— Простите, вы ведь не собираетесь ее курить?

Маркус закрыл глаза. Дурацкая конструкция. Так и подмывает извратить грамматику в ответ: «Да, курить ее я не собираюсь» или «Нет, я собираюсь ее курить».

— Простите, я спросила…

— Я слышал, — мягко произнес Маркус, поворачивая голову к соседке по единственному подлокотнику, разделявшему каждую пару пластиковых типовых кресел в длинном ряду. — А собственно, почему нет?

При взгляде на собеседницу раздражение как рукой сняло: соседка оказалась стройной симпатичной азиаточкой с очаровательной щербинкой между зубами, хвостом на макушке и в армейских штанах; на коленях у нее (ничего себе!) лежал его научно-популярный труд «Часовые бомбы и внутренние часы организма: путешествие в генетическое будущее», созданный в соавторстве с писателем Т. Бэнксом и выпущенный прошлой весной.

— А потому, болван, что в Хитроу курить запрещено. Особенно здесь. И уж конечно нельзя курить эту чертову трубку. Кресла приварены друг к другу, а у меня астма. Причин, мне кажется, довольно?

Маркус добродушно пожал плечами.

— Вполне. Интересная книжка?

Для Маркуса это было внове. Встретить своего читателя. Встретить его в зале аэропорта. Он всю жизнь писал академичные тексты, которые читал малый круг избранных, и почти всех он знал лично. Он никогда не пускал свои работы, как половинку одежной кнопки, плыть к безвестным берегам.

— Что, простите?

— Не беспокойтесь, если вы против, я курить не буду. Просто хотел спросить: интересная книжка?

Девушка сморщилась и перестала казаться Маркусу такой уж хорошенькой — подбородок явно великоват. Закрыла книжку (распахнутую на середине) и взглянула на обложку, будто забыла, что читает.

— На мой вкус, ничего. Немного непонятная. Заумная.

Маркус нахмурился. Идея этой книги принадлежала его агенту. Материал излагается на двух уровнях — научном и популярном — и строится по парному принципу: в одной главе Маркус описывает научные достижения в области генетики, в другой писатель рассуждает на ту же тему с позиции будущих перспектив, литературы, «а что будет, если» — и так на протяжении восьми пар глав. Маркус, у которого были сыновья университетского возраста плюс Маджид, собиравшийся учиться праву, согласился в этом участвовать из меркантильных соображений. В итоге книжка не стала для него удачей, необходимой и достаточной, и Маркус относился к ней в общем-то как к провальной. Но чтобы непонятная? Заумная?

— Э-э-э, в каком смысле непонятная?

Девушка уставилась на него с неожиданным подозрением.

— Это что, допрос?

Маркус отпрянул. Вдали от дома, от лона семьи его чалфенистская самоуверенность была не столь сильна. Прямой по натуре человек, он не видел смысла задавать иные вопросы, кроме прямых, но в последние годы стал замечать, что чужие не всегда так же прямо ему отвечают, как его немногочисленные знакомцы. Во внешнем мире, за стенами колледжа и дома, для общения с окружающими требуется что-то еще. Особенно если в собеседники набивается такой, как Маркус: немолодой мужчина с экстравагантными кудряшками и в очках с половинчатой оправой. В этом случае разговор нужно приправлять любезностями, проходными фразами, всякими «спасибо» и «пожалуйста».

— Что вы, какой допрос. Просто я тоже собираюсь почитать эту книгу. Слышал, она неплохая. Потому-то мне и интересно, что вы нашли в ней непонятного?

Убедившись, наконец, что Маркус не серийный убийца и не насильник, девушка расслабилась и позволила себе откинуться на спинку кресла.

— Не знаю. Скорее, она даже не непонятная, а пугающая.

— Почему?

— Ну, все эти генетические схемы.

— И что?

— Они так относятся к организму… Говорят, что есть гены, отвечающие за ум, сексуальность — практически за все. Выдумали какую-то рекомбинацию ДНК, — девушка произнесла этот термин осторожно, будто пробуя воду, проверяя осведомленность Маркуса. Его лицо осталось непроницаемым, и она заговорила увереннее. — Зная, какой участок ДНК за что отвечает, можно, прямо как радио, включать то или выключать это. Что они и намереваются проделать с той несчастной мышью. Жуть, да и только. Я уж не говорю о патогенных, то есть провоцирующих заболевание, телах, которые разводят в этих своих чашках Петри. Я изучаю политологию и хочу спросить: чего они добиваются? Кого хотят уничтожить? Надо быть чертовски наивным, чтобы не понять: с помощью этих штук Запад жаждет расправиться с Востоком, с арабами. Быстрый способ избавить мир от мусульман-фундаменталистов. Да, я говорю серьезно, — прибавила она, увидев, как брови Маркуса поползли вверх, — кошмарные творятся вещи. По крайней мере, благодаря таким книгам начинаешь понимать, как близки наука и научная фантастика.

С точки зрения Маркуса, наука и научная фантастика были похожи на два корабля, разминувшихся в ночном тумане. Робот у фантастов — даже у его сына Оскара — на тысячу лет обгоняет тех роботов и тот искусственный разум, которые удалось создать ученым. У Оскара воображаемые роботы могут петь, танцевать, разделять его радости и страхи, а в Массачусетском технологическом институте несчастный технарь медленно и кропотливо учит машину воспроизводить движения одного-единственного человеческого пальца. Вместе с тем простейшие биологические факты, например устройство обычной клетки животного, не составляют загадки разве что для четырнадцатилетних подростков и ученых вроде него самого; первые рисуют их в школьных тетрадях, вторые пытаются внедрить в них чужеродную ДНК. Между этими двумя полюсами, как представлялось Маркусу, плещется океан идиотов, заговорщиков, религиозных безумцев, самонадеянных писак, борцов за права животных, студентов-политологов и прочих разновидностей фундаменталистов, которые вдруг ополчились против дела всей его жизни. В последние несколько месяцев, когда Будущая Мышь привлекла общественный интерес, ему пришлось убедиться в том, что эти люди действительно существуют во множестве, и это было так же сложно, как поверить, будто в глухом уголке сада водятся феи.

— Они кричат о прогрессе, — девушка вдруг разволновалась и перешла на визг. — О новом слове в медицине и бла-бла-бла, но суть в том, что если станет известно, как убирать в человеке «нежелательные» качества, то неужто какое правительство этим не воспользуется? И что значит «нежелательные»? Попахивает фашизмом, не так ли? В общем, книжка хорошая, но в итоге думаешь: куда нас это заведет? Кругом будут сплошь голубоглазые блондины, а детей можно будет заказывать по почте? Будь вы индусом, как я, вы бы тоже забеспокоились. Плюс заражают бедных зверушек раком, а кто они такие, чтобы вмешиваться в мышиное устройство? Как можно моделировать смерть животного? Это все равно что соперничать с Богом! Лично я исповедую индуизм. Я не фанатичка, нет, но я верю в то, что жизнь священна. А эти люди программируют мышь, просчитывают каждое ее движение, решают, когда ей рожать детенышей, когда умирать. Это противоестественно.

Маркус кивнул, пытаясь скрыть скуку. До чего же невыносимо ее слушать. В книге Маркус даже словом не обмолвился о евгенике — это была не его область, и он ею никогда особенно не интересовался. Тем не менее девушка умудрилась прочесть книгу исключительно под углом прозаичнейших достижений в области рекомбинации ДНК — генной терапии, протеинов, рассасывающих тромбы, заменителей инсулина — и выудить из нее полный комплект стандартных неофашистских газетных страшилок: безмозглые человеческие клоны, генетический контроль над сексуальными и расовыми характеристиками, мутация болезней и так далее. Из всех глав только одна глава про мышь могла бы вызвать подобную истерику. Именно к ней отсылало название книги (тоже настоял агент), и именно она заинтересовала СМИ. Теперь Маркус отчетливо понял то, о чем прежде только догадывался: люди читают его книгу только из-за мыши. Ни одна другая его работа не вызвала подобного ажиотажа. Читателей взволновала предначертанная судьба мыши. Им не пришло в голову, что речь в книге идет о таких вещах, как возникновение рака, протекание репродуктивного цикла, замедление процесса старения. Главное, что будет с мышью. Этот неестественный интерес к животному не переставал поражать Маркуса. Похоже, люди не могли взять в толк, что данная мышь — образец, биологический фрагмент эксперимента, касающегося вопросов наследственности, болезни, бессмертия. Скандал вокруг мыши был, похоже, неминуем. В «Таймс» появилась фотография трансгенетической мыши из лаборатории Маркуса и статья о борьбе за получение патента. Маркус и редакция газеты получили тонну гневных писем от столь полярных адресатов, как Консервативная женская ассоциация, Лобби по борьбе с вивисекцией, «Нация ислама», пастор беркширской церкви Святой Агнессы и редколлегия радикального еженедельника «Schnews». Нина Беджум позвонила ему и сказала, что в следующей жизни он будет тараканом. Болезненно чуткий к газетной шумихе «Гленард Оук» отозвал свое приглашение выступить в его стенах на Неделе национальной науки. Его собственный сын, Джошуа, до сих пор с ним не разговаривал. Всеобщее безумие потрясло Маркуса до глубины души. Сам того не желая, он породил в людях страх. А все потому, что публика, как Оскаров робот, натри головы выше Маркуса: она просчитывает партию до конца, пытается предугадать результат исследований, размышляя о зомби, клонах, запрограммированных детях и генах гомосексуализма. Разумеется, он отдавал себе отчет, что в плане нравственности действует наудачу, но это касается всех ученых без исключения. Ведь приходится пробираться на ощупь, не ведая о последствиях, не зная, какую тень отбросит твое имя, чьи тела лягут у порога. Разве, вспахивая по наитию новое поле, можно быть уверенным в том, что удастся войти в свой и следующий века, не запачкав руки кровью? Что же, все бросить? Заткнуть рот Эйнштейну? Связать руки Гейзенбергу? На что тогда можно рассчитывать?

— Но послушайте. — Маркус разволновался сильнее, чем ожидал. — Что здесь такого? Животные в известном смысле уже запрограммированы умереть. Это абсолютно нормально. Если это и кажется случайностью, то только потому, что мы еще мало знаем, вот и все. Мы пока плохо представляем себе, почему отдельные люди предрасположены к заболеванию раком. Почему одни умирают естественной смертью в шестьдесят три, а другие в девяносто семь. Естественно, хотелось бы узнать об этом больше. А на примере этой зараженной раком мыши мы имеем возможность проследить все стадии жизни и смерти под микроскопом…

— Да, конечно, — девушка спрятала книжку в сумку. — Ну и ладно. Мне пора к выходу номер пятьдесят два. Приятно было поболтать. И все же советую почитать эту книжку. Я обожаю Суррея Т. Бэнкса, здорово дядька заливает.

Она пошла по широкому проходу; Маркус смотрел вслед ей и ее прыгающему хвосту, пока они не скрылись из виду, слившись с другими темноволосыми девушками. И тотчас почувствовал облегчение и радость при мысли, что у выхода номер тридцать два его ждет встреча с Маджидом Икбалом, а это совсем иное дело, другой коленкор, или как там говорится. Ждать оставалось пятнадцать минут; он не стал допивать кофе, который слишком быстро из обжигающего сделался чуть теплым, и пошел в сторону нужного выхода. В голове мелькнуло: «Встреча собратьев по уму». Абсурд, и он прекрасно это знал, думать так про семнадцатилетнего парня, но продолжал думать, чувствуя своего рода восторг, — возможно, аналогичный тому ощущению, которое испытал его собственный наставник, впервые увидев семнадцатилетнего Маркуса Чалфена, входящего в убогую классную комнату. Это было своего рода удовлетворение. Маркус хорошо знал взаимоприятственное довольство, объединяющее учителя и ученика (Ах, вы, гений, дарите мне свое драгоценное время! Но, ах, я гений, и вы цените меня превыше остальных!). И покорился ему. Как здорово, что он встречает Маджида один, хотя не его вина, что так вышло. Просто удачно сложились обстоятельства. У Икбалов сломалась машина, а багажник у Маркуса невелик. Ему удалось убедить Самада и Алсану, что если они поедут вместе, то в машину не поместятся Маджидовы вещи. Миллат, находившийся с КЕВИНом в Честере, сказал, как говорят, следующее (в лучших традициях фильмов про мафию, которыми он некогда увлекался): «У меня нет брата». У Айри в то утро был экзамен. Джошуа отказывался садиться с Маркусом в одну машину; он вообще теперь из-за соображений защиты окружающей среды отказывается ездить на машинах, предпочитая два колеса. Чем дальше заходил в своем упорстве Джошуа, тем острее Маркус чувствовал неприязнь к подобным человеческим решениям. Это не идеи, поэтому с ними нельзя ни соглашаться, ни спорить. Большинство людских поступков бессмысленно. Перед Джошуа в его нынешней броне отчуждения он чувствовал себя как никогда беспомощным. Обидно, что его собственный сын так далек от чалфенизма. И вот в последние месяцы Маркус сосредоточил свои чаяния на Маджиде (потому-то и ускорял шаг — выход номер 28, 29, 30); вероятно, в нем, поселилась надежда, вера в то, что Маджид подхватит знамя чалфенизма, который того и гляди загнется в здешней пустыне. Они станут друг для друга спасением. Ведь это не самообман, правда, Маркус? — задавался он на ходу прямым вопросом. Между выходами 30 и 31 на него нахлынуло волнение. Потом спало, уступив место утешительному ответу. Нет, Маркус, это не самообман, не слепая вера. Это сильнее и крепче. Это родство умов.

Вот и выход 32. Наконец они встретятся, победив расстояние между континентами; не будет никого, только учитель, усердный ученик и первое, историческое, рукопожатие. Маркус ни на секунду не усомнился, что все пройдет как надо. Он не изучал историю (наука же приучила его к тому, что прошлое видится смутно, словно через стекло, а будущее есть нечто сияющее: в нем люди поступают правильно или хотя бы правильнее), поэтому не опасался встречи смуглокожего мужчины с белокожим: у обоих большие надежды, но только у одного — власть. Он не взял с собой белую картонку с крупно выведенным именем, как другие встречающие, и, взглянув на выход 32, забеспокоился. Как они узнают друг друга? Но он вспомнил, что встречает близнеца, и рассмеялся. Даже ему казалось диковиной, чудом, что вот сейчас из тоннеля выйдет мальчик, генетически повторяющий другого знакомого ему мальчика и в то же время во всех отношениях отличный от него. Он его увидит и не увидит. Узнает и все-таки не узнает. Не успел он подумать, что это значит и значит ли что-нибудь вообще, как пошел поток пассажиров рейса «Бритиш Эйрлайнс» номер 261; говорливая, но измученная толпа коричневых людей хлынула на него рекой, в последний момент огибая его, словно кромку водопада. Номоскар… салам алейкум… камон ачо? Именно так обращались друг к другу и к друзьям по ту сторону барьера. Одни женщины были полностью закутаны в паранджу, другие одеты в сари. Наряды мужчин представляли собой странное смешение льна, кожи, твида, шерсти и синтетики, а их шапочки-лодочки были точь-в-точь как у Неру. На детях свитера тайваньского производства, ярко-красные и желтые рюкзаки. Люди выходили из дверей выхода 32 и обнимались с тетушками, детьми, встречались с таксистами, чиновниками, загорелыми белозубыми служащими авиакомпании.

— Вы мистер Чалфен.

Встреча собратьев по уму. Маркус поднял голову и увидел высокого молодого парня с лицом Миллата, только жестче и отчего-то моложе. Глаза у него были не такие фиалковые, по крайней мере не такие неистово-фиалковые, как у брата. Волосы, довольно длинные и падающие на глаза, невероятно пышные и здоровые, подстрижены, как у всех английских школьников. В одежде Маркус не разбирался, но обратил внимание, что Маджид одет во все белое и, судя по виду, вещи на нем дорогие, из качественного и мягкого материала. Красивый парень, даже Маркус это заметил. Ему не хватало байронического обаяния брата, но он превосходил его благородством, о котором свидетельствовала более четкая и изысканная линия подбородка. Но искать в братьях различия — что блох ловить: разница видна лишь благодаря разительному сходству. От перебитых носов до больших неуклюжих ног они были близнецами. Маркус даже немного расстроился. Но если отбросить внешние покровы, то, думал Маркус, сразу ясно, на кого на самом деле похож этот парень. Разве Маджид не отыскал его среди множества лиц? Разве они не узнали друг друга на глубинном, фундаментальном уровне? Не как города-побратимы, не как две половинки случайно раздвоившегося яйца — они были тождественны, как части уравнения: логически, неизбежно, коренным образом. Маркус, заправский рационалист, на некоторое время позабыл свой рационализм и всецело отдался восхищению чудом. Разве могли быть случайностью эта интуитивная встреча у выхода номер 32 (Маджид шагнул в зал и направился прямо к нему), этот безошибочный выбор друг друга среди толпы — не меньше пяти сотен людей? Невероятно, как отчаянный рывок спермы навстречу яйцеклетке. Необъяснимо, как раздвоение этой яйцеклетки. Маджид и Маркус. Маркус и Маджид.

— Да! Маджид! Наконец-то мы встретились! У меня такое чувство, будто я давно тебя знаю. Вообще-то вроде бы и правда знаю, но вроде бы и нет… Чертовски интересно, как ты меня узнал?

Лицо Маджида озарила кривая, но ангельски очаровательная улыбка.

— Мой дорогой Маркус, вы единственный белый человек на выходе номер тридцать два.

Возвращение Маджида Махфуза Муршеда Мубтасима всколыхнуло семейства Икбалов, Джонсов и Чалфенов.

— Я его не узнаю, — спустя несколько дней по секрету пожаловалась Кларе Алсана. — Странный он. Я ему сказала, что Миллат в Честере, а он ни слова. Только губы поджал. Восемь лет не видел брата! Ни звука. Самад говорит, это клон какой-то, а не Икбал. Даже подойти к нему лишний раз не хочется. Он чистит зубы по шесть раз на дню. Гладит исподнее. Не жизнь, а вечный завтрак с Дэвидом Нивеном.

Джойс и Айри отнеслись к новичку одинаково подозрительно. Долгие годы они успешно любили одного брата и вдруг увидели новое, хотя и очень знакомое лицо. Это все равно что включить любимый телесериал и обнаружить, что обожаемого актера подло заменили другим, с похожей прической. Первые несколько недель они просто не знали, как к нему относиться. Что касается Самада, то, будь его воля, он бы навечно запрятал этого парня куда подальше: запер под лестницей или сослал в Гренландию. Он содрогался при мысли о неизбежных визитах многочисленной родни, перед которой так хвастался, — вторжении всех тех племен, что истово молились фотографии в рамке. То-то они глаза вытаращат при виде старшего Икбала, атеиста в галстуке, цитирующего Адама Смита и своего чертова Э. М. Форстера. Единственным приятным моментом оказалась перемена в поведении Алсаны. Где толковый словарь, не знаешь? Знаю, Самад Миа, он в верхнем правом ящике. Когда она впервые так ответила, он чуть не подпрыгнул до потолка. Проклятие снято. Никаких больше «может быть, Самад Миа», «возможно, Самад Миа». Только да, да, да. Нет, нет, нет. Четко и ясно. Это было огромным облегчением, но положения не спасало. Сыновья его подвели. Невыносимая боль. Он передвигался по ресторану, не смея поднять глаз. Когда звонили дядюшки-тетушки, он увиливал от ответов или попросту лгал. Миллат? Уехал в Бирмингем, в мечеть, укрепляется в вере. Маджид? Скоро женится, да, очень хороший молодой человек, берет в жены милую бенгальскую девушку, да-да, в лучших традициях.

Начались чехарда и рокировки — все переместились кто куда. В начале октября вернулся Миллат, похудевший, отрастивший бороду и твердо настроенный не встречаться с братом — по политическим, религиозным и личным мотивам. «Если Маджид останется, — заявил Миллат (на сей раз а-ля Де Ниро), — я уйду». Поглядев в обезумевшие глаза тощего, усталого Миллата, Самад велел ему оставаться, поэтому Маджиду, увы, пришлось перебраться к Чалфенам (к большому огорчению Алсаны), пока ситуация не изменится. Джошуа, злой на родителей, променявших его на еще одного Икбала, отправился жить к Джонсам, а Айри, номинально вернувшаяся в отчий дом (учебный год, как-никак, закончился), круглыми сутками торчала у Чалфенов, выполняя поручения Маркуса в надежде скопить денег на две поездки («Джунгли Амазонки — лето’93» и «Ямайка-2000»), и частенько, засидевшись допоздна, спала у них на кушетке.

— Дети покинули нас, уехали в дальние страны, — сказал Самад Арчи по телефону так меланхолично, что тот засомневался, не поэтическая ли это цитата. — Они путники в чуждой земле.

— Скорее, они от нас свинтили, — угрюмо ответил Арчи. — Если бы за каждый визит Айри я получал пенни, то…

То за последние несколько месяцев пенсов десять Арчи бы наскреб. Айри действительно почти не приходила домой. Она была между молотом и наковальней — как Ирландия, Израиль или Индия. Безнадежное положение. Останься она дома, Джошуа будет цепляться к ней из-за несчастной подопытной мыши Маркуса. Задавать вопросы, на которые ей нечего ответить, да и сил нет отвечать: «Разве можно патентовать живое существо?», «Ты считаешь, это правильно — прививать вирусы животным?» Она не знала, правильно ли это, и, как истинная дочь своего отца, помалкивала и держалась от Джошуа на расстоянии. А у Чалфенов, у которых она работала все лето, приходилось иметь дело с Маджидом. Просто кошмар. Когда девять месяцев назад она только начала работать у Маркуса, ее работа сводилась к необременительному разбиранию папок; теперь же обязанностей стало в семь раз больше: в свете вспыхнувшего интереса к эксперименту Маркуса ей приходилось общаться с прессой, разбирать мешки писем, организовывать встречи. Впрочем, и платить ей стали соответственно. Но в том-то и беда: она всего лишь секретарь, а Маджид — доверенное лицо, ученик и последователь, он сопровождает Маркуса в поездках, просиживает у него в лаборатории. Самородок. Избранный. Он не просто талантлив, он очарователен. И не просто очарователен, а еще и благороден. Маркусу казалось, что он явился в ответ на его молитвы. Этот юноша умел ткать красивейшие этические кружева и делал это с недетским профессионализмом, поразительным для его возраста. Маркусу не хватало терпения формулировать аргументы — Маджид ему помогал. Именно благодаря ему Маркус, щурясь от солнца, вышел из лаборатории на свет божий, где его ждали люди. Они хотели знать о Маркусе и его мыши, и Маджид умел им это рассказать. «Нью стейтмэн» требовалась статья на две тысячи слов по вопросу получения патента — Маджид записывал слова Маркуса, подыскивая элегантные формулировки, превращая пресные высказывания ученого, равнодушного к вопросам этики, в изысканные философские размышления. Новостному четвертому каналу хотелось взять интервью — Маджид давал совет, как сесть, как держать голову, какие делать жесты. И это юноша, который большую часть жизни провел в горах Читтагонгского района, без телевизора и газет! Маркус — хоть он всю жизнь стойко ненавидел это слово и не употреблял его с тех самых пор, когда из-за него отец отодрал его, трехлетнего, за уши — был склонен называть это чудом. Либо, в крайнем случае, невероятным везением. Из-за Маджида менялась его жизнь — вот уж точно невероятное везение. Впервые в жизни Маркус был готов признаться себе в своих недостатках — пусть крохотных, но все же… недостатках. Возможно, он был чересчур замкнут. Возможно, слишком нетерпимо относился к любопытной публике. Теперь он настроился на перемены. А самым гениальным и совершенным во всей истории было то, что ни разу, ни на секунду Маджид не заставил Маркуса поступиться ни единым принципом его драгоценного чалфенизма. Напротив, он неустанно им восхищался. Как он сам сказал Маркусу, единственная его цель — донести чалфенизм до масс. Но для этого людям нужно объяснить все в доступной их пониманию форме. В его доводах было что-то настолько возвышенное и умиротворяющее, что Маркус, еще полгода назад плевавший на подобные соображения, теперь безропотно с ними соглашался.

— Одно место в нашем столетии еще пустует, — говорил Маджид (лесть ему, несомненно, удавалась). — Фрейд, Эйнштейн, Крик, Уотсон… Одно место не занято, Маркус. Автобус еще не совсем заполнен. Динь! Динь! Еще одно место…

Как противостоять такому искушению? Сопротивляться было невозможно. Маркус и Маджид. Маджид и Маркус. Остальное не имело значения. Эта парочка не обращала внимания ни на недовольство Айри, ни на повальные переезды — загадочные сейсмические колебания, которые в окружающих вызвала их дружба. Маркус отбыл, как Маунтбэттен из Индии или пресыщенный подросток от своей недавней подружки. Он снял с себя ответственность за все и за всех — Чалфенов, Икбалов, Джонсов, — кроме Маджида и своей мыши. Остальные считались изуверами. И Айри приходилось прикусывать язычок, сдерживаться, когда дело касалось хорошего, доброго Маджида, расхаживающего по дому в белой одежде. Но, как предсказания Второго пришествия, как все эти святые, спасители и гуру, Маджид Икбал был, по меткому выражению Нины, первоклассной, стопроцентной, несомненной, подлинной, конкретной, абсолютной занозой в заднице. К примеру, типичный разговор:

— Айри, я в недоумении.

— Не сейчас, Маджид, я говорю по телефону.

— Мне бы не хотелось отнимать твое драгоценное время, но дело не терпит отлагательств. Я не могу разобраться.

— Маджид, может, ты просто…

— Послушай, Джойс любезно купила мне джинсы. Они называются «Леви’с».

— Можно, я вам перезвоню? Хорошо… Ладно… Все. Да, Маджид! У меня был важный разговор. В чем дело?

— Так вот, у меня есть эти красивые американские джинсы «Леви'с» белого цвета, которые сестра Джойс привезла из поездки в Чикаго, Город Ветров, так его называют, хотя, учитывая его близость к Канаде, не думаю, что в его климате есть какие-то отличительные особенности. Так вот, мои чикагские джинсы. Какой продуманный подарок! Я был вне себя от радости, когда его получил. Но потом меня смутила этикетка с внутренней стороны, согласно которой эти джинсы «садятся по фигуре». И я задался вопросом: что значит «садятся по фигуре»?

— Садятся, пока не станут точно по фигуре, Маджид. Думаю, так.

— Но Джойс могла ведь предположить, какой размер мне подойдет, правда? Тридцать второй или тридцать четвертый.

— Хорошо-хорошо, Маджид, мне совершенно неохота на них смотреть. Верю на слово. Значит, носи их как есть.

— Первоначально я пришел именно к такому решению. Но оказалось, что отдельной процедуры для усаживания джинсов и не предусмотрено. Они сами сядут, если их постирать.

— Гениально.

— Но, видишь ли, рано или поздно им все равно потребуется стирка.

— Что ты предлагаешь, Маджид?

— Интересно, садятся ли они до какой-то определенной степени, а если да, то до какой? Если расчеты сделаны неправильно, производителям может быть предъявлена масса судебных исков. Нет ничего хорошего в том, что они садятся по фигуре, если они сядут не по моей фигуре. Возможно и другое предположение: эти джинсы должны повторять контуры тела. Но реально ли это?

— Слушай, может, просто пойдешь и сядешь в этих чертовых джинсах в ванную и посмотришь, что получится?

Словами Маджида не обидишь. Он подставит другую щеку. Иногда по сотне раз на дню, как регулировщица под действием экстази. Улыбнется тебе без обиды и злости, а затем наклонит голову в знак всепрощения (в точности как его отец, когда принимает заказ на креветки в карри). Он так всем сочувствует, этот Маджид. И от его сочувствия хочется лезть на стенку.

— Ммм, я не то имела в виду… Черт. Прости. Ну, я не знаю… просто ты… есть новости от Миллата?

— Мой брат меня избегает, — произнес Маджид с прежним вселенским спокойствием и неизменным всепрощением. — Он зовет меня Каином, потому что я неверующий. По крайней мере, я не его веры — моему богу нет имени. В связи с этим он отказывается со мной встретиться, даже не хочет говорить по телефону.

— Со временем передумает. Он всегда был упертый стервец.

— Конечно, ты его любишь, — продолжал Маджид, не давая ей возразить. — Ты знаешь его привычки, его особенности. Тебе не составит труда понять, насколько он разозлен моим обращением. Я обратился в религию Жизни. Я вижу его бога в миллионной числа пи, в рассуждениях Федра, в удачном парадоксе. Но Миллату этого недостаточно.

Айри взглянула ему прямо в лицо. Четыре месяца она не могла понять, в чем дело: мешали юный возраст, внешний вид, аккуратная одежда и чистоплотность Маджида. И вдруг ей стало ясно. Он был отмечен — как Безумная Мэри, индеец с белым лицом и синими губами и тот тип, который носил накладку из искусственных волос не на голове, а на шее, на веревочке. Как все те люди, которые бродили по уиллзденским улицам и не заботились о том, как купить пиво «Блэк Лэйбл», или украсть магнитофон, или пополнить коллекцию кукол, или облегчиться в переулке. У них был совершенно иной интерес — пророчества. И это сидело в Маджиде. Он хотел говорить и говорить не умолкая.

— Миллат настаивает на полном подчинении.

— На него похоже.

— Он хочет, чтобы я вступил в Крепкое Единство Воинов Исламского Народа.

— Понятно, в КЕВИН. Так значит, ты с ним разговаривал.

— Мне нет необходимости говорить с ним, чтобы узнать его мысли. Мы близнецы. Я не хочу его видеть. В этом нет нужды. Понимаешь ли ты природу близнецов? Чувствуешь ли смысл слова связать? Его двойной смысл…

— Маджид, не обижайся, но мне надо работать.

Маджид отвесил полупоклон.

— Разумеется. Извини, я тоже пойду и подвергну свои чикагские джинсы предложенному тобой эксперименту.

Стиснув зубы, Айри подняла трубку и снова набрала номер, с которым ее разъединили. Нужно было позвонить журналисту (в эти дни были сплошь журналисты) и кое-что ему прочитать. После экзаменов она прошла интенсивный курс по связям с общественностью и быстро выяснила, что не стоит тратить силы на индивидуальное общение с каждым. Невозможно подать информацию с уникальной точки зрения сначала для «Файнэншл таймс», потом для «Миррор» и «Дейли мейл». Осветить новость под особым углом, добавить книгу в огромную библию масс медиа — это их задача, а не ее. Каждому свое. Журналисты — это ангажированные фанатики, маниакально охраняющие свои участки и день за днем дудящие в одну дуду. Так было всегда. Кто бы мог подумать, что Иоанн и Лука столь по-разному истолкуют главную сенсацию столетия-смерть Христа? Вывод: верить этим малым не стоит. Так что обязанности Айри ограничивались простой передачей информации, требовалось только раз за разом озвучивать написанное Маркусом и Маджидом на листе бумаги, пришпиленном к стене.

— Готово, — сказал журналист. — Диктофон включен.

И тут Айри сталкиваюсь с главной трудностью пиара — необходимостью поверить в то, что продаешь. Проблема была не моральная. Она коренилась глубже. Айри не верила в возможность физического воплощения этой идеи. Вокруг Мыши Будущего парила такая невероятная шумиха (в каждой газетной колонке журналисты сходили с ума: «Нужен ли Мыши патент?», наемные перья восторженно строчили: «Величайшее открытие века?»), что можно было подумать, будто разнесчастная мышь вот-вот встанет на задние лапки и толкнет речь. Айри глубоко вздохнула. Хотя она повторяла эти слова много раз, они по-прежнему казались ей нереальными, абсурдными — литературной байкой на крыльях фантастики, еще более безумной, чем вариации на ту же тему Суррея Т. Бэнкса.

Журналист рассмеялся.

— Боже. Что значит вся эта чушь?

— Не знаю, — сказала Айри. — Сказано же, сюрпризы.

Она продолжила чтение:

— Кошмар, — сказал журналист. — Жуть какая.

— Возможно, — рассеянно отозвалась Айри (ей за сегодняшнее утро предстояло сделать еще десяток звонков). — Хотите, я вам вышлю фотоматериалы?

— Ага. Не придется копаться в архиве. Счастливо.

Не успела Айри положить трубку, как в комнату кометой влетела Джойс в хипповском прикиде — в развевающемся черном бархатном халате с бахромой, вся обмотанная шелковыми шарфами.

— Не занимай телефон! Я тебе уже говорила. Телефон нам нужен. Вдруг позвонит Миллат.

Четыре дня назад Миллат не пришел на прием к психиатру, куда его записала Джойс. С тех пор его не видели. Все знали, что он с КЕВИНом и звонить не собирается. Одна Джойс этого не понимала.

— Мне очень важно с ним поговорить. Еще немного, и мы найдем выход. Марджори почти уверена, что у него синдром нарушения внимания с гиперактивностью.

— А тебе это откуда известно? Кажется, Марджори доктор. Как насчет врачебной тайны?

— Айри, не глупи. Марджори нам друг. Поэтому она старается держать меня в курсе.

— Скажи попросту, что вы спелись, буржуйки. — Да ладно тебе. Не впадай в истерику. С каждым днем ты становишься все истеричнее. Я просто прошу не занимать телефон.

— Я слышу.

— Потому что если Марджори не ошиблась и это действительно синдром нарушения внимания, тогда ему нужно срочно посоветоваться с доктором и попить метилфенидат. Иначе организм истощится.

— Джойс, дело тут не во внимании, а в том, что Миллат мусульманин. Таких, как он, миллиард. Не могут же все страдать твоим синдромом.

Джойс перевела дыхание и сказала:

— По-моему, ты жестока. Разве подобные рассуждения тут помогут?

Она со слезами на глазах подошла к хлебной доске и отрезала внушительный кусок сыра.

— Для меня сейчас самое главное — свести их друг с другом. Пора.

— С чего вдруг? — с подозрением спросила Айри.

Джойс отправила в рот кусок сыра.

— Потому что они нуждаются друг в друге.

— Но раз они сами не хотят…

— Иногда люди не знают, чего они хотят, что им нужно. Эти двое необходимы друг другу, как… — Джойс задумалась. В метафорах она была не сильна. Скажем, в саду можно сажать рядом только идеально подходящие друг другу растения. — Как Лорел и Харди, как Крик и Уотсон…

— Западный Пакистан и Восточный Пакистан. — Айри, по-моему, это совсем не смешно.

— А я и не смеюсь, Джойс.

Отрезав еще сыра и пару ломтей хлеба, Джойс соорудила многоэтажный бутерброд.

— У этих мальчиков серьезные душевные проблемы, и, отказываясь от встречи друг с другом, они их не решат. Маджид сильно переживает. Его с братом разделила религия, культура. Представляешь, какая это травма?

Жаль, что она не позволяла Маджиду выговориться. Теперь ей было бы что возразить Джойс. Речи пророков дают хорошее оружие тем, кто их слушает. Айри могла бы о многом его спросить. О тайне близнецов. О миллионной числа пи (интересно, у бесконечного числа есть начало?). А главное — о двойном смысле слова связать. О том, что хуже, что болезненнее: когда вас толкают друг к другу или когда пытаются разлучить?

— Джойс, почему бы тебе не поволноваться о собственных детях? Для разнообразия. О Джоше, например. Когда ты в последний раз его видела?

Джойс поджала губы.

— Он в Гластонбери.

— Целых два месяца?

— Он собирался попутешествовать. Предупреждал, что может задержаться.

— А с кем он? Ты совершенно не знаешь этих людей. Может, стоит в первую очередь побеспокоиться об этом, а не лезть в чужие дела?

Джойс и бровью не повела. Как ей были знакомы эти подростковые оскорбления! За последнее время она столько наслушалась от своих детей и от окружающих, что ни брань, ни жестокие высказывания ее уже не задевали. Как об стенку горох.

— Я не ношусь с Джошем потому, что, как ты прекрасно знаешь, — сказала, широко улыбаясь, Джойс фирменным чалфенским тоном педагога, — он просто хочет добиться от нас внимания к своей персоне. Так же, как и ты сейчас. Типичное поведение подростка-интеллектуала из среднего класса. (В отличие от большинства современников Джойс не боялась словосочетания «средний класс». В лексиконе Чалфенов оно означало: наследники просвещения, основа процветающего государства, интеллектуальная элита, светочи культуры. Трудно сказать, с чего они это взяли.) — Он скоро вернется в лоно семьи. Насчет Джошуа я ни капли не волнуюсь. Он хочет что-то доказать отцу, и скоро это пройдет. Вот у кого действительно проблемы, так это у Маджида. Я тут провожу исследование, Айри. Читаю знаки, рассыпанные вокруг.

— Значит, неправильно читаете, — парировала Айри: судя по всему, битва начиналась. — У Маджида все чудесно. Я только что с ним разговаривала. Он настоящий мастер-дзен. Черт возьми, да он самый безмятежный человек из всех, кого я знаю. Он работает с Маркусом, и ему это нравится, он счастлив. Может, изберем политику невмешательства? Немного пофигизма нам не повредит. У Маджида все просто замечательно.

— Айри, дорогая, — говорила Джойс, оттесняя Айри на соседнее кресло и усаживаясь рядом с телефоном. — Ты никогда не понимала того, что людям свойственны крайности. Было бы прекрасно, если бы все были похожи на твоего отца: он и глазом не моргнет, даже если ему на голову рухнет потолок. Но большинство людей так не умеют. Маджид и Миллат часто впадают в крайности. Умничать и говорить о невмешательстве очень легко, но дело в том, что Миллату с этими его фундаменталистами угрожает большая опасность. Огромная. Я почти не сплю, так за него переживаю. Ты же читала про подобные группировки в газетах… Все это ложится на Маджида тяжким духовным бременем. Неужели я должна сидеть как истукан и смотреть, как эти двое разрываются на части, виной чему их родители, которым — я буду с тобой откровенна, потому что это правда, — на них просто наплевать? Я хочу близнецам добра, и тебе это известно лучше других. Им нужно помочь. Я только что шла мимо ванной и видела, как Маджид сидит в горячей воде прямо в джинсах. Да. Каково? В общем, — сказала Джойс, спокойная, как удав, — думаю, в детских душевных травмах я вполне разбираюсь.