорогая мадам…

— Вы собираетесь лечить мою сестру, чтобы она могла продолжать…

Голос Жюли дрогнул, ей стало стыдно.

— А что бы вы сделали на моем месте?

«Я уже там…»

— Вот как мы поступим, — привычно мягким тоном заключает доктор Приёр. — Выпишем снотворное, придумаем диету, поможем успокоиться. А потом…

Он притянул к себе Ламбертена и Жюли и продолжил, понизив голос до шепота:

— Мне пришла в голову одна идея. Мадам Бернстайн собираются наградить орденом Почетного легиона. Я постараюсь ускорить церемонию. Она наверняка попала в список 14 июля, но вручение решили отложить до ее юбилея, то есть до 1 ноября. Попробуем поторопить события!

— Отличная мысль, — соглашается Ламбертен.

— Это будет непросто, сейчас лето, время отпусков, — покачал головой Приёр. — Но несколько недель, максимум два месяца, у нас есть.

Они идут по влажной траве, вдыхая ароматы напоенного солнцем дня, и Жюли быстро производит мысленный подсчет. Два месяца… Она тоже может продержаться два месяца, но лучше принять срочные меры.

— Держите меня в курсе, — учтивым тоном просит Ламбертен.

«Он наверняка забудет о Глории, как только поднимется на борт катера…» — думает Жюли.

Эта древняя старуха прожила очень счастливую жизнь — в отличие от политических эмигрантов и умирающих от голода африканских детей.

Жюли возвращается к сестре.

— Прелестный человек, — говорит Глория. — Умеет слушать. Но ошибается, считая меня неврастеничкой.

— По-моему, никто и словом не обмолвился о неврастении. Доктор Ламбертен нашел тебя слегка нервной, возбужденной, но все войдет в норму, как только ты привыкнешь к новому соседству. Он советует принять приглашение — докажешь всем, что ты выше всех и всяческих пересудов. Недостаточно отпраздновать день рождения, чтобы стать столетним юбиляром. Природа оказывает эту честь, когда видит старую даму вроде тебя, молодую душой, шикарную, отлично сохранившуюся во всех отношениях. Так сказал доктор Ламбертен, прощаясь со мной. Джина тоже хорошо держится, но ей не избавиться от вульгарности кокотки, как говорил папа, помнишь? А еще он бы наверняка назвал ее потрепанной, облезлой, муленружевской.

На лицо Глории вернулись краски, она разулыбалась счастливым воспоминаниям.

— Надену белый фланелевый костюм, — мечтательно произносит она и вдруг прикрывает лицо ладонями, поддавшись приступу паники. — Нет, Жюли, мне не хватит сил. Здесь я в безопасности, меня окружают вещи, которые я люблю, а там…

— Мы тоже там будем — Кейт, Симона, я… С тобой ничего не случится.

— Правда?

— Ты сделаешь ей подарок — что-нибудь небольшое, изящное. Поищи среди своих украшений, тех, что надоели. Это произведет впечатление… Лучше подобрать броскую вещицу, Джина ведь неаполитанка… Побудешь недолго, и мы вернем тебя домой в целости и сохранности.

— Да, — соглашается Глория, — как можно скорее. «Отметимся» и удалимся.

На следующий день Глория устроила ревизию своих «сокровищ». Помимо парадных украшений у нее была куча клипс, колец, серег и прочих пустячков, которые она забавы ради покупала во время турне и гастролей. Они не без труда уселись на ковер, разложили содержимое между собой наподобие камушков на пляже и начали перебирать их, веселясь, как в детстве.

— Вообрази Джину вот в этих серьгах с подвесками, она тут же станет похожа на цыганку-гадалку! — воскликнула Глория.

Жюли фыркнула и выудила кольцо с огромным сиреневым камнем.

— А в этом кольце — на мать-настоятельницу.

Глория расхохоталась и взяла в руки камею изменчивого синего цвета. Ее глаза подернулись влагой.

— Севилья… Его звали Хосе Рибера. Он был красавец.

Она сморгнула слезы, хлопнула себя по лбу и сказала:

— Ей подойдет красный цвет, посмотри среди колец. Вот маленький рубин.

— Он слишком дорогой, — запротестовала Жюли.

— Ну и ладно. Она посмела меня пригласить, а я покажу ей, «кто в доме хозяин».

Усталая Жюли отправилась обедать, а забывшая свои страхи Глория погрузилась в размышления о том, как ей одеться, чтобы «добить» Джину. Жюли отослала к ней Клариссу. Проблема, неосторожно поднятая наивным доктором Приёром, очень ее волновала. Она решила поделиться сомнениями с мадам Жансон-Блеш. Да, церемонию можно оттянуть до 1 ноября, но газеты опубликуют списки, и кто-нибудь обязательно предупредит Глорию, если… если не будет установлен «режим молчания». В конце концов, у обитателей «Приюта» много других дел помимо Глории. Люди так непостоянны! Праздник перенесут, и разговоры стихнут сами собой. Итак, договорились. Ни слова.

Глория считала часы. Все было готово — одежда, украшения, подарок… Жюли исподтишка наблюдала за сестрой, опасаясь, что может дрогнуть первой. Ей пришлось принять возбуждающее, чтобы отправиться на виллу «Подсолнухи». Жюли немного задержалась, чтобы не присутствовать при торжественном «выходе» Глории. Она опасалась, что, услышав восхищенные возгласы, не сумеет скрыть брезгливо-презрительную усмешку. Джина наверняка не ожидала ничего подобного. В доме было полно гостей, все ахали, восторгались аквариумом, а Глория бросила небрежным тоном, что он «маловат». Стены буфетной были завешаны афишами и фотографиями с автографами знаменитостей.

— Вы были знакомы с Эрролом Флинном?

— Очень близко. Очаровательный парень, хоть и пьяница.

— А с братьями Маркс?

— Конечно. В обычной жизни они остроумием не блистали.

Гости медленно дефилировали по комнатам, как по музею, а нанятые официанты разносили шампанское и мороженое. Джина держала Глорию под руку, и та чувствовала себя униженной до глубины души. Все ее друзья и знакомые былых времен блекли на фоне кинозвезд. Лондонский симфонический оркестр, Оркестр Колонна, великий Габриэль Пьерне, Вильгельм Фуртвенглер… Идиоты, замирающие от восторга перед мрачной физиономией Эриха фон Штрогейма и мужественным лицом Гэри Купера, наверняка даже имен и названий таких не слышали! Выдержка ни разу ей не изменила, она изображала интерес, кивала и время от времени подавала реплику:

— Очень интересно… Исключительно оригинально…

Монтано, наблюдательная, как игрок в покер, караулила пульс соперницы, надеясь, что та разнервничается, а это будет означать, что она победила, но тут ее позвал один из официантов.

— Прошу меня извинить, дорогая Глория, я вас ненадолго оставлю.

Она подвела гостью к Юберу Хольцу, и Глория, воспользовавшись моментом, бросила небрежным тоном — достаточно громко, чтобы быть услышанной окружающими:

— Обстановка напоминает мне бистро, где на стенах висят мутные зеркала с заткнутыми за рамы фотографиями боксеров, подписанные Тони или Пополем.

Она выпила бокал шампанского и перешла в гостиную, собираясь откланяться, но перед этим вручила хозяйке бархатный футляр. Джина побледнела. Украшение! Глория принимает себя за королеву, решившую одарить придворную даму! Актриса изобразила смущение и воскликнула:

— Право же, не стоило, дорогая Глория…

Она открыла коробочку, в которой лежала рубиновая подвеска на тонкой золотой цепочке, и замерла, ошеломленная красотой и щедростью жеста. Наступила благоговейная тишина, и все мгновенно отошло на второй план — афиши, аквариум и кричащая роскошь обстановки. Гости зааплодировали — даже те, кого Глория никогда не приглашала к себе, составившие «двор» Монтано. Глория улыбалась, победно и чарующе, и наблюдавшая за ней Жюли поняла, что она мысленно торжествует победу. Но Джина умела держать удар, она лучезарно улыбнулась, произнесла слова благодарности, с вызовом глядя черными глазами в голубые глаза соперницы. Они обменялись поцелуем — о, сколько в нем было яда! — и хозяйка проводила гостью до порога. Великий момент, о котором еще долго будут говорить в «Приюте отшельника».