Эта дата стояла вверху каждой газетной страницы. Эта дата была видна в гуляках, которые слонялись по вечерним улицам с пронзительными серебряными свистками и национальными флагами и пытались разжечь в себе праздничные чувства; которые старались сгустить темноту (было всего пять часов), чтобы Англия смогла справить этот ежегодный праздник; старались веселиться, напиваться, обниматься, блевать и сердиться. Они придерживали двери поезда, чтобы друзья успели вбежать в вагон, спорили с обнаглевшими таксистами-неграми, играли с огнем и готовы были с головой окунуться в приключения при свете тусклых фонарей. В этот день Англия больше не говорит «пожалуйста — спасибо — не за что — извините — простите». Вместо этого раздается «мать твою — какого хрена — блин — на фиг» (и поскольку мы так никогда не говорим, звучит это довольно глупо). В этот день Англия возвращается к истокам. Это был Новый год. Но Джошуа никак не мог в это поверить. Куда делось время? Оно утекло между ног Джоэли, сбежало в ее крошечные ушки, спряталось в теплых спутанных волосах ее подмышек. И последствия того, что он собирается сделать в этот величайший день его жизни, в этой критической ситуации, которую три месяца назад он подверг бы детальному разбору, вивисекции, взвесил бы все и проанализировал с чалфенским рвением, ускользали от него в те же укромные уголки. В этот Новый год он не принял никаких серьезных решений, не дал никаких зароков. Он был таким же бездумным, как молодые люди, вываливавшиеся из пабов на новогодние улицы в поисках неприятностей. Таким же легкомысленным, как ребенок, ехавший на плечах у отца на семейный обед. Но он не с теми, веселящимися на улицах, он здесь, здесь, здесь, несется к центру города, прямо к Институту Перре, как самонаводящаяся ракета. Он здесь, мчится из Уиллздена к Трафальгарской площади в красном микроавтобусе вместе с десятью нервными членами ФАТУМа. Он слушает вполуха, как Кенни читает газету, выкрикивая имя его отца, на радость сидящему за рулем Криспину.

— «Сегодня доктор Маркус Чалфен выставит на всеобщее обозрение свою Будущую Мышь и откроет новую эру в генетике».

Криспин откинул голову и гаркнул:

— Ха!

— Во-во, — поддержал Кенни, тщетно пытавшийся читать и смеяться одновременно. — Называется «спасибо, что сказали». Так, где я остановился?.. А, вот: «Но самое главное то, что благодаря ему широкая публика получает доступ в эту малоизвестную, сложную и удивительную область науки. В то время как Институт Перре готовится на семь лет открыть свои двери для посетителей, доктор Чалфен обещает нам событие национального масштаба, которое не будет похоже ни на Британский фестиваль пятьдесят первого, ни на Выставку Британской империи двадцать четвертого, потому что здесь не будет замешана политика…»

— Ха! — снова фыркнул Криспин, на сей раз оборачиваясь назад, так что микроавтобус ФАТУМа (который на самом деле не был микроавтобусом ФАТУМа; на нем все еще красовалась огромная желтая надпись: ВАШ СЕМЕЙНЫЙ ДОКТОР С КЕНЗЛ-РАЙЗ) едва не переехал стайку размалеванных подвыпивших девиц, переходивших дорогу. — Не будет замешана политика? Он что, дурак?

— Любимый, следи за дорогой, — сказала Джоэли и послала ему воздушный поцелуй. — Хотелось бы добраться целыми, а не по частям. Тут налево… по Эджвэа-роуд.

— Дурак, — повторил Криспин, глядя в глаза Джошуа, и отвернулся. — Вот ведь дурак!

— Специалисты полагают, — продолжил Криспин, перейдя по стрелочке с первой страницы на пятую, — что к девяносто девятому году процесс работы рекомбинантной ДНК станет широко известным. Около пятнадцати миллионов людей к тому времени посетит выставку Будущей Мыши, и еще миллионы людей по всему миру будут следить за состоянием Будущей Мыши через средства массовой информации. Доктор Чалфен достигнет своей цели — просвещения народа — и забьет мяч науки в ворота безграмотности.

— Дай-те-мне-паке-тик-щас-вырвет, — произнес Криспин с таким видом, будто его уже тошнит. — А что в других газетах?

Падди поднял библию Средней Англии, чтобы Криспин смог увидеть в зеркале заднего вида заголовок: «МЫШЕМАНИЯ».

— К ней еще прилагается стикер «Будущая Мышь». — Падди пожал плечами и налепил стикер на свой берет. — По-моему, мило.

— Газеты, как ни странно, его поддерживают, — заметила Минни. Она недавно вступила в ФАТУМ. Минни — серьезная девушка семнадцати лет со слежавшимися белокурыми дрэдами и с пирсингом на сосках. Джошуа одно время подумывал в нее влюбиться, даже пытался за ней ухаживать, но понял, что это ему не по зубам. Он не может оставить жалкий нервический мир Джоэли и отправиться к новым звездам. Минни, к чести ее будет сказано, сразу все поняла и направила свое внимание на Криспина. На ней было надето настолько мало вещей, насколько позволяла погода, и она старалась как можно чаще подсовывать под нос Криспину свои дерзкие проколотые соски. Вот как сейчас: она перегнулась к нему, чтобы показать газетную статью. Криспин попытался одновременно почитать газету, проехать площадь Марбл-арч, где было организовано круговое движение, и не двинуть Минни локтем в грудь.

— Мне плохо видно. Чего там?

— Голова Чалфена с мышиными ушами приделана к телу козы и свиной заднице. Он ест из корыта с надписью «генная инженерия» с одной стороны и «народные деньги» — с другой. И подписано: «ЧАЛФЕН КУШАЕТ».

— Славно! Нам сейчас каждая мелочь сгодится.

Криспин сделал еще круг по площади и на этот раз выехал куда надо. Минни перегнулась через него и пристроила газету на приборную доску.

— Ничего себе! Он выглядит чалфенистичнее, чем когда-либо!

Джошуа горько пожалел о том, что рассказал Криспину про этот идиотизм своего семейства — манеру говорить о себе, используя существительные, прилагательные и глаголы. Тогда он решил, что было бы неплохо об этом рассказать: они посмеются и поймут, если еще были какие-то сомнения, на чьей он стороне. Ему не приходило в голову, что он предает своего отца, — он не чувствовал серьезность происходящего — до тех пор, пока не услышал, как Криспин издевается над чалфенизмом.

— Только поглядите, как он чалфенит в этом корыте. Пользоваться всем, чем можно, это по-чалфенски, правда, Джош?

Джошуа что-то пробурчал и отвернулся к окну, за которым пролетал снежный Гайд-парк.

— Классическая фотография. Она везде. Я ее помню. Снимали, когда он давал показания на суде в Калифорнии. У него такой надменный вид! Очень чалфенистичный!

Джошуа закусил губу. НЕ ПОДДАВАЙСЯ. ЕСЛИ НЕ ПОДДАШЬСЯ, ЗАВОЮЕШЬ ЕЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ.

— Хватит, Крисп, — решительно сказала Джоэли, погладив Джоша по голове. — Не забывай, что мы сегодня собираемся сделать. Не мучай его хотя бы сегодня.

В ЯБЛОЧКО!

— Ну… ладно.

Криспин прибавил газу.

— Минни, вы с Падди проверили, у всех все есть? Все, что нужно?

— Да, все в порядке.

— Отлично.

Криспин достал серебряную коробочку, наполненную всем необходимым для того, чтобы свернуть здоровый косяк, и бросил ее Джоэли, попав по ноге Джоша.

— Сверни нам по косячку, милая.

ГАД.

Джоэли подняла с пола коробочку. Она поставила машинку для сворачивания косяков Джошуа на колено и согнулась над ней. Джошуа видел ее длинную шею, а ее грудь оказалась практически у него в руках.

— Нервничаешь? — спросила она и выпрямилась, держа в руке готовый косяк.

— Из-за чего?

— Ну… по поводу сегодняшнего дела. Из-за внутреннего конфликта.

— Конфликта? — озадаченно пробормотал Джошуа. Ему хотелось быть там, на улице, среди счастливых людей, не раздираемых конфликтами, среди праздничной толпы.

— Боже мой! Ты меня восхищаешь! Все-таки цель ФАТУМа — непосредственные действия… Даже мне иногда нелегко сделать то, что нужно. Хотя это для меня самое главное в жизни… Кроме ФАТУМа и Криспина, у меня никого нет.

«КРУТО, — подумал Джошуа. — ПРОСТО ФАНТАСТИКА».

— Вот и сегодня я ужасно боюсь.

Джоэли раскурила косяк и сразу же передала его Джошуа, а микроавтобус проносился мимо здания парламента.

— Знаешь, как говорят: «Если когда-нибудь мне придется выбирать кого предать: друга или страну — я надеюсь, что у меня хватит смелости предать страну». Выбор между долгом и принципом. Мне в этом смысле легче. Не знаю, смогла бы я это сделать, будь я на твоем месте. Если бы это был мой отец. И у меня, и у Криспина только один долг — забота о животных, поэтому нет никакого конфликта. Нам легче. Но ты, Джоши, из нас всех ты принял самое ответственное решение… и при этом ты остаешься таким спокойным. Это достойно уважения… И я уверена, что Криспин оценил твою смелость, потому что он немного сомневался…

Джоэли говорила, а Джошуа кивал в нужных местах, но марихуана, которую он курил, вытащила из ее речи одно слово — «спокойный» — и вставила его в вопрос: «Почему ты такой спокойный, Джоши? Ты ввязался в серьезное дело… Почему ты такой спокойный?»

Он так и думал, что со стороны кажется спокойным, неестественно спокойным. Количество адреналина в его крови противоречило нарастающему новогоднему веселью, не соответствовало взбудораженности остальных членов ФАТУМа. Добавьте сюда еще действие травки, и станет ясно, почему Джошуа казалось, будто он бредет под водой, на огромной глубине, а высоко над ним плещутся дети. Но это было не столько спокойствие, сколько инертность. Они ехали по Уайтхоллу, а он никак не мог решить, правильно это или нет: плыть по течению, пустить все на самотек. Или он все-таки должен стать похожим на людей там, на улицах, кричать, плясать, драться, трахаться… Должен ли он стать более… как там говорится?., более инициативным. Перед лицом будущего взять инициативу в свои руки.

Он глубоко затянулся и погрузился в воспоминания о том времени, когда ему было двенадцать. В двенадцать он был развитым ребенком, который просыпался каждое утро с мыслью о том, когда объявят, что осталось всего двенадцать часов до ядерной войны, — старый, но заманчивый сценарий конца света. Тогда он много думал о будущем, о важных решениях, которые надо принять быстро и в последний момент. И даже тогда ему приходило в голову, что сам он вряд ли потратил бы свои последние двенадцать часов на секс с Эллис — пятнадцатилетней соседской няней. Вряд ли в эти двенадцать часов он будет говорить всем и каждому, как он их любит, вряд ли обратится в иудаизм, вряд ли сделает все то, чего ему всегда хотелось и на что он никогда не мог решиться. Он понимал, что, скорее всего, спокойно вернется в свою комнату и закончит постройку замка из «Лего». А что еще можно сделать? Какое еще решение можно принять? Решение требует времени, безграничного времени, времени, как горизонтальной оси жизни: принимаешь решение, а потом ждешь результатов, сидишь и ждешь. Славная вещь — мечта об отсутствии времени (ОСТАЛОСЬ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ОСТАЛОСЬ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ), о том моменте, когда последствия исчезают и можно делать все, что угодно («Да, я сумасшедший! Я просто сумасшедший!» — послышалось с улицы). Но двенадцатилетний Джош был слишком нервным, слишком правильным, слишком чалфенистичным, чтобы суметь полностью насладиться этим моментом или даже самой мечтой о нем. Он думал: а что, если мир все же не исчезнет и я пересплю с Эллис, а она забеременеет, и тогда…

То же самое и сейчас. Боязнь последствий. Та же дурацкая инертность. То, что он собирается сделать со своим отцом, было таким огромным, таким гигантским, что было невозможно даже думать о последствиях, невозможно представить, что будет после того, как он сделает то, что должен. Ничего. Пустота. Что-то вроде конца света. А Джошуа всегда терялся, когда сталкивался с концом света или даже с концом года.

Каждый канун Нового года — это близящийся апокалипсис в миниатюре. Ты спишь с кем хочешь, блюешь где хочешь, чокаешься с кем хочешь. На улицах толпы народа. По телевизору показывают героев и антигероев уходящего года. Страстные последние поцелуи. Десять! Девять! Восемь!..

Джошуа смотрел на Уайтхолл, где люди радостно готовились к генеральной репетиции конца света. Все знали, что он произойдет, и знали, как будут себя вести, когда он произойдет. Но не мы правим миром, думал Джошуа, а он нами. И с этим ничего не поделаешь. Впервые в жизни он это ясно понял. А Маркус Чалфен думает как раз наоборот. И тогда он в общих чертах понял, почему дошел до этого, почему он проезжает по Вестминстер-бридж и смотрит на Биг-Бен, отсчитывающий время до того момента, когда он, Джошуа, погубит своего отца. Потому же, почему мы все до этого доходим, пробираясь между рифами и водоворотами, между Сциллой и Харибдой.

Братья Миллат, Хифан, Тайрон, Мо Хусейн-Ишмаэл, Шива, Абдул-Колин и Абдул-Джимми застыли как вкопанные посреди станции, а вокруг бурлила новогодняя жизнь.

— Круто, — сказал Миллат. — И что теперь делать?

— Читать не умеешь? — спросил Абдул-Джимми.

— Братья, давайте сделаем так, как написано, — сказал Абдул-Колин своим глубоким мягким баритоном, пресекая всякие споры. — Пересядем на Финчли-роуд, если будет на то воля Аллаха.

Миллат действительно не мог прочитать объявление и по очень простой причине. Он был под кайфом. Сегодня был второй день Рамадана, и Миллат обкурился. Каждый синапс его тела закончил работу и пошел домой. Но один трудолюбивый работник задержался и трудился у него в мозгу, поддерживая бег навязчивого вопроса: «Почему? Почему под кайфом, Миллат? Почему?» Хороший вопрос.

Днем он нашел в шкафу забытую восьмушку марихуаны — целлофановый пакетик, который он не решился выкинуть шесть месяцев назад. И все выкурил. Немного — прямо в своей комнате (курил в форточку), еще немного в Гладстон-парке, большую часть на стоянке возле Уиллзденской библиотеки и прикончил остатки в общежитии у некоего Уоррена Чэпмена — южно-африканского скейтбордиста, с которыми они когда-то дружили. И теперь, стоя на платформе с остальными братьями, он был под таким кайфом, что слышал не только звуки в звуках, но и звуки в звуках звуков. Он слышал, как мышь бежит по рельсам, и стук ее лапок вписывался в высшую гармонию, в высший ритм, вместе с неровным сопением старушки, стоявшей в двадцати футах от него. И даже когда подошел поезд, он различал эти звуки сквозь его грохот. Миллат знал, что если выкуришь много-много травы, то достигнешь уровня дзен-буддистской ясности, но при этом будешь в норме, словно вообще не курил. Миллат хотел бы чувствовать себя именно так. Но он не смог дойти до дзен-буддистской ясности. Травы не хватило.

— Что с тобой, брат Миллат? — заботливо спросил Абдул-Колин, когда двери вагона открылись. — Цвет лица у тебя какой-то нездоровый.

— He-а, все нормально, — сказал Миллат и вполне правдоподобно принял нормальный вид. Трава — не то что алкоголь: как бы тебя ни развезло, ты всегда можешь более или менее собраться. Чтобы доказать самому себе, что это так, Миллат медленно и уверенно прошел в конец вагона и сел между братом Шивой и восторженными австралийцами, едущими на ипподром.

У Шивы, в отличие от Абдул-Джимми, была буйная молодость, и он с пятидесяти ярдов узнавал эти красноречивые красные глаза.

— Миллат, приятель, — сказал он достаточно тихо, чтобы братья не услышали его за грохотом поезда. — До чего ты себя довел?

Миллат поднял голову и посмотрел вперед, на свое отражение в стекле.

— Я готовлюсь.

— Как? Выводя себя из строя? — прошипел Шива. Он взглянул на ксерокопию суры 52, которую никак не мог выучить. — Ты что, больной? Это же и в нормальном состоянии невозможно запомнить, а уж если как ты…

Миллат слегка качнулся и заторможенно повернулся в Шиве.

— Я готовлюсь не к чтению суры, а к действиям. Потому что никто, кроме меня, не способен действовать. Мы теряем одного человека, и все остальные тут же предают общее дело. Все бегут, а я остаюсь.

Шива промолчал. Миллат намекал на недавний «арест» брата Ибрагима ад-Дина Шукраллаха под фальшивым предлогом: уклонение от налогов и гражданское неповиновение. Никто не принимал всерьез эти обвинения, но все знали, что это предупреждение (не в самой мягкой форме) о том, что полиция следит за деятельностью КЕВИНа. После его ареста Шива первым предложил отступить от плана А, и к нему тут же присоединились Абдул-Джимми и Хусейн-Ишмаэл, который, несмотря на свое желание драться все равно с кем, боялся за свой магазин. Целую неделю шли споры (Миллат отстаивал план А), а 26 декабря Абдул-Колин, Тайрон и Хифан решили, что план А не отвечает долгосрочным интересам КЕВИНа. Не могут же они позволить себе оказаться в тюрьме, пока в КЕВИНе нет лидеров, способных их заменить. Итак, с планом А было покончено. На ходу придумали план Б. Он заключался в том, что семь членов КЕВИНа придут на пресс-конференцию Маркуса Чалфена, встанут и прочитают суру 52 «Гора» сначала на арабском (это сделает Абдул-Колин), а потом на английском. Узнав про план Б, Миллат вышел из себя.

— И это все? Почитаете ему Коран, и все? И это называется наказать его?

А как же месть? Как же сладкое: воздаяние, джихад?

— Ты хочешь сказать, — мрачно поинтересовался Абдул-Колин, — что недостаточно слова Аллаха, данного пророку Магомету — Сала Аллаху Алайи Уа Салам?

Конечно нет. Но несмотря на то, что план Б выводил Миллата из себя, ему пришлось сдаться. Вместо споров о чести, жертвенности, долге, жизни и смерти — всего того, ради чего Миллат и вступил в КЕВИН, — вместо всего этого разгорелись споры о переводе. Все сошлись на том, что ни один из переводов Корана не может быть признан словом Аллаха, но в то же время все признавали, что план Б утратит свою весомость, если никто не поймет, что скажут члены КЕВИНа. Итак, вопрос был в том, какой перевод и почему. Будет ли это перевод одного из ненадежных, но признанных ориенталистов: Пальмера (1880), Белла (1937–39), Арберри (1955) или Дэвуда (1956)? Специфический, но поэтичный перевод Дж. М. Родуэлла (1861)? Или старый добрый Мухаммед Мармадьюк Пиктхолл, обращенный из Англиканской церкви в ислам (1930)? Или перевод одного из арабских братьев: прозаический Шакира или цветистый Юсуфа Али? Пять дней спорили о переводе. Когда Миллат в те дни приходил в Килберн-Холл, ему ничего не стоило представить, что эти болтуны, собравшиеся в кружок, эти якобы фанатичные фундаменталисты на самом деле редакторское собрание «Лондон ревью оф букс».

— Но Дэвуд же нудный! — яростно спорил брат Хифан. — Например, пятьдесят два — сорок четыре: «И если они увидят, как падает кусок неба, они скажут: „Это всего лишь туча облаков!“» «Туча облаков»? Что за ерунда? Родуэлл, по крайней мере, пытается передать поэзию, особый дух арабского языка: «И если узрят они пряди небес падающие, то скажут: „Это облако густое“». «Пряди», «облако густое» — это ведь гораздо сильнее!

Потом, запинаясь, заговорил Хусейн-Ишмаэл:

— Я, конечно, простой мясник, владелец магазина, может, я не все понимаю… Но мне очень нравится вот это… это, кажется, Родуэлл… да, Родуэлл пятьдесят два — сорок девять: «И когда опустится ночь, прославляй Его на закате звезд». «Опустится ночь». Хорошая фраза. Прямо как из баллады Элвиса. Гораздо лучше, чем у Пиктхолла: «И ночью славословьте Его при заходе звезд». «Когда опустится ночь» — гораздо, гораздо лучше.

— Мы что, ради этого собрались? — закричал на них Миллат. — Ради этого мы вступили в КЕВИН? Чтобы сидеть и ничего не делать? Сидеть тут и играть словами?

Но план Б был принят. И вот они несутся по линии Финчли-роуд к Трафальгарской площади, чтобы его осуществить. Поэтому-то Миллат и обкурился. Чтобы у него хватило смелости сделать что-нибудь еще.

— Я не сдаюсь, — невнятно пробормотал Миллат на ухо Шиве. — Разве мы для того здесь, чтобы сдаться? Я не для этого вступил в КЕВИН! Ты для чего вступил в КЕВИН?

По правде говоря, Шива вступил в КЕВИН по трем причинам. Во-первых, потому что ему надоело быть единственным индуистом в мусульманском ресторане. Во-вторых, потому что быть главой отдела внутренней безопасности КЕВИНа намного круче, чем официантом в «Паласе». И в-третьих, из-за женщин. (Не из-за женщин КЕВИНа, которые были красивы, но до крайности целомудренны, а из-за обычных женщин, которые восхищались его новыми манерами и на которых его новый аскетизм производил огромное впечатление. Им нравились его борода и шляпа. Они говорили ему, что в тридцать девять лет он наконец-то стал настоящим мужчиной. Их приводило в восторг то, что он отказался от женщин. И чем больше он от них отказывался, тем большей популярностью пользовался. Пока эта закономерность работала, и у Шивы за последнее время было больше женщин, чем за всю жизнь кафиром.) Но Шива почувствовал, что сейчас лучше не говорить правду, и ответил:

— Чтобы исполнить свой долг.

— Значит, мы с тобой на одной стороне, брат Шива, — сказал Миллат и хотел похлопать Шиву по колену, но промахнулся. — Вопрос только в том, сможешь ты или нет?

— Прости, друг, — произнес Шива, убирая руку Миллата, которую тот уронил Шиве между ног и так там и оставил, — но учитывая твое… состояние… вопрос в том, сможешь ли ты.

Да, вот это был вопрос, и Миллат подумал, что, может быть, сделает что-то или не сделает, правильное или глупое, хорошее или нехорошее.

— Милл, у нас есть план Б, — настаивал Шива, увидев тень сомнения на лице Миллата. — Давай просто выполним план Б и все? Зачем нам неприятности. Друг, ты весь в отца. Настоящий Икбал. Не можешь оставить все как есть. Не будить лихо, пока рак не свистнет, или как там оно говорится.

Миллат опустил глаза. Когда они выходили, в нем было больше уверенности. Он представлял себе этот путь как прямой бросок по Джубили-лайн: Уиллзден-грин → Чаринг-кросс. Никаких пересадок, никакого обходного пути, только по прямой до Трафальгарской площади, где он выйдет из поезда, поднимется на поверхность и встретится лицом к лицу с врагом своего прапрадедушки, Генри Хэвлоком, на его обгаженном голубями постаменте. Это придаст ему храбрости. Он войдет в Институт Перре с мыслью о мести и реванше, с былой славой в сердце, и тогда, тогда он, он…

— Меня, кажется, сейчас вырвет, — сказал Миллат после паузы.

— Бейкер-стрит! — объявил Абдул-Джимми. И с помощью Шивы Миллат выбрался из вагона, чтобы пересесть на другой поезд.

Двадцать минут спустя по Бейкерлу-лейн они добрались до заледеневшей Трафальгарской площади. Вдали Биг-Бен. На площади Нельсон, Хэвлок, Напье и Георг IV. И еще Национальная галерея рядом с церковью Святого Мартина. Все памятники повернуты к часам.

— Любят в этой стране своих идолов, — заметил со странной смесью серьезности и юмора Абдул-Колин, который стоял неподвижно в толпе плюющих на эти мраморные монументы, танцующих и ползающих вокруг них людей. — Кто-нибудь объяснит мне, почему англичане ставят свои памятники спиной к культуре и лицом ко времени? — Он сделал паузу, давая дрожащим от холода братьям КЕВИНа оценить этот риторический вопрос. — Потому что они смотрят в будущее, чтобы забыть прошлое. Иногда даже становится их жалко. — Он повернулся и посмотрел на пьяную толпу. — У англичан нет веры. Они верят в творения человека, но человеческие творения тленны. Посмотрите на их империю. Все, что от нее осталось, — это улица Чарлза Второго и «Саут-Эфрика-хаус» да еще дебильные мраморные люди и мраморные кони. И солнце у них восходит и садится за двенадцать часов. Вот и все, что осталось.

— Мне холодно, — заныл Абдул-Джимми, хлопая руками в перчатках (он был не в восторге от дядиного ораторства). — Идемте, — позвал он, когда в него врезался большой англичанин с пивным брюхом, мокрый после купания в фонтане. — Уйдем поскорее из этого сумасшедшего дома. Нам на Чэндос-стрит.

— Брат, — обратился Абдул-Колин к Миллату, стоявшему в стороне от остальных. — Ты готов?

— Я вас догоню, — слабо отмахнулся он. — Не волнуйтесь, я приду.

Он хотел посмотреть две вещи. Во-первых, одну скамейку вон там под стеной. Он пошел к ней — длинный неровный путь, попытки не выписывать кругаля (он так обкурился, что ему казалось, будто к каждой ноге привешено по гире). Но он все же добрался. И сел. И вот:

Буквы в пять дюймов высотой от одной ножки скамейки до другой. ИКБАЛ. Четкие, грязного ржавого цвета, но все еще видны. У них была длинная история.

Его отец сидел на этой скамейке через несколько месяцев после того, как приехал в Англию, и сосал кровоточащий палец. Неловкий старик официант случайно срезал ему кончик пальца. Тогда, в ресторане, Самад почти ничего не почувствовал, потому что это была его мертвая рука. Так что он просто обмотал палец платком, чтобы остановить кровотечение, и продолжал работать. Но ткань пропиталась кровью, ее вид отпугивал клиентов, и наконец Ардашир отпустил его домой. Самад вышел из ресторана, прошел через район театров и вышел по Сент-Мартин-лейн на площадь. Здесь он опустил палец в фонтан и стал смотреть, как его красная кровь вытекает в прозрачную воду. Но этим он привлекал внимание прохожих. Поэтому он сел на скамейку и пережал палец, чтобы остановить кровотечение. Но кровь все текла. В итоге он сдался: ему надоело держать руку над головой, и он ее опустил. Палец свисал, как кошерное мясо. Самад надеялся, что кровь потечет сильнее. А потом, когда он сидел свесив голову, а его кровь стекала на асфальт, его охватило первобытное желание. Очень медленно он написал своей кровью от ножки до ножки: ИКБАЛ. Затем, стараясь увековечить свое имя, он прошелся по надписи ножом, чтобы кровь получше въелась.

— Как только я закончил надпись, мне стало стыдно, — объяснял он позже своим сыновьям. — И я пытался бежать от своего стыда. Я знал, что тоскую в этой стране… но это было совсем другое. Потом я цеплялся за заграждение на Пиккадилли-Серкус, падал на колени и молился, молился и плакал, мешая уличным музыкантам. Потому что я знал, что хотел сказать этим поступком. Я хотел оставить свой след в этом мире. Это значило, что я загадывал будущее. Как те англичане, которые называли улицы Кераля именами своих жен. Как те американцы, которые поставили свой флаг на Луне. Аллах предупреждал меня. Он говорил: «Икбал, ты становишься таким же, как они». Вот что все это значило.

«Нет, — подумал Миллат, когда впервые услышал эту историю, — это значило совсем другое. Это значило, что ты ничтожество». И глядя сейчас на эту надпись, Миллат чувствовал только презрение. Всю жизнь ему хотелось, чтобы у него был Крестный отец, а вместо этого — Самад. Ущербный, жалкий, глупый однорукий официант, который за восемнадцать лет в чужой стране не сумел оставить никакого следа, кроме вот этого. «Это значит, что ты ничтожество», — повторил Миллат, пробираясь между первыми лужицами рвоты (девушки пьют уже с трех часов дня) и идя к Хэвлоку, чтобы посмотреть в его мраморные глаза. «Это значит, что ты ничтожество, а он — нет». Вот и все. Вот поэтому, когда Мангал Панде раскачивался на дереве, его палач — Хэвлок — сидел развалясь в шезлонге в Дели. Панде был ничтожеством, а Хэвлок — нет. И ни к чему рыться в библиотеках, спорить и воссоздавать возможный ход событий. «Как ты не понимаешь, абба? — шептал Миллат. — Так оно и есть. Мы и они — это наша долгая история. Так было раньше, но так больше не будет».

Миллат пришел сюда, чтобы положить этому конец. Отомстить. Повернуть историю вспять. Ему нравилось думать, что он другой, что он — новое поколение. Допустим, Маркус Чалфен собирается вписать свое имя в анналы истории. Тогда Миллат БОЛЬШИМИ буквами впишет туда и свое. В учебники его имя попадет без ошибок и опечаток. Никто не посмеет путать даты. Там, где Панде оступился, он — Миллат — гордо пройдет. Панде выбрал план А, но Миллат выбирает план Б.

Да, Миллат был не в себе. Может показаться странным, что один Икбал верит, что для него на дороге остались хлебные крошки, раскиданные другим Икбалом больше ста лет назад, и их не унесло ветром. Но что мы там думаем, никого не волнует. Мы не сможем остановить человека, который считает, будто его жизнь зависит от его предыдущих жизней, так же как не сможем ни в чем убедить цыганку, клянущуюся на колоде карт. Невозможно переубедить неврастеничку, которая обвиняет мать во всех своих несчастьях, или одинокого человека, который сидит на складном стуле на вершине холма и ждет, когда появятся маленькие зеленые человечки. Нашу веру в звезды заменили самые причудливые представления, и убеждения Миллата не самые странные среди них. Он просто верит, что принятые решения возвращаются. Он верит, что жизнь циклична. Он обычный скучный фаталист. Что посеешь, то и пожнешь.

— Динь-динь, — громко сказал Миллат и постучал по ботинку Хэвлока. Потом развернулся и, прежде чем уйти неровной походкой на Чэндос-стрит, объявил: — Второй раунд.

Когда Райана Топпса попросили составить для лэмбетского Зала Царств календарь на 1992 год, он постарался не повторять ошибок своих предшественников. Райан заметил, что когда его предшественники подбирали цитаты для какого-нибудь дурацкого светского праздника, они поддавались чувствам, и в итоге получалось, что на листке с днем св. Валентина в 1991 году было написано «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх» («Первое послание Иоанна» 4:18), как будто Иоанн думал о жалкой земной любви, которая заставляет людей посылать друг другу шоколадные конфеты и дешевых плюшевых мишек, а не о вечной и нетленной любви к Христу. Райан сделал наоборот. Например, он считал, что на Новый год, когда все носятся в поисках подарков, дают себе новогодние зароки, оценивают прошлое и планируют успех в будущем, надо резко остудить праздничный пыл людей. Он хотел напомнить им, что мир жесток и бессмыслен, что все человеческие усилия тщетны и все устремления глупы, кроме устремления к Господу, кроме желания заслужить его расположение и после смерти попасть в рай. Он составлял календарь в прошлом году, но уже многое забыл, так что теперь, когда оторвал листок с 30 декабря и посмотрел на хрустящий белый листок 31-го, с радостью обнаружил, какую хорошую цитату он подобрал. Трудно придумать для сегодняшнего дня лучшую мысль, лучшее предостережение. Он с треском вырвал листок, засунул его в карман кожаных штанов и велел миссис Б. залезать в коляску.

— Тому, кто отважится встать против бед… — пела миссис Б., когда они проносились по Лэмбет-бридж к Трафальгарской площади, — будет готов всегда Бога ответ!

Райан включил левый поворотник задолго до поворота, чтобы дамы-свидетельницы, ехавшие за ним в микроавтобусе, не проехали мимо. Он быстренько перебрал в уме все, что положил в микроавтобус: книги песен, инструменты, флаги, листовки «Сторожевой башни». Все на месте, все как надо. Они не достали билетов и решили выразить протест, стоя на улице на морозе, принимая истинно христианские страдания. Слава Господу! Сегодня великий день! Все знамения были добрыми. Ему даже приснилось, что Маркус Чалфен сам дьявол и они стоят лицом к лицу. Райан сказал: «Мы враги. И в нашей вражде будет только один победитель». Затем он стал снова и снова повторять отрывок из Священного Писания (сейчас он уже забыл, какой именно, но помнил, что это было что-то из «Откровения») до тех пор, пока дьявол (Маркус) не начал уменьшаться. Он становился все меньше и меньше, у него вытянулись ушки и появился длинный раздвоенный хвост, а потом он шмыгнул куда-то, как маленькая сатанинская мышка. В жизни будет так же, как во сне. Райан останется стойким, непреклонным, совершенно спокойным, и в конце концов грешник покается.

Именно так Райан подходил ко всем теологическим, практическим и личным спорам. Он не отступал ни на йоту. Это была его отличительная черта: он обладал удивительной способностью вцепиться в одну мысль, он был маньяком одной идеи, поэтому ему и было так хорошо в Свидетелях Иеговы. Райан видел мир черно-белым. В его прошлой жизни, состоявшей из любви к мотоциклам и поп-музыке, было слишком много оттенков (хотя, может быть, ближе всего к проповеднику Свидетелей стоят мальчики, пишущие в «Нью мьюзик экспресс», и фанатики, отсылающие письма в «Скутерзтудей»), Приходилось все время решать, что лучше — «Кинкс» или «Смол Фейсез» — и кто лучше делает запчасти для двигателей: Италия или Германия. Такая жизнь была ему совершенно чужда, и теперь он сам удивлялся, что когда-то так жил. Ему было жаль тех, кто живет под гнетом сомнений и неразрешимых проблем. Когда они с миссис Б. проносились мимо здания парламента, он жалел политиков, потому что они принимали временные законы, а сам он имел дело с вечными…

— Он пилигрим, а значит, / ничто не отвратит / Его от данной клятвы / и разум не смутит, — выводила миссис Б.. — А тот злодей, что будет / мешать ему во всем, / Лишь сам себя погубит / карающим мечом. / А пилигрима воля / и сила возрастет, / Он, Господа восславив, / продолжит свой поход…

Райан наслаждался. Ему нравилось думать, что он стоит лицом к лицу с дьяволом и говорит: «Докажи. Давай, попробуй мне доказать». В отличие от мусульман и евреев, ему не нужны споры. Всякие изощренные доказательства и опровержения. Только вера. Если считать «Звездные войны» (Райан втайне обожал этот фильм. Добро! Зло! Сила! Так просто. И так верно) подлинным собранием всех архаических мифов и прекрасной аллегорией жизни (как полагал Райан), тогда вера, чистая иррациональная вера — сабля света во тьме Вселенной. Давай, докажи. Каждое воскресенье он ходил по домам и проповедовал и сегодня точно так же будет проповедовать Маркусу Чалфену. Докажи, что ты прав. Докажи, что истина у тебя, а не у Бога. Но ничто на свете не могло бы убедить Райана, потому что ничто на этом свете его не интересовало.

— Скоро приедем?

Райан пожал сухую ручку миссис Б. и, прибавив газу, промчался по Стрэнду и объехал Национальную галерею.

Верно подмечено, миссис Б.! Правда пилигрима! Правда того, кто не считает, что в мире все ясно, и наследует землю. Эта правда происходит от слов «прав» и «право»: пилигрим всегда прав и вправе учить других, он наделен правом быть во всех временах сразу, потому что Бог обещал ему вечность, правом приходить на чужую землю к враждебным людям, проповедовать им, темным, и знать, что все, сказанное тобой, истина. Он наделен правом быть всегда правым. А это гораздо лучше, чем те права, которые он отстаивал раньше: право на личную свободу, свободу самовыражения и сексуальную свободу, право курить траву, право гулять на вечеринках, право нестись без шлема на мотоцикле по шоссе со скоростью шестьдесят пять миль в час. А теперь у Райана есть нечто более важное, чем все эти права. Теперь у него есть право настолько редкое в конце века, что оно казалось почти устаревшим — право быть хорошим человеком.

«Боже мой! — думал Арчи. — Раньше было не так». Это не значит, что раньше было лучше. Просто раньше было не так. Теперь всюду столько информации. Кажется, что как только ты компостируешь билет, какой-то всевидящий таксидермист прокалывает в тебе дырки, потрошит и набивает ватой. Тебе кажется, что тебя поймали, что ты застыл во времени. Насколько помнил Арчи, раньше так не было. Давным-давно у него был двоюродный брат Билл, который работал на 32-м автобусе, ходившем тогда по Оксфорд-стрит. Он был хорошим человеком, всем улыбался, с каждым перебрасывался словечком. Он тянул ленту билетов из грохочущей машинки с ручкой сбоку (куда они исчезли? Куда делись невысохшие чернила?), с хитрым видом говорил «Проходи, Арч» — и не брал с него ни пенса. А еще Билл всегда ему помогал выйти из автобуса. Так вот, на старых билетах не было написано ни куда ты едешь, ни, тем более, откуда. Арчи не припоминал, чтобы на них стояла дата. И время, уж конечно, тоже не было на них проставлено. Само собой, тогда все было по-другому. Столько информации. Арчи никак не мог понять, зачем. Он похлопал Самада по плечу. Тот сидел прямо перед ним, на переднем сиденье второго этажа автобуса. Самад обернулся, посмотрел на билет, выслушал вопрос Арчи и странно на него посмотрел.

— Что именно ты хочешь узнать?

Самад сегодня немного нервничал. Все сегодня нервничали. Днем много спорили. Нина объявила, что они все должны пойти посмотреть на мышь. Айри уделила ей очень много времени, и Маджид тоже. Неужели они не могут хотя бы теперь пойти и поддержать родственников. Что бы они об этом ни думали, но Айри с Маджидом затратили столько сил, а молодежь должна знать, что родители одобряют их, так что она — Нина — пойдет, даже если не пойдет больше никто. И что это будет за мероприятие, если родственники не придут в такой важный день и… и так далее и тому подобное. А потом эмоции хлынули через край. Айри разрыдалась (Что творится с Айри? Она в последнее время слишком много плачет), Клара обвинила Нину в том, что та шантажирует ее слезами дочери, Алсана сказала, что пойдет, только если пойдет Самад, а Самад сказал, что вот уже восемнадцать лет он встречает Новый год в «О’Коннелле» и не собирается из-за такого пустяка нарушать традицию. Арчи, в свою очередь, заявил, что не вынесет таких криков всю ночь и что уж лучше он заберется куда-нибудь повыше и будет сидеть там в гордом одиночестве. Остальные удивленно посмотрели на него. Они не знали, что он имеет в виду совет, который дал ему Ибельгауфтс в открытке, пришедшей позапрошлым вечером.

В итоге за всех решила Алсана. Арчи и остальные отправляются на презентацию, хочется им этого или нет. А им не хотелось. Поэтому они заняли половину автобуса, пытаясь сесть по отдельности: Клара за Алсаной, Алсана за Арчи, Арчи за Самадом, Самад через проход от Нины. Айри оказалась рядом с Арчи просто потому, что больше мест не было.

— Я хочу сказать… — начал Арчи, пытаясь завести разговор и нарушить ледяное молчание, воцарившееся с тех пор, как они покинули Уиллзден. — Удивительно, как много теперь информации на билете. По сравнению с тем, сколько было раньше. Вот я и думаю: почему? Довольно занятно.

— Честно говоря, Арчибальд, — скривился Самад, — я не нахожу в этом ничего занятного. По-моему, это ужасно скучно.

— A-а… хорошо, — сказал Арчи. — Ну, ладно.

Автобус резко повернул, так что казалось, один неосторожный вздох — и он перевернется.

— Э-э… но ведь непонятно, почему…?

— Джонс! Я не знаю, почему. У меня нет близких друзей среди водителей автобусов, и я не могу вдаваться в тонкости решений, которые ежедневно принимаются в Управлении лондонского транспорта. Но если ты хочешь знать мое непрофессиональное мнение, тогда пожалуйста: я думаю, что это часть коварного правительственного заговора, цель которого — контролировать все перемещения какого-нибудь Арчибальда Джонса, чтобы знать, где именно находится Арчибальд Джонс в каждую следующую минуту…

— Да хватит же! — сердито вмешалась Нина. — Сколько можно его терроризировать?

— Пардон, Нина, не знал, что я с тобой разговариваю.

— Он тебя всего лишь спросил, а ты уже на него набросился. Ты терроризируешь его пятьдесят лет подряд, неужели не надоело? Почему бы не оставить его в покое?

— Нина Беджум, если ты мне сегодня еще раз укажешь, как мне себя вести, я собственными руками вырву твой язык и повяжу его на шею вместо галстука.

— Самад, перестань, — вступился Арчи. Ему было неловко оттого, что он вызвал новую бурю. — Я ведь только хотел…

— Не смей угрожать моей племяннице! — завопила Алсана на весь автобус. — Нечего срывать на ней свою злость. Конечно, ты бы предпочел есть бобы или картошку… — «О-о! — печально подумал Арчи. — Бобы и картошка!» —…чем поехать и посмотреть на своего сына, который кое-чего добился…

— Что-то не помню, чтобы его интересы приводили тебя в такой восторг, — внесла свою лепту Клара. — Удобная у тебя память, Алси. Мигом забываешь, что говорила две минуты назад.

— И это говорит женщина, которая живет с Арчибальдом Джонсом! — фыркнул Самад. — Осмелюсь напомнить, что некоторые тепличные создания…

— Нет уж, Самад, — возмутилась Клара, — даже не пытайся мне ничего говорить. Ты же громче всех кричал, что не хочешь ехать! Но ты никогда не можешь сделать так, как решил, только носишься со своим Панде… Арчи, по крайней мере… по крайней мере… — Клара замялась: она не привыкла защищать мужа и не могла подобрать слова. — Арчи принимает решение раз и навсегда. Он твердый человек.

— Ну конечно! — ядовито заметила Алсана. — Такой же твердый, как камень. Такой же твердый, как моя бабушка. Еще бы не твердая, если ее похоронили много лет назад…

— Заткнись! — огрызнулась Айри.

Алсана на минуту замолчала. А когда шок прошел, она наконец нашлась, что сказать:

— Айри Джонс, не смей…

— Нет, я буду сметь! — оборвала раскрасневшаяся Айри. — Да, буду. Заткнись! Заткнись, Алсана. И вы все тоже заткнитесь. Ясно? Просто заткнитесь. Может, вы не заметили, но в этом автобусе есть и другие люди, и, как это ни странно, не все в этом мире хотят слушать ваши склоки. Так что заткнитесь. Вот, смотрите. Тишина. О! — Она подняла руки вверх, как будто держа над головой созданную ей тишину. — Разве это не прекрасно? Разве вы не знали, как живут нормальные семьи? В тишине. Спросите у других. Они вам скажут. У всех есть семьи. И они знают, что нормальные семьи живут в тишине. А вот некоторые думают, что в тишине живут те, кого угнетают, подавляют и все такое. Но знаете, что я о них думаю?

Икбалы и Джонсы, застывшие, как и все остальные пассажиры автобуса (даже громкоголосые девчонки, едущие в Брикстон на новогоднюю дискотеку), ничего не ответили.

— Я думаю, что они счастливые сволочи. Счастливые, счастливые гады!

— Айри Джонс! — возмутилась Клара. — Прекрати ругаться!

Но Айри не прекратила.

— Мирная жизнь. Радостная жизнь. Они открывают дверь, и за ней оказывается ванная или гостиная. Нейтральные территории. А не бесконечный лабиринт настоящего и прошлого, того, что говорилось в этих комнатах сто лет назад, доисторическое дерьмо всех и вся. Они не совершают всю жизнь одни и те же ошибки. Не устраивают спектакли в общественном транспорте. Они просто живут, живут настоящей жизнью. И самое страшное, что происходит в их жизнях — это переезд, починка ворота, плата за свет. Им все равно, чем занимаются их дети, если те достаточно здоровы и не делают ничего плохого. И счастливы. Для них каждый день — это просто день, а не вечная борьба между тем, какие они есть и какими должны быть, чем они были и чем будут. Спросите у них сами. И никаких мечетей. Может быть, маленькая церковь. Вряд ли у них есть грехи. Только всепрощение. Никаких чердаков. Никакого дерьма на чердаках. Никаких тайн. Никаких прадедушек. Ставлю двадцать фунтов на то, что Самад единственный в этом автобусе знает размер ноги своего прадедушки. Хотите, скажу, почему они этого не знают? Потому что это не важно. Для них это прошлое. Вот как оно у нормальных семей. Они не жалеют себя круглыми сутками. Они не носятся со своими недостатками, получая удовольствие от собственной ущербности. Они не усложняют себе жизнь. Они просто живут. Счастливые гады. Счастливые скотины.

В результате этой пламенной речи адреналин в крови Айри резко подскочил и пронесся по ее венам к нервным окончаниям ее будущего ребенка. Да, Айри была беременна (восьмая неделя), и она это знала. Но зато она не знала — и понимала, что никогда не узнает (с того самого момента, как призрачная голубая полоска проявилась на тесте на беременность, как лицо Мадонны является итальянской домохозяйке на срезе кабачка) — кто отец ребенка. Никакой тест тут не поможет. Одинаковые черные волосы. Одинаковые сияющие глаза. Одинаковая манера грызть ручку. Один размер обуви. Одинаковая ДНК. Она не знала, какой выбор сделало ее тело, кого посчитало избранным, а кого проклятым. И она не знала, имеет ли вообще значение этот выбор. Потому что где один брат, там и другой. Она никогда не узнает.

Сначала ей стало от этого ужасно грустно. Она пыталась рассмотреть биологический факт с точки зрения чувств, используя свой собственный кривобокий силлогизм: если неизвестно, чей это ребенок, значит этот ребенок — ничей? Ей вспоминались причудливые карты на форзацах научно-фантастических книг Джошуа. И ее ребенок казался ей такой же картой. Хорошо продуманная вещь, не связанная с реальными координатами. Карта воображаемого отцовства. Но потом, когда она наплакалась, тысячу раз все передумала, она решила: ну и пусть. Какая разница? Так и должно было быть. Ну, может, не именно так, но как-то очень похоже. Ведь вокруг сплошные Икбалы и Джонсы. Глупо было рассчитывать на что-то другое.

Она успокоилась, положила руку на грудь, чтобы унять сердцебиение, и глубоко вздохнула, когда автобус выехал на площадь всегда полную голубей. Одному из них она скажет, а другому нет. Сама решит, кому. Сегодня же.

— С тобой все в порядке, крошка? — спросил Арчи после долгой-долгой паузы и положил большую розовую руку ей на колено, усеянное печеночными пятнами, похожими на чайные. — Тяжело тебе.

— Да нет, пап, ничего. Все нормально.

Арчи улыбнулся и убрал с ее лица выбившуюся прядь.

— Пап.

— Что?

— Я хотела сказать про билеты.

— Да?

— Считается, что сейчас многие платят за проезд гораздо меньше, чем должны. За последние годы транспортные фирмы терпят все большие и большие убытки. Видишь, тут написано «Сохраняйте билет для контроля»? Это чтобы они могли проверить. На нем столько всего указано, что обмануть невозможно.

«А раньше, — думал Арчи, — что, меньше людей обманывало?» Люди были честнее, не запирали двери, оставляли детей с соседями, ходили в гости, брали в долг мясо у мясника? Поэтому-то и плохо всю жизнь жить в одной стране — все хотят от тебя услышать именно это. Что раньше эта страна была зеленой и счастливой. Им это необходимо. И Арчи думал: неужели это так нужно и его дочери. Она как-то странно на него смотрит. Рот полуоткрыт, взгляд умоляющий. Но что он может ей сказать? Новый год приходит и уходит, а плохие люди всегда были, есть и будут. Их всегда много.

— Когда я была маленькой, — тихо сказала Айри, нажимая на кнопку звонка, чтобы водитель остановился, — я считала эти билетики маленькими алиби. Сам подумай: на них есть время. Дата. Место. И если я попаду в суд, и мне придется доказывать, что я невиновна, что я действительно была там-то во столько-то, а вовсе не там, где они говорят, я достану такой билетик.

Арчи ничего не ответил, и Айри уже решила, что разговор окончен. Но несколько минут спустя, когда они проталкивались сквозь новогоднюю толпу туристов на площади и шли к Институту Перре, ее отец сказал:

— Надо же, никогда об этом не думал. Но я запомню. Ведь трудно сказать, как повернется жизнь. Правда? Это отличная мысль. Пожалуй, надо подбирать билеты на улице и складывать в банку. Вот и будет алиби на все случаи жизни.

Все эти люди направляются к одной точке. К последнему месту действия. Огромному залу, одному из многих залов Института Перре; залу, в котором никогда не бывает выставок, но при этом он называется выставочным. К месту собраний, чистому месту. Белизна / хром / чистота / простота (так он был описан в дизайнерском проекте). Сюда идут те, кто хочет собраться на нейтральной территории в конце двадцатого века. Реальное место, где они могут представить свое дело (будь то хоть реклама, хоть нижнее белье, хоть реклама нижнего белья) в пустоте, в стерильном вакууме. Естественная необходимость после тысячи лет давки и крови. Это место для всех одинаковое, чистое благодаря ежедневным усилиям уборщицы-негритянки со сверхсовременным пылесосом в руках. Это место охраняется по ночам поляком мистером Де Винтером — сторожем, как он себя называет, хотя официально он зовется секьюрити. Ночью можно увидеть, как он стережет это место, бродя по нему с плеером и слушая польскую народную музыку. Любой прохожий может увидеть его сквозь огромное стекло, за которым акры охраняемой пустоты и объявление с ценой за квадратный фут квадратных футов этой прямоугольной пустоты длинной длины, широкой ширины и достаточной высоты для того, чтобы поместились три Арчи, если поставить их друг на друга, и еще влезла бы половинка Алсаны. И сегодня (а никакого завтра не будет) на стенах вместо обоев два огромных плаката с надписями НАУЧНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ, выполненными самыми разными шрифтами: от нарочито древнего до современного  — призванными создать ощущение тысячелетней истории (как гласил дизайнерский проект). Надписи серые, светло-синие и темно-зеленые, потому что именно эти цвета, как показали исследования, ассоциируются с «наукой и новыми технологиями» (фиолетовый и красный означают искусство, ярко-синий — «качество и/или надежность»). После стольких лет общей синестезии (соль+голубой уксус, сыр+зеленый лук) люди наконец могут правильно ответить на вопросы относительно дизайна комнаты или обновления комнаты/мебели/Британии (так было в дизайнерском проекте: новый Британский зал, место для Британии и английскости, место Британии, Британское промышленное и культурное место…). Теперь люди знают, что они должны чувствовать при взгляде на матовый хром. Они знают, что такое национальная идентичность. Что такое эмблемы. Рисунки. Карты. Музыка. Кондиционеры. Улыбающиеся негритянские дети или улыбающиеся китайские дети или (заполните сами). Мировая музыка. Орел или решка. Кафельная плитка или паркет. Растения. Водопровод.

Они знают, чего хотят. Особенно те, кто в этом веке переместился из одного места в другое, как мистер Де Винтер (урожденный Войчич) — переименованный, обновленный. Они хотят, как в любой анкете, места, свободного места, только места, места, места…