Сегодня, спустя четверть века после обвала Советского Союза, мне трудно даже передать отчаянье, охватившее мою душу при виде происходившего. Великая страна, Родина, держава, огромное, местами обветшалое, где-то торопливо и невпопад нагроможденное, но в целом величественное и устойчивое историческое сооружение, пережившее самую страшную за всю историю войну, дрогнуло, качнулось и осело, превращаясь в пыль, подобно старому небоскребу, в самые уязвимые точки которого по всем правилам взрывотехники заложили заряды. Бу-ух – и груда щебня. Толпящиеся вокруг зеваки, журналисты, международная публика щелкают вспышками, цокают языками, восклицают «вау!», весело обсуждая геополитическую сенсацию. Мол, еще вчера, казалось, не обойти, не объехать эту громадину, а теперь осталось лишь убрать мусор.

Отречение жалкого Горбачева и триумф хмельного, надувшегося, как индюк, Ельцина, – все это, показанное по телевизору, вызывало отчаянье и тоску. Вокруг нового начальника обкромсанной по краям страны суетились непонятные люди. В телевизор набилось на удивление много радостных евреев, как будто шел бесконечный репортаж с веселого национального праздника. Любой разговор они обязательно сворачивали на свою тематику вызывая раздражение у всех, кому не повезло с «пятым пунктом». Даже меня, воспитанного в духе непререкаемого советского интернационализма, переходящего в родовое бесчувствие, это злило и озадачивало. Известный советский критик Михаил Синельников, с которым я дружил, кипел: «Не понимаю! Такое впечатление, что им поручили разжечь антисемитизм в стране!» Вскоре Михаил Хананович умер, убитый происходящим.

Когда в Кремле спустили флаг СССР, я напился.

Страна превратилась в огромную кунсткамеру, уродцы, сидевшие при советской власти в спирту, повыскакивали из банок и устроили шабаш непослушания. Телевизор без конца показывал мордатого Егора Гайдара, он, закатывая белесые поросячьи глазки, хрюкал что-то про умный рынок и про удочку, которую реформаторы дадут народу вместо рыбы. На прилавках было шаром покати, с витрин исчезли даже пыльные пирамиды банок с несъедобным «Завтраком туриста». За водку бились в очередях насмерть. Сизый дымок всенародного самогоноварения подернул Отечество. А вот удочкой, точнее, навороченным спиннингом, стала Останкинская башня, с ее помощью в мутное море перемен забрасывались пустые блесны, и за ними гонялось сбитое с толку народонаселение.

Постоянно по ТВ показывали правительство «молодых реформаторов». У некоторых в глазах еще стоял испуг валютного спекулянта, взятого возле «Метрополя» за перекупку долларов у интуристов. Парни, кажется, до конца не поняли, что на самом деле победили и вся страна в их жадных неумелых руках. Во власть полезли странные типы, вроде кучерявого эмигрантского вьюноши Бревнова. Он, кажется, учился вместе с Авеном в одной спецшколе и вдруг возглавил Газпром или Роснефть – не помню точно. Помню лишь, когда теледиктор назвал его зарплату, моя жена резала хлеб и чуть не отхватила себе ножом палец. Жил Бревнов в Нью-Йорке, летая на рабочую пятидневку в Москву особым самолетом. Следом за ним на другом казенном лайнере следовала его теща: она просыпалась позже. Похмельному гаранту наябедничали, что личный самолет есть не только у президента, случился скандал, и Бревнов с тещей исчезли. Сколько таких бревновых, озолотившихся на обломках страны, вернулись потом в свои манхэттены и Палестины, никто не знает…

Постоянно с какими-то вздорными идеями возникали в эфире Лифшиц, Чубайс, Авен, Бурбулис, Шахрай, Немцов, Борис Федоров, Гавриил Попов, Починок, Сосковец и Носовец, а также Станкевич, похожий на увеличенного в человеческий рост целлулоидного Кена – друга куклы Барби. Все они были, по сути, персонажами комическими, если бы не жуткий результат их косорукой деловитости. Страну растаскивали, как горящий склад дефицитов, – жуткий сюжет, напророченный Распутиным в повести «Пожар». Если когда-нибудь решат подсчитать, сколько в те годы всего сперли и сплавили за рубеж, к аудиторам надо бы приставить психиатров, иначе счетоводы просто спятят от масштабов украденного.

Всех реформаторов объединяло общее хитрованское выражение лиц, словно они знали про нас всех что-то очень забавное, но пока не говорили вслух. Замелькало вороватое словечко «ваучер». Министр обороны почему-то тоже всегда ухмылялся, и офицеры, которых тысячами гнали из армии, звали его «человек, который смеется». Иногда транслировали по телевизору мстительную физиономию Руслана Хасбулатова, председателя Верховного Совета, решившего, кажется, поквитаться за все обиды чеченского, а заодно и ингушского народов. От занудных лекторских интонаций Имрановича хотелось впасть в летаргический сон. Зато кипели депутаты, сообразившие, что они натворили, поддержав роспуск СССР. Задиристо крутил бретерские усы вице-президент Руцкой, грозя открыть свои чемоданы с компроматом на младореформаторов. Так и не открыл: украли. Олигархов словно специально подбирали по фамилиям: Гусинский, Смоленский, Березовский, Ходорковский… Огонек неприязни к оборотистым инородцам загорался в обиженных сердцах, к тому же вели они себя с комиссарской развязностью и нэпманской кичливостью, выставляя напоказ свое внезапное богатство.

В Доме правительства целый этаж отдали американским консультантам, помогавшим нам проводить реформы. Как нарочно, постоянно показывали по ТВ мрачного низколобого генерала Стерлигова. С людоедским блеском в глазах он грозил вскоре покончить с антинародным и антинациональным режимом. Интересно, сколько ему за это платили? Эфир заполонили проповедники самых затейливых сект, а также колдуны и знахарки, на расстоянии лечившие народ мановением рук. Ельцин, пугая граждан тяжелым набрякшим лицом, обещал, если что не так, лечь на рельсы. Но верили ему только те, кто страдал провалами в памяти. На Северном Кавказе начали грабить пассажирские и товарные поезда. С помощью фальшивых авизо туда уходили огромные средства, потраченные потом «повстанцами» на войну с «федералами», именно так именовало сражавшиеся стороны российское телевидение. Телевизионные говоруны в эфире откровенно веселились, разительно отличаясь развязностью от похоронной степенности советских дикторов. Сначала это забавляло, но бесконечные шуточки, приколы, хохмы, перемигивания вскоре осточертели, и я бы дорого дал, чтобы услышать державный бас Балашова, читающего доклад генсека.

Мои друзья-журналисты, еще недавно бившиеся за свободу слова, менялись на глазах. В 1988 году я летал в Америку на встречу «Восходящих лидеров». В делегацию тогда включили всех «взглядовцев» во главе с Владом Листьевым. В самолете во время долгого пути мы выпивали, спорили, обсуждали новости. Они были очень горды тем, что, несмотря на запрет Горбачева, пустили в эфир сюжет про Шеварднадзе. Тот, объявив о возможности фашистского переворота в стране, пригрозил отставкой. Не знаю, где уж он нашел у нас фашистов? Впрочем, красно-коричневой угрозой тогда все пугали друг друга, как в пионерском лагере мы стращали сами себя сказкой про гроб на колесиках. Все политики не дружат с правдой, но Шеварднадзе был уникальным, эпическим интриганом и лжецом, что потом и подтвердил, став президентом Грузии. Я тогда ответил «взглядовцам», мол, бывают ситуации, о которых в эфире надо рассказывать осторожно, иногда и умалчивать в интересах самого же общества. Они набросились на меня с хмельной принципиальностью:

– Ты понимаешь, что сказал?! Да если нас заставят хоть на йоту поступиться правдой, мы швырнем заявление об уходе! Мы пришли в эфир ради правды! А ты хочешь цензуры?

– Я не хочу, чтобы с помощью телевидения разрушали страну!

– А мы, значит, разрушаем?!

В общем, поссорились. Прошло четыре года. Меня после большого перерыва снова позвали во «Взгляд». Там я и вывалил все в эфир: про развал СССР, про ураганное обнищание, про бессовестных нуворишей, про новое очернение русской истории в духе пресловутого академика Покровского. Его имя, если кто не знает, почти 10 лет носил Московский государственный университет, потом, слава богу, одумались и вспомнили про Ломоносова. Листьев слушал меня с какой-то ветхозаветной грустью, но не перебивал, лишь тонко улыбался, когда я горячился, разоблачая антинародный курс Гайдара. Отговорив свое в эфире, я отправился к знакомым девушкам в редакцию «До и после полуночи» и вышел из телецентра часа через три. Долго бродил, разыскивая брошенный в спешке на обширной стоянке мой темно-синий «Москвич-2141», которым страшно гордился. Потом я понял, почему не сразу нашел свою гордость: ее загородил огромный никелированный джип «Мерседес». Такой и сейчас-то мало кому доступен, а тогда внедорожник производил впечатление инопланетного средства передвижения. У джипа стоял Листьев. Увидав меня, он немного смутился, потом спросил:

– Как тебе тачка?

– Фантастика!

– На ней даже по болоту ездить можно.

– А как тебе мое выступление?

– Молодец. Ты знаешь, что мы теперь в записи выходим?

– Не-ет…

– Теперь так… Ну давай, не забывай нас!

Мы разъехались. Все мои филиппики против антинародного режима, конечно, вырезали. Во «Взгляд» меня больше не приглашали. А Влада вскоре убили. Из-за денег.

Тем временем пенсия в переводе на доллары составила что-то около пяти баксов, дикая инфляция сожрала все отложенное на черный день. Даже мне, по прежним меркам хорошо зарабатывавшему писателю, трудно было сводить концы с концами. Жена начала «челночить». Но тут молодой нефтяник Валерий Белоусов, возмущенный происходящим в стране, решил издавать оппозиционную газету «Гражданин России» и пригласил меня в сотрудники. Платил он в месяц сто долларов, и я чувствовал себя богатым, даже немного стеснялся своей обеспеченности, ведь по помойкам рылись пенсионеры и ветераны. Впрочем, вот вам для сравнения: Сорос платил сотрудникам либеральных изданий вроде журнала «Знамя» жалованье от тысячи долларов в месяц, сумма в ту пору невообразимая. Понятно, почему эта общечеловеческая ватага сегодня вспоминает 1990-е как золотой век. Еще бы!