17
Дизельная терапия

Как и многие современные авиапутешествия, полет в «воздушной тюрьме» располагал к размышлениям. Прошло ровно одиннадцать месяцев с тех пор, как я впервые оказалась в приемной тюрьмы, и вот я снова стояла на том же месте и ждала. Надзиратели по одной приводили других заключенных, которые вставали рядом. Худенькая, мечтательная белая девушка. Сестры с Ямайки. Неотесанная тетка из лагеря, с которой я вместе работала в строительной службе и которую вызвали на суд в западной Пенсильвании. Крупная, мужеподобная чернокожая женщина с огромным шрамом, который начинался где-то у нее за ухом, огибал шею и скрывался за воротом футболки. Говорили мало.

Наконец появилась надзирательница, которую я знала по лагерю. Мисс Уэлш работала в пищеблоке и была близко знакома с Поп. Я даже обрадовалась, что она оказалась ответственной за наш отъезд – она была гораздо лучше той надзирательницы, которая встретила меня в Данбери. Мисс Уэлш выдала нам новую униформу – такие же костюмы цвета хаки и хлипенькие парусиновые тапки, как и те, что я получила по прибытии. Мне было жаль отдавать свои высокие ботинки, хотя у них и потрескалась подошва. Затем надзирательница принялась нас заковывать: цепь вокруг талии, наручники, прикованные к этой цепи, и ножные кандалы, соединенные тридцатисантиметровой цепочкой. За пределами спальни в кандалах я никогда не оказывалась. Как ни странно, выбора здесь не было: мне полагались кандалы, будь я хоть покладистой, хоть непокорной. Меня заковали бы, даже если бы я лежала ничком, а на груди у меня стоял тяжелый ботинок надзирателя.

Я посмотрела на мисс Уэлш, когда она подошла ближе.

– Как дела, Керман? – спросила она.

В ее голосе слышалась искренняя тревога, и я поняла, что для нее мы были «своими», которых отправляли в неизвестность. Она знала, через что мне предстоит пройти в следующие несколько часов, но остальное, похоже, было для нее такой же загадкой, как и для меня.

– Нормально, – неожиданно тихо ответила я. Я боялась, но боялась не ее.

Она стала сковывать мне руки и ноги, отвлекая меня разговорами, почти как ассистент стоматолога, который понимает, что проводит неприятную процедуру.

– Не слишком туго?

– Да, на запястьях туговато, – мне претило слышать благодарность в собственном голосе, но она была искренней.

Мы все собрались на выход – наши личные вещи прошли через тюремного надзирателя (в моем случае это был тот же ехидный коротышка, с которым я встретилась в первый день) и были упакованы. С собой на борт можно было пронести только лист бумаги с описью твоего имущества. На оборотной стороне я записала всю важную информацию – телефон моего адвоката, адреса семьи и друзей. Рядом с ними разным почерком были нацарапаны адреса моих подруг по лагерю. Если им недолго было до освобождения, они давали свой домашний адрес; если же оставались за решеткой, регистрационный номер заключенной. Мне было больно смотреть на этот список, ведь я не знала, увижу ли снова хоть кого-то из этих женщин. Я положила листок в нагрудный карман вместе с удостоверением личности.

Нас выстроили друг за другом, и мы, позвякивая цепями, вышли из здания и подошли к большому автобусу без опознавательных знаков – его использовали для перевозки заключенных. Когда твои ноги скованны, приходится семенить маленькими шажками. Пока мы ждали в одном из отгороженных панцирной сеткой отсеков между тюрьмой и автобусом, к нам быстро подъехал тюремный минивэн. Из него вылезла Джай с двумя брезентовыми мешками.

– Сестренка? – оживилась крупная чернокожая женщина.

Джай недоуменно моргнула:

– Слайс? Какого черта происходит?

– Хрен его знает.

Нас снова завели в приемную, чтобы там проверить вещи Джай и заковать ее в кандалы – она тоже присоединялась к нашей маленькой разношерстной команде. Я обрадовалась, что еду с подругой.

Наконец нас под дулом пистолета посадили в автобус и повезли на волю. Я удивленно смотрела на пейзажи Коннектикута, пока мы не выехали на шоссе. У меня не было ни малейшего представления, куда мы направляемся, однако, вполне вероятно, нас везли в Оклахома-Сити, где находился крупный узел транспортной системы федеральных тюрем. В автобусе Джай перекинулась парой слов со своей двоюродной сестрой Слайс. Ни одна из них не знала, почему их куда-то переводят, но они, возможно, были соответчиками, поскольку надзиратель считал, что их следует сковать сильнее.

– Нет, нет, мы двоюродные сестры, мы любим друг друга! – запротестовали они.

Надзиратель также сказал, что их везут во Флориду, что было особенно странно.

– Пайпер, я ни черта о Флориде не знаю, я из Бронкса. Один раз в Милуоки была, и только, – заявила Джай. – С хрена ли им меня во Флориду тащить? Разве что в «Дисней Уорлд» на экскурсию.

Нас наконец привезли на какой-то пустырь. Автобус остановился, и мы несколько часов просидели на своих местах. Если вы считаете, что заснуть в кандалах невозможно, говорю вам: это не так. Нам выдали куриные сэндвичи, и мне пришлось помочь пенсильванской тетке поесть – с ней надзирательница обошлась не так любезно, как со мной. Ей затянули наручники гораздо туже и добавили дополнительную «черную коробку», которая ограничивала подвижность больших пальцев (все это нужно было для защиты ее соответчицы, с которой она теперь радостно сплетничала). В конце концов автобус ожил и подъехал к длинной взлетной полосе. Мы были не одни – в холодных зимних сумерках на летном поле тарахтело еще с полдюжины транспортных средств: один автобус, а также несколько фургонов и седанов без номерных знаков. Затем довольно неожиданно на полосу приземлился гигантский «Боинг-747», который быстро подъехал к нам и встал рядом с машинами. Когда на летном поле появились суровые маршалы с пистолетами-пулеметами и мощными винтовками, мне показалось, что я попала в банальный боевик, в котором мне выпало играть роль преступницы.

Сначала из самолета вывели с десяток заключенных – все они были мужчинами разных габаритов, возрастов и рас. Некоторые из них были одеты в хлопчатобумажные комбинезоны – не самую подходящую одежду для морозного января. Замерзшие, растрепанные, они все равно с огромным интересом смотрели на нашу маленькую группу, толпившуюся возле автобуса Данбери. Затем вооруженные маршалы крикнули нам построиться в колонну на значительном расстоянии друг от друга. Мы поспешили выполнить команду, стараясь как можно быстрее двигаться, несмотря на кандалы. После грубого обыска женщина-маршал проверила мои волосы и рот на предмет скрытого оружия, и нам велели идти к трапу.

На борту нас тоже встретили маршалы – громадный мускулистый мужик и несколько видавших виды женщин в темно-синей униформе. Пока мы, звеня цепями, шли по пассажирскому салону, на нас накатывали волны тестостерона. Самолет был полон заключенных, среди которых не было ни одной женщины. Большинство из них были более чем рады увидеть нас. Кое-кто в красках описывал, что готов с нами сделать, и отпускал критические замечания, но мы лишь шли по проходу, подчиняясь командам маршалов.

– Не смотрите на них! – велели нам.

Маршалы явно понимали, что держать под контролем поведение десятка женщин гораздо проще, чем пытаться утихомирить две сотни мужчин.

– Чего боишься, блондиночка? Ведь они ничего не сделают! – кричали заключенные. – Блондиночка, смотри сюда!

Немного позже их слова не подтвердились: крепкий мужчина поднялся с кресла и громко заявил, что ему нужно в туалет, но маршалы тут же утихомирили его электрошокером. Он упал и задергался, как рыба на берегу.

«Воздушная тюрьма» – это своего рода срез федеральной тюремной системы. На рейсе были представлены все категории заключенных: печальные немолодые белые мужчины из высшего общества в разбитых или криво сидящих очках; покрытые бандитскими татуировками гордые метисы, отдаленно напоминающие индейцев майя; белые женщины с высветленными волосами и очень плохими зубами; скинхеды со свастикой, вытатуированной прямо на лице; молодые чернокожие парни с шапкой кудрявых волос, которые стояли дыбом, потому что их заставили расплести тугие косички; худые белокожие отец и сын, разительное сходство которых так и бросалось в глаза; чернокожий здоровяк в особенно тяжелых кандалах, который был едва ли не самым внушительным человеком из тех, с кем мне доводилось встречаться; ну и, само собой, я. Когда меня повели в туалет (если руки прикованы к талии, сходить по нужде не так-то просто), помимо непристойных предложений и пугающего свиста, я не раз услышала вопрос: «Ты-то что здесь делаешь, блондиночка?»

Кандалы уже казались мне плюсом. Я была безмерно рада, что рядом со мной сидела Джай, которая тоже с интересом смотрела по сторонам. И все же было довольно тревожно, что они с сестрой даже не знали, куда их везут и зачем. Мы сошлись во мнении, что им бы сказали, если бы, не дай Бог, им «пришили другое дело» (то есть обвинили их в еще одном преступлении). Но, может, и нет. В отличие от меня, хорошего адвоката у них не было.

«Воздушная тюрьма» не делает прямых рейсов. Самолеты перелетают из штата в штат и везде забирают преступников, которых необходимо по какой-то причине – из-за вызова в суд, перевода в другую тюрьму или распределения по окончании срока – перевезти в иное место. Некоторые заключенные попадают на борт едва ли не с улицы и летят в гражданской одежде. При одной из остановок на борт поднялся латинос с длинными черными волосами. Он напоминал бы Иисуса, не будь его лицо таким суровым; его красота сразила меня наповал. Затем зашли женщины. Одна из них остановилась в проходе, ожидая, пока маршал покажет ей, куда сесть. Щуплая, маленькая, беззубая, с облаком высветленных перекисью волос грязно-серого цвета, эта белая женщина напоминала несчастного цыпленка, которого изрядно потрепала жизнь. Пока она стояла в проходе, какой-то умник крикнул: «Крэк убивает!» – и половина самолета, в котором, должно быть, было немало торговцев крэком, разразилась смехом. Невзрачная женщина сразу поникла. Это был удар ниже пояса.

Около восьми часов вечера мы приземлились в Оклахома-Сити. Федеральный центр перевозок находился где-то на краю городского аэропорта, точнее сказать я бы не смогла, поскольку на улицу не выходила. Самолеты подъезжали прямо к тюрьме, чтобы сбросить там свой татуированный груз. В этой тюрьме был установлен максимальный уровень безопасности – в ней содержались многие заключенные, которых перебрасывали по воздуху. Мне предстояло жить там, пока я не доберусь до Чикаго.

Через несколько часов мы, около двадцати измотанных женщин, вошли в свой новый блок. Нам выдали постельное белье, пижамы и маленькие упаковки с предметами гигиены, после чего нас всех загнали в треугольную пещеру, где в два этажа располагались камеры. Было темно и пустынно – уже дали отбой. Надзирательница – грозная высоченная коренная американка – прокричала, кому в какую камеру идти. Я никогда прежде не была в таком месте, не говоря уже о том, чтобы ночевать под замком в компании единственной сокамерницы. Камера оказалась размером где-то два на четыре метра. В ней находилась двухъярусная кровать, унитаз, раковина и привинченный к стене стол. В тусклом флуоресцентном свете я увидела, что на верхней койке кто-то спит. Заключенная повернулась, взглянула на меня, а затем снова отвернулась и продолжила спать. Я легла в постель и задремала, радуясь, что рядом есть вода и я наконец могу свободно двигаться.

Меня разбудили громкие шаги, крики и возня сокамерницы на верхней койке.

– Завтрак! – бросила она через плечо, спрыгнув на пол, и тотчас скрылась в коридоре.

Я встала и с опаской вышла из камеры. На мне была застиранная бледно-зеленая пижама, которую выдали накануне. Женщины выходили из пронумерованных камер и выстраивались в очередь на другом конце блока. В пижаме больше никого не было. Я поспешила переодеться в грязную одежду, в которой приехала накануне, и встала в очередь. Получив пластиковый контейнер с едой, я нашла Джай и Слайс, которые заняли столик неподалеку от моей камеры. В контейнерах были сухие хлопья, пакетик растворимого кофе, пакетик сахара и прозрачный пластиковый пакет молока – более странной вещи я, пожалуй, в жизни не видела. Но когда я смешала молоко с кофе и сахаром в зеленой пластиковой кружке и поставила все это в микроволновку (древний агрегат, словно позаимствованный со съемочной площадки сериала «Затерянные в космосе»), напиток получился вполне вкусным. Я представила, что это капучино.

– Мы здесь с голоду помрем, – сказала Слайс.

Мы с Джай боялись, что она права. Обсудив наше положение, мы отправили Слайс, которая была настоящим человеком дела, на разведку. Мы с Джай тем временем вернулись в свои камеры.

Там я наконец познакомилась с новой соседкой.

– Как тебя зовут? – протянула она.

Я представилась. Ее звали ЛаКиша, она была из Атланты, а направлялась… в Данбери! Стоило ей услышать, что я только приехала из Данбери, у нее сразу появился миллион вопросов. Затем она снова залезла на верхнюю койку и заснула. Вскоре я узнала, что ЛаКиша спала примерно двадцать два часа в сутки и вставала, только чтобы поесть и – слава богу – помыться. Но из камеры она всегда выходила растрепанной, с торчащими во все стороны волосами.

– Пипер, что не так с твоей соседкой? Она прямо как Сели из фильма «Цветы лиловые полей»! – шутила Слайс.

В первый день в Оклахома-Сити я места себе не находила – не так-то просто было привыкнуть к новым ритуалам и распорядку. К несчастью, делать там было абсолютно нечего. В тюрьме было три телевизионные комнаты без стульев и малюсенький книжный шкаф, в котором лежал очень странный набор книг: христианская литература, древние издания Джона Макдональда, «Антоний и Клеопатра» Шекспира, несколько любовных романов и два детектива Дороти Сэйерс. В центре блока располагалось диковинное сооружение, похожее на стойку регистрации отеля: там были лишь тупые карандаши и разнокалиберные листы бумаги. Рядом с телефонами-автоматами находилась уличная курилка, где мерзли курильщики. За невысокой стеной, по которой была пущена колючая проволока, виднелся кусочек неба. Тюремный блок напоминал вокзал или автобусную станцию, но без киоска с периодикой и маленьких кофеен. Я пыталась позвонить Ларри или родителям, чтобы сообщить им, что жива. Однако с местных телефонов можно было совершать только звонки за счет вызываемых абонентов, а такую услугу телефонные компании моих близких не поддерживали. От этого я лишь сильнее ощущала, что меня бросили в пропасть, которой не существовало для остального мира.

Женщины приходили и уходили. В тюрьме было тихо и безупречно чисто. Казалось, блок был заполнен максимум наполовину – в очереди за завтраком стояло человек шестьдесят. В одиннадцать утра надзиратель прикатил несколько больших тележек и сказал, что скоро будет обед. Из камеры на втором этаже вышла женщина, а затем спустилась по лестнице в другом конце блока. Кудрявые волосы, крепкое телосложение… очки. Внутри у меня все похолодело, я распрямила спину. Неужели здесь была и Нора Йенсен?

Я была уверена, что нас с соответчиками намеренно разделят, но, очевидно, это было не так. У меня на глазах она встала в очередь за едой.

– Пойдем, Пипер! – поторопила меня Слайс.

Хотя худые белые девушки казались ей довольно подозрительными, она мирилась со мной как с подругой Джай, тем более что я не слишком много ела. Я последовала за своими компаньонками, приглядывая за женщиной, которую считала Норой.

В последние одиннадцать месяцев я время от времени вспоминала о Норе – и все сплошь плохое. Но мне не хотелось подходить к ней, не будучи точно уверенной. Я не раз представляла, как встречусь с женщиной, за которой пошла по неверному пути и которая, скорее всего, сдала меня властям. В моем воображении эта встреча происходила в лесбийском баре в Сан-Франциско, и во время нее бутылки разбивались бильярдными киями, ломались носы и рекой лилась кровь. Теперь этот момент настал наяву. Что мне было делать?

Невысокая, кудрявая и явно уже немолодая заключенная получила свой контейнер с обедом и пошла к столу. Это была она – с этой женщиной я путешествовала по Индонезии, жила в Цюрихе и в отеле «Конгресс». Если бы мы не встретились, я бы не сидела сейчас здесь, в казенной одежде, с пакетом чуть теплого молока в руках. Теперь, спустя десять лет, я смотрела на лицо, похожее на мордочку французского бульдога, и понимала, что эти десять лет дались ей нелегко. Выглядела она ужасно. Проходя мимо, Нора взглянула на меня, и я заметила в ее потухших глазах проблеск узнавания. Я задержала дыхание. Сердце выпрыгивало у меня из груди.

Сев за стол со своими спутницами, я прошептала:

– Джай! По-моему, здесь одна из моих соответчиц!

Джай серьезно посмотрела на меня. Соответчики были почти у всех заключенных, проходивших по делам о наркотиках, и встреча с ними могла означать что угодно, но по моему тону Джай сразу догадалась, что я не вижу в этом ничего хорошего.

– Что случилось? – спросила Слайс, поняв, что возникла проблема.

– Пайпер показалось, что она заметила в очереди одну из своих соответчиц.

– Где?

Я кивнула головой в нужную сторону.

Мои спутницы немного расслабились:

– Эта старушка?

– Черт, Пипер, гангстер из тебя никакой!

Я недоуменно посмотрела на них:

– Джай, по-моему, эта стерва сдала меня властям.

Шутки тут же прекратились. Слайс принялась изучать Нору. Джай немного подумала, а затем медленно произнесла:

– Пайпер, ты, конечно, можешь ей всыпать, но не забывай – в этом случае остаток времени до рейса тебе придется провести в изоляторе. Представь, какой здесь изолятор, если даже в камерах так дерьмово. И хрен его знает, что еще с тобой может случиться. Тебе скоро на волю, к своему парню, который точно тебя любит – не стал бы он иначе каждую неделю просиживать штаны в нашей комнате свиданий. Стоит ли эта сучка того, чтобы получить еще одно обвинение? Я, конечно, тебя прикрою, но в разумных пределах. Хрена с два я пойду в изолятор. Но если решишь действовать, я тебя пойму.

– Я тоже в изолятор не пойду, – добавила Слайс, – точно уж не ради какой-то полузнакомой белой дамочки. Без обид, Пипер. Но делай что нужно.

Я не стала ничего делать. Джай встревоженно смотрела на меня. Слайс взяла у какой-то заключенной колоду карт и принялась ее тасовать. Но терпеть все это было выше моих сил. Я вернулась в камеру, легла на койку и уставилась в бетонную стену. Мне выпал шанс наконец отомстить той женщине, что привела меня на нары, но меня словно парализовало. Неужели я и правда решила ничего не делать?

Покинув камеру, я обошла блок по периметру – на это мне понадобилось от силы минуты три. Норы нигде не было видно.

Джай махнула мне рукой:

– Давай, Пайпер, поиграй с нами.

Джай и Слайс болтали за игрой. Слайс так и сыпала веселыми историями о своей лесбийской жизни в тюрьме Данбери, среди которых был и рассказ о том, как ночью ее поймал с поличным один всем нам знакомый надзиратель.

– Черт, я так и застыла. Он направил на нас свой фонарик – как тут отвертишься? Ну, вы меня понимаете. А он просто сказал: «Дайте мне посмотреть». Ну-у-у-у… – Она жестами показала, что они продолжили свое дело.

Это был тот же надзиратель, который преследовал меня за невинный массаж ног Поп. Грязная свинья.

Когда после четырехчасовой переклички в блок привезли тележку с ужином, мы уже вовсю хохотали. Стоило нам открыть крышки пластиковых контейнеров, как оттуда донеслась такая вонь, что мы сразу же захлопнули их снова. Секунду спустя Джай сказала:

– Придется нам убить кого-нибудь и съесть – иначе подохнем с голоду.

Нора решила подойти ко мне, когда я возвращала поднос. Я напрягла плечи и окинула ее ледяным взглядом. Когда мы поравнялись, она неуверенно взглянула на меня.

– Привет, – едва слышно сказала она.

Я прошла мимо.

– Что случилось? – взволнованно спросила Джай.

– Попыталась со мной поздороваться, – я покачала головой, и мы снова стали играть в карты. – Вот чего я не понимаю, так это почему она здесь, а сестры ее нет.

– Сестры?

– Да, ее сестра тоже среди моих соответчиков. Сидит в Кентукки.

На следующее утро за завтраком я увидела и Эстер. Так уж все происходило в Оклахоме: новые люди появлялись в тюрьме среди ночи, пока все были заперты по своим камерам. Они приходили на завтрак и сразу становились предметом обсуждений. Я издалека наблюдала за встречей сестер – они радостно обнялись и отправились в дальний угол, чтобы поговорить.

Мои подруги тоже их заметили.

– Сестру тоже убить хочешь? – спросила Слайс.

– Не, к Эстер у меня претензий нет – она нормальная.

Эстер время пощадило. Она почти не изменилась – возможно, благодаря своим таинственным амулетам. Все те же длинные рыжеватые кудри, отсутствующее и озадаченное выражение лица и особая манера поведения, которая так и кричала о ее любви к колдовству и магии.

Мы провели в Оклахома-Сити несколько недель, и все это время я отказывалась признавать существование сестер. Максимальный уровень безопасности быстро измучил нас своей монотонностью и скукой; часы и дни тянулись чудовищно медленно. Самолеты прилетали и улетали почти каждый день, но заранее узнать, когда тебя поведут на рейс, было невозможно. Это был настоящий лимб – мы покинули одну сферу бытия и ждали, пока окажемся в другой. В Оклахома-Сити я стала скучать по лагерю Данбери, и чувство это показалось мне очень неожиданным. Я привыкла к ежедневной физической нагрузке, ведь в лагере я целыми днями работала в строймастерской, бегала и занималась в спортзале. Здесь можно было разве что отжиматься, практиковать йогу, не выходя из камеры, и ходить кругами по блоку, пока парусиновые тапки не натирали ноги до крови. В Данбери, если погода свирепствовала, сестра Платт использовала в качестве беговой дорожки длинный коридор. Иногда я ходила рядом с ней. Она довольно быстро двигалась для своих шестидесяти девяти и никогда не теряла присутствия духа, что поражало меня до глубины души. «Ну как, дорогая, держишься?» – то и дело спрашивала меня монашка.

Мне повезло, что рядом была Джай. В ее компании тревога отступала, и у меня получалось немного спустить пар. Ее сестра была до чертиков смешной, и рядом с ней я чувствовала себя спокойнее (хотя немного ее побаивалась). Однажды я спросила у Джай, откуда у Слайс этот ужасный шрам.

– Как-то на нее набросился один парень, хотел изнасиловать. Порезал ее канцелярским ножом. Сотню швов наложили, – она сделала паузу. – Он теперь в тюрьме.

– А прозвище откуда?

– Это название ее любимой газировки!

В Оклахоме было легко потерять счет времени: не было ни газет, ни журналов, ни почты, а так как я избегала телевизионных комнат, отличить один день от другого становилось весьма затруднительно. Карты тоже надоедали. Я попыталась высчитать, когда наступит 12 января и Поп освободят из Данбери. Позвонить Ларри не получалось, а окон не было, поэтому я даже не видела смены дня и ночи. Развлекаться с тюремными кисками мне вовсе не хотелось, а других занятий не было. Я научилась играть в домино. И поняла истинное наказание бесконечным повторением. Как вообще можно провести в таких условиях хоть сколько-нибудь долгое время и не сойти при этом с ума?

Ни у кого не было желания общаться с незнакомцами, но сигареты в некотором роде объединяли людей. В Данбери было много предметов торговли, но в Оклахома-Сити на рынке были лишь секс, чужие психоактивные препараты и главное – никотин. Заключенные, которые вызывались быть уборщицами, получали право «ходить в магазин», но купить там можно было лишь сигареты. Они появлялись раз в неделю, и в этот день тюрьма оживала – порядок держался лишь чудом. Уборщицы либо по-дружески делили сигареты на более мелкие «самокрутки» и курили их, передавая по кругу, либо брали плату лекарствами, которые помогали спать днями напролет, как ЛаКиша. Мне все это казалось очень сложным, и я радовалась, что не курю. В отсутствие кондиционера мои волосы напоминали воронье гнездо – нам выдавали только маленькие пакетики с шампунем. В конце концов я стала мазать голову майонезом, который получала за обедом, из-за чего волосы становились жирными, но их хотя бы можно было расчесать маленькой пластиковой расческой тюремного образца.

Джай и Слайс внезапно отправили дальше. В четыре утра мы с Джай попрощались сквозь маленькое, закрытое толстым стеклом окошко на двери моей камеры.

– Держись вместе со Слайс! – сказала я. – Я найду тебя, когда доберусь до дома!

Джай взглянула на меня огромными карими глазами, в которых я увидела и любовь, и горечь, и страх.

– Береги себя, Пайпер! – ответила она. – И не забывай о фокусе с вазелином, о котором я тебе рассказывала!

– Хорошо!

Я помахала рукой сквозь толстое стекло. Когда через два часа нас выпустили на завтрак, я почувствовала себя поистине одинокой и уныло заняла один из столов. Мне не хватало подруг. Я посмотрела в другой конец блока, где сидела Нора, и поняла, что, каким бы ни было мое ближайшее будущее, оно точно включало ее.

Через несколько дней мою соседку ЛаКишу увезли в Данбери. Я завидовала ей. Пока она одевалась, я давала ей последние наставления:

– Когда окажешься в лагере, скажи Тони – она работает шофером, – что в Оклахома-Сити ты видела Пайпер и у нее все в порядке. Передай ей привет.

– Так, так… Погоди, а кто такая Пайпер?

И почему меня это не удивило? Я вздохнула.

– Просто скажи, что ты встретила белую любительницу йоги из Данбери и у нее все в порядке!

– Это я запомню!

Пару дней я жила в камере абсолютно одна. Я снова и снова повторяла позы йоги, выглядывая в мутное окно, сквозь которое внутрь едва проникал солнечный свет – сантиметров пятнадцать шириной, оно шло от пола до потолка. За завтраком я не использовала молоко и клала пакетик к окну, где он долго оставался холодным. Кроме молока, никакой гарантированно съедобной еды можно было не получить. Я научилась спать, повернувшись к стене и рукой прикрывая глаза от флуоресцентного света, который не выключали круглые сутки. Впервые я спала на нижней койке, и это было для меня в новинку.

Затем у меня появилась новая соседка, молодая латиноамериканка. Она была из Техаса и ехала в тюрьму во Флориде. Она попала за решетку впервые, пугалась всего, и у нее было полно вопросов. Я вжилась в роль бывалой заключенной и рассказала, чего ей, по моему мнению, следовало ожидать. Она напоминала мне Марию Карбон из камеры номер 6 и строительной мастерской, и от этого мне было немного грустно.

Неделю спустя в четыре утра в мою дверь наконец постучали.

– Керман, собирайся на выход!

У меня не было никаких вещей, кроме измятого листка бумаги из Данбери, на котором были нацарапаны напоминания о моих тюремных подругах. Переодевшись из пижамы в униформу, я чуть ли не пританцовывая вышла из камеры, уже готовая на все, лишь бы выбраться из этого места. Меня не страшила даже встреча с Норой. По совету Джай, я вынула из тайника в носке ценную заначку контрабандного вазелина и сунула пару комков в ушные раковины. В ходе длительного перелета, почти лишенная воды, я могла мазать им губы, чтобы они не растрескались от сухости.

Когда я вошла в самолет, снова скованная по рукам и ногам, один из федералов, который летел со мной и в прошлый раз, критически взглянул на меня:

– Что не так, блондиночка?

Я не повела и бровью.

– Лицо попроще сделай, – посоветовал он.

Маршалы заставили меня сесть рядом с Норой. В тот момент я даже не удивилась своей невезучести, хотя разозлилась порядком. Закованная в кандалы, с вазелином в ушах, сидя рядом с той гадиной, что втянула меня в это дерьмо, я отказывалась на нее смотреть. Весь полет мы так и не нарушили неловкого молчания, пока самолет приземлялся в Терре-Хоте, Детройте и на других заснеженных пустошах Среднего Запада. Что ж, я хотя бы сидела у окна.

Несмотря на чрезвычайное волнение и острый физический дискомфорт, при посадке в солнечном зимнем Чикаго я почувствовала легкий трепет. Мне хватило чувства юмора, чтобы оценить иронию этой ситуации. Я снова оказалась в городе, который стал для меня отправной точкой всего этого безумия, и было вполне логично, что я опять здесь, а Нора сидит рядом.

На летном поле в Чикаго было оживленно и ужасно холодно. Я совсем продрогла в тонкой униформе. Заключенные расходились в разные стороны по указанию маршалов. Нора и Эстер обрадовались, увидев лохматого белого парня.

– Это же Джордж! – воскликнули они.

Я присмотрелась к нему, когда он повернулся к нам и радостно кивнул по пути в автобус. Если это действительно был старый друг Эстер Джордж Фрейд, то за десять лет он изрядно похудел. Похоже, в Чикаго по случаю великого суда над Джонатаном Бибби созвали всю нашу банду. Нас посадили в пассажирский фургон вместе с несколькими парнями и по пробкам повезли в центр в составе целой колонны белых бронированных машин без опознавательных знаков.

Сидя рядом со мной, Эстер вдруг заглянула мне в глаза.

– У тебя все в порядке? – искренне спросила она своим бесстрастным тоном.

Ответив, что у меня все нормально, я отвернулась к окну, рассердившись на ее доброту.

Пока мы ехали, я пыталась понять, как лучше всего держаться в Чикагском городском исправительном центре, то есть в федеральной тюрьме, где арестанты обычно находились до вынесения приговора – если, конечно, как Lil’ Kim, не проводили там весь свой срок. Джай сидела в Бруклинском исправительном центре два года, прежде чем ее перевели в Данбери, и говорила, что там было гораздо лучше, чем в Оклахома-Сити. «В Бруклине два блока, около двухсот женщин, можно работать и все такое. Там было чем заняться. В Чикагском центре сможешь немного расслабиться. Найдешь там кого поприличнее, чтобы держаться вместе. Попробуй получить койку подальше от своих соответчиц».

Нас привезли к высокой треугольной крепости, возвышающейся в одном из кварталов оживленного Чикаго-Луп. Нас высадили из фургона, подняли на лифте и вывели в грязную и обшарпанную приемную. Планировка здания сбивала с толку. Этаж казался крошечным, а его загроможденность лишь усиливала дискомфорт. Вдоль стены шли камеры, занятые мужчинами в оранжевых комбинезонах; большинство из них были темнокожими. Нас быстро заперли в пустой камере, тоже очень грязной.

Следующие пять часов я ходила из угла в угол и старалась не обращать внимания на сестер. Они из вежливости почти не говорили, словно уважая мою холодную, слепую ярость. Через несколько часов я легла на твердую и узкую скамью и уставилась в потолок. Нора прочистила горло:

– Пайпер?

– Что?

– Ты хоть знаешь Джонатана Бибби?

– НЕТ.

На несколько минут в камере воцарилось молчание.

– Ну и злишься ты, наверное.

– ДА.

Надзирательница выдала нам оранжевые мужские комбинезоны, которые не подошли ни одной из нас. Мой топорщился спереди, рукава были мне коротки, а штанины криво обрезаны чуть ниже колена. Я сумела продержаться почти год без тюремных клише, но теперь выглядела как типичная арестантка. Когда за нами пришли, я решила, что нас наконец-то отведут спать. Я чертовски устала, и мне казалось, что хуже этой грязной, неудобной камеры уже ничего быть не может. А еще мне хотелось скорее оказаться подальше от Норы.

Мы втроем молча поднялись на лифте на двенадцатый этаж. Там прошли сквозь несколько решетчатых дверей, пока последняя не привела нас в женский отсек.

Психиатрическое отделение. Так мне сначала показалось. В противоположных концах маленькой комнаты стояли перекрикивающие друг друга телевизоры. В тесном, замкнутом пространстве гудели десятки голосов. Растрепанные, сутулые женщины смотрели на нас, подобно слепым кротам, недоуменно моргая глазами. Хотя в этом месте не было ничего веселого, в нем чувствовался какой-то инфантильный, детсадовский дух. Когда мы вошли, все, словно по команде, повернулись. К нам подошел надзиратель в плохо подогнанной униформе, весь вид которого так и кричал о его профессиональной непригодности. Похоже, наше появление его несказанно удивило. Я повернулась к Норе и Эстер и вдруг засмеялась – отчаянно, неудержимо. В это мгновение огромный айсберг между мной и моими соответчицами растаял. «Твою ж мать!» Они тоже с облегчением засмеялись, разделяя мои чувства, и я увидела у них в глазах то же самое неверие, смешанное с отвращением и смертельной усталостью. Мы все были в одной лодке. И тут я поняла, что, кроме них, у меня никого нет.

Обычно наше отношение к чему-либо меняется постепенно: на то, чтобы полюбить или возненавидеть идею, место или человека, нам требуется время. Я годами лелеяла в своем сердце ненависть к Норе Йенсен, во многом виня ее в том, что случилось со мной. Но в этот раз все произошло по-другому. Иногда, пусть и очень редко, наше восприятие ситуации подвергается удивительному алхимическому превращению. Мои чувства изменились так быстро, и я ощутила такое единение с этими сестрами, что даже не смогла сразу понять, что именно происходит. Сложная история наших взаимоотношений мгновенно отошла на второй план – гораздо важнее теперь был новый опыт, который мы вместе получили в ходе изматывающего путешествия в качестве заключенных.

Мы немного постояли среди окружающего нас хаоса, и я вдруг поняла, что сестры Йенсен, вероятно, вообще ничего не знают о последних десяти годах моей жизни. Возможно, до недавнего времени они и не догадывались, что я тоже сижу за решеткой. Они обе отправились в тюрьму раньше меня.

Так мы и растопили лед.

– В Кентукки такая же ситуация? – спросила я Эстер.

– Не-а.

– А в Дублине?

– Еще чего. А ты где сидишь?

– В Данбери. И там вообще нет ничего общего с этим шоу уродов.

Надзиратель вернулся с нашими назначениями. Нас отвели в камеры и посадили под замок. Моя новая соседка Вирджиния весила полторы сотни килограммов и храпела так, что стены тряслись. Такое впечатление, что на койке подо мной спал какой-то дикий бешеный зверь. Ворочаясь с боку на бок на пластиковом матрасе и пытаясь прикрыть голову подушкой, я поняла, что именно об этом Поп и говорила: «Вы, девочки, понятия не имеете, что такое настоящая тюрьма». Я вспомнила, как один из преподавателей в колледже однажды сказал мне, что недостаток сна или сон урывками в конце концов приводят к галлюцинациям.

Вирджиния любила астрологию и редко ходила в душ. Она сообщила мне, что собирается сама представлять свои интересы в суде, и очень оскорбилась, когда я отказалась назвать ей дату своего рождения, чтобы она «составила карту». Я вспомнила мисс Пат и мисс Филли, самых психически нестабильных заключенных Данбери, и решила не пытать счастья во взаимодействии с ненормальными. На следующий день мое первое впечатление об этом блоке подтвердилось: как выяснилось, значительная доля его обитательниц по решению суда пребывала под наблюдением психиатра. Это было довольно забавно, ведь заключенные в Чикаго практически не контактировали с надзирателями и кураторами – они едва ли не сами управляли этим сумасшедшим домом.

Я также узнала, что почти все женщины в Чикаго только ожидали суда: вердикты по их делам еще не были вынесены. Внести залог они не могли или не имели права, поэтому во время следствия их держали здесь. Несколько арестанток провели в местных камерах не один месяц, а им еще даже не предъявили обвинений. Из-за этого они пребывали в подвешенном состоянии и понемногу сходили с ума от неизвестности и злобы, отчего начинали вести себя ненормально, даже если официально не имели никакого диагноза. Я оказалась в змеином гнезде. Вирджиния предупредила меня: «Видишь Конни? Вон там, в углу? – Она указала на пребывающую в кататонии женщину. – Она попросит у тебя бритву. Обещай, что не дашь! Но не бойся, она только себе навредить может». Я дала ей слово.

Здесь, похоже, не работало ни одно из привычных мне правил тюремного поведения. Никто нас не встречал и не делился зубными щетками и шлепанцами для душа. Никто не понимал, какие вопросы лучше не задавать, а какие задавать и вовсе запрещено. Не было ни чувства солидарности, ни понимания, что распорядок дня, режим и самоуважение помогают не лишиться рассудка. Черт, здесь даже племенная система не работала – белых женщин в этой тюрьме в грош не ставили. Большинство из них пускало слюни под действием лекарств, которые им давали, чтобы они не убили себя (или своих соседей).

Моим племенем фактически стали Нора и Эстер (которая теперь откликалась на свое настоящее имя Анна). Они хотя бы понимали писаные и неписаные законы заключения. Я настороженно садилась рядом с ними, и ситуация постепенно начинала проясняться. Мы узнавали, кому и что известно о грядущем суде, и обсуждали, почему здесь так чертовски гадко. Их тоже поразила мерзость Чикагского исправительного центра: было сложно поверить, что это место вообще называется федеральной тюрьмой. Мы многое могли рассказать о времени, проведенном в лагерях, но меня интересовало не это. Мне хотелось, чтобы Нора призналась, что сдала меня, и объяснила, почему сделала это.

В конце концов мы встретили заключенную, решившую оказать нам хоть какое-то гостеприимство. Ее звали Кристал. Эта высокая, стройная чернокожая женщина за пятьдесят фактически возглавляла женский блок. Она казалась абсолютно нормальной и отвечала за выдачу вновь прибывшим униформы и предметов первой необходимости. Кристал подвела нас к битком набитому шкафу и принялась копаться в коробках в поисках дополнительных оранжевых комбинезонов и полотенец. Трусы у них заканчивались – она протянула мне всего двое.

Я взглянула на них:

– Кристал, они же… грязные.

– Прости, милочка, других у нас нет. Отдай их завтра в стирку. Возможно, их вернут.

Для нас не нашлось ни пижам, ни шампуня, ни ложек. Я обрадовалась, услышав, что раз в неделю нам можно совершать покупки в тюремном магазине, но затем вспомнила, что для этого кто-то из работников в этом здании должен сделать свою работу и заполнить все мои бумаги, а это казалось маловероятным.

К счастью, я обнаружила в этом блоке два отдельных душа, но при одном взгляде на них мне стало противно. Еще до своей добровольной сдачи я получила наказ никогда ни за что не входить в душ без тапочек. Я почти год не касалась плитки босыми ногами, но теперь шлепок у меня не было. Мне смертельно хотелось помыться. Я включила воду, сняла свои парусиновые тапки и осторожно ступила на грязный пол, сжимая в руке маленький кусок гостиничного мыла. Холодная вода потекла мне на спину, и я покрылась мурашками, но не оставила попыток отмыться.

Нора относилась ко мне с недоверием, но при этом была до нелепости благодарна за то, что я не вступаю с ней в открытую вражду. Я чувствовала себя обязанной быть злобной, и, когда у меня получалось, она ничуть этому не противилась. Эстер-Анна была озадачена этой динамикой, но не вмешивалась в наши отношения. Похоже, она решила, что старшая сестра сумеет за себя постоять или что она сама напросилась. Я узнала, что Нора преподавала в профессиональной программе, организованной в Дублине, а Эстер-Анна работала в щенячьей программе в Лексингтоне. Прежде чем попасть за решетку, Эстер-Анна избавилась от зависимости, вышла замуж и стала считать Иисуса своим личным спасителем. Нора была точь-в-точь такой, какой я ее помнила: веселой, изобретательной, любопытной и порой невыносимо эгоистичной и вредной.

В конце концов я решила задать самый важный вопрос:

– Может, расскажешь, что случилось, после того как мы расстались в 1993-м?

По словам Норы, после моего исчезновения из ее жизни она несколько месяцев искала себя и пыталась завершить все дела с Аладжи, но он прямым текстом сказал ей, что это дохлый номер, и объяснил, какие последствия ее ждут, если она все же выйдет из бизнеса. «Твою сестру я всегда найти сумею», – пригрозил он. Через некоторое время, когда арестовали двух наркокурьеров – по отдельности, одного в Сан-Франциско, а другого в Чикаго, – все стало постепенно разваливаться и в итоге предприятие рухнуло.

На заработанные перевозкой наркотиков деньги Нора построила дом мечты в Вермонте – точнее, это был дом ее мечты, пока туда не ворвался отряд спецназа и вооруженных до зубов федеральных агентов, которые взяли ее под арест. Она утверждала, что, когда федералы схватили ее, у них уже была подробная информация обо всей схеме. Кто-то все им разболтал – Нора подумала, что крысой, возможно, был ее скользкий партнер по бизнесу по имени Джек.

– А обо мне они знали? – спросила я.

– Да, они прекрасно знали, кто ты такая. Но я сначала сказала им, что ты просто была моей девушкой и ни о чем не догадывалась.

В тот момент я не знала, чему и верить. Я много времени и сил потратила на ненависть к Норе и разработку все новых и новых планов мести. Ее история казалась правдоподобной, но на самом деле вполне могла быть и ложной. Я верила, что Нора ужасно сожалеет о своих ошибках, а когда она смотрела на младшую сестру или упоминала в разговоре о престарелых родителях (у которых в тюрьме оказался не один ребенок, а сразу двое), несмотря ни на что, сочувствовала ей. Мои мысли и чувства сплелись в сложный клубок, распутать который я не могла.

Я начинала понимать, что именно Ковбой Мальборо называл «дизельной терапией».