5 января 1896 года наступает первая годовщина разжалования Дрейфуса. В прессе об этом почти ничего не пишут. Нет никаких писем или петиций, демонстраций в его поддержку или против него. Он сидит там на этой скале, кажется, все про него забыли. Наступает весна. Я вот уже восемь месяцев возглавляю статистический отдел, и все спокойно.

Но вот как-то одним мартовским утром майор Анри просит меня принять его. Глаза у него красноватые и опухшие.

– Мой дорогой Анри, – говорю я, отодвигая в сторону дело, которое читал. – Вы здоровы? Что случилось?

Он стоит перед моим столом.

– Боюсь, но мне придется просить внеочередной отпуск, полковник. У меня семейное несчастье.

Я прошу его закрыть дверь и сесть.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Тут, к сожалению, никто не в силах помочь, полковник. – Анри сморкается в большой белый платок. – У меня умирает мать.

– Я вам искренне сочувствую. С ней кто-нибудь есть? Где она живет?

– В Марне. Маленькая деревенька, называется Поньи.

– Вы должны немедленно ехать к ней. Во времени я вас не ограничиваю. Пусть Лот и Жюнк возьмут на себя вашу работу. Это приказ. У всех нас только одна мать.

– Вы очень добры, полковник. – Анри встает и отдает честь. Мы обмениваемся теплым рукопожатием. Я прошу его выразить почтение его матери от моего имени. Он уходит, а я пытаюсь представить себе, как она может выглядеть – жена фермера-свиновода в долине Марна с ее шумным сыном-солдатом. Думаю, жизнь ее была нелегка.

Мой заместитель отсутствует около недели. Но вот как-то ближе к концу дня раздается стук в мою дверь и появляется Анри с очередным конусом из оберточной бумаги – новая поставка от агента Огюста.

– Извините, что беспокою вас, полковник. Спешу между двумя поездами. Хотел передать вам это.

Я сразу же чувствую по весу, что бумаг сегодня больше обычного. Анри замечает мое удивление.

– К сожалению, из-за матери я пропустил предыдущую встречу, – признается он, – а потому договорился с Огюстом, чтобы она сделала закладку сегодня в дневное время для разнообразия. Я сейчас прямо оттуда. Мне нужно возвращаться в Марн.

Я сдерживаюсь, чтобы не сделать ему выговора. Я ведь приказал ему передать его обязанности Лоту и Жюнку – закладку вполне мог взять и кто-то другой. И сделать это, как обычно, в темное время суток, когда меньше риска засветиться нашему агенту. И потом, в разведке существует золотое правило – как он сам не раз мне говорил: чем скорее принимается к сведению информация, тем больший от нее эффект. Но у Анри такой измученный вид, он почти не спал всю неделю, что я проглатываю замечание, просто желаю ему счастливого пути и запираю конус у себя в сейфе, где он и остается, пока капитан Лот не приходит на следующее утро.

Мои отношения с Лотом никак не продвинулись с первого дня: они служебные, но прохладные. Он всего года на два моложе меня, довольно умен, выходец из Эльзаса, а потому говорит по-немецки – нам бы следовало лучше ладить, чем теперь. Но в его светловолосой привлекательности и прямой осанке есть что-то прусское, и это мешает мне проникнуться к нему симпатией. Однако Лот эффективный офицер, а скорость, с которой он восстанавливает документы, просто феноменальна, а потому я, принеся конус в его кабинет, как всегда вежлив:

– Будьте добры, займитесь этим сейчас.

– Слушаюсь, полковник.

Лот надевает фартук, и пока он достает коробку с инструментом из шкафа, я высыпаю содержимое конуса ему на стол. Мой взгляд мгновенно выхватывает среди серого и белого несколько голубых фрагментов, словно просветы неба среди туч в пасмурный день. Я трогаю один-два фрагмента указательным пальцем – они чуть толще обычной бумаги. Лот подхватывает один пинцетом, рассматривает, поворачивая то одной, то другой стороной в свете мощной электрической лампы.

– «Пти блю», – бормочет он, используя жаргонное выражение для открытки пневматической телеграммы. Потом смотрит на меня и хмурится. – Клочки мельче обычного.

– Посмотрите, что с этим можно сделать, – говорю я.

Часов через пять ко мне в кабинет заходит Лот. В руках у него тонкая папка из оберточной бумаги. Он обеспокоенно морщится, протягивая мне папку. Все его поведение какое-то тревожное, неловкое.

– Я думаю, вы должны взглянуть, – произносит он.

Я открываю папку – внутри лежит «пти блю». Лот мастерски склеил телеграмму. Ее текстура напоминает мне нечто восстановленное археологом: фрагмент разбитой посуды, может быть, плитку из голубого мрамора. Справа у бланка несколько острых зубцов – отсутствующие фрагменты, а линии разрывов напоминают венозную сетку. Но послание на французском читается без проблем:

МСЬЕ! ПРЕЖДЕ ВСЕГО Я ЖДУ БОЛЕЕ ПОДРОБНОГО

ОБЪЯСНЕНИЯ, ЧЕМ ТО, ЧТО ВЫ МНЕ ДАЛИ НА ДНЯХ

ПО РАССМАТРИВАЕМОМУ ДЕЛУ. Я ПРОШУ ВАС

ПРЕДСТАВИТЬ ЕГО В ПИСЬМЕННОМ ВИДЕ, ЧТОБЫ Я МОГ

РЕШИТЬ, СТОИТ ЛИ МНЕ ПРОДОЛЖАТЬ ДЕЛА С ДОМОМ Р.

С.

Я в недоумении смотрю на Лота. Судя по его поведению, когда он вошел, я ждал чего-то сенсационного. Прочитанный текст, кажется, никак не оправдывает его возбужденного состояния.

– «С.» означает Шварцкоппен?

– Да, это его предпочтительное кодовое имя. Посмотрите с другой стороны.

На обратной стороне паутинка крохотных полосок прозрачной клейкой бумаги, которая удерживает открытку. Но написанное опять абсолютно разборчиво. Под печатным словом «ТЕЛЕГРАММА» и над словом «ПАРИЖ» в пространстве для адреса написано:

Имя мне не знакомо. Но несмотря на это, я потрясен, словно прочел имя старого друга в некрологе.

– Поговорите с Грибленом, – обращаюсь я к Лоту. – Пусть проверит, есть ли майор Эстерхази во французской армии.

Существует все же маленькая надежда, что, судя по имени, он может оказаться австро-венгерским офицером.

– Я это уже сделал, – отвечает Лот. – Майор Шарль Фердинанд Вальсен-Эстерхази числится в семьдесят четвертом пехотном полку.

– В семьдесят четвертом? – Я все еще не могу понять, что к чему. – У меня есть приятель в этом полку. Они расквартированы в Руане.

– Руан? «Дом Р.»? – Лот смотрит на меня, его светло-голубые глаза расширяются от волнения, потому что все это теперь указывает в одном направлении. Он переходит на шепот: – Это означает, что есть и другой предатель?

Я не знаю, что ответить. Снова разглядываю семь строк послания. Я восемь месяцев читаю записки и черновики Шварцкоппена и теперь знаком с его почерком, а этот правильный и строгий шрифт не похож на тот, каким пишет он. Напротив, почерк слишком правильный и строгий, чтобы быть обычным. Такие буквы можно увидеть на официальном приглашении, похоже, почерк изменен намеренно. Оно и понятно, думаю я: если ты офицер иностранной державы и держишь связь с агентом с помощью открытой почты в стране потенциального противника, то ты должен принять хотя бы минимальные меры, чтобы скрыть свою руку. Тон послания раздраженный, властный, взволнованный: он подразумевает кризис в отношениях. Трубы пневматической связи, проложенные по сточной системе Парижа, могут доставить телеграмму с такой скоростью, что через час или два она уже будет в руках у Эстерхази. Но риск все же существует, и, вероятно, поэтому Шварцкоппен, аккуратно написав свое послание – и потеряв пятьдесят сантимов на покупку бланка, – все же решает не отправлять его, рвет на кусочки и бросает в корзинку для мусора.

– Это послание явно имеет высокую степень важности. Если он не отправил его телеграммой, то каким образом?

– Может, у него был еще один бланк, – предполагает Лот. – Письмо?

– Остальные материалы вы просмотрели?

– Нет еще. Занимался этой «пти блю».

– Хорошо. Просмотрите их, может быть, там обнаружится еще какой-нибудь черновик.

– А что будем делать с этой пневматической телеграммой?

– Предоставьте это мне. И никому о ней не говорите. Ясно?

– Да, полковник! – Лот отдает честь.

Он уходит, а я говорю ему вслед:

– Да, вы хорошо поработали.

После ухода Лота я встаю у окна и смотрю на министерскую резиденцию по другую сторону сада. Я вижу свет в кабинете министра. Можно легко пройти к нему и сообщить о нашем открытии. По меньшей мере я мог бы встретиться с генералом Гонзом, моим непосредственным начальником. Но я знаю: сделай я так – и я потеряю контроль над расследованием, которое еще и начаться-то не успело, мне не позволят и шага ступить без предварительной консультации. И потом, возникает опасность утечки. Пусть наш подозреваемый всего лишь скромный майор в третьеразрядном полку в гарнизонном городке, но Эстерхази – имя звучное в Центральной Европе, может быть, кто-то в Генеральном штабе сочтет своим долгом предостеречь семью. Поэтому пока будет разумно придержать информацию.

Я возвращаю «пти блю» в папку и запираю в своем сейфе.

На следующий день Лот снова заходит ко мне. Он работал вчера допоздна и склеил черновик еще одного письма. К сожалению, как это нередко случается, Огюст не смогла собрать все клочки – отсутствуют слова, даже целые куски предложений. Я читаю, а Лот смотрит на меня.

Я несколько раз перечитываю документ. Несмотря на пробелы, суть ясна. Эстерхази передавал информацию немцам, включая и наброски, за которые ему платил Шварцкоппен. И теперь «отец» немецкого атташе – предположительно, так он называет какого-то генерала в Берлине – говорит, что цена за те разведсведения, которые они получают, слишком высока.

– Конечно, это может оказаться ловушкой, – говорит Лот.

– Да. – Я уже думал об этом. – Если Шварцкоппен обнаружил, что мы читаем его мусор, то почему бы ему не воспользоваться этим знанием против нас? Он вполне может сбрасывать в корзинку для мусора сфальсифицированный материал, чтобы направить нас по ложному следу.

Я закрываю глаза и пытаюсь представить себя на его месте. Мне представляется маловероятным, чтобы человек, столь беззаботный в любовных делах, столь небрежный в работе с документами, вдруг стал бы таким изобретательным.

– Трудно представить, чтобы он вдруг пошел на это… – размышляю я вслух. – Помните, как резко реагировали немцы, когда мы раскрыли, что они использовали Дрейфуса? Зачем Шварцкоппену еще один досадный шпионский скандал?

– Все эти бумаги не являются уликами, полковник, – заявляет Лот. – Мы никогда не сможем использовать этот документ или «пти блю» как повод для ареста Эстерхази, потому что ни то ни другое ему не было отправлено.

– Это верно. – Я открываю сейф, извлекаю оттуда тонкую папочку, кладу в нее к «пти блю» черновик письма. На папке я пишу «Эстерхази». Вот он, парадокс мира шпионажа, думаю я. Эти документы имеют смысл только в том случае, если знаешь, откуда они. Но так как их источник не может быть раскрыт – поскольку это означало бы провал для нашего агента, – то в юридическом смысле они бесполезны. Я не хочу показывать бумаги военному министру или начальнику Генерального штаба из опасения, что кто-либо из младших офицеров увидит их и пойдут слухи: то, что они восстановлены из мусора, слишком очевидно. – Есть ли возможность, – спрашиваю я у Лота, снова извлекая из папки «пти блю», – сфотографировать это так, чтобы не были заметны места склейки и все выглядело так, будто мы перехватили их в почте, как это случилось с документом Дрейфуса?

– Попробую, – с сомнением в голосе отвечает он. – Но тот документ был собран всего из шести кусков, а здесь их около сорока. И даже если мне удастся, сторона с адресом, а это самая важная часть документа, не франкирована, и любой, кто подержит ее в руках полминуты, поймет, что она не была доставлена.

– Может, нам удастся ее франкировать? – предлагаю я.

– Не могу вам сказать.

Сомнение на лице Лота еще сильнее.

– Хорошо. – Я решаю не нажимать. – Пока о существовании этих документов никто, кроме нас двоих, не должен знать. А мы тем временем займемся Эстерхази и попытаемся найти еще какие-то свидетельства против него.

Я вижу, что Лота по-прежнему что-то мучает. Он хмурится, жует губы. Кажется, он собирается сделать какое-то замечание, но потом решает не делать его.

– Жаль, что майор Анри не на месте, а в отпуске, – вздыхает он.

– Не беспокойтесь, – заверяю я его. – Анри вскоре вернется. А пока по этим документам будем работать мы вдвоем.

Я отправляю телеграмму моему старому приятелю по Тонкину Альберу Кюре, майору Семьдесят четвертого пехотного полка в Руане, сообщаю, что буду в тех краях на следующий день, и спрашиваю, не могу ли повидаться с ним. Получаю ответ из одного слова: «Рад».

На следующее утро я рано съедаю второй завтрак на вокзале Сен-Лазар и сажусь на поезд в Нормандию. Несмотря на серьезность моей миссии, я чувствую прилив восторга, когда кончаются окраины и мы выезжаем на открытую местность. Я впервые за несколько недель оторвался от моего стола. Стоит весенний день. Я еду. Мой закрытый портфель рядом со мной, а сельский пейзаж проплывает за окном, словно пасторальная картина: коричневые и белые коровы, похожи на лоснящиеся свинцовые игрушки в сочных зеленых лугах, невысокие серые норманнские церкви и деревни с красными крышами, ярко раскрашенные баржи в тихих каналах, песчаные дорожки и высокие живые изгороди, только-только покрывающиеся листьями. Это Франция, за которую я сражаюсь, пусть хотя бы и соединением бумажных клочков из мусорной корзины гулящего прусского полковника.

Меньше чем через два часа мы подъезжаем к Руану, паровоз пыхтит, с черепашьей скоростью тащит состав вдоль Сены к громадному собору. Чайки с криками парят над широкой рекой. Я всегда забываю, как близко столица Нормандии находится к Ла-Маншу. С вокзала я пешком отправляюсь к казармам Пелисье по типичному военному городку с его безотрадными лавочками и сапожными мастерскими и характерными грязными на вид барами, неизменно принадлежащими отставному солдату, – выпивать здесь местным гражданским не рекомендуется. Полк «Семь-четыре» занимает три больших трехэтажных здания в полоску: красный кирпич в них перемежается с серым камнем, их вершины видны над высокой стеной. Когда смотришь на такие здания, то думаешь, что в них могут размещаться фабрики, сумасшедшие дома, тюрьмы. У ворот я показываю свои документы, и дневальный ведет меня между двух казарменных блоков, по плацу с его мачтой под триколор, соснами и водяными желобами к административному зданию в дальнем конце.

Я поднимаюсь по сбитой гвоздями лестнице на второй этаж. Кюре нет в его кабинете. Сержант сообщает мне, что майор отправился на осмотр личных вещей в казарму, он приглашает меня подождать. В комнате только письменный стол и два стула. Высокое окно с маленьким подоконником чуть приоткрыто, и внутрь проникает весенний ветерок и гарнизонные звуки. Я слышу цоканье копыт по брусчатке конюшенного блока, ритмичный шаг роты, возвращающейся маршем с дороги, и где-то вдали репетицию оркестра. Я словно вернулся в Сен-Сир или в звании капитана нахожусь в штабе дивизии в Тулузе. Даже запахи те же – конский навоз, кожа, еда из солдатской столовой, мужской пот. Мои утонченные парижские друзья удивляются: как я год за годом выношу все это. Я даже не пытаюсь объяснить им правду: неизменная одинаковость и привлекает меня прежде всего.

Кюре вбегает в комнату и рассыпается в извинениях. Сначала он отдает мне честь, потом мы пожимаем друг другу руки и наконец неловко – по моей инициативе – обнимаемся. Я не видел его со времени того концерта у де Комменжей прошлым летом, когда у меня возникло впечатление, будто его что-то беспокоит. Кюре человек честолюбивый, на год или два старше меня. И если он завидует моему новому званию, то его можно по-человечески понять.

– Ну-ну, – говорит он, отходя назад и оглядывая меня. – Полковник!

– Согласен, к этому нужно привыкнуть.

– Надолго к нам?

– Всего на несколько часов. Вечерним поездом возвращаюсь в Париж.

– Это нужно отметить.

Кюре открывает ящик стола, достает бутылку коньяка и два стакана, наполняет их до края. Мы пьем за армию. Он снова наливает – и мы пьем за мое повышение. Но я чувствую, что где-то в глубине за этими поздравлениями между нами уже наметилось отчуждение. Впрочем, никто посторонний, войдя в комнату, не заметил бы этого. Кюре наливает по третьему разу. Мы расстегиваем мундиры, усаживаемся поудобнее, закуриваем, укладываем ноги на стол. Мы говорим о старых товарищах, старых временах, смеемся. Наступает короткая пауза, и тут он спрашивает:

– Чем именно ты теперь занимаешься в Париже?

Я медлю с ответом – мне нельзя это разглашать.

– Я занял место Сандерра – руковожу контрразведкой.

– Боже милостивый, правда? – Кюре хмуро поглядывает на пустой стакан, но нового тоста не предлагает. – Так ты к нам шпионить приехал?

– Что-то вроде того.

– Надеюсь, не за мной? – К нему возвращается проблеск его прежнего веселого нрава.

– В этот раз – нет. – Я улыбаюсь и ставлю стакан. – В семьдесят четвертом есть майор по фамилии Эстерхази.

– И в самом деле есть, – кивает Кюре и смотрит на меня с непроницаемым выражением.

– Что он собой представляет?

– Что он натворил?

– Не могу сказать.

– Я ждал именно такого ответа. – Кюре встает, начинает застегивать мундир. – Не знаю, как тебе, а мне нужно проветриться.

Ветер на улице стал крепче, он несет в себе морскую прохладу. Мы идем по периметру плаца. Спустя какое-то время Кюре говорит:

– Я понимаю, ты мне не можешь сказать, что там у вас происходит, но позволь дать тебе совет: будь осторожен с Эстерхази. Он опасный человек.

– В каком смысле – физически?

– Во всех смыслах. Что ты про него знаешь?

– Ничего, – отвечаю я. – Ты первый человек, к которому я обратился.

– Имей в виду, у него обширные связи. Его отец был генералом. Он называет себя «граф Эстерхази», но я думаю, это просто жеманство. Как бы то ни было, но его жена – дочь маркиза де Неттанкура, так что у него много знакомых.

– Сколько ему лет?

– Около пятидесяти, я бы сказал.

– Пятидесяти? – Я оглядываю казармы. День близится к вечеру. Солдаты с бледными лицами и серыми стрижеными головами высовываются из окон, словно заключенные.

Кюре прослеживает направление моего взгляда.

– Я знаю, что ты думаешь.

– Да?

– Почему если ему пятьдесят и он зять маркиза, то застрял в такой дыре? Естественно, это первое, что я бы хотел знать.

– Ну если уж ты сам сказал, то почему?

– Потому что у него нет денег.

– Несмотря на все связи?

– Он их проигрывает. Но не за карточным столом. На ипподроме и бирже.

– Неужели у его жены нет капитала?

– Есть, но она хорошо знает своего мужа. Я слышал, как Эстерхази сетовал, что даже загородный дом она записала на себя, чтобы защититься от его кредиторов. Она ему и одного су не дает.

– Но у него есть квартира в Париже.

– Можешь не сомневаться: квартира тоже принадлежит жене.

Мы идем некоторое время молча. Я вспоминаю письмо Шварцкоппена. Речь там шла о деньгах. «Ваши условия неприемлемы для меня…».

– Скажи мне, – говорю я. – Какой он офицер?

– Хуже не бывает.

– Пренебрегает своими обязанностями?

– Совершенно. Полковник перестал поручать ему что-либо.

– Так его здесь не бывает?

– Напротив, он всегда здесь.

– И чем он занимается?

– Путается под ногами. Любит ошиваться рядом с тобой и задавать кучу дурацких вопросов о делах, которые не имеют к нему никакого отношения.

– О чем вопросы?

– Обо всем.

– Ну, например, об артиллерии?

– Точно.

– И что он спрашивает об артиллерии?

– Да чего он только не спрашивает! Я точно знаю, что Эстерхази был на трех артиллерийских стрельбах. Полковник категорически отказался назначать его на последние, так он в конце концов сам заплатил за поездку.

– Мне показалось с твоих слов, что у него нет денег.

– Верно, в этом-то и дело. – Кюре резко останавливается. – Слушай, я вот начал вспоминать… мне стало известно, что он еще заплатил и капралу его батальона, чтобы тот скопировал инструкции по стрельбе: ты же знаешь, нам такие документы запрещается держать больше дня, максимум двух.

– Эстерхази представил какие-то объяснения?

– Сказал, что собирается предложить некоторые усовершенствования…

Мы идем дальше. Солнце опустилось за одну из казарм, и на плац упала тень. Резко похолодало.

– Ты сказал, что он опасен.

– Объяснить это непросто. Он какой-то непредсказуемый. И еще коварный. И в то же время может быть очаровательным. Скажем так: как бы он себя ни вел, никто не хочет переходить ему дорогу. И еще у него довольно необычная внешность. Ты должен сам его увидеть, чтобы понять, что я имею в виду.

– Я бы хотел на него взглянуть. Но дело вот в чем: я бы не хотел рисковать – он меня видеть не должен. Я бы не мог откуда-нибудь незаметно посмотреть на него?

– Тут неподалеку есть бар, он проводит там почти все вечера. Это не наверняка, но, возможно, ты бы мог увидеть его там.

– А ты меня туда не проводишь?

– Мне показалось, ты собираешься уехать вечерним поездом.

– Я могу остаться до утра. Одна ночь ничего не решает. Идем, мой друг! Вспомним старые времена.

Но Кюре, кажется, уже наелся старыми временами. Он смотрит на меня жестким, оценивающим взглядом.

– Теперь я понимаю, Жорж: дело, вероятно, серьезное, если ты ради него отказываешься от ночи в Париже.

Кюре уговаривает меня вернуться к нему и вместе с ним дождаться вечера, но я предпочитаю не оставаться в казарме, опасаясь, что меня узнают. Тут неподалеку от вокзала есть небольшая гостиница для коммивояжеров – я ее заметил, когда шел мимо. Я возвращаюсь и плачу за номер. Там стоит застоялый запах, повсюду грязь, электричества нет. Матрас жесткий и тонкий, стены сотрясаются от каждого проходящего поезда. Но одну ночь я перебьюсь. Я вытягиваюсь на кровати – она короткая, мои ноги свешиваются за край. Я курю и думаю о таинственном Эстерхази – человеке, у которого в избытке есть то, чего не было у Дрейфуса: мотив.

День за окном гаснет. В семь часов начинают звонить колокола собора Руанской Богоматери – тяжелые и звучные, их звон накатывает на реку, как огневой вал, а когда прекращается, мне кажется, что внезапная тишина повисла в воздухе, как дым.

Когда я встаю и спускаюсь по лестнице, за окном уже темно. Кюре ждет меня внизу. Он предлагает мне закрепить накидку на плечах потуже, чтобы скрыть знаки различия.

Мы идем минут пять-десять мимо домов с закрытыми ставнями, мимо двух тихих баров и наконец оказываемся в тупичке, заполненном тенями людей, в основном солдат и нескольких молодых женщин. Они тихо переговариваются, смеются, топчутся у длинного, низкого здания без окон – оно похоже на переоборудованный склад. Писанная маслом вывеска гласит «Фоли-Бержер». Безнадежность этих провинциальных претензий чуть ли не трогает.

– Подожди здесь, – говорит Кюре. – Посмотрю, пришел он или нет.

Кюре уходит. Дверь открывается, я на секунду вижу очертания его фигуры в проеме дверей на фоне сиреневатого сияния. Я слышу грохот музыки, а потом его поглощает темнота. Женщина с огромным декольте, белая, как гусиная кожа на холоде, подходит ко мне, держа незажженную сигарету, и просит прикурить. Не давая себе труда подумать, я чиркаю спичкой. В желтой вспышке вижу, что она молода и красива. Женщина близоруко смотрит на меня.

– Я тебя знаю, дорогой?

Понимаю свою ошибку.

– Извините, я жду кое-кого…

Загасив спичку, я ухожу.

– Не будь ты таким, миленок! – со смехом кричит он мне вслед.

– А кто он вообще такой? – спрашивает другой женский голос.

Потом раздается пьяный мужской голос:

– Он чванливый мудак!

В мою сторону поворачиваются двое солдат.

В дверях появляется Кюре. Он кивает и манит меня. Я подхожу к нему.

– Мне надо уйти, – говорю я.

– Быстро посмотришь – и уходим.

Кюре берет меня под руку и проталкивает перед собой, мы идем по короткому коридору, вниз на несколько ступеней, за тяжелый бархатный занавес в длинный зал, в котором висит табачное облако. Зал битком набит людьми, сидящими за небольшими круглыми столиками. В дальнем углу играет оркестр, на подмостках с полдесятка девиц в корсетах и панталонах, с вырезом в паху, они задирают юбки и апатично машут ногами на публику. Их подошвы стучат по голым доскам. В зале стоит запах абсента.

– Вон он. – Кюре кивает в строну столика шагах в двадцати, за которым две пары делят бутылку шампанского.

Одна из женщин, рыжеволосая, сидит спиной ко мне, другая, брюнетка, повернулась на стуле и смотрит на подмостки. Мужчины, глядя друг на друга, вяло говорят о чем-то. Кюре нет нужды сообщать, кого он мне показывает. Майор Эстерхази сидит, отодвинувшись от столика, его мундир расстегнут, ноги широко раздвинуты, руки свисают чуть не до пола. В правой руке он под небрежным наклоном держит бокал с шампанским, словно тот и не стóит того, чтобы о нем думать. Его голова в профиль плосковата и конусом сходится к большому клювообразному носу. Усы большие, закручены к ушам. Похоже, он пьян. Его собеседник замечает нас у дверей, говорит что-то, и Эстерхази поворачивает голову в нашу сторону. У него круглые, выступающие глаза, не естественные, а с сумасшедшинкой, похожи на стеклянные шары, вставленные в череп скелета в медицинской школе. Как и предупреждал Кюре, вид этого человека производит тревожное впечатление.

«Боже мой, – думаю я, – да ведь он и глазом не моргнет – сожжет это заведение со всеми его обитателями».

Взгляд Эстерхази на миг останавливается на нас, и я чувствую что-то похожее на любопытство в наклоне его головы, прищуре глаз. К счастью, он пьян, и когда одна из женщин говорит что-то, его внимание сквозь дурман обращается к ней.

– Нам нужно идти. – Кюре берет меня под локоть. – Он откидывает занавес и ведет меня из зала.