18
Бывает и хуже

Каждый день в Чикагском исправительном центре начинался одинаково: в шесть утра заключенные-мужчины (которым позволялось работать) вкатывали в женский блок тележки с едой, проталкивая их сквозь массивные железные двери. Затем одинокий дежурный надзиратель проходил по коридору и открывал двери в камеры женщин. Когда щелкали засовы, все вставали с коек и спешили в общий зал, где выстраивались в очередь за завтраком. Приятного в этой очереди было мало: никто не разговаривал, а суровые лица не двигались. Давали обычно хлопья и полпинты молока, иногда были еще побитые яблоки, которые распределяла заключенная по прозвищу Принцесса. Время от времени в меню оказывались вареные вкрутую яйца. Было очевидно, почему на завтрак поднимались все: как и в Оклахома-Сити, утром можно было получить единственную гарантированно съедобную пищу за день.

Комната пустела так же быстро, как и заполнялась народом. Почти все отправлялись обратно спать. Иногда заключенные сразу съедали свой завтрак, а иногда сохраняли его на будущее, бросая молоко на лед, лежащий в раздобытой где-то таре. Несколько часов в блоке было тихо, а затем женщины выползали из своих камер, включались телевизоры, и начинался новый жалкий день в жизни этой высоченной крепости.

Все, кто меня любил, хотели, чтобы я была невиновна – чтобы выяснилось, что меня обдурили и обманом завлекли в преступный мир. Но это, конечно же, было не так. Много лет назад я захотела приключений, удивительных переживаний, и то, что эти приключения оказались еще и противозаконными, сделало их в моих глазах лишь более захватывающими. Нора, может, и использовала меня тогда, но я была более чем готова взять то, что она хотела мне предложить.

Женщины, которых я встретила в Данбери, помогли мне разобраться с тем, что я делала неправильно, и осознать свои ошибки. Мне приходилось отвечать не только за свое решение совершить дурной и незаконный поступок, но и за стремление вечно быть этаким волком-одиночкой, из-за чего я совершала лишь больше ошибок, а последствия моих действий часто больнее ударяли по тем, кого я любила. Я больше не примеряла на себя мнение Д. Г. Лоуренса о нашем национальном характере: «Истинно американской душе свойственны суровость, отстраненность, стойкость и стремление убивать. До мягкости ей далеко».

Но женщины вроде Элли, Помпон, Пенсатукки, Джай и Эми смягчили меня. Я поняла, на что способна и как мой выбор влияет на людей, по которым я так скучала теперь – и среди них были не только Ларри и мои близкие, но и другие кающиеся грешницы, встретившиеся мне в этом году, в этот адский сезон. Я давно смирилась с тем, что по счетам всегда приходится платить. Я умела совершать ужасные ошибки и была готова нести ответственность за свои действия.

И все же очень важно было не верить в то, что тюремная система – персонал, правила, даже некоторые другие заключенные – заставляла тебя думать о себе, ведь хуже этих мыслей не было ничего на свете. Когда ты выбирал иной путь, когда действовал так, словно заслуживаешь уважения, они порой тоже следовали твоему примеру. Когда же в мой разум закрадывались сомнения, стыд или что похуже, важнейшим доказательством, что у меня все в порядке, становились письма и визиты друзей, любимого и близких, ведь их забота эффективнее любых амулетов, талисманов и таблеток прогоняла эти жуткие чувства.

Однако в Чикагском исправительном центре все было по-другому. Меня разлучили с людьми, которые, живи они хоть за решеткой, хоть на воле, весь мой срок помогали мне держаться на плаву, и я потеряла равновесие. Меня окружали жалкие женщины, дни проходили без какой-либо цели, а в отношении ко мне не было ни грамма уважения или сочувствия. Многие работавшие в женском блоке надзиратели были довольно приятными людьми, хоть и не справлялись со своими обязанностями, но никак помочь мне они не могли. Общаться с «начальством» в Чикагском исправительном центре было все равно что биться головой о бетонную стену. Вопросы оставались без ответов. Трусов не выдавали. Под угрозой стояло даже мое самосознание. Еду, порой съедобную, приносили регулярно, и это был единственный постоянный ритуал, на который можно было рассчитывать в этой новой вселенной. С каждым звонком родителям и Ларри в моем голосе звучало все больше отчаяния. Впервые за проведенный в тюрьме год я произнесла фразу: «Ты должен меня отсюда вытащить».

Я пригрозила утопить Нору в унитазе.

Между нами установилась своеобразная товарищеская вражда: я по несколько раз в день грозилась ее убить, пока мы втроем сидели и играли в карты, предавались воспоминаниям, делились впечатлениями о тюрьмах и просто жаловались друг другу на жизнь. Все это было очень и очень странно. Меня все еще время от времени терзали вспышки враждебности по отношению к ней, и я не пыталась их подавить. Я ей не доверяла, но считала, что это не имеет значения. Не важно, сказала ли она правду, мне все равно хотелось ее простить.

От этого мне становилось немного лучше. Я лучше относилась к себе и к той мерзкой дыре, где мы теперь жили, и, если честно, с большей радостью ждала предстоящего освобождения. Норе предстояло провести в тюрьме еще много лет. Мое прощение означало, что я сильный, хороший человек, который умеет отвечать за свой выбор и его последствия. Такое проявление доброты по отношению к врагу давало мне простое, но приятное удовлетворение.

Забыть о гневе и обиде нелегко. Я все еще регулярно предупреждала Нору, что каждый день может оказаться для нее последним, и она нервно смеялась в ответ на мои фальшивые угрозы. Иногда Нора досаждала и сестре, и в такие дни Эстер предлагала мне помощь с ее утоплением. Но мы сумели наладить контакт, как все бывшие любовники, которые вместе наломали дров и в конце концов решили остаться друзьями. Все, что мне нравилось в ней более десяти лет назад: чувство юмора, любопытство, энергичность, интерес ко всяким странным и рискованным вещам, – никуда не исчезло. На самом деле все эти качества лишь обострились за годы, проведенные в калифорнийской тюрьме с высоким уровнем безопасности.

Мы стали друг для друга своеобразным барьером от чудиков, которыми полнился этот маленький блок. Помимо несчастной суицидальной Конни, в камерах находились несколько страдающих биполярным расстройством поджигательниц, злобная и взрывная грабительница банков, написавшая письмо с угрозой убийства Джона Эшкрофта психопатка и миниатюрная беременная женщина, которая садилась рядом со мной и принималась гладить меня по голове, что-то бормоча себе под нос. За несколько недель здесь я увидела больше истерик и приступов гнева, чем за многие месяцы в Данбери, но надзиратель даже не обращал на них внимания. Изолятора для женщин в Чикаго не было (мы жили на этаж выше мужского изолятора), так что единственной дисциплинарной мерой в нашем отношении была отправка в рассчитанную на десять тысяч заключенных тюрьму округа Кук, самую большую в стране. «Туда вам точно не захочется!» – предупреждала старшая по блоку Кристал, которая, похоже, знала, о чем говорит.

Прожив в исправительном центре несколько недель, мы с сестрами Йенсен заметили, что некоторые из обитательниц двенадцатого этажа были вполне нормальными. Сначала к нам никто не подходил, и мы не сразу поняли, что другие арестантки побаиваются нас, ведь мы трое, как-никак, были бывалыми заключенными из настоящих тюрем. Но через некоторое время они, похоже, решили, что мы тоже «нормальные», и начали прощупывать почву. С нами познакомилась парочка испанских цыпочек, очень низенькая спортивная фанатка и забавная китаянка-лесбиянка, которая с надеждой завела со мной разговор, с места в карьер заявив: «Мне нравится твое тело!»

Нас с сестрами Йенсен тотчас стали считать экспертами по всему, что касается федеральной тюремной системы. Когда мы объяснили, что на самом деле «настоящая тюрьма» гораздо приятнее этого исправительного центра, наши слушательницы пришли в замешательство. Арестанткам то и дело хотелось получить юридический совет, но я лишь повторяла: «Я не юрист. Вам нужно обратиться к своему адвокату…» Однако местным заключенным приходилось рассчитывать лишь на услуги адвокатов, назначенных судом, у которых вечно не было времени на своих подзащитных. На стене висел жуткий черный телефон, по которому теоретически можно было напрямую связаться с общественным защитником. «Просто охренеть как удобно», – саркастично заметила одна из поджигательниц.

У меня не было таких проблем с представлением моих интересов в суде. Однажды меня вызвали из блока, потом сказали, что я отправляюсь «в суд», и спустили меня в приемную, где я несколько часов просидела в одной из неудобных камер. Наконец за мной пришли двое крепких молодых федералов из таможенной службы. Не знаю, кого они ожидали увидеть, но точно не меня. Когда я повернулась к ним спиной, чтобы на меня надели наручники, державший их парень не на шутку озаботился.

– Она слишком маленькая. Браслеты ей не подойдут! – страдальчески воскликнул он.

Его напарник просунул толстый палец между наручниками и моим запястьем и сказал, что все в порядке.

В представлении этих здоровых, коротко стриженных ребят я, очевидно, никак не могла находиться среди обитателей этой крепости. Наверное, я слишком напоминала им сестру, соседку или жену.

После нескольких недель заточения я наслаждалась поездкой по улицам Чикаго. Мы остановились возле здания суда, и меня сопроводили наверх, где оставили в непримечательной переговорной комнате под присмотром не столь потрясенного полицейского. Пятнадцать минут мы молча сидели за столом друг напротив друга. Я не смотрела на него, но чувствовала на себе его взгляд, хотя такой уж была его работа. Казалось, его что-то беспокоит. Он поерзал на стуле, взглянул на часы, посмотрел на меня, опять поерзал. Я решила, что ему просто скучно. Пребывая в состоянии тюремного дзена, я ждала, что случится дальше. В конце концов его терпение лопнуло.

– Знаете, мы все совершаем ошибки, – сказал он.

Я посмотрела на него и ответила:

– Знаю.

– Вы что, были зависимой?

– Нет, я просто сбилась с пути.

Он немного помолчал.

– Но вы так молоды.

Его слова меня обрадовали. Должно быть, это все йога. Сам он явно был младше меня.

– Я совершила преступление более одиннадцати лет назад. Мне тридцать пять.

Брови полицейского поползли на лоб. Он понятия не имел, что делать с этой информацией.

К счастью, дверь отворилась и наш разговор закончился. Пришел мой адвокат Пат Коттер в компании помощника прокурора. С собой он принес сэндвич с ростбифом.

– Ларри сказал, это твой любимый!

Я набросилась на еду, стараясь при этом не забывать о манерах. К этому моменту я почти забыла о своем оранжевом комбинезоне, но теперь смутилась. Пат принес мне также банку корневого пива. Вот в чем плюс хорошей, привилегированной защиты. Я была очень рада его видеть.

Пат объяснил, что, так как я выступаю в качестве свидетеля обвинения, подготовить меня должна та женщина из Армейской ассоциации США, которая отправила меня за решетку (на самом деле я, конечно, сама себя туда отправила, а она лишь провела следствие). Пат еще раз напомнил, что по условиям моей сделки со следствием я обязана дать показания. Он сказал, что останется с нами, но фактически не сможет предоставить мне никакой юридической защиты. Однако я ничем не рискую, если только не решусь на лжесвидетельство. Я заверила его, что не собираюсь давать ложные показания, и попросила, чтобы он постарался вытащить меня из исправительного центра и отправить обратно в Данбери. Он обещал узнать, что можно сделать. Суд над Джонатаном Бибби откладывался уже дважды. Я поняла, что это означает: «Здесь без шансов».

Усталая, я вернулась в нашу тюремную крепость.

– Скоро настанет и ваш черед, – сказала я Норе и Эстер-Анне.

Мы сумели добиться перевода в шестиместную камеру с тремя другими женщинами, так что теперь были еще и соседками. Я быстро заснула.

Хуже всего в исправительном центре было то, что там абсолютно нечем было заняться. На полке лежала жалкая кучка дерьмовых книг, а на столах – колоды карт. Два адских телевизора работали без остановки и орали на полную громкость. В Оклахома-Сити тоже было нечем заняться, но там хотя бы было чисто и спокойно, а места – в десять раз больше. К счастью, в Чикаго мы получали почту, и мне снова начали приходить письма и книги. Я делилась книгами с новыми сокамерницами.

Оказываясь в беде, ты обращаешься к тем, кто может помочь и понять. Я взяла ручку и написала единственному человеку на воле, который хотя бы примерно представлял мое положение, моему другу по переписке Джо, бывшему грабителю банков. Он тотчас ответил.

Исправительный центр явно испытывал мою выдержку и силу воли. Слава богу, у нас были хотя бы предметы женской гигиены, на каждом из которых красовалось имя Боба Баркера. Мне наконец позволили купить в тюремном магазине шампунь, кондиционер, марки, кое-какую еду и маленький пинцет. Мои брови пребывали в удручающем состоянии, но зеркал в нашем блоке не было, поэтому нам с сестрами Йенсен приходилось выщипывать их друг другу. Я отжималась и делала приседания, но найти укромное место для занятий йогой у меня не получилось – в нашей шестиместной камере за мной все время кто-нибудь наблюдал. Кроме нас троих там жила одна эминемщица, веселая великанша Малышка и новая испанская цыпочка по имени Инес, которую тоже вызвали в Чикаго на суд.

Когда Инес впервые арестовали, одна из заключенных в окружной тюрьме брызнула ей чистящим средством в глаза, из-за чего та лишилась зрения. После девяти операций зрение к ней частично вернулось, но Инес стала ужасно чувствительна к свету, в связи с чем ей разрешалось носить огромные, прилегающие к голове темные очки. Инес только что отметила свой пятидесятый день рождения – мы все постарались, чтобы праздник удался.

Теперь я скучала не только по Данбери, но и по Оклахома-Сити. Сестры Йенсен разделяли мое мнение. Мы мечтали «в кандалах потанцевать» на летном поле и снова и снова повторяли себе: «Бывает и хуже». Мы каждый день произносили эту фразу вслух, магическим образом пытаясь отогнать от себя возможность того, что наша ситуация может стать еще неприятнее.

Раз в неделю женскому блоку предоставляли «привилегии». Нас на некоторое время приводили в спортзал – точь-в-точь как в школе 1970-х годов постройки, – где валялись спущенные баскетбольные мячи и не было никакого спортивного инвентаря (если не считать единственного медбола), или в юридическую библиотеку, где были собраны дешевые книги в бумажных обложках и древние правовые кодексы. По дороге туда и обратно нас сопровождал надзиратель – и мы весьма напоминали одну из групп детского сада. Шагая по коридорам, мы всегда встречали работающих мужчин-заключенных: они обладали гораздо большей свободой движения, и это меня безмерно злило. Чтобы попасть в спортзал, нужно было пройти мимо кухонь, где на нас неизменно глазели полные надежд арестанты.

– Дамочки, чего вам наверху не хватает? – однажды спросил один из них, пока нас вели к лифту.

– Фруктов! – крикнула я.

– Отправлю тебе бананов, блондиночка!

Я едва не завизжала от радости, узнав, что Ларри собирается меня навестить. Мне пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не забраться на стол и не начать танцевать. Но мне вовсе не хотелось стать объектом худшего из тюремных грехов – зависти других заключенных. Так что я не высовывалась. К тому же я вообще уже сомневалась, что мне когда-то еще повезет в этой жизни.

В ту субботу, когда он должен был приехать из Нью-Йорка, я приняла горячий душ. Одна из арестанток подсказала мне, что утром есть короткое окно, в которое нам почему-то подают горячую воду. Фенов в исправительном центре не было, поэтому я просто заправила мокрые волосы за уши. Затем я зашла в туалет и посмотрелась в металлическую пластину, прикрепленную над раковинами вместо зеркала. Пожалуй, даже к лучшему, что я не видела собственного лица. На стене я заметила карандашные царапины – другие заключенные делали подводку для глаз, смешивая графитную пыль с вазелином. Я таким навыком похвастаться не могла.

Время посещений в Чикаго было очень ограничено. Я нервно смотрела на часы, а сестры Йенсен нервно смотрели на меня.

– Он приедет, – уверяли они.

Их интерес к его визиту казался мне довольно трогательным – они разговаривали о Ларри так, словно сами его знали. Мне было жаль, что муж Эстер-Анны не может навестить ее в Чикаго. Он жил неподалеку от той тюрьмы, где она отбывала свой семилетний срок.

Когда пролетело больше часа отведенного на свидания времени, я уже не помнила себя от волнения. Я понимала, что происходит. Управлявшие исправительным центром болваны не позволили Ларри войти. Я не сомневалась в этом – местные работники были совершенно некомпетентны во всех сферах, с которыми я уже соприкасалась, так с чего бы им быть умнее в отношении визитов? Я была измучена и разгневана – ужасное сочетание.

А затем дверь блока отворилась, и внутрь вошел надзиратель, который перекинулся парой слов с дежурным.

– Керман!

Я тотчас бросилась к ним.

Мне стало спокойнее, когда я наконец оказалась в большой и грязной комнате свиданий. Там было много заключенных в компании близких, и я не сразу заметила Ларри, но стоило мне увидеть его, как у меня подогнулись ноги. Я обняла его, и он тоже обмер.

– Ты не поверишь, через что мне пришлось пройти! Это просто немыслимо! – едва ли не прокричал он, и мы заняли отведенные нам места – стоящие друг напротив друга пластиковые стулья.

Впервые после отъезда из Данбери я почувствовала истинное спокойствие.

Оставшийся час пролетел очень быстро. Мы все гадали, как я вообще попаду домой и что случится дальше.

– Мы справимся, малышка, – заверил меня Ларри и сжал мою руку.

Когда надзиратели возвестили об окончании времени, мне захотелось заплакать. Поцеловав на прощание Ларри, я попятилась к выходу, чтобы как можно дольше не терять его из виду. Затем меня завели в комнату, где уже было несколько женщин-заключенных. Все они светились от счастья и благодаря этому казались гораздо красивее.

– Пайпер, у тебя было свидание? – спросили меня.

– Да, мой жених приезжал меня навестить, – я по-дурацки улыбалась.

– Он приехал из Нью-Йорка, чтобы повидаться? Ого!

Такое впечатление, что он приехал с Луны.

Я просто кивнула. Не хотелось хвастаться, как мне повезло с Ларри.

С первого же дня в исправительном центре я то и дело слышала о крыше. Судя по всему, наверху располагалась зона отдыха, куда нас могли выводить при хорошей погоде. Я уже несколько недель не выходила из здания и каждую ночь видела во сне беговую дорожку и озеро в окрестностях Данбери. Наконец нам объявили, что можно записаться на выход на крышу. Лифт до отказа был забит женщинами. Наверху нам выдали нейлоновые плащи, которые можно было набросить поверх комбинезона. Мы вышли на крышу и увидели небо – пускай и сквозь панцирную сетку и колючую проволоку. К стенам было прикреплено несколько баскетбольных колец. Температура была немного выше нуля. От избытка кислорода я тотчас начала икать, но все равно дышала как можно глубже. Как и все здание, крыша была треугольной. С нее открывался прекрасный вид. С одной стороны от центра проходили железнодорожные пути. Соседнее здание венчала восхитительная статуя в стиль ар-деко. А на юго-востоке блестело озеро.

Я подошла к южной оконечности площадки, огороженной железной решеткой. Расстояния между прутьями хватало, чтобы просунуть лицо. Я посмотрела на озеро и изучила раскинувшийся передо мной город.

– Эй! Нора! Иди сюда.

– Что? – Она подошла.

Я махнула рукой:

– Это не отель «Конгресс»?

Она несколько секунд искала глазами то место, где более десяти лет назад набила мне целый чемодан деньгами.

– Кажется, да. Точно. Боже.

Некоторое время мы обе молчали.

– Ну и дыра.

Суд наконец начался. Джонатан Бибби – тот самый парень, который когда-то научил Нору перевозить наркотики, – утверждал, что он невинный торговец произведениями искусства, который случайно попал в компанию осужденных контрабандистов. Но федералы собрали против него множество улик, включая свидетельства, что он летал в Африку на тех же рейсах, что и Нора, Эстер-Анна и остальные. Эстер-Анну первой забрали для дачи показаний. Она много лет знала ответчика. В тюрьму она вернулась заплаканной – адвокат защиты выжал из нее все соки.

Следующей вызвали Нору. Я вспомнила, что где-то в этом же здании содержится и Джордж Фрейд, и решила, что без участия остальных соответчиков дело точно не обойдется. Четырнадцатого февраля в приемную вызвали меня.

– С Днем святого Валентина, – сострила Нора.

Она и не догадывалась, что ходила по лезвию бритвы.

На этот раз в суд меня сопровождали агенты постарше. Они были крепче и увереннее тех парней. А еще они были на удивление внимательны.

– Пайпер, тебе что-нибудь нужно?

Этот вопрос поставил меня в тупик. Я не курила и подозревала, что стаканчика скотча от них ждать не следует.

– Хорошо бы выпить чашечку кофе.

– Попробуем устроить.

Я ни разу в жизни не видела Джонатана Бибби, пока в своем лучшем оранжевом комбинезоне не вошла в зал суда и не заняла место в свидетельской ложе. И все же мне показалось, что я не один час рассказывала о своих похождениях, пока присяжные меня внимательно слушали. Интересно, какие выводы они сделали на основании моих показаний? Все вопросы адвоката ко мне касались Норы, так что главным свидетелем, очевидно, являлась она. Мне претило свидетельствовать со стороны обвинения, но в то же время я немало злилась на этого гада, которому не хватило совести признать свою вину, как сделали все его соответчики, и тем самым избавить нас от всей этой суеты и дискомфорта.

По дороге обратно в тюрьму мои сопровождающие остановились возле станции метро. Один из них вышел из машины и вернулся с обжигающим стаканом кофе из «Данкин Донатс». Он снял с меня наручники.

– Там сахар и сливки, я точно не знал, какой ты пьешь.

Они сидели на передних сиденьях и курили, пока я наслаждалась каждым глотком этого кофе. Я слушала гул проезжающих над нами поездов и смотрела, как вокруг снуют люди. Интересно, ждало ли меня в жизни еще хоть что-то более странное?

Когда все закончилось и присяжные признали Бибби виновным, никто не почувствовал облегчения. Мне хотелось лишь вернуться в настоящую тюрьму, то есть в Данбери. А затем отправиться домой.

«Заведующая» Кристал пыталась поддерживать в душном женском блоке некоторое подобие тюремного протокола. Само собой, не обходилось и без Бога. Кристал обожала слушать ежедневную утреннюю передачу местного священника и включала телевизор на полную громкость. Она была гораздо более убежденной проповедницей веры, чем любая из обитательниц Данбери. Каждую неделю, когда церковную группу забирали из нашего блока на службу, она подходила к нам с Библией в руке.

– Идете в церковь, дамочки?

Сестры Йенсен лишь фыркали в ответ. Хотя Эстер-Анна и была верующей, ей не меньше моего не нравились тюремные религиозные церемонии.

– Нет, спасибо, Кристал.

Но так просто она не сдавалась. Я поняла, что нужно вышибать клин клином. В следующий раз, когда нас позвали в спортзал, я подошла к Кристал:

– Кристал, в спортзал идешь?

Посмотрев на меня как на умалишенную, она негодующе взвизгнула:

– Что? В спортзал? Пайпер, да ты меня в жизни в спортзале не увидишь! Вот еще, зачем надрываться?

В воскресенье она снова подошла ко мне, исполненная оптимизма.

– Идешь в церковь, Пайпер? Сегодня будет хорошая служба!

– Кристал, давай договоримся. Ты иди в церковь и помолись там за меня. А я на неделе пойду в спортзал и позанимаюсь там за тебя. Идет?

Похоже, ничего смешнее она уже несколько месяцев не слышала. Она хохотала всю дорогу до двери. С тех пор, когда нас вызывали каждую в свое место, мы наказывали друг другу:

– Позанимайся за меня, Пайпер!

– Помолись за меня, Кристал!

Я поймала администратора женского блока в его кабинете, где он появлялся раз в неделю. Пытаясь не волноваться, я объяснила, что приближается четвертое марта – день моего освобождения. Мне хотелось знать, что будет дальше. Меня отправят обратно в Данбери? Или освободят в Чикаго?

Он понятия об этом не имел. И вообще ничего не слышал по этому поводу. Ему было совершенно все равно.

Мне хотелось камня на камне не оставить в его кабинете.

Когда я вернулась в камеру после этого разговора, Нора и Эстер-Анна встревоженно взглянули на меня. Я никому в Чикаго не рассказывала, что до конца моего срока осталась всего неделя, и уж точно не хотела сообщать об этом им, ведь сестрам оставалось сидеть еще несколько лет. К тому же мне не хотелось, чтобы кто-то из других заключенных взбеленился, узнав, что я скоро вернусь домой. Нора и Эстер-Анна считали, что я переживаю из-за грядущего свидания с «воздушной тюрьмой», хотя такое беспокойство было мне совсем не свойственно.

– Давайте приготовим ужин, – предложила Эстер-Анна.

Я забрала сваренные вкрутую яйца, которые с утра лежали во льду. Анна аккуратно разрезала каждое пополам, а Нора смешала желтки с майонезом и горчицей и приправила все щедрой порцией острого соуса из тюремного магазина.

– Чего-то не хватает, – попробовав, сказала я.

– Ага, – ответила Нора и вытащила упаковку мелко порубленных маринованных овощей.

– Думаешь? – Я изогнула бровь.

– Доверься мне.

Я снова попробовала получившуюся смесь. Было очень вкусно. После этого я осторожно заполнила ею половинки яичных белков.

Нора брызнула сверху еще немного острого соуса.

– Не переборщи! – воскликнула Эстер-Анна.

Фаршированные яйца. Настоящий пир. Остальные заключенные наблюдали за нашей трапезой и жалели, что не сохранили свои яйца. Мы втроем завоевали место среди немногих адекватных узниц Чикаго. Но это, черт возьми, далось нам нелегко.

Я попрощалась с сестрами Йенсен, когда через несколько дней их увезли на следующем рейсе «воздушной тюрьмы». Они удивились, когда меня не вызвали вместе с ними, чтобы снова «танцевать в кандалах» на летном поле. Когда они прощались со мной, их глаза были полны печали и сожаления. Мне было так грустно, что я едва могла вынести их взгляд. Отчасти я грустила потому, что и сама отчаянно мечтала оказаться на борту самолета, улетающего из Чикаго. Отчасти потому, что понимала, что вряд ли встречусь на свободе хоть с одной из них. Казалось, мы еще многое могли друг другу сказать.

Когда они уехали, я залезла под одеяло, свернувшись на своей койке, и рыдала несколько часов. Я сомневалась, что сумею не сломаться. Хотя до освобождения мне оставалось всего несколько дней, я не знала, что случится дальше. Эти страхи были иррациональны, но мне начинало казаться, что Бюро тюрем уже никогда не отпустит меня.

Будучи ребенком, подростком, молодой девушкой, я твердо уверилась в своем одиночестве, приняв старинную идею, что все мы разобщены в этом мире. Это представление, основанное отчасти на уверенности в себе, а отчасти на самозащите, рисует картину контрастов. Ты либо победитель, либо жертва; либо несешь полную ответственность за свои действия, либо открещиваешься от них – и третьего не дано. Доведенная до крайности, эта идея способствует зарождению мысли, что действия конкретного человека не имеют особенного значения, потому что мы движемся по миру в своих коконах, изредка прорываясь друг к другу, но в основном в одиночку.

Казалось бы, имея такой взгляд на мир, я была просто рождена для тюрьмы. Ведь, как говорится, «садишься ты один и выходишь тоже», а за решеткой считается желательным держаться особняком и не совать нос не в свое дело. Но в тюрьме я научилась совсем другому. Я выжила иначе. Я обнаружила, что на самом деле я вовсе не одна, потому что меня окружили вниманием и заботой. Оставшиеся на воле люди, которые писали мне, каждую неделю приезжали ко мне на свидания и преодолевали огромные расстояния, просто чтобы лично сказать мне, что я не одна, что обо мне не забыли, оказали огромное влияние на мою жизнь.

Однако лучше всего я поняла, что не одна в этом мире, благодаря женщинам, с которыми прожила больше года и которые помогли мне осознать, сколько у нас общего. Мы все жили в тюремных блоках и постоянно находились под наблюдением. Мы все пользовались восьмизначными номерами вместо имен, носили тюремную униформу, ели дешевую еду и пользовались дрянными предметами гигиены. Но главное – у всех нас было хорошее чувство юмора, жизненная смекалка и желание не лишиться человечности, несмотря на настойчивое стремление тюремной системы заставить нас отказаться от нее. Вряд ли хоть кто-то из нас смог бы выжить в одиночку – я бы точно не смогла. Мы нуждались друг в друге.

Маленькие проявления доброты и простые радости были невероятно важны. Не важно, откуда они приходили, и не важно, делился ты или получал что-то сам – именно они доказали мне, что я не одна в этом мире и в этой жизни. Мне очень просто жилось в окружении людей, которые на первый взгляд не имели со мной ничего общего. И я могла налаживать связи – практически с кем угодно.

Здесь, в своей третьей тюрьме, я осознала странную истину, которая была вполне применима к каждой из них: ими никто не управлял. Само собой, где-то в недрах этих зданий сидели какие-то люди, имена которых были выгравированы на металлических табличках, стоящих на столе или прикрепленных к дверям их кабинетов. Они именовались начальниками тюрем и формально возглавляли эти учреждения, стоя на верхушке «пищевой цепи», состоящей из капитанов и лейтенантов. Но фактически для заключенных, которые день и ночь жили в этих тюрьмах, капитанский мостик был свободен, штурвал вращался из стороны в сторону, а паруса развевались на ветру. В тюрьмах работало минимальное количество персонала, да и тот не демонстрировал никакого интереса к своему делу. Никого невозможно было застать на месте, никто не выстраивал позитивный диалог с обитателями тюрем. О сильном руководстве там и не слышали. Никто из работников «исправительной системы» не задумывался о цели нашего пребывания за решеткой – точно так же, как завсклада не размышляет о смысле банки с помидорами или не пытается помочь этим помидорам понять, зачем они оказались на полке.

Великие организации возглавляют лидеры, которые гордятся своей работой и налаживают контакт с каждым участником, чтобы все понимали свои роли. Но наши тюремщики поддерживали почти полную анонимность, подобно палачу, который надевает капюшон, чтобы скрыть свою личность. Каков смысл, какова цель на долгие годы сажать людей под замок, если это так мало значит даже для тех, кто держит в руках ключи от всех камер? Как заключенному понять ценность своего наказания, если с ним обращаются так небрежно и безразлично?

Я плюхнулась на твердый пластиковый стул. По музыкальному каналу показывали видеоклип на песню Jay-Z «99 Problems». Мрачные, зернистые черно-белые виды Бруклина и портреты его жителей заставили меня заскучать по месту, где я еще никогда не жила.

Последняя неделя в тюрьме стала для меня самой сложной. Если бы меня отправили обратно в Данбери, я бы сначала насладилась приветливой встречей, а затем – слезным прощанием перед возвращением на волю. В Чикаго мне было ужасно одиноко, я скучала по подругам и печалилась, что мне не удастся принять участие в чудесных прощальных ритуалах, которых я немало повидала за год. Мне хотелось в окружении понимающих людей отдать должное своей силе и стойкости, которые помогли мне целый год продержаться в тюрьме. Но вместо этого я ощущала лишь жуткую ярость, которая ослепляет любого, кто никак не может контролировать свою жизнь. Исправительный центр до сих пор не подтвердил, что меня выпустят 4 марта.

И все же даже Бюро тюрем было не властно над временем. Когда долгожданный день настал, я встала, приняла душ и приготовилась к отъезду. Я знала, что Ларри приехал в Чикаго, чтобы забрать меня домой, но ни один из работников тюрьмы не упоминал, что меня выпускают, и не показывал мне никаких документов. Я жила надеждой, но в то же время всерьез сомневалась, что это случится сегодня.

Мои соседки по блоку посмотрели ранние утренние новости, в которых сообщалось об освобождении Марты Стюарт из тюремного лагеря Алдерсон, после чего все пошло своим чередом: телевизоры, перекрикивая друг друга, стали показывать музыкальные клипы и передачи для домохозяек. Я сидела на твердой скамье, не спуская глаз с надзирателя. Наконец в одиннадцать утра зазвонил телефон. Надзиратель ответил на звонок, послушал, повесил трубку и рявкнул:

– Керман! Собирайся на выход!

Я вскочила и подбежала к своему шкафчику, откуда забрала лишь маленький конверт с личными письмами. Предметы гигиены и книги остались лежать внутри. Я прекрасно понимала, что для моих соседок по камере тюремные приключения только начинались, но для меня они уже закончились. У меня не было возможности отдать им все, что теперь было в моей голове и сердце.

– Дамочки, забирайте что угодно из моего шкафчика. Я еду домой.

Надзирательница в приемной объяснила, что женской гражданской одежды у них нет, и дала мне самые маленькие из имеющихся у них мужские джинсы, зеленую футболку-поло, ветровку и дешевую пару ботинок из искусственной замши на подошве из пластика. Мне также выдали «денежное пособие»: $28,30. Я была готова вернуться на волю.

Надзиратель проводил меня и другого заключенного, молодого латиноса, к лифту. По пути вниз мы переглянулись.

Он кивнул мне:

– Сколько отсидела?

– Тринадцать месяцев. А ты?

– Двадцать.

Лифт остановился на первом этаже, и мы оказались у служебного входа. Надзиратель открыл дверь, мы переступили порог и вышли на пустынную улицу, которая, подобно каньону, отделяла крепость от офисных зданий. Над нами виднелся клочок серого неба. Друзья латиноса ждали его в машине на другой стороне улицы. Он пулей подскочил к ним, забрался на заднее сиденье и исчез с моих глаз.

Я осмотрелась.

– За тобой кто-нибудь придет? – спросил надзиратель.

– Да! – с нетерпением ответила я. – Но где мы?

– Давай отведу тебя к главному входу, – неохотно предложил он.

Повернувшись, я быстро пошла вперед него. Через несколько шагов я увидела Ларри, который стоял перед исправительным центром и говорил по телефону, пока не обернулся и не заметил меня. И я побежала к нему со всех ног. Никто уже не мог меня остановить.