6
Высокое напряжение

Однажды утром моя приятельница из вновь прибывших, Маленькая Джанет, нашла меня и сказала:

– Нам дали работу!

Нас определили в электротехническую мастерскую службы строительства и эксплуатации. Я расстроилась. Как же преподавание? Мне ведь хотелось давать пищу жаждущим освобождения умам отверженных!

Программу обязательного образования на время закрыли. Два класса захватила опасная токсичная плесень, покрывшая учебники, стены и мебель, из-за чего многие заболели. Говорили, что учителя из числа заключенных тайком передали плесень надежному человеку на воле, чтобы отправить ее на анализ, и написали жалобу. Штатная преподавательница, к огромному неудовольствию руководства тюрьмы, встала на сторону заключенных. Ученицы обрадовались закрытию, ведь большинство из них вовсе не хотели учиться. Так что мне пришлось работать с напряжением.

На следующий день мы с Маленькой Джанет вслед за остальными работниками службы строительства и эксплуатации пошли к большому белому школьному автобусу, припаркованному за столовой. Я уже больше месяца не покидала лагерных стен, и поездка вскружила мне голову. Когда автобус остановился у задней части тюрьмы, нас высадили среди невысоких зданий. В них были расположены мастерские – отделы транспорта, канализации, безопасности, строительства, плотницких работ, обслуживания территории и электротехники.

Мы с Джанет вошли в электротехническую мастерскую и часто заморгали – там царил полумрак. На цементном полу стояли стулья, многие из которых были сломаны, стол с телевизором и черные доски, на которых кто-то вел большой, нарисованный от руки календарь, вычеркивая дни. Были также холодильник, микроволновка и чахлый цветок в горшке. Одна из ниш была закрыта решеткой и ярко освещена – инструментов в ней было достаточно, чтобы открыть небольшой хозяйственный магазин. Облепленная профсоюзными наклейками дверь вела в небольшую контору. Заключенные быстро разобрали все исправные стулья. Я присела на стол рядом с телевизором.

Дверь распахнулась.

– Доброе утро, – сказал высокий бородатый мужчина с усталыми глазами. Не снимая бейсболки, он направился в контору.

Подруга Джанет Джойс шепнула нам:

– Это мистер ДеСаймон.

Минут через десять ДеСаймон вышел из конторы и провел перекличку. Называя наши имена, он оценивал каждую из заключенных взглядом.

– Вам объяснят, как использовать инвентарь, – сказал он. – Нарушите правила – попадете в одиночку.

Он зашел обратно в контору.

Мы посмотрели на Джойс.

– А работать мы будем?

Она пожала плечами:

– Иногда работа есть, иногда нет, это уж смотря, в каком он настроении.

– Керман!

Я вздрогнула и снова посмотрела на Джойс.

Она округлила глаза.

– Иди внутрь! – прошипела она.

Я с опаской подошла к двери конторы.

– Читать умеешь, Керман?

– Да, мистер ДеСаймон, я умею читать.

– Молодец. Читай. – Он бросил на стол какую-то брошюру. – И пусть остальные новенькие прочтут. Я проведу опрос.

Я вышла из конторы. Брошюра оказалась учебником по электрике: там рассказывалось о выработке энергии, электрическом токе и основах электрических схем. На мгновение я подумала, что такая работа требует внимательного отношения, и встревоженно оглядела своих новых коллег. Среди них была парочка бывалых вроде Джойс – до жути юморной филиппинки. Остальные же были новенькими, как и я сама. Помимо Маленькой Джанет в мастерскую попала ужасно нервная итальянка Ширли, которой постоянно казалось, что она все запорет, милая пуэрториканка Иветт, которая отсидела уже половину своего четырнадцатилетнего срока, но до сих пор знала (от силы) семнадцать слов по-английски, и миниатюрная еврейка марокканского происхождения Леви, которая, похоже, в свое время училась в Сорбонне.

Сколько бы она ни болтала о своем сорбоннском образовании, в наших опытах с электричеством Леви оказалась абсолютно бесполезна. Мы пару недель изучали выданную брошюру (по крайней мере, некоторые из нас), после чего нам устроили опрос. Все списывали и делились друг с другом ответами. Я почти не сомневалась, что к тем, кто провалит тест или кого поймают на списывании, все равно не применят никаких мер. Все это казалось мне каким-то театром абсурда, ведь никого из нас все равно не могли уволить за некомпетентность. Однако основной инстинкт самосохранения заставил меня прочитать информацию и запомнить, как работать с электрическим током без риска для жизни. Я не собиралась умирать, распластавшись на линолеуме в полиэстеровой форме и поясе с инструментами.

Одним снежным днем примерно неделю спустя мы после обеда пришли в мастерскую и обнаружили ДеСаймона, позвякивающим ключами от большого белого фургона.

– Керман… Риалес… Леви. Забирайтесь в фургон.

Мы последовали за ним. Он сел за руль. Мы спустились с холма, затем проехали мимо здания, в котором находился детский сад для детей надзирателей, и мимо десятка маленьких белых государственных домов, где жили некоторые надзиратели. Мы часто меняли лампочки наружного освещения и проверяли электропанели в этих домах, но на этот раз ДеСаймон здесь не остановился. Фургон покинул территорию тюрьмы и поехал по шоссе, которое огибало наш лагерь. Мы с Маленькой Джанет и Леви удивленно переглянулись. Куда он нас вез?

Примерно в четверти мили от тюрьмы фургон остановился возле маленького бетонного здания в жилом районе. Мы вслед за ДеСаймоном подошли к этому зданию, и он открыл дверь. Изнутри доносился какой-то механический гул.

– Что это за место, мистер ДеСаймон? – спросила Леви.

– Насосная станция. Отсюда подается вода, – ответил он, затем заглянул внутрь и снова закрыл дверь. – Оставайтесь здесь.

С этими словами он вернулся в фургон и уехал.

Мы с Маленькой Джанет и Леви остались стоять с открытыми ртами. Может, мне все это привиделось? Неужели и правда нас оставили одних на воле? Три заключенные в тюремной форме, совершенно одни – может, это была какая-то проверка? Маленькая Джанет, которая до Данбери почти два года отсидела в ужасных условиях, как будто пребывала в шоке.

– О чем он думает? – воскликнула Леви. – Что, если нас заметят? Они ведь сразу поймут, что мы заключенные!

– Не может быть, чтобы это было не против правил, – сказала я.

– У нас будут неприятности! – испугалась Маленькая Джанет.

Я подумала, что случится, если мы уйдем. Само собой, нам не поздоровится. Скорее всего, нас отправят в изолятор и обвинят в «побеге», но сколько понадобится времени, чтобы нас задержать?

– Вы только посмотрите на эти дома! О боже… Школьный автобус! Ой! Я так соскучилась по своим детям! – запричитала Леви.

Мне было ужасно жаль всех тех, кого тюрьма разлучила с детьми, но я также знала, что дети Леви жили недалеко, однако она не разрешала им навещать ее, не желая, чтобы они видели мать в тюрьме. Это казалось мне неправильным, ведь ребенку очень важно своими глазами видеть, что с его мамой все в порядке, пусть она и находится в столь неприятном месте. Как бы то ни было, в тот момент мне лишь хотелось, чтобы Леви перестала плакать.

– Давайте осмотримся, – предложила я.

– Нет!!! – вскричала Маленькая Джанет. – Пайпер, нас и так ждут неприятности! Не сходи с места!

Она казалась такой напуганной, что я не стала противиться.

Мы стояли как идиотки. Ничего не происходило. В округе было тихо. Каждые пару минут мимо нас проезжала машина. Никто не показывал на нас пальцем и не ударял по тормозам, увидев трех заключенных на свободе. В конце концов мимо нас прошел мужчина с огромной мохнатой собакой.

Я решила завязать разговор:

– Никак не пойму, ньюфаундленд это или пиренейская горная… Симпатичный пес, правда?

– Ушам своим не верю – тебя только собака интересует?! – поразилась Маленькая Джанет.

Мужчина смотрел прямо на нас.

– Он же нас видит!

– Конечно, видит, Леви. Мы заключенные – и мы стоим на углу его улицы. Как можно нас не заметить?

Мужчина приветственно махнул нам рукой и пошел дальше.

Минут через сорок пять ДеСаймон вернулся с метлами и велел нам прибраться на насосной станции. На следующей неделе мы вычистили погреб – длинный сарай на территории тюрьмы. В этом погребе было свалено в кучу оборудование из всех мастерских. Работая в полутьме, мы обнаружили на полу здоровенные змеиные шкуры, сброшенные во время линьки, отчего перепугались до чертиков к немалому удовольствию ДеСаймона. Вскоре в тюрьму должна была приехать инспекция, и руководство хотело, чтобы везде все было в порядке.

Из погреба пришлось вытаскивать немало мусора. Работа эта была грязной и нередко тяжелой. Мы целыми днями таскали здоровенные металлические трубы, старые инструменты и запчасти, которые сваливали в гигантские мусорные баки. В мусор отправлялись керамические ванны и нераспакованные раковины, новые системы подогрева пола и тяжелые, запечатанные пачки гвоздей.

«Вот куда идут наши налоги», – ворчали мы за работой. Мне никогда прежде не приходилось работать так тяжело. Когда мы закончили, погреб оказался пуст и готов к осмотру инспекцией.

Хотя я быстро узнала, что все тюремные правила были созданы, чтобы их нарушали как заключенные, так и персонал, один закон работы в электротехнической мастерской соблюдался неукоснительно. В большой «клетке» с инструментами, где сидел служащий мастерской, было все на свете: пилы, электродрели, множество особых отверток, щипцов, кусачек, ремни для инструментов, укомплектованные полным набором самого необходимого, – словом, комната была до отказа забита потенциальными орудиями убийства. Для пользования этими инструментами была разработана специальная система: каждой из заключенных присваивался определенный номер и выдавалась связка металлических пластинок, напоминающих таблички, которые крепятся к ошейнику собак. Отправляясь на задание, каждая из заключенных обменивала инструмент на пластинку и обязывалась его вернуть. В конце каждой смены ДеСаймон лично проверял инвентарную клетку. Он сразу сказал, что при пропаже инструмента та заключенная, чья пластинка висит на его месте, отправится в изолятор. Похоже, ему было важно только это правило. Однажды у нас пропало сверло, и в поисках него мы перевернули всю мастерскую и фургон, пока ДеСаймон наблюдал за нами, а единственный служащий едва сдерживал слезы. В конце концов оказалось, что этот чертов кусок металла закатился под крышку одного из ящиков для инструментов.

Персонал тюрьмы в основном отчаянно не любил ДеСаймона. Многие называли его «Грязным янки» (или и того хуже). Может, его и не любили, но при этом он руководил тюремной профсоюзной ячейкой, а это означало, что начальство позволяло ему поступать по-своему. «ДеСаймон – козел, – искренне признался мне заведующий другой мастерской. – Поэтому мы его и выбрали». Под началом этого невозмутимого Козла я и изучила азы электротехники.

Совершенно неопытные женщины, практически без надзора работающие с высоким напряжением, часто устраивали комедии, но почти никогда не наносили себе телесных повреждений. Кроме грубого ремня с инструментами, тюремная работа дала мне новый повод удостовериться в реальности происходящего, еще один способ убить время и коллег, с которыми у нас было хоть что-то общее. Но главное – меня послали в гараж, где я смогла получить тюремные водительские права, позволившие мне водить машины службы ремонта и эксплуатации. Хотя ДеСаймон был мне глубоко противен, я радовалась возможности пять дней в неделю заниматься хоть чем-то и приходила в экстаз от свободы передвижения, сидя за рулем фургона и разъезжая по территории тюрьмы.

В пятницу, когда мы вернулись с работы в лагерь, навстречу автобусу службы ремонта и эксплуатации вышла Большая Бу Клеммонс из блока Б.

– Виновна по всем четырем пунктам! – восторженно сообщила она.

Внутри мы обнаружили, что все телевизионные комнаты переполнены, потому что присяжные признали Марту Стюарт виновной по всем четырем пунктам обвинения, в том числе в препятствии правосудию и сокрытии от следствия информации о своевременной продаже акций. Королева стиля должна была отсидеть несколько месяцев в федеральной тюрьме. В Данбери за ее делом следили с особым интересом – большинство заключенных полагали, что обвинения против нее выдвинули исключительно потому, что она была известной женщиной: «Парням такое постоянно сходит с рук».

Однажды мы с Леви и нашей нервной коллегой Ширли, надев рабочие пояса, проверяли электропанели в домах сотрудников тюрьмы. ДеСаймон сопровождал нас из дома в дом, где мы перекидывались парой слов с обитателями, не отвлекаясь при этом от работы. Было очень странно заходить к нашим тюремщикам домой и видеть их коллекции ангелочков, семейные фотографии, питомцев, корзины с грязным бельем и заставленные всяким барахлом подвалы.

– У них никакого вкуса, – фыркнула Леви.

Не то чтобы мне нравился хоть кто-то из охранников, но она была просто невыносима.

Когда мы вернулись в мастерскую, ДеСаймон ушел, и настало время прибираться в фургоне и возвращать инструменты в клетку. Тогда-то я и обнаружила лишнюю отвертку у себя на ремне.

– Леви, Ширли, у меня чья-то отвертка.

Они обе проверили свои ремни: все было на месте. Я недоуменно смотрела на две отвертки у себя в руках.

– Но если ваши на месте, то откуда… – Я терялась в догадках. – Должно быть… я забрала ее из одного из домов?

Я встретилась глазами с Леви и Нервной Ширли. Последняя казалась испуганной.

– Что ты теперь будешь делать? – прошептала она.

В животе у меня похолодело. На лбу выступил пот. Я представила свою жизнь в одиночке, без визитов Ларри, и новое обвинение в краже потенциально опасной отвертки надзирателя. И со мной были лишь две эти идиотки, которых никто и никогда не выбрал бы себе в союзники.

– Не знаю, что буду делать, но и вы об этом ничего не знаете, поняли? – прошептала я в ответ.

Они поспешили в мастерскую, а я осталась на улице, ошарашенно глядя по сторонам. Что мне, черт возьми, делать с этой отверткой? Я испугалась, ведь ее точно сочли бы оружием. Как мне от нее избавиться? Может, стоило ее спрятать? Но что, если бы кто-то ее нашел? Как вообще уничтожить отвертку?

Я посмотрела на мусорный бак службы ремонта и эксплуатации. Он был большой, и туда сваливали мусор всех мастерских. Мусор часто вывозили – как мне казалось, прямо на Марс. Схватив мусорную корзину, я пошла прямиком к баку. Вынимая пакет с мусором, я незаметно подсунула в него отвертку, напоминая самой себе маньяка, пытающегося стереть все отпечатки пальцев. Затем я бросила все в мусорный бак, который, к несчастью, оказался полупустым. Вот и все. С колотящимся сердцем я вошла в мастерскую и вернула свой пояс. На Нервную Ширли и Леви я даже не посмотрела.

Той ночью я снова и снова обдумывала случай с отверткой. Что, если надзиратель заметит, что она пропала, и вспомнит о визите заключенных? Он поднимет тревогу, а что потом? Расследование и допросы. Тут-то и сломаются Леви и Нервная Ширли. Я закрыла глаза и решила, что мне конец.

На следующее утро в мастерской заревела жуткая воздушная сирена. Меня чуть не стошнило. Ширли побледнела. Леви и бровью не повела. Обычно эту сирену использовали при «отзывах», когда нас отправляли обратно в блоки, либо при какой-то экстренной ситуации, либо для проведения внеплановой переклички. Но на этот раз ничего не случилось – сирена ревела несколько мучительных минут, пока наконец не стихла. Ширли вышла на улицу, чтобы выкурить сигарету, которая подрагивала у нее в руках.

За обедом я нашла Нину и испуганно рассказала ей, что произошло.

Она закатила глаза:

– Боже, Пайпер, давай найдем твою отвертку после обеда. Просто отдай ее ДеСаймону и все объясни. Никто не отправит тебя в карцер.

Но мусорный бак оказался пуст. Нахмурившись, Нина посмотрела на меня.

Я чуть не плакала.

– Нина, ты ведь не думаешь, что сирена этим утром…

Хотя Нина явно встревожилась, этот вопрос показался ей просто смешным.

– Нет, Пайпер, я не думаю, что утром сирену включили из-за тебя. Я думаю, что мусор увезли, а с ним и отвертку. Улики больше нет, доказать они ничего не смогут. Скорее всего, ничего не будет, а если и будет, то тут твое слово против слова Леви и Ширли, но давай признаем, они же ненормальные, кто им поверит?

Однажды, вернувшись в блок Б, я застала свою соседку Коллин в состоянии крайнего возбуждения.

– Моих девочек Джай и Бобби только что перевели сюда из Бруклина! Пайпер, у тебя нет лишней зубной пасты, чтобы я могла им передать? Или еще чего-нибудь?

Коллин объяснила, что, до того как ее направили в Данбери, она с двумя подругами некоторое время отсидела в Бруклинском городском исправительном центре, иными словами, в федеральной тюрьме. Ее приятельниц только что на автобусе доставили в лагерь.

– Они обе классные, Пайпер, тебе они понравятся.

По дороге в спортзал я увидела на улице двух женщин – чернокожую и белую, – которые стояли под весенним моросящим дождем и смотрели на облака. Я их не узнала и решила, что это и есть подруги Коллин.

– Привет, я Пайпер. А вы подруги Коллин? Я живу рядом с ней. Обращайтесь, если вам что-нибудь нужно.

Они опустили головы и посмотрели на меня. Чернокожей женщине было около тридцати. Красивая, хорошо сложенная, с высокими скулами она казалась вырезанной из гладкого дерева. Белая женщина была пониже и постарше, ей, пожалуй, было лет сорок пять. Грубая кожа у нее на лице напоминала рельеф кораллового рифа, а глаза переливались всеми оттенками синевы, подобно океану. Сейчас они казались аквамариновыми.

– Спасибо, – ответила она. – Я Бобби. Это Джай. У тебя сигаретки не найдется?

Сильный нью-йоркский акцент намекал на множество бессонных ночей и выкуренных сигарет.

– Привет, Джай. Нет, простите, я не курю. Но у меня есть всякие предметы гигиены, если вам нужно. – Я мокла под дождем, было холодно. И все же эти двое казались мне весьма любопытными. – Погодка сегодня паршивая.

Услышав это, они переглянулись.

– Мы уже два года не стояли под дождем, – ответила Джай.

– Что?

– В Бруклине нас выводили на маленький дворик, но он крытый, вокруг колючая проволока и все дела, так что неба там не видно, – объяснила она. – Поэтому дождь нам не помеха. Он нас даже радует.

Она снова запрокинула голову, стараясь дотянуться до неба.

В мастерской все менялось. Самая опытная из заключенных, Вера, ушла с этой работы и отправилась в единственную женскую армейскую учебную часть в Техасе. Учебка (программа раннего освобождения, которую с тех пор уже отменили) подразумевала шесть тяжких месяцев на техасской жаре. Судя по слухам, там приходилось жить в гигантской палатке и сбривать лобковые волосы, чтобы медикам было легче обнаруживать паразитов.

Отъезд Веры в Техас означал, что старшей в мастерской становилась Джойс. Джойс была вполне компетентна – она научилась у Веры всему, что было необходимо на постоянной основе: менять трехметровые флуоресцентные лампы и дроссели, устанавливать новые знаки над выходами и проверять монтажные схемы.

Леви вскоре стала объединяющим фактором: все сплотились против нее. Она была невыносима, каждый день плакала или вовсю жаловалась на свой мизерный шестимесячный срок, задавала неприемлемые личные вопросы, пыталась всеми управлять и делала громкие заявления о внешнем виде других заключенных, об их недостаточной образованности, скудоумии и полном безвкусии, как она выражалась. Обитательниц лагеря не раз приходилось отговаривать надрать ей задницу, для чего им обычно напоминали, что Леви точно не стоит ссылки в изолятор. Большую часть времени она пребывала на грани истерики, что сопровождалось серьезными физическими симптомами: сильные отеки делали ее похожей на Человека-слона, а из-за вечно потеющих рук она практически не могла работать с электричеством.

В мастерской стоял телевизор. Время от времени ДеСаймон выходил из конторы с видеокассетой в руках, передавал ее нам и бросал: «Вот, посмотрите». После этого он пропадал на несколько часов кряду. В учебных видеофильмах объяснялись азы электротехники и самые простые приемы. Содержимое этих фильмов моих коллег совершенно не интересовало, но они быстро поняли, как снабдить телевизор нелегальной самодельной антенной. Так мы смотрели шоу Джерри Спрингера, пока одна из нас дежурила возле окна, на случай, если к нам заглянет какой-нибудь надзиратель.

Я хотела хоть немного выучить испанский, и моя коллега Иветт очень терпеливо учила меня, но все, что мне удалось запомнить, касалось исключительно еды, секса или ругательств. Иветт была самой компетентной из моих коллег, поэтому мы часто работали вместе, выполняя те задания, где требовалось умело обращаться с инструментами. В ходе работы у нас частенько случались забавные диалоги, в которых каждое предложение так и грозило рассыпаться на части, из-за чего приходилось прибегать к осторожной жестикуляции – никому из нас не хотелось получить удар током. Я уже на собственном опыте узнала, каково это: голову откидывает назад, словно тебе хорошенько врезали по подбородку.

Приятельница моей соседки Коллин – Джай – тоже получила назначение в электротехническую мастерскую: ей разрешили работать еще в бруклинской тюрьме, так что оформление бумаг не заняло много времени. Ее определили на место служащей.

– Сойдет, если провода трогать не надо, – сказала она.

По умолчанию Джай держалась поближе ко мне – я дружила с Маленькой Джанет, а Маленькая Джанет была единственной чернокожей в электротехнической мастерской. Когда в Новой Англии наступила чудесная весна, мы втроем частенько устраивались на скамейке возле мастерской, курили и наблюдали за другими заключенными. Надзиратели посещали свой люксовый спортзал, находившийся прямо напротив мастерской. В долгие часы затишья мы трепались о наркобизнесе (для меня он остался в далеком прошлом), Нью-Йорке (где все мы жили), мужчинах и жизни вообще.

Маленькая Джанет хорошо с нами ладила, хоть и была на пятнадцать лет младше, а я хорошо ладила с ними, хоть и была белой. Маленькая Джанет была очень живой. Она всегда была готова отстоять свою точку зрения, показать какое-нибудь танцевальное движение или просто подурачиться, а мягкая Джай никогда не упускала случая посмеяться. Она отсидела всего два года из своего десятилетнего срока, но никогда не унывала, просто порой тихонько задумывалась о чем-то своем. Но в ней чувствовалась какая-то печаль и суровая решимость ни за что не позволить обстоятельствам сломить себя. Когда она рассказывала о своих сыновьях, один из которых был подростком, а другому недавно исполнилось восемь, ее лицо неизменно светлело.

Я восхищалась ее чувством юмора и стойкостью, с которой она переносила свои потери и наш тюремный мир. В Джай не было спокойствия Натали, но она держалась с таким же достоинством.

Срок Джойс подходил к концу. Она нарисовала на доске в мастерской календарь и каждый день вычеркивала мелом новое число. Примерно за неделю до освобождения Джойс попросила меня покрасить ей волосы. Должно быть, я не смогла скрыть своего удивления по поводу столь интимной просьбы.

– Ты тут единственная из моих знакомых, которая вряд ли сумеет напортачить, – прямо объяснила Джойс.

Мы пришли в маленькую парикмахерскую, расположенную в стороне от главного коридора. Размером она была примерно с юридическую библиотеку – то есть с платяной шкаф. Там стояли две старые розовые раковины для мытья головы с душами вместо кранов, пара кресел в плачевном состоянии и несколько вертикальных фенов, которые как будто доставили сюда прямиком из шестидесятых. Ножницы и прочие острые инструменты хранились в прибитом к стене ящике – открыть его мог только надзиратель. В одном из кресел сидела женщина, подруга которой заплетала ей волосы. Намазывая краской блестящие длинные волосы Джойс и стараясь точно следовать инструкции на упаковке, я гордилась, что она выбрала именно меня, и чувствовала себя чуть более похожей на обычную девчонку, которая ставит косметические эксперименты вместе с подружками. Когда душ случайно вырвался у меня из рук и вода полилась во все стороны, все, как ни удивительно, рассмеялись, а не стали осыпать меня проклятиями. Может, вот так потихоньку меня и начинали считать своей.

На воле дома можно прекрасно отдохнуть после долгого рабочего дня, но в тюрьме так не получается. В блоке Б шел громкий спор о пердеже. Его начала Азия, которая вообще-то даже не жила в Б и вскоре была изгнана: «Азия, ты совсем берегов не видишь! Вали-ка отсюда, засранка ты эдакая!» – крикнули ей вслед.

В «гетто» мне жилось довольно неплохо, в основном благодаря удачному соседству с Натали и, возможно, моему убеждению, что попросить о переводе было все равно что открыто признаться в расизме, а также моему опыту обучения в элитном женском колледже. При жизни в окружении одних женщин кое-что никогда не меняется: будь рядом с тобой хоть дамы высшего света, хоть последние оборванки. В колледже Смит повсеместное увлечение едой проявлялось в ужинах при свечах и пятничных факультетских чаепитиях, а в Данбери – в готовке в микроволновых печах и кражах еды. Во многом я лучше других заключенных была подготовлена к жизни среди женщин, которая кого хочешь могла свести с ума. В тюрьме было меньше проблем с булимией и больше ссор, чем в колледже, но женский дух был точно таким же: в хорошие дни он выражался в крепком товариществе и похабных шутках, а в плохие дни – в театральных драмах и докучливых, злобных сплетнях.

Тюрьма была странным местом: женское общество, где было всего несколько мужчин, почти армейская жизнь, доминирующая парадигма «гетто» (как городского, так и сельского) сквозь женскую призму, сборище всех возрастов, от глупых девчонок до старых бабушек, и совершенно разные уровни терпимости. Безумная концентрация людей приводит к безумному поведению. Я только сейчас, глядя со стороны, начинаю ценить все это сюрреальное своеобразие, но тогда я готова была в разгар метели босиком пройти по стеклу до самого Нью-Йорка, только бы снова оказаться рядом с Ларри.

Мой куратор мистер Буторский придерживался разработанных им же правил. Раз в неделю он вызывал всех своих подопечных – то есть половину лагеря – на минутную аудиенцию. Услышав свое имя, тебе следовало прийти в кабинет, который Буторский делил с Торичеллой, и поставить подпись в толстой книге, чтобы подтвердить свою явку.

«Все в порядке?» – спрашивал он. Тут можно было самой задать вопросы, пооткровенничать или пожаловаться. Я только задавала вопросы, обычно прося разрешить мне еще одного посетителя.

Иногда он был особенно любопытен. «Как дела, Керман?» – «У меня все в порядке». – «Ладите с мисс Малкольм?» – «Да, она просто супер». – «Хорошая женщина. Никогда не доставляет мне проблем. Не то что другие». – «Э-э, мистер Буторский?..» – «Для такой, как вы, Керман, здесь все в новинку. Но вы, похоже, справляетесь». – «Что-нибудь еще, мистер Буторский? Если нет, я пойду…»

А иногда ему хотелось поболтать.

«Мне скоро на пенсию, Керман. Я почти двадцать лет здесь проработал. Все уже столько раз поменялось. У власть имущих вечно разные представления о том, как все должно быть устроено. Но они же понятия не имеют, что здесь происходит». – «Что ж, мистер Буторский, вам понравится на пенсии». – «Да уж… Я подумываю перебраться куда-нибудь в Висконсин… Где побольше нас, северян, ну, вы понимаете».

Шофера Минетту, которая в свое время привезла меня в лагерь, должны были выпустить в апреле. Дата ее освобождения приближалась, и в лагере активно обсуждали, кто придет на ее место, ведь шоферу единственному из всех заключенных позволялось каждый день выезжать за территорию. Шофер ездил по поручениям надзирателей, доставлял заключенных и их сопровождающих в больницы и подвозил освобожденных до автобусной остановки – к этому могли добавляться и любые другие задачи. Никогда еще шофером не становилась заключенная не из числа «северян».

Однажды я пришла в кабинет куратора на минутную аудиенцию. Пока я расписывалась в книге, мистер Буторский не спускал с меня глаз.

– Керман, может, напишете заявление на должность шофера? Минетта скоро выходит. На эту работу нам нужен ответственный человек. Это важная позиция.

– Э-э… Мистер Буторский, можно мне немного подумать?

– Конечно, Керман, подумайте об этом.

С одной стороны, будучи шофером, я могла уединяться с Ларри в туалетных кабинках на автозаправках, с другой – шофера обычно считали главным стукачом. Стучать я ни на кого не собиралась ни за какие коврижки и точно не хотела сближаться с надзирателями, что было неизбежно при работе шофером. Плюсы были так себе, а минусы огромны, так что я решила не искушать судьбу. К тому же после истории с отверткой я вообще не желала нарушать тюремные законы, как бы сильно мне ни хотелось близости с Ларри. При следующей встрече с мистером Буторским я спокойно отказалась от его предложения, что его немало удивило.

Когда я появилась в лагере, правительница кухни Поп привычно смотрела фильм недели вместе с Минеттой и Ниной, своей соседкой по койке. Они сидели на лучших местах в задней части комнаты, болтали и наслаждались контрабандными деликатесами, украденными Поп. Когда Минетта съехала на временную квартиру, ее место ненадолго заняла высокая, представительная и молчаливая белая девушка, которая постоянно что-то вязала и вскоре собиралась на свободу. Нине тоже оставалось недолго, но она отправлялась «вниз», чтобы пройти местную программу по избавлению от наркотической зависимости. Это являлось обязательным условием для всех заключенных, у которых в анамнезе была указана наркотическая или алкогольная зависимость и которым не повезло оказаться направленным на программу выносившим приговор судьей. Это была единственная серьезная программа реабилитации в Данбери (за исключением разве что щенков), а в настоящее время она представляет собой единственный способ существенного сокращения срока, предусмотренный федеральной системой исполнения наказаний. Получившие направление на программу обитательницы лагеря всегда были немного напуганы, ведь она проводилась не в лагере, а в «настоящей» тюрьме – с высоким уровнем безопасности и за тройным забором, – где содержались тысяча двести женщин, отбывающих длительные сроки, некоторые даже пожизненные.

Нина к тому же беспокоилась о том, чтобы найти вместо себя подходящую замену для Поп. После промаха в столовой я и представить себе не могла, что вхожу в список кандидатов, но одним субботним вечером Нина подозвала меня в общей комнате. Они с молчаливой девушкой сидели по обе стороны от Поп.

– Пайпер, иди перекуси!

Устоять перед контрабандной едой было невозможно – вряд ли кто-то мог удержаться от простой радости съесть что-то, кроме казенной еды, особенно если блюдо было приготовлено с любовью. Впрочем, после скрытой угрозы Поп в столовой я чертовски ее стеснялась.

Они ели чипсы с гуакамоле. Я знала, что авокадо куплены в тюремном магазине, а потому не были контрабандой. Мне не хотелось показаться жадной, поэтому я взяла лишь чуть-чуть.

– Какая вкуснятина! Спасибо!

Поп искоса взглянула на меня.

– Возьми еще, не стесняйся! – сказала Нина.

– Мне хватит, я сытая. Спасибо! – ответила я и попятилась.

– Да ладно тебе, Пайпер, посиди немного с нами.

Теперь мне стало не по себе. Но я доверяла Нине, поэтому подтащила еще один стул и села на него, готовая убежать при первом же намеке на неудовольствие Поп. Я немного поболтала с молчаливой девушкой о ее скором возвращении на волю и встрече с сыном-подростком, а потом мы вместе погадали, сможет ли она найти работу в профсоюзе плотников. Когда начался фильм, я извинилась и ушла.

На следующей неделе они снова подозвали меня. Тем вечером они предложили мне бургеры, пышные и сочные, гораздо лучше тех, что давали в столовой. Я проглотила один, почти не жуя, и почувствовала вкус орегано и тимьяна. Похоже, мой аппетит порадовал Поп, и она наклонилась, чтобы пояснить:

– Я добавляю специи.

Через пару дней Нина задала мне вопрос:

– Как ты насчет того, чтобы смотреть кино вместе с Поп, когда я пойду на программу реабилитации?

– Она хочет, чтобы кто-то составлял ей компанию, когда меня не будет, ну и газировку приносил иногда, понимаешь?

Неужели Поп действительно хотела, чтобы я составила ей компанию?

– Ну… ты нормальная, понимаешь? Поэтому мы и дружим. С тобой всегда поговорить можно.

Ее предложение показалось мне великим авансом – от такого просто так не отказываются. При встрече с Поп я включала все свое обаяние и, вероятно, преуспела в этом. Скорее всего, нормальных по ее меркам людей в лагере в тот момент вообще было не слишком много, потому что примерно неделю спустя Нина спросила меня, не хочу ли я занять ее койку и стать соседкой Поп в блоке А – в «предместьях».

Я растерялась:

– Но я ведь в блоке Б, не могу же я уйти.

Нина закатила глаза:

– Пайпер, Поп сама выбирает себе соседок.

Меня поразило это откровение: оказывается, кто-то из заключенных мог получать желаемое. Конечно, если эта заключенная отвечала за порядок на казенной кухне…

– То есть меня переведут?

Нина снова закатила глаза, и я нахмурилась, терзаемая противоречивыми чувствами.

Блок Б оправдывал свое прозвище «гетто»: там присутствовали все раздражающие факторы любого гетто в мире. Один из обычаев блока Б и вовсе сводил меня с ума: заключенные вешали малюсенькие наушники на металлические койки и врубали свои карманные радиоприемники через самодельные «колонки», заставляя всех вокруг на оглушительной громкости слушать дребезжащую музыку. Меня раздражала не сама музыка, а ужасное качество звука.

Но блок А, казалось, был населен огромным количеством дотошных старушек и работающих в щенячьей программе заключенных, которые жили вместе со своими собаками и были поголовно чокнутыми. К тому же мне не хотелось, чтобы меня сочли расисткой, хотя никто в лагере и не задумывался, перед тем как выдать очередной расовый предрассудок.

«Милочка, – сказала мне как-то другая заключенная, – здесь все пытаются соответствовать самому жуткому из культурных стереотипов».

На самом деле отчасти этим и объяснялось оказанное мне доверие.

– Поп не хочет, чтобы к ней подселили какую-нибудь лесбиянку, – просто объяснила Нина. – А ты вполне приятная белая девушка.

С одной стороны, Поп могла бы стать очень выгодной соседкой, ведь она явно обладала огромным влиянием в лагере. С другой стороны, я подозревала, что жить с ней будет не так-то просто – достаточно было взглянуть на то, как суетилась вокруг нее Нина.

Наконец, я подумала о Натали: она была ко мне очень добра, а жить с ней было одно удовольствие, тем более что сидеть ей оставалось всего девять месяцев. Если я съеду от нее, как знать, какую чудачку поселят в отсек 18?

– Нина, боюсь, я не могу бросить мисс Натали, – сказала я. – Она была ко мне очень добра. Надеюсь, Поп поймет.

Нина очень удивилась:

– Что ж… тогда помоги мне придумать, кого еще мы можем ей предложить. Как насчет Тони? Она итальянка.

Сказав, что это отличная идея и что они прекрасно подойдут друг другу, я вернулась в блок Б, в свое гетто.