7
Часы

В Данбери была уйма возможностей для отправления религиозного культа: пятничная месса для католиков, а иногда и воскресная тоже (обычно ее служил «красавчик священник», молодой падре, который играл на гитаре и говорил по-итальянски, благодаря чему его обожали все американки итальянского происхождения); испанская христианская служба в выходные; группа буддийской медитации и визиты раввина по средам, а также странная еженедельная внеконфессиональная сходка, проводимая волонтерами, вооруженными акустическими гитарами и ароматическими свечами. Самой крупной, однако, была «христианская» (то есть фундаменталистская) служба, которая проводилась по воскресеньям в комнате свиданий, когда заканчивались часы посещения.

В марте я спросила у сестры Рафферти, немецкой монахини, которая занимала пост главного капеллана, будет ли в Пасхальное воскресенье какая-то служба для членов англиканской церкви. Она взглянула на меня как на ненормальную и ответила, что если я найду собственного священника и включу его или ее в свой (и без того полный) список посетителей, то мы сможем воспользоваться тюремной часовней. Спасибо и на этом, сестра!

Религиозные метания моих агрессивных вновь обращенных соседей казались мне утомительными. Некоторые уж слишком кичились своей верой и во всеуслышание заявляли, что собираются молиться обо всем по порядку, что Бог не покидает их в заточении, что Иисус любит грешников и все такое. Лично я считала, что благодарить Господа можно было и потише, не заостряя при этом внимания на себе. В блоках на каждом шагу попадались люди, которые кричали о своей вере и в то же время довольно распущенно себя вели.

В тюрьме весной гардероб не меняли, но за неделю до Пасхи кто-то воздвиг за лагерем, прямо возле столовой, огромный жутковатый деревянный крест. Увидев его утром, я лишь спросила: «Это что еще за хрень?» – обращаясь к угрюмой королеве щенячьей программы миссис Джонс и одной из других пожилых дам, которая всегда приходила на завтрак. К моему удивлению, ей было всего пятьдесят пять. В тюрьме женщины старели гораздо быстрее.

– Его каждый год ставят, – объяснила она. – Какой-то клоун из службы строительства и эксплуатации позаботился.

Через несколько дней мы с Ниной обсуждали приближающиеся праздники за чашкой растворимого кофе. Кроме Леви, в лагере была всего одна еврейка, гораздо более приятная Гейл Гринман. Им немецкая монахиня выдала коробки с мацой для Песаха. Это возбудило интерес других заключенных.

– С чего это им дали такие здоровенные крекеры? – спросила меня соседка по блоку Б, ступая на зыбкую почву веры. – Они бы с желе отлично пошли.

Встряхнув накрученной на бигуди челкой, Нина окунулась в воспоминания о прошлых Песахах.

– Когда я сидела в Райкерсе, там только маца и была съедобная, – произнесла она, задумчиво покручивая сигарету между пальцами. – С паштетом – пальчики оближешь.

В этом году мне не нужно было разрываться между седером семейства Ларри и собственными пасхальными традициями. А жаль – мне нравилась история о десяти казнях египетских.

Команда Поп превзошла себя в приготовлении пасхального ужина. Он оказался весьма обильным, настоящим весенним чудом. Меню было таким: печеная курица и капуста с удивительными клецками, такими плотными, что ими можно было убить, острые фаршированные яйца и свежие овощи в салат-баре. На десерт мы получили фирменное блюдо Натали – сладкое гнездо: жареную тортилью, наполненную пудингом и покрытую покрашенной в зеленый цвет кокосовой «травой», в которой лежали желейные конфетки-«яйца» и разноцветный зефир. Я просто смотрела на это произведение искусства, не веря своим глазам, а все вокруг с аппетитом поедали свои порции. Мне не хотелось есть такую красоту. Мне хотелось покрыть ее лаком и сохранить навсегда.

Сразу после Пасхи Нина отправилась в тюрьму с высоким уровнем безопасности на реабилитационную программу. Я знала, что мне будет ее не хватать. Она неделями вязала какой-то шарф, а я все давала ей советы. «Какой теперь цвет?» – спрашивала она, вытаскивая солидную коллекцию небольших мотков пряжи, которую ей удалось собрать. «Сиреневый! – отвечала я. – А теперь зеленый!»

На реабилитационную программу одновременно отправлялись восемь женщин, и их готовили всем лагерем. У них забирали всю контрабанду, покупали им новые вещи в магазине и нагружали их различными закусками и сообщениями, которые нужно было передать тем, кто сидел в более суровой тюрьме. Казалось, их отправляют в какой-то страшный летний лагерь.

Нина переезжала совсем недалеко, ведь здание тюрьмы за тройной оградой находилось от нас всего в нескольких сотнях ярдов, но эти ярды были все равно что тысячи миль. Я могла больше никогда ее не увидеть.

Когда ее вещмешок вместе с мешками семи остальных женщин погрузили в фургон, я обняла ее.

– Нина, спасибо тебе за все.

– Шарф для тебя, Пайпер! Я его закончу!

Поп плакала.

Вскоре Нина уехала, и я почувствовала горечь потери. Она стала моей первой тюремной подругой, но теперь мы никак не могли поддерживать связь. В тюрьме все время думаешь о людях, которых нет рядом. И некоторые из них живут недалеко, фактически в соседнем здании – я знала с полдюжины женщин, сестры или кузины которых сидели в тюрьме с высоким уровнем безопасности. Однажды, возвращаясь после обеда на работу, я заметила Нину сквозь щелку в задних воротах тюрьмы и принялась подпрыгивать и махать руками. Она увидела меня и тоже помахала. Патрулировавший периметр тюрьмы пикап резко остановился между нами. «А ну прекратите это дерьмо!» – крикнул сидящий внутри надзиратель.

Поп, которая не один год провела «внизу», прежде чем ее перевели в лагерь, передала множество сообщений своим подругам, все еще остававшимся за забором. Поп жила в блоке А, в «предместьях», и у нее в отсеке стоял огромный шкафчик, вдвое больше наших с Натали. В нем лежало множество ее любимых вещей – еда вроде консервированной ветчины, которую уже не продавали в тюремном магазине, старая одежда, которой уже ни у кого не было, и главное – духи. Она любила смешивать запахи – капельку «Белых бриллиантов» и капельку «Опиума». Собственная композиция. Eau de Pop. «Мне немного осталось, – сказала она, выбирая несколько драгоценных контрабандных кружевных лифчиков, чтобы отправить их в тюрьму подруге. – Зачем мне все это? В январе я поеду домой и куплю кучу новых красивых бюстгальтеров для своих прелестей!»

Поп была неисчерпаемым источником удивления, загадок и откровений. Тогда я этого еще не знала, но Нина свела меня с женщиной, которая во всех смыслах слова помогла мне отмотать свой срок, которая опекала меня, когда это было необходимо, и велела мне собраться и сжать кулаки, когда не оставалось другого выбора. Сначала она смотрела на меня довольно скептическим взглядом. Но когда я притащила из мастерской строительной службы деревянную доску, чтобы положить ей под матрас для поддержки спины, ее мнение обо мне значительно улучшилось. Спасала и моя способность выполнять ее всевозможные просьбы. Но окончательно завоевать сердце Поп мне удалось своим зверским аппетитом и любовью к ее стряпне и ее историям.

На воле Поп жила сумасшедшей жизнью. Она попала в США из России, когда ей было три года, а в восемнадцать лет ее выдали замуж за русского гангстера. Их совместная жизнь включала блестящую роскошь Нью-Йорка эпохи диско в 1970-х и 1980-х и несколько лет в бегах от федералов. «Федералы всеми силами пытались нас засадить… Мой муж лишь смеялся над их попытками. Но если ты им очень нужен, они все равно тебя поймают. Они никогда не сдаются». Ее муж сидел в тюрьме где-то на юге, а дети уже давно выросли. Она потеряла все, но смогла провести двенадцать лет за решеткой, не сойти при этом с ума, да еще и умудриться устроить все лучшим для себя образом. Поп была коварной и энергичной. Она была доброй, но могла быть и беспощадной. Она знала, как использовать систему и не позволить себя сломать. Хотя федералы не оставляли попыток.

Дети навещали Поп каждую неделю вместе с другими членами ее семьи, которые при визитах говорили по-русски. В стандартной защитной униформе Поп появлялась только в комнате свиданий. В остальное время она всегда носила клетчатые штаны и бордовый халат с вышитым на груди белыми нитками именем, а волосы прятала под сеточкой. Перед встречей с семьей она всегда сооружала прическу и наносила на лицо косметику, что делало ее очень женственной, даже кокетливой.

Все, кого регулярно навещали, как правило, держали один комплект формы специально для визитов – он хорошо сидел, всегда был отглажен и чист, а иногда даже подогнан по фигуре. Изменять униформу было против правил, но это никому не мешало искать способы сделать дерьмовую мужскую одежду хоть чуточку привлекательнее и женственнее. Некоторые женщины заглаживали складки на спине просторных, прямого кроя рубах. Все знали, кто из заключенных умеет шить, и расплачивались за подгонку униформы товарами из тюремного магазина. Испанские цыпочки предпочитали, чтобы штаны были совсем в облипку. Мне не передать, в какой восторг я пришла, когда кто-то отдал мне желанные для каждой заключенной брюки, ушитые в талии и зауженные у лодыжек. Они были довольно потерты на бедрах, но когда я собиралась на свидания, все соседки одобрительно цокали языками. «Ого, Пайпер! – одобрительно восклицала Делишес. – Просто отпад!» Ларри был согласен с ними и чуть не пустил слюну, когда я впервые появилась перед ним в тех узких штанах.

За волосами следили так же тщательно. Проблем со светлыми, прямыми волосами, как у меня, в тюрьме не возникало, но вот чернокожие узницы и латиноамериканки посвящали своим прическам целые часы. По состоянию волос обычно можно было понять, кто ожидает посетителей. За кресла в нашем маленьком салоне шла вечная борьба, и даже нарастающая вонь жженых волос и раствора для завивки не могла прекратить эти споры. Салон недостаточно снабжался электроэнергией, то и дело выбивало пробки, но вредный ДеСаймон отказывался что-либо делать. «Давно пора закрыть этот ваш салон! – буркнул он, когда кто-то из девушек в электромастерской предложил исправить там проводку. – Этих заключенных все равно ничем не исправишь!»

Как только с волосами было покончено, наступала очередь косметики. Примерно треть обитательниц тюрьмы красилась каждый день – либо по привычке, либо в стремлении почувствовать себя лучше или стать привлекательнее для кого-нибудь из надзирателей или других заключенных. Косметику покупали в тюремном магазине или, как в случае с бывшей биржевой брокершей, которая жить не могла без кремов «Боргезе», тайком получали от посетителей. Перед тем как отправиться на программу реабилитации, Нина отдала мне маленькую палетку теней в форме сердца – вроде тех, что продаются в дешевых магазинчиках, – и теперь я экспериментировала с ярким макияжем глаз. Значительная доля испанских женщин делала татуаж губ, бровей и век – на мой взгляд, из-за этого они выглядели жутковато и напоминали транссексуальных шлюх из Митпэкинга. Татуированные брови не совпадали по форме с настоящими, поэтому настоящие приходилось выщипывать или сбривать. Со временем такие брови из черных превращались в синие.

Практически все, кто ожидал свидания, приходили на площадку возле телефонов-автоматов – оттуда можно было увидеть, как близкие идут с парковки к нашему зданию, – в отглаженной одежде, накрашенные и с уложенными волосами. Те же, кого никто не навещал, все равно рассаживались на лестнице, чтобы понаблюдать за посетителями и немного поразвлечься – всех тех, кто приходил часто, они узнавали издалека. «О, дети Джинджер пришли! А вон родители Анджелы – отец всегда высаживает маму, прежде чем припарковаться, ей ходить тяжело».

По прибытии посетители заполняли форму, в которой указывали, что у них с собой нет ни огнестрельного оружия, ни наркотиков. Затем надзиратель сверялся со списком заключенной и находил там имя пришедшего. Оставалось лишь надеяться, что список актуальный, потому что его обновление полностью зависело от куратора заключенной. Сделал ли он свою бумажную работу? Не забыл ли отдать новый список? Если забыл – пиши пропало. Кем бы ни был твой посетитель и сколько бы он ни проехал ради этой встречи, пройти внутрь он не мог. Ларри рассказывал мне, как больно было наблюдать за каждым посетителем – старым или молодым, уличным панком или стильным бизнесменом, – которому приходилось, забыв о гордости, лизать задницу надзирателю в надежде хоть на какое-нибудь одолжение. Надзиратели не упускали случая показать свое главенство даже в комнате свиданий.

Ларри навещал меня каждую неделю, и я жила его визитами – они скрашивали мое существование в Данбери, и в груди у меня снова и снова теплело от огромной любви к нему. Чтобы приехать, а затем вернуться обратно, маме требовалось шесть часов, но и она раз в неделю выбиралась ко мне, пока я не попросила ее ограничиться посещениями хотя бы раз в две недели. За одиннадцать месяцев, проведенных в Данбери, я видела ее чаще, чем в любой другой год моей взрослой жизни.

Много посетителей всегда бывало у йогини Джанет и сестры Платт: к одной приходили стареющие хипстеры, а к другой – румяные радикалы в одеяниях из домотканого гватемальского хлопка. Сестру Платт расстраивало, что Бюро тюрем подвергает цензуре ее список посетителей – многие борцы за мир со всего света пытались получить разрешение на свидание с ней, но им ответили отказом.

К некоторым заключенным никогда никто не приходил – они совершенно отгородились от внешнего мира. Их не навещали ни дети, ни родители, ни друзья. Некоторые из них сидели на другом конце света от своего дома, а другие и вовсе не имели дома. Были женщины, которые категорически не хотели, чтобы кто-то из близких видел их в таком унылом месте, как тюрьма. В общем, чем дольше ты сидел, тем реже к тебе приходили. Я переживала за свою соседку Натали, восьмилетний срок которой как раз подходил к концу. Она каждый вечер разговаривала по телефону со своим молодым сыном и получала много писем, но за тот год, что мы прожили вместе, к ней так никто ни разу и не пришел. Однако я чувствовала, что в нашем узеньком отсеке между нами стоит негласная стена приватности, и потому никогда не спрашивала ее об этом.

Хотя дни частенько казались бесконечными, недели быстро подходили к концу, подталкиваемые утекающими сквозь пальцы часами посещения. Мне особенно везло, потому что ко мне приезжали и в четверг или пятницу, и в субботу или воскресенье. Мама и Ларри весь год не упускали ни единого шанса увидеться со мной, а кроме них, ко мне приезжали и многочисленные друзья из Нью-Йорка. Ларри мастерски управлял моим сложным расписанием визитов.

Когда мой куратор Буторский вдруг уволился, я испугалась, что теперь начнется очередной бюрократический кошмар. Ходили слухи, что Буторский предпочел раньше уйти на пенсию, чтобы не подчиняться начальнице тюрьмы Дебу, которая была гораздо моложе него и к тому же не являлась «северянкой». На его место пришел другой «бессрочник», мистер Финн, который тоже отработал в тюрьме почти двадцать лет. Финн мгновенно нажил себе врагов среди заключенных и надзирателей, потребовав отдельный кабинет и отругав уборщиц за некачественное мытье пола. Переехав в отдельный кабинет, он прикрепил к двери латунную пластинку с собственным именем. Само собой, эту проклятую штуку тут же стащили, из-за чего целой армии надзирателей пришлось перерыть весь лагерь. Они не успокоились, пока не нашли эту несчастную пластинку!

– Ну, соседка, ты попала из огня да в полымя, – сказала Натали, которая знала Финна еще с тех пор, как сидела в тюрьме у подножия холма. – От этого типа добра не жди. Буторский хоть о бумагах не забывал. Финн бумажную работу ненавидит.

Меня испугали ее слова, ведь я вечно жонглировала своим списком посетителей. Но, как и в случае с Буторским, мои светлые волосы и голубые глаза сослужили мне хорошую службу. Я по умолчанию понравилась мистеру Финну, поэтому, когда обратилась к нему с заявлением о новом посетителе и робко попросила предоставить мне разрешение на дополнительное свидание или внести изменения в мой список, как это делал мистер Буторский, он лишь фыркнул.

– Давай сюда. Мне плевать, сколько у тебя там людей в списке, я всех впишу.

– Правда?

– Да. – Финн смерил меня взглядом. – Какого хрена ты тут делаешь? Здесь таких, как ты, нечасто встретишь.

– Спуталась с наркотиками десять лет назад, мистер Финн.

– Бред какой-то. Вообще не понятно, зачем вас в лагере держат. Половины из тех, кто проходит по делам о наркотиках, здесь и вовсе быть не должно. Вот те мерзавки из тюрьмы – другое дело… Есть там одна, убила двух своих детей. Что ж ее саму к чертям не казнили?

Я не знала, что на это ответить.

– Так вы добавите посетителя в мой список, мистер Финн?

– Конечно.

И он сдержал слово. В моем списке посетителей вскоре оказалось гораздо больше двадцати пяти человек, и это стало очередным примером, что ни одно тюремное правило нельзя было считать незыблемым.

Ларри и мама были моей постоянной связью с внешним миром, но мне также повезло время от времени встречаться с друзьями. Их посещения особенно бодрили, потому что при встрече с ними меня не терзало чувство вины за то, во что я втянула Ларри и своих близких. Я просто могла расслабиться и от души похохотать, пока друзья рассказывали новости о своей на удивление обычной жизни, задавали мне вопросы и делились наблюдениями.

Регулярно ко мне приезжал Дэвид, мой приятель по книжному клубу из Сан-Франциско и бывший сосед Ларри. Теперь он жил в Бруклине и раз в месяц садился на поезд, чтобы заглянуть ко мне в Коннектикут. Как ни странно, при визитах он вел себя так, словно все совершенно нормально, и взирал на тюремную обстановку с любопытством и некоторой благосклонностью. Ему нравились торговые автоматы – «Пойдем возьмем что-нибудь перекусить!» Я чуть не плакала, видя, что друзья не оставляют меня и в беде.

В лагере Дэвид пользовался популярностью. Возможно, огромное количество направленных в его сторону критических замечаний объяснялось удивительным сочетанием его рыжих волос, потрясающего обаяния и хипстерских очков. Или же в этих краях просто не каждый день можно было встретить еврея-гея из Нью-Йорка. «Ну у тебя и друг», – как-то заметил один из надзирателей после его визита. «Представь, если бы я относился к женщинам, как твой приятель из комнаты свиданий…» – ворчал мистер Финн. Но другим заключенным Дэвид нравился, ведь он всегда был готов с ними поболтать.

– Хорошо сегодня провела время со своим другом-педиком? – спросила Поп после одной из наших встреч.

Я ответила, что все прошло отлично.

– Лучше педиков друзей не найти, – философски заметила она. – Они очень верные.

Мой хороший друг Майкл каждый вторник присылал письма на великолепной бумаге от Луи Виттона – и эти письма казались мне отголосками далекой и экзотической культуры. В свой первый визит ко мне он имел несчастье приехать ровно в то же время, что и транспортный автобус, поэтому его глазам предстала сразу целая толпа растрепанных женщин в комбинезонах и наручниках, которые входили в здание тюрьмы под присмотром надзирателей с автоматами. Когда я, улыбаясь, вышла к нему в своей опрятной униформе цвета хаки, он взглянул на меня с огромным облегчением.

Приезжали ко мне друзья и из Питтсбурга, Вайоминга и Калифорнии. Моя лучшая подруга Кристен раз в месяц оставляла свой новый бизнес в Вашингтоне, чтобы повидаться со мной и встревоженно поискать на моем лице какие-нибудь признаки печали, которые могли не заметить другие посетители. Мы были неразлейвода с первой недели в колледже, хотя парочка из нас получилась на редкость странная: она приехала с юга, всегда жила по совести и старалась во всем быть первой, у меня же с совестью были проблемы. Но в глубине души мы с ней были очень похожи: мы выросли в похожих семьях, разделяли сходные ценности и просто были приятны друг другу. У нее был трудный период – брак разваливался, а собственная компания только создавалась, – к тому же ей приходилось приезжать в тюрьму в Коннектикуте, чтобы поговорить с глазу на глаз со своей лучшей подругой. Я заметила, что при каждом визите Кристен в комнате свиданий возникал надзиратель Скотт, который глазел на нее как подросток.

Однажды ко мне приехал друг – высокий, кудрявый адвокат. В тот день он консультировал на безвозмездной основе клиента, сидящего в расположенной неподалеку мужской тюрьме, и решил заглянуть ко мне по дороге домой. Обычно он приезжал ко мне вместе с женой. В тот четверг мы с ним вспомнили о былом и отлично провели время, весело проболтав не один час.

После этого ко мне подошла Поп.

– Я видела тебя в комнате свиданий. Тебе, похоже, было хорошо. Что это за парень? Ларри знает, что он тебя навещает?

Стараясь не рассмеяться, я заверила Поп, что моим посетителем был старый друг Ларри, с которым тот познакомился еще в колледже, и что мой жених в курсе этого визита. Интересно, догадывался ли Ларри, сколько у него фанаток за решеткой?

Когда часы посещения заканчивались, последние заключенные обнимали и целовали на прощание своих близких и на некоторое время оставались в комнате свиданий, порой теряясь в собственных мыслях в надежде, что надзирателю будет лень раздевать нас и проводить обыск. Если кто-то из женщин плакал, все остальные сочувствующе улыбались или легонько касались ее плеча. Если же кто-то улыбался, развязывая шнурки, можно было спросить: «Как свидание?» Как только все необходимые процедуры оказывались пройдены – то есть после того как ты голышом присел и покашлял, – можно было сквозь двойные двери вернуться на площадку. Там всегда шаталось множество женщин, которые ждали возможности позвонить и наблюдали за посетителями, возвращавшимися на парковку. Действуя быстро, можно было успеть в последний раз взглянуть на своего визитера, пока он не уехал. Только когда я вернулась домой, Ларри рассказал мне, как больно ему было оборачиваться, видеть, как я машу ему из окна, а затем спускаться на парковку, оставляя меня одну.