Он указывает пальцем на этого «кого-то» у меня за спиной. Я оборачиваюсь и вижу, что это не кто-то, а что-то: светящийся шар мягко выныривает из реки и плавно направляется по воздуху в мою сторону.

Власть наблюдения!

Меня зовет Ивуар.

Шар начинает крутиться у меня вокруг головы все быстрее и быстрее. По мере вращения свет его пульсирует — словно сигнал тревоги.

Я бегом мчусь к реке: надеюсь, с моей внучкой не случилось ничего страшного…

Шар проходит сквозь небо и быстро ведет меня к хорошо знакомому мне месту — к моему дому. Там он останавливается, мигает в последний раз и исчезает в ослепительной вспышке света.

Так, посмотрим, где же Ивуар… А, вот она, у себя в комнате, то есть в комнате, которую я оборудовал для нее у себя в доме. Лео и Марион остались у меня, тут удобнее будет заниматься всем тем, что им предстоит проделать, но Ивуар уже давно здесь не ночевала и теперь проснулась одна в незнакомой комнате. Странно, она напугана, но не плачет, лежит в кровати, но не зовет ни Лео, ни Марион. Я чувствую ее страх, где-то внутри, очень сильно. Ей же всего два с половиной годика, бедняжке! Что же я могу сделать? Бог ничего не объяснил мне, какая это власть — да никакая! Заговорить с ней я не могу, что же мне делать, черт подери?..

Ну же, Ивуар, кричи, плачь, зови их, пусть они испугаются и прибегут к тебе! Давай, не лежи так один на один со своим страхом! Господи, какое жуткое чувство, оно растет во мне, я ощущаю его все сильнее и сильнее…

Неужто дети и правда так пугаются из-за какой-то ерунды? Но это же ужасно!

Ладно, так что же мне делать: подойти, взять ее на руки? Нет, это полная бессмыслица: я и дотронуться-то до нее не могу, мои руки проходят сквозь нее, как сквозь воздух.

«Бог! Бог, прошу тебя!»

Его, естественно, нет. Я должен был догадаться, это — очередной трюк из серии «Ты должен научиться сам», как я это ненавижу… Ну, он у меня получит…

С ума сойти, с каждой секундой я боюсь все сильнее и сильнее — как Ивуар. Надо сказать, что тут, в комнате, еще и темно — хоть глаз выколи. Как они не подумали оставить ей ночничок! Страшная тяжесть давит мне на грудь, как будто я завален камнями. Я делаю вид, что глажу ей волосы, — пусть это ничего не дает, но мне теперь и самому нужно успокоиться. Мне плохо…

Очень плохо…

Думаю…

«Мама! Мааааамааааа!»

Наконец-то! Закричала, нет, завопила, а вот и слезы потекли.

Свобода!

Я выглядываю в гостиную: Марион услышала, спешит на помощь, вот она уже взлетает по лестнице.

Ивуар слышит ее шаги. Ей уже не так страшно. Мне тоже становится легче.

В ту самую секунду, когда Марион открывает дверь, я прихожу в нормальное состояние. Страха как не бывало.

Марион берет Ивуар на руки, и та, почувствовав материнское тепло, потихоньку перестает плакать.

Я чувствую, что больше не нужен, и, недолго думая, возвращаюсь наверх, на берег реки. И естественно, вижу Бога — вот он, стоит рядом со мной.

— Вроде неплохо получилось!

— Да нет, не думаю. Мне кажется, я ничем не помог.

— Может быть, ты не понял, что сделал, но в любом случае это именно то, что надо было делать.

— Правда?

— Да! Роль Смотрителя — быть там, рядом со своим избранником… Просто быть рядом! Находясь рядом с Ивуар, ты разделил с ней ее страх. Ведь ты почувствовал его, правда?

— Не то слово… Это же ужас — так испугаться! Так что же конкретно я сделал?

— Я уже сказал: ты разделил с ней ее страх, а когда делишь с кем-то страдания, это уже половина страданий. Ты был там и взял на себя половину ее страданий, что позволило ей справиться со страхом, выйти из оцепенения и позвать маму.

— Я счастлив, что смог сделать это для нее, но, позволю себе заметить, приятного было мало…

— А разве я тебе когда-нибудь говорил, что Первая Власть — это развлечение?

— Нет, но мне казалось, что быть ангелом-хранителем — это совсем другое…

— Твоя миссия — быть рядом с ней в трудные моменты. Ты же знаешь, твоя внучка прекрасно чувствует, что что-то не так. Она знает, что ты умер, и ощущает всю глубину горя Лео. Ты ей сейчас нужен, ты — ее Смотритель. Вот так.

Я очень рад быть смотрителем Ивуар, ощущать эту нерушимую связь, установившуюся между мной и ею. Но я все еще не знаю, что будет с этим «присмотром», когда я уйду… Если завтра я приму решение покинуть сад — чтО, Ивуар в такой же тяжелый момент окажется в одиночестве? Я не хочу бросать свою внучку, но и оставаться здесь вечно тоже не желаю…

— Ты можешь мне объяснить одну вещь?

— Что именно?

— Что происходит с властью Смотрителя, когда человек уходит из сада? Как это произошло со мной, например, когда мама ушла отсюда, и с Лео, когда ушла Алиса?

— Как я тебе уже говорил, ты останешься Смотрителем твоей внучки до ее смерти. Естественно, в тот день, когда ты решишь уйти отсюда, все станет иначе, но ты всегда будешь при ней.

— Хорошо, но как это происходит конкретно?

— Ну, чтобы проще, ты будешь находиться не рядом с твоей внучкой, а в ней.

— «В ней»?

— Тебя не будет, но ты оставишь свой след. Знаешь, очень немногие остаются в Саду до самой смерти их подопечного. Это слишком долго, а пребывание здесь — нелегкое испытание. Так вот, когда Смотритель решает уйти отсюда, его сфера в последний раз отправляется на землю, и ее свет проливается внутрь подопечного. Это — как зернышко, которое Смотритель как бы сажает и в себе, и в своем подопечном. Со временем это зернышко оборачивается особым даром для того, кто его получил. Еще одной, новой краской в палитре его души, черточкой характера, унаследованной от Смотрителя, способностью, талантом.

— Здорово…

— Да, это довольно красиво и может стать ценным подарком. Ты замечал, что со временем близкие говорят вам: «Ты все больше становишься похожим на твою маму» или «Ну вылитый дедушка!»?

— Да, такое часто можно услышать.

— Так вот, это большей частью оттого, что эта самая мама (или дедушка) была Смотрителем этого человека и оставленная ею в нем частица ее самой разрослась. Чем глубже прорастает зерно, тем больше вы становитесь похожи на ваших Смотрителей.

— Ах, ну ты меня успокоил! А то я боялся, что, уйдя отсюда, брошу ее на произвол судьбы!

— Наоборот! Ты оставишь ей самое прекрасное наследство, какое только может быть.

— Надеюсь, что это не касается внешности, а то мне тяжело представить себе бедняжку Ивуар стареющей, да еще с моей физиономией!

— Нет, не беспокойся, я не наложу такого проклятия на бедную девочку…

— Ну ладно, мне сразу полегчало. И я готов слушать твои объяснения насчет Второй Власти!

— Ну уж! Не многовато ли для одного раза?

— Ты же обещал!

— Я сказал, что сделаю это сегодня, и сдержу слово. Но позже.

— И упрашивать тебя ни к чему?

— Абсолютно ни к чему.

— Ладно, тогда пока.

Сегодня не только день, когда я должен услышать объяснения по поводу Второй Власти. Сегодня — прощание.

Со мной.

Чувствую, что особого веселья мне это не сулит. Не знаю, стоит ли мне спускаться, чтобы посмотреть на себя. Я вообще не люблю смотреть на покойников, они обычно совсем не похожи на себя живых. Так и вижу, как я лежу навытяжку на кровати, вокруг свечи, все как надо, я подгримирован, одет — надеюсь, они выберут для этого случая мой темно-серый костюм и галстук подберут в тон. Костюм шикарный, ни разу не надеванный, впрочем, я его и покупал для похорон.

Только не своих, конечно.

Что же мне делать? Знаю, что не надо, но все же так и подмывает посмотреть… Ладно, решено, загляну к себе домой, ненадолго, всего на несколько минут! Посмотрю, что там делается, удостоверюсь, что Лео в порядке, заодно взгляну, кто придет проститься, так, чисто из любопытства… Но чего я точно не буду делать, так это смотреть на собственный труп! Да, правильно, очень хорошо — на труп не смотреть! Разве что одним глазком — проверить насчет костюма.

Когда речь идет о смерти, обычно говорят, что труднее всего тем, кто остается, но, как выяснилось, тому, кто умер, тоже тяжело.

Очень тяжело.

Все время, что я провел внизу, я проплакал. Я до сих пор совершенно потрясен и даже отошел от берега, чтобы, прислонившись к большому дереву, попытаться успокоиться и прийти в себя после всего этого.

Надо сказать, что церемония продлилась дольше, чем было запланировано. Странно, в таких обстоятельствах время бежит быстро. Потому что прощание с умершим — это постоянно возобновляющееся горе: приходит новый человек — родственник, друг, знакомый, которого вы за долгие годы уже почти забыли, и вот он начинает плакать, и вы плачете вместе с ним, как в первый раз. Лео реагировал точно так же, как и я: каждый раз вновь прибывший пробуждал своей болью его уже чуть было утихшую боль.

С ума сойти: я целый день оплакивал сам себя, сочувствуя чужому горю. Как будто мое мертвое тело принадлежало не мне, а кому-то другому — другу, члену семьи. Кому-то, кого я любил.

Я заметил еще одну удивительную вещь: люди оплакивают вас именно так, как они вас любили. У каждого горе проявляется по-своему, и связано это не только с тем, кем вы были для этого человека при жизни, но и с тем, кем был он, когда любил вас.

Наблюдая за потоками проливаемых по мне слез, я отметил несколько различных видов горя.

Прежде всего, бывают, конечно, слезы безусловные, они содержат в себе все, потому что вы всегда были частью жизни тех, кто их проливает. Эти слезы, конечно, встречаются реже всего; в первую очередь это слезы ваших детей. А также близких друзей: я очень удивился, когда пришел Рене, несмотря на свои восемьдесят четыре года, мой Рене, тот самый, благодаря кому я получил свою первую работу — в секс-шопе, тот самый, кто мне всегда помогал — делом или советом, кто всегда был рядом, кто помог мне подняться, когда я покатился вниз после Алисы. Человек, который был мне ближе отца, хотя сам он никогда не имел детей. Я не видел его с тех пор, как он, выйдя на пенсию, уехал в Испанию. Время сделало, конечно, свое дело, и мне странно было увидеть его таким стариком; когда он вошел в полумрак спальни и застыл перед моим неподвижным телом, я испугался, что его изношенное сердце не выдержит. На несколько секунд он перестал дышать, а потом принялся оплакивать меня, как оплакивают сына. А я, глядя на него, такого заплаканного, такого несчастного, плакал вместе с ним. Мне так хотелось в последний раз положить руку ему на плечо, сказать «спасибо», просто «спасибо».

Следующий тип слез — слезы искренних друзей — имеют все один вкус: вкус страшного удивления (их друг вдруг умер таким молодым, едва шестьдесят исполнилось!), вкус пустоты, внезапно образовавшейся из-за этой безвременной смерти, вкус надвигающегося одиночества; у многих к этому примешивается еще и привкус страха перед собственной смертью, которая (они знают это) уже маячит на горизонте, подстерегая их, пока издали. Какую-то часть этих слез друзья проливают по самим себе — заранее. Мне хотелось сказать им, чтобы они не расстраивались: придет день, и они смогут всласть поплакать над самими собой, как я делаю это сейчас рядом с ними.

Еще я удивился, заметив притворные слезы. Две родственницы пришли вместе, обе нарядные, обеим не больше пятидесяти. Они механически прогнусавили Лео несколько дежурных слов — явно заученных в машине — и прошли в спальню. Думаю, они не ожидали, что Лео пойдет вместе с ними, и испытали от этого известную неловкость: они-то, видимо, рассчитывали наскоро забежать в эту мрачную комнату и выскочить обратно. А тут, не зная, как поступить, обе вытащили по носовому платочку и стали вытирать воображаемые слезы, нарочито громко шмыгая носом. Попритворявшись достаточное с их точки зрения время, они обменялись заговорщическим взглядом и, проведя рукой по спине моего сына и пожелав ему удачи, вышли из комнаты, оставив его одного. Они ретировались, даже не поцеловав Марион или Ивуар, я проследил за ними до самой машины и слышал все их «Уф!», «Наконец-то!» и «Я думала, это никогда не кончится!», исполненные крайнего облегчения.

Вот дряни.

Знаю, мне не следовало бы так говорить, но я так подумал — и подумал изо всех сил! Конечно же, нельзя принудить себя испытывать горе, но я, я их очень любил, этих родственниц. И я бы плакал по-настоящему, если бы они умерли, а вот они…

Никакого стыда.

Последние слезы меня удивили: слезы Самюэля, друга детства Лео. Я не видел его несколько лет и был удивлен, когда в дом вошел мужчина, настоящий, взрослый, зрелый, солидный, импозантный. Не то чтобы в Лео не было импозантности, но, став мужем и отцом, он не перестал от этого быть в моих глазах юношей, даже в чем-то подростком, как, впрочем, большинство сегодняшних двадцати пятилетних. Итак, я увидел, как этот высокий, крепкий мужчина пришел в своем прекрасном костюме, правда — отлично скроенном (я обожаю костюмы), широко улыбнулся Лео, словно говоря: «Я здесь ради тебя, я сильный и разделю с тобой горе» — в общем, совсем как Смотритель. Он мало говорил, только стиснул моего сына в объятиях — сильных и долгих. Жизнь разлучила их лет десять назад, но эти годы разлуки испарились в один миг. Вот оно — чудо настоящей дружбы, которому так завидует любовь.

Сэм вошел в комнату, держа Лео за плечо, несколько долгих секунд ничего не происходило, а потом он вдруг разрыдался. И этот плач удивил меня больше всего: это были не сдерживаемые рыдания гордого мужчины, а горькие слезы маленького мальчика. Он сопел и всхлипывал, и тут я понял, что он оплакивал наши футбольные матчи, когда им с Лео было по восемь лет, наши походы в парк аттракционов, наши поиски сокровищ, которые я устраивал для них, шалаши, которые мы строили втроем. Он оплакивал мультики, которые мы запивали горячим молоком и заедали целыми пакетами конфет, и каникулы на морском побережье. В его залитом слезами лице я снова увидел мальчугана, каким он был когда-то, немного полноватого, немного неуклюжего; это был тот же парнишка, который старался как можно дольше торчать у нас по средам и воскресеньям, потому что дома его отец часто распускал руки — доставалось и ему, и его матери.

Я видел, как перед моим безжизненным телом мужчина оплакивал ребенка, каким был когда-то.

Из-за всего этого день у меня получился страшно тяжелый. И я решил не присутствовать на своих похоронах. Я даже поклялся, так что решено и подписано: на похороны не пойду.

Положенную мне дозу горя я получил.

Теперь надо сконцентрироваться на Власти — на всех трех ступенях, на том, что я могу сделать, чтобы мир стал лучше — для Лео, для Ивуар, для будущих детей Ивуар, и…

Но…

Что это за шум у меня над головой?

На дереве что-то есть! Ну да, я же не сумасшедший, прямо надо мной, на дереве что-то такое имеется!

Либо у меня галлюцинации, либо…

Ветка шевелится!

Что это там среди листьев?

Рука?

Ну да, именно — рука!

Но…

Это не обыкновенная рука!

Это…

Ох, бл-и-и-ин!..