Вернувшись с лыжной пробежки, я сразу садился за стол, набивал табаком любимый «бриар» (я тогда курил трубку) и включал мой 386-й компьютер, привезенный с собой на зависть собратьям, которые по старинке лязгали на пишущих машинках. Надо сказать, в работе я охотно использовал разные байки и происшествия, их часто рассказывали друг другу насельники Переделкина. Собственно, и весь роман вырос из писательского фольклора. Особенно мне помог Александр Давидович Тверской. Тучный, краснолицый, энергичный матерщинник, он занимался в правлении продовольственными пайками, директора магазинов, к которым были для прокорма прикреплены литераторы, перед ним просто трепетали. Зайдя к нему в кабинетик на третьем этаже Дома литераторов, возле библиографического отдела, можно было увидеть, как он, багровея, орет в трубку: «Как это праздничный заказ с чавычой? Да вы хоть понимаете, с кем имеете дело? Только семга! Это же идеологическая диверсия! Полкило в каждый заказ. Я звоню в горком!… Ах, вы поищете! Когда найдете – доложите!»

Книжек он давно не писал, некогда. И вот в 1984 году в связи с 50-летием СП СССР к правительственным наградам представили большую группу писателей, и Тверской твердо рассчитывал на орден «Знак Почета», а получил медаль «За трудовую доблесть», что привело его в бешенство. «Я весь Союз писателей кормлю, а мне – какую-то медальку!» – ревел он, и его лицо наливалось черной кровью. В итоге – обширный инфаркт, в одночасье сделавший его инвалидом. Он выкарабкался, но похудел вдвое и жил теперь только в Доме творчества, в покое и на воздухе. Ему в порядке исключения, за заслуги, выделили комнатку, за которую он платил 100 рублей в месяц – и это с питанием.

Кстати, подобное исключение сделали тогда же для Арсения Тарковского, а чуть позже для Михаила Рощина, перенесшего жестокий инсульт. Часто наезжал и подолгу жил в Переделкине поэт-фронтовик Эдуард Асадов, потерявший на войне зрение. Он пользовался невероятной популярностью среди непритязательных поклонников поэзии, хотя продвинутая, как теперь говорят, публика считала его сентиментальным рифмоплетом. Однако редкая советская мать не читала своей подросшей дочери его стихи про трагедию брошенной девушки, которая имела неосторожность утратить невинность до брака:

Асадов носил черную повязку, закрывавшую его вытекшие глаза и вдавленный изуродованный нос, он и дышал с громким всхрапывающим сопением. Обычно поэт сидел в номере, сочиняя стихи, или прогуливался по коридору, а в хорошую погоду быстро шагал туда-сюда по аллее, куда его отводила гардеробщица или приехавшая навестить поклонница. Шел поэт всегда ровно, не оступаясь, не натыкаясь на деревья и скамейки, сказывался многолетний опыт. Кстати, почитательницы к нему ездили постоянно, и все время разные. На вид это были увядающие дамы, сохранившие призывную выпуклость форм и девичью мечтательность в лицах. Иногда они оставались ночевать или даже гостили по несколько дней, благоговейно ухаживая за своим кумиром и вызывая недоуменную зависть иных, совершенно здоровых и полноценных обитателей Дома творчества. Некоторые, самые любопытные, ввечеру на цыпочках подходили к обитой черным дерматином двери и прислушивались, чтобы понять, чем же так влечет к себе дам инвалид войны.

– Ну что там? – спрашивали другие любопытствующие.

– Кажется, стихи читает…

– И только-то?

– Через дверь не видно.

Надо отметить, никогда ни одна поклонница не заставала соперницу, словно прибывали и убывали они по какому-то жесткому расписанию. Какой-то график заездов явно существовал и строго соблюдался. В Доме творчества имелось два телефонных закутка, откуда писатели могли позвонить. Обычно к переговорным пунктам выстраивалась очередь из двух-трех-четырех писателей, но если скапливалось человек десять, значит, в одной из будок засел Асадов, а это всерьез и надолго. Очевидно, он обзванивал многочисленных поклонниц и согласовывал график посещений. Желающих позвонить гардеробщицы честно предупреждали: не стойте, там Асадов! Если же уставший ждать писатель пытался постучать или даже открыть дверь, мол, пора и честь знать, потревоженный обольститель начинал издавать такие громкие и грозные всхрапы, что нетерпеливец обычно отступал.

Увидев меня среди томящихся в очереди, Тверской обычно подмигивал:

– Что, опять наш Гомер своих Пенелоп охмуряет? Мастер! Пойдем лучше, Юрочка, погуляем!

И мы отправлялись с Александром Давидовичем бродить по Переделкину. Из-за заборов высились крыши писательских дач, почти у каждой Тверской останавливался и объяснял:

– Здесь живет прозаик Х-й. Лауреат Сталинской премии. Автор романа «Из рейда не вернулись». Полное г-но. Посадил поэта Васильева.

– За что?

– Паша наставил ему рога. Он донос в НКВД настрочил, а ему Трудового Знамени дали… Сволочь!

Некоторые рассказы Тверского мне пригодились для романа:

– Дача поэта С-ого. Стихи у него – г-но. Десять лет не платил за аренду, газ и электричество. Когда его пришли выселять за долги, отстреливался спьяну из наградного «браунинга». Получил «Веселых ребят».

– Что?

– Орден «Знак Почета». Дерьмо!

– Дача драматурга О-на. Пьесы у него – г-но. А вот жена та еще штучка. Раздевается, включив свет и отдернув шторы. Давай подождем – скоро начнется.

«Козленок…» был первой вещью, которую я писал на компьютере, а не на машинке. Синий экран 386-го агрегата, купленный в магазине с литературным названием «Фермоза», вызывал у меня трепет, почти мистический, я осваивал программу «редактор», как молодой сапер опасную профессию. Нажимая непривычную комбинацию клавиш, я втягивал голову в плечи, ожидая подвоха. Роман был на три четверти написан, когда я перешел с компьютером на «ты» и поплатился. Неловкий удар по клавиатуре – и весь текст канул в электронную бездну, а на синем экране выступила какая-то марсианская тарабарщина. Я срочно вызвал моего соседа, опытного программиста Гену Игнатова, убедившего меня сесть за «Козленка…», и взмолился: «Спасай!» Он забрал технику домой, бился неделю и развел руками: роман начисто стерт, исчез. И тут я вдруг испытал облегчение. Текст утратился как раз в тот момент, когда я устал от замысла, разочаровался и уже сожалел, что стал писать «Козленка…». Настроение, знакомое каждому, кто пытался сочинять. Но Гене сюжет страшно нравился, и он отвез мой компьютер – «железо» – уникальному специалисту, тот бился месяц и вытащил текст из какой-то слепой виртуальной кишки, и Гена, торжествуя, привез мне «железо» с возвращенным человечеству романом. С тех пор я всегда сохраняю написанное, причем по несколько раз. На всякий случай.

С некоторой натяжкой этот эпизод моей творческой биографии можно сравнить со знаменитой историей, когда редактор «Современника» Некрасов, едучи в санях, обронил сверток с рукописью романа Чернышевского «Что делать?». Бедный чиновник, нашедший потерю и принесший на квартиру Некрасову, получил, как и было обещано, 50 рублей серебром – большие по тем временам деньги. Спасший меня уникальный специалист ограничился бутылкой хорошего виски.