Глава 8
Мы решаем, что если уж устанавливать одну подслушивающую трубу, то можно установить и вторую – в спальне, где Шварцкоппен и Паниццарди, наиболее вероятно, будут обсуждать самые интимные свои вопросы. Девернин должен принести необходимое оборудование: трубы, пилу, резак, молоток и долото, мешки для мусора. Пробиться в дымоход можно, только когда квартира внизу будет пуста, а такое бывает обычно ночью. Дюкасса также беспокоит, как отнесется к этому пара, живущая наверху, они уже начали задавать ему подозрительные вопросы о шумах, которые до них доносятся, и о том, чем он занимается целыми днями. Поэтому работу нужно проделать с мучительно-медленной скоростью: громкий удар молотком – пауза. Еще один удар – снова пауза. Чтобы выбить один кирпич, понадобится целая ночь. И всегда существует опасность, что из камина в комнату немцев свалится сажа. И еще – работа грязная. Нервы напряжены. Девернин докладывает, что Дюкасс начал пить – еще одна профессиональная шпионская болезнь.
Есть и другая трудность – проникновение в квартиру немцев. Девернин сначала предложил обычный взлом. Он приходит ко мне в кабинет с набором инструментов в небольшой кожаной скатке, которую разворачивает на моем столе. Я вижу отмычки, изготовленные для уголовной полиции мастером по замкам. Они похожи на хирургические скальпели. Он объясняет, как они действуют: двусторонние отмычки для разных типов замков: чемоданные, рамочные, открывающиеся бородковыми ключами, скребки для высвобождения застопоренных дисков… Мне становится нехорошо от одного только их вида и мысли о том, что нашего агента поймают при взломе собственности, принадлежащей немцам.
– Но это все очень просто, полковник, – утверждает он. – Покажите мне здесь что-нибудь запертое.
– Пожалуйста. – Я показываю на верхний правый ящик моего стола.
Девернин встает на колени, осматривает замок, выбирает две отмычки.
– Нужно две. Одной вы нажимаете на зубчатый шпенёк, вот так… Вставляете отмычку, нащупываете первый диск, поднимаете его в открытое положение… – Девернин сосредоточенно морщится. – Потом делаете то же самое с остальными дисками… А потом… – Он улыбается и открывает ящик. – Дело сделано!
– Оставьте их мне, – говорю я. – Хочу подумать.
Девернин уходит, а я запираю инструменты в столе. Время от времени достаю их и разглядываю. Нет, решаю я. Слишком рискованно, уголовное преступление. Я предлагаю собственный план, у него одно достоинство – он абсолютно легален. Я излагаю его Девернину день или два спустя.
– Нам ведь нужен только доступ в их камины?
– Да.
– А сейчас как раз то время года, когда отопления не требуется и камины чистят?
– Да.
– Тогда почему вам не переодеть двух наших людей трубочистами – пусть предложат свои услуги немцам.
В середине мая Девернин приходит ко мне, и я вижу на его губах улыбку, а улыбается он очень редко. Выясняется, что друг его шурина знает трубочиста, патриота, который одновременно с Девернином – в ту пору сержантом – служил в его драгунском полку. Его отец погиб в 1870 году, и он рад будет сделать что-нибудь для Республики, не задавая никаких вопросов. Во время второго завтрака, когда немцы выпивали перед едой, он постучал в дверь квартиры на первом этаже, назвался трубочистом, и его пропустили без всяких вопросов. Под самым носом этих высокомерных пруссаков он ходил туда-сюда по их квартире, укладывал переговорные трубы, делая вид, что чистит дымоход, а потом закрепил все это на месте. А когда в конце он оставил им визитку, один из немцев дал ему чаевые.
– И что теперь слышно? – спрашиваю я.
– Много слышно. В особенности если говорящий сидит или стоит рядом с камином. Во всяком случае, суть разговора понять можно.
– Хорошая работа. Молодцы!
– Но это еще не все, полковник.
Девернин достает из кармана конверт и увеличительное стекло. В конверте лежит фотография десять на тринадцать сантиметров. Я несу ее к окну, к свету.
– Ее отпечатали вчера днем, после трех часов.
Без увеличения фигуру человека, выходящего из ворот посольства, разглядеть трудно, но и с увеличением нужно очень собраться: его движение вперед несколько замутило изображение, тень за его спиной от яркого майского солнца гораздо резче. Но стоит посмотреть несколько секунд – и сомнений не остается. В данном случае выпученные круглые глаза и экстравагантные усы, завитые, как бараньи рога, выдают предателя с головой: это Эстерхази.
В пятницу этой недели Бахир, кряхтя и задыхаясь, поднимается ко мне в кабинет с персональной телеграммой, переправленной через министерство. Даже не успев взять бумагу из его рук, я чувствую: это о моей матери, что может означать лишь плохие новости. Разве все мы в каком-то далеком уголке мозга с того момента, когда впервые осознаем, что смертны, не опасаемся втайне смерти родителей? Или же это постоянное состояние страха присуще только тем, кто пережил утрату в детстве? Но я читаю телеграмму – она от Анны, моей сестры, которая сообщает, что наша мать упала и сломала бедро. Доктора сделали ей анестезию, чтобы избавить от боли и страданий во время операции.
ОНА В ИСТЕРИКЕ И НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ.
ЕСЛИ МОЖЕШЬ, ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЕННО.
Я иду по коридору и сообщаю об этом Анри. Он отвечает с дружеским сочувствием:
– Прекрасно понимаю, что вы чувствуете, полковник. Можете не беспокоиться, я сделаю все, чтобы в ваше отсутствие отдел работал так же эффективно.
Анри говорит совершенно искренне, и я ощущаю неожиданную симпатию к этому старому грубияну. Он желает мне удачи.
Когда я добираюсь до больницы в Версале, операция уже закончена. Анна с мужем, Жюлем Ге, сидят у постели мамы. Оба более чем на десять лет старше меня: хорошая семья, дельная, у них двое взрослых детей и двое еще школьников. Жюль преподает в одном из парижских лицеев, он цветущий краснолицый лионец, искренний католик и консерватор, к которому я по всем законам логики должен был бы испытывать антипатию, но я его по каким-то необъяснимым причинам всегда любил. Они поднимаются мне навстречу, и я сразу вижу: дела плохи.
– Как она?
Анна в ответ отходит в сторону, чтобы я видел кровать. Мать лежит сморщенная, крохотная, серая. Лицо повернуто в сторону от меня. Нижняя часть тела в гипсе, который странным образом кажется больше и существеннее, чем сама она. Она выглядит болезненно неоперившейся, словно вылупилась из яйца лишь наполовину.
– Когда она отойдет от хлороформа?
– Уже отошла, Жорж.
– Что? – Поначалу я не понимаю. Я мягко беру мать под подбородок, поворачиваю ее голову к себе. – Мама?
Глаза у нее и в самом деле открыты, но полны слез и пусты. Они смотрят на меня, не узнавая. Доктор говорит, что это не редкость – пациенты в ее состоянии после анестезии оставляют часть своего сознания во сне. Я начинаю кричать на него:
– Почему вы нас не предупредили?! – Но Анна меня успокаивает: разве у нас была альтернатива?
На следующий день мы забираем мать домой. Утром в воскресенье колокола церкви Сен-Луи призывают к мессе, но если она их и слышит, то больше не понимает смысла. Она, кажется, забыла, как едят.
Мы нанимаем сиделку, чтобы присматривала за матерью днем, и теперь я ежедневно раньше ухожу с работы – возвращаюсь в Версаль и сплю в свободной спальне. Я, конечно, не один в своих бдениях. Анна и Жюль почти каждый день приезжают из Парижа. Мой кузен Эдмон Гаст и его жена Жанна приезжают из Виль-д’Авре. А как-то раз я припоздняюсь и, приехав, нахожу у кровати Полин, она читает вслух роман ее безответному слушателю. Потом кладет книгу, встает и обнимает меня, и я опираюсь на нее.
– На сей раз я думаю, что никогда тебя не отпущу, – говорю я.
– Жорж, – шепчет Полин напряженным голосом, – твоя мать…
Мы смотрим на нее. Мать лежит на спине, глаза закрыты. Мышцы лица расслаблены, выражение отсутствующее, почти царственное в своем безразличии. Она теперь, похоже, за гранью всех условностей, за гранью всякой глупой нравственности…
– Она нас не видит, – отвечаю я. – А если бы видела, то порадовалась бы. Она ведь никогда не могла понять, почему мы так и не поженились.
– И не она одна…
Полин говорит это с горечью. Я не слышал от нее ни одного упрека. Мы выросли вместе в Эльзасе. Вместе пережили осаду. Мы цеплялись друг за друга в изгнании, когда у нас не осталось ничего. Я был ее первым любовником. И должен был сделать ей предложение перед отъездом в Алжир. Но я всегда думал, что для этого еще есть куча времени. Но когда я закончил зарубежную службу и вернулся из Индокитая, Полин махнула на меня рукой: одна дочь у нее уже родилась и она была беременна второй. Я особо и не возражал, к тому же мы возобновили наши отношения, словно перерыва и не было. «У нас есть нечто большее, чем совместное будущее, – убеждал я ее. – У нас есть прошлое». Не думаю, что я и теперь в это верю.
– Понимаешь, – говорю я, беря Полин за руку, – мы ведь так или иначе вот уже двадцать лет вместе. Практически это брак.
– Ах, Жорж, поверь мне, это ничуть не похоже на брак.
Входная дверь открывается, мы слышим голос Анны, и Полин тут же выхватывает свою руку из моей.
Моя мать пребывает между жизнью и смертью в течение месяца. Удивительно, как долго может жить тело без питания. Иногда во время моих поездок в переполненных поездах из Версаля и назад я вспоминаю замечание Анри: «Из этой жизни не так уж много немучительных выходов…» Но моя мать, кажется, мягко и спокойно скатывается в небытие.
Анри все это время отзывчив. Как-то раз он спрашивает, не могу ли я спуститься вниз: там пришла его жена и у нее есть что-то для меня. Я никогда не задумывался над тем, на какой женщине женат Анри, полагая, что она, вероятно, его зеркальное отражение женского пола – крупная, краснолицая, громкоголосая, грубоватая. Но я вижу высокую, стройную женщину, раза в два моложе Анри, у нее густые темные волосы, светлая кожа и живые карие глаза. Он называет ее имя – Берта. Как и Анри, она говорит с марнским акцентом. В одной руке у Берты Анри букет цветов – она принесла его мне, чтобы я передал матери, другой держит мальчика двух-трех лет в матроске. Странным кажется видеть ребенка в таком мрачном здании.
– Это мой сын Жозеф, – говорит Анри.
– Привет, Жозеф.
Я поднимаю мальчика, кружусь вместе с ним, родители смотрят, улыбаются – мы, холостяки, приучены хорошо относиться к детям. Потом я опускаю его и благодарю мадам Анри за цветы. Она кокетливо опускает глаза. Поднимаясь к себе, я думаю, что у Анри, вероятно, более сложный характер, чем я думаю. Его гордость этой хорошенькой молодой женщиной вполне объяснима, и я понимаю, почему он захотел ею похвастаться. Но в мадам Анри я чувствую честолюбие и думаю, как это сказывается на ее муже.
Моя мать причащается днем в пятницу, 12 июня 1896 года. На шумной улице жаркий день, солнечные лучи за закрытыми шторами беспощадны, они атакуют и стекло, словно требуя, чтобы их впустили. Я смотрю, как священник помазывает ей уши, глаза, ноздри, губы, руки и ноги, читая латинские заклинания. Я пожимаю его руку, когда он уходит, – ладонь у него омерзительно влажная. Мать умирает на моих руках той ночью, и, целуя ее на прощанье, я чувствую остатки елея.
Мы готовились к ее смерти, но потрясение все равно велико – она словно умерла неожиданно. После похоронной мессы в Сен-Луи и похорон в углу кладбища мы идем в ее квартиру на поминки. Тяжелое это дело. На улице жара. В крохотных комнатках полно людей, чувствуется напряжение. Пришла Элен, вдова моего брата Поля, она по какой-то причине всегда меня недолюбливала, и мы старались избегать друг друга, что не так-то просто в тесном пространстве. В конце концов я оказываюсь в спальне моей матери, матрас с кровати снят, а я разговариваю – надо же было выбрать – с мужем Полин.
Монье – человек по-своему порядочный, преданный жене и дочерям. Будь он мерзавцем, обманывать его было бы легче. Но он просто скучный тип. Насколько я понимаю, он в Министерстве иностранных дел занимает довольно высокий по иерархии пост, и его задача сводится к тому, чтобы осаживать молодых коллег с их блестящими идеями. У него есть противная привычка выяснять мнение собеседника по тому или иному поводу. Сейчас Монье выясняет мое мнение о предстоящем визите русского царя, он выслушивает с плохо скрываемым нетерпением, наконец находит момент, чтобы прервать меня и пуститься в собственные, заранее приготовленные рассуждения. Оказывается, его назначили во франко-русскую комиссию по подготовке визита, и вот выясняется, что официальный поезд его императорского величества имеет вес в четыреста пятьдесят тонн, что на двести тонн выше допустимого для наших железных дорог, и ему пришлось вести нелицеприятный разговор с послом по этому поводу.
Я вижу через плечо, что Полин разговаривает с Луи Леблуа. Наши глаза встречаются. Монье оглядывается, раздраженный тем, что я слушаю его вполуха, потом возобновляет свой монолог:
– Как я уже говорил, это вопрос не столько протокола, сколько хороших манер…
Я пытаюсь сосредоточиться на его дипломатических банальностях – максимум, на что я способен.
На протяжении этого времени «Операция „Благодетель“» шла своим чередом, как машина, оставленная без присмотра, выдавала разведывательную информацию, почти полностью бесполезную. Пачка нечетких фотографий и список посетителей посольства: «неопознанный мужчина лет пятидесяти пяти, чуть прихрамывает, бывший военный?» И фрагментарные записи подслушанных разговоров: «Я видел его на маневрах в Карлсруэ и предложил… (неразборчиво), но я ему сказал, у нас уже есть… (неразборчиво) от нашего источника в Париже». К июлю мои достижения сводились к следующему: я израсходовал несколько тысяч из фонда, переданного мне Сандерром, рисковал серьезным дипломатическим кризисом, утаил возможного предателя от начальства и не получил ничего ощутимого, кроме единственной фотографии Эстерхази, выходящего из посольства.
И тут совершенно неожиданно все изменилось, включая мою жизнь, карьеру и все-все.
Стоит жаркий летний вечер. Я – редкий случай – не в Париже, сопровождаю генерала Буадефра в инспекционной поездке по округу Бургундия. Наш авангард нашел для нас хороший ресторан рядом с каналом в Венаре-ле-Лом, и мы едим под открытым небом под кваканье лягушек и треск цикад, окутанные запахом цитронелловых свечей, которые отпугивают комаров. Я сижу на некотором расстоянии от Буадефра, рядом с его дежурным офицером майором Габриэлем Поффеном де Сен-Морелем. Мотыльки впархивают в освещенное пространство и снова исчезают. Над виноградником на склоне холма появились звезды. Что может быть приятнее? Поффен исключительно красив, в его наружности есть что-то аристократическое, он мой ровесник – разница, может быть, в несколько недель, я его знаю еще со времени учебы в Сен-Сире. Его профиль в мерцании свечей раскраснелся от вина и жары, он в этот момент кладет себе на тарелку мягкий бургундский сыр эпуас и вдруг ни с того ни с сего говорит:
– Кстати, Пикар, извини – начисто забыл: шеф хочет, чтобы ты по возвращении в Париж переговорил с полковником Фуко.
– Непременно. Ты не знаешь о чем? – Фуко – наш военный атташе в Берлине.
Поффен все еще занят своим сыром, но, не понижая голоса и даже не глядя на меня, отвечает:
– Кажется, до него в Берлине дошла какая-то история о том, что у немцев есть еще один шпион в армии. Он отправил шефу письмо об этом.
– Что? – Я ставлю бокал так резко, что расплескиваю часть вина. – Бог мой, когда точно это было?
Тон моего голоса заставляет его посмотреть на меня.
– Несколько дней назад. Извини, Жорж, начисто выскочило из головы.
В этот вечер я ничего не могу сделать, но на следующее утро за завтраком нахожу Буадефра в шато, где мы все остановились, и прошу разрешения немедленно вернуться в Париж для разговора с полковником Фуко.
– Почему такая срочность? – Буадефр уголком салфетки снимает остатки яйца с усов. – Вы думаете, в этом что-то есть?
– Возможно. Я бы хотел убедиться.
Буадефр, кажется, удивлен моим желанием уехать, даже слегка обижен: приглашение присоединиться к нему в одной из его неторопливых инспекционных поездок в наши великолепные гастрономические районы считается знаком благоволения.
– Как вам угодно, – говорит он, отпуская меня взмахом салфетки. – Держите меня в курсе.
Еще задолго до вечера я успеваю вернуться в военное министерство и вот сижу в кабинете Фуко, слушаю его сообщение. Наш военный атташе в Берлине – компетентный, честный профессионал, ожесточенный годами, проведенными в обществе лжецов и фантазеров. Его седеющие волосы коротко подстрижены и напоминают шлем.
– Я все думал, когда у генерала найдется время ответить на мое письмо, – произносит он, потом усталым движением достает папку из ящика стола и открывает ее. – Вы помните нашего агента в Тьергартене – Рихарда Куэрса?
– Да, конечно. Он работал на немцев в Париже, пока мы его не перевербовали. Сандерр информировал меня о нем, когда я вступал в должность.
– Куэрса уволили, – сообщает Фуко.
– Жаль. И когда это случилось?
– Три недели назад. Вы с ним когда-нибудь встречались?
Я качаю головой.
– Куэрс вообще нервный парень, но когда пришел сообщить мне о случившемся, то был просто в жутком состоянии. Он боится, что немецкий Генеральный штаб арестует его за измену. Считает, его приятель Лажу из Брюсселя слил его за деньги, что вполне может соответствовать действительности. В любом случае он хочет быть уверен, что мы его защитим. В противном случае у Куэрса не останется иного выбора, кроме как пойти к гауптману Даме – это начальник его отдела – и выложить все, что он знает про нас.
– А много ли Куэрс знает?
– Нет.
– Значит, он пытается нас шантажировать?
– Не думаю. Вряд ли. Он хочет наших заверений.
– Так дадим ему их. Заверения не стоят ни су – дайте ему все заверения, какие он просит. Скажите, что он может не сомневаться: с нашей стороны никакой утечки информации о нем не будет.
– Я сказал, что ему не о чем беспокоиться, но тут дело сложнее. – Фуко вздыхает и трет рукой лоб. Понимаю, ему нелегко. – Куэрс хочет услышать все лично при встрече с кем-нибудь из отдела.
– Но это подразумевает риск для нас обоих. Что, если за ним установлено наблюдение?
– Именно так я ему и сказал. Но он настаивал. И вот тогда я начал понимать, что за этим стоит нечто большее. Тогда я достал бутылку абсента – Куэрс любит абсент, говорит, этот напиток напоминает ему о французской девушке, в которую он когда-то был влюблен, – и постепенно я выудил из него всю историю.
– И что же это за история?
– Он боится и хочет встретиться с кем-нибудь из отдела, потому что считает, у немцев якобы есть шпион во французской армии, о котором нам ничего не известно.
Вот оно что…
– И у этого шпиона есть имя? – спрашиваю я, напуская на себя безразличие.
– Нет. Максимум, что Куэрс может предложить, – некоторые детали, дошедшие до него из разных источников. – Фуко смотрит в бумаги. – Говорят, что агент на уровне командира батальона. Ему между сорока и пятьюдесятью. Он приблизительно два года передает информацию Шварцкоппену, главным образом про артиллерию и по большей части невысокого качества. Вот, например, недавно передал подробности об артиллерийских курсах в Шалоне. Сведения поступили по цепочке к самому фон Шлиффену, которому душок от этих бумаг явно не понравился, он считает, что источник – лжец или двойной агент, и приказал Шварцкоппену больше не иметь с ним дел. – Фуко отрывает глаза от папки. – Я все это изложил в письме к генералу Буадефру. Вам моя информация что-нибудь говорит?
Я делаю вид, что думаю.
– Так, навскидку, – нет. – На самом же деле я чуть не выпрыгиваю из стула. – И это все?
– Вы хотите знать, была ли вторая бутылка? – смеется Фуко. Он закрывает папку и возвращает ее в ящик. – Да, была. Что говорить – мне пришлось его вымыть и уложить в постель. Видите, как я страдаю за мою страну!
– Я представлю вас к награде! – присоединяюсь я к его смеху.
Улыбка сходит с лица Фуко.
– По правде говоря, полковник Пикар, наш друг Куэрс – неврастеник и, как и большинство неврастеников, фантазер. Чтобы у вас не возникало сомнений: когда я передаю вам эту информацию, то не ставлю на ней печать «подтверждаю». Есть агенты, за чьи сведения я могу поручиться, Куэрс к их числу не принадлежит. Вот почему остальную часть его истории я не стал записывать.
– Я вас прекрасно понимаю, – отвечаю я, думая, последует ли за этим что-нибудь. – Ко всему, что вы мне сообщили, я буду относиться с надлежащей долей скептицизма.
– Хорошо. – Фуко медлит. Он смотрит, нахмурившись, в стол, потом переводит взгляд на меня – очень прямой, ровный взгляд: солдат смотрит на солдата. – Тогда слушайте. Куэрс говорит, что немецкая разведка все еще злится из-за дела Дрейфуса.
– Они недовольны тем, что мы его разоблачили?
– Нет. Они недовольны тем, что вообще ничего про него не слышали… по крайней мере, так говорит Куэрс.
Я выдерживаю взгляд полковника. У него темные немигающие глаза.
– Значит, они, предположительно, все еще прикрывают его, – осторожно отвечаю я.
– Что? Даже в частных разговорах? – Фуко морщится и качает головой. – Нет. Я считаю, что публично человек никогда не признает такого дела, это дипломатические игры. Но зачем отрицать за закрытыми дверями в разговоре друг с другом? И уже не первый год?
– Может быть, никто в Берлине не хочет признавать, что Дрейфус шпионил на них, раз дело так плохо кончилось?
– Мы оба знаем, что так не бывает. Со слов Куэрса, кайзер лично потребовал правду от Шлиффена: «Правда ли, что императорская армия использовала этого еврея?» Шлиффен, в свою очередь, спросил у Даме, который поклялся, что ничего не знает ни о каких еврейских шпионах. По приказу Шлиффена Даме вызвал в Берлин Шварцкоппена для консультаций, – Куэрс своими глазами видел его на Тьергартен, – и Шварцкоппен утверждал, что впервые услышал имя Дрейфуса, когда прочел о нем в газете. Куэрс сказал мне, что Даме после этого посылал тайные запросы во все другие дружественные Германии разведывательные службы, чтобы узнать, не использовали ли они Дрейфуса. И опять ничего.
– И из-за этого они злятся?
– Да, конечно. Вы же знаете насколько обидчивы наши неповоротливые прусские соседи, когда их принимают за дураков. Они считают, вся эта история – какой-то вычурный французский трюк, чтобы выставить их в скверном виде перед всем миром.
– Какой абсурд!
– Безусловно. Но они в это верят… или так говорит Куэрс.
Я не отдаю себе отчета в том, что сжимаю подлокотники так, будто сижу в кресле дантиста. Приказываю себе расслабиться. Закидываю ногу на ногу, поправляю стрелочку на брюках, изображаю безразличие, которого вовсе не чувствую и которое наверняка ни на секунду не может провести Фуко – профессионального специалиста по лукавству.
– Мне кажется, – говорю я после долгой паузы, – что это дело нужно вести постепенно, и первый шаг – принять предложение Куэрса, встретиться с ним и подробнейшим образом поговорить.
– Согласен.
– А пока мы должны придержать информацию.
– А с этим я согласен еще больше.
– Как скоро вы можете вернуться в Берлин?
– Завтра утром.
– Если я вас попрошу встретиться с Куэрсом и сказать ему, что мы хотим встретиться с ним в ближайшее время?
– Конечно, как только вернусь.
– Но вот вопрос: где мы можем с ним встретиться? Я не могу оказаться на немецкой территории.
– Категорически – слишком рискованно. – Фуко погружается в размышления. – Что, если в Швейцарии?
– Швейцария вполне безопасна. Предположим, в Базеле? Там в любое время года полно гостей. Куэрс сделает вид, что он турист, и мы сможем там встретиться с ним.
– Я поговорю с Куэрсом и сообщу вам. Вы оплатите расходы? Извините, что поднимаю этот вопрос, но я знаю, что он задаст его в первую очередь.
– Вот люди, с которыми мы работаем! – улыбаюсь я. – Конечно оплатим.
Я встаю и отдаю честь. То же делает и Фуко. Мы обмениваемся рукопожатием. Больше не говорим ни слова, да в словах и нужды нет – мы оба понимаем потенциально сногсшибательные последствия того, о чем мы только что говорили.
Итак, я обнаружил по крайней мере одного шпиона. Теперь все сомнения на этот счет остались в прошлом. Майор Шарль Фердинанд Вальсен-Эстерхази – «граф Эстерхази», как он предпочитает себя называть, – ходит по улицам Руана и Парижа, играет на скачках, пьет шампанское в ночных клубах, редкую ночь не сношается с Четырехпалой Маргаритой в квартире близ Монмартра и финансирует этот убогий образ жизни, со всем достоинством уличного торговца пытаясь продать секреты своей страны иностранной державе.
Да, дело Эстерхази просто, как сама очевидность, и если не юридическая его сторона, то по крайней мере фактическая. А вот дело Дрейфуса? Тут вопрос гораздо серьезнее – вообще-то, не дело, а настоящий кошмар! – и пока я иду из министерства в статистический отдел, мысли мечутся в моей голове, мне даже приходится сделать над собой еще одно усилие, чтобы успокоиться. Я приказываю себе: «Пикар, не спеши, не прыгай через три ступеньки! Смотри на это дело бесстрастными глазами! Не выноси поспешных суждений! Придерживай информацию, пока у тебя не будет неопровержимых доказательств!»
И все же, подойдя ко входу, я кидаю задумчивый взгляд вдоль улицы Юниверсите на дом Луи Леблуа – я бы многое отдал за возможность обсудить с ним это.
Поднявшись к себе в кабинет, я нахожу послание от Девернина, он просит меня о встрече сегодня вечером – место и время те же. Из-за поездки с Буадефром я уже десять дней не видел Девернина. Я опаздываю в ресторан вокзала на четверть часа – он уже заказал стакан пива для меня и – беспрецедентный случай – для себя.
– У нас есть повод для празднования? – спрашиваю я, когда мы чокаемся.
– Не исключено.
Девернин отирает пиво с усов, достает из кармана фотографию и кладет ее на стол лицевой стороной вниз. Я ее беру, переворачиваю. Увеличительного стекла на сей раз не требуется. Резкость как на студийном портрете: Эстерхази в сером котелке выходит из ворот немецкого посольства. Я даже различаю улыбку на его лице. Он, вероятно, остановился, чтобы насладиться теплым солнышком.
– Значит, он возвращался, – говорю я. – Это важно.
– Нет, полковник, важно то, что у него в руке.
Я снова смотрю на фотографию.
– Но я ничего не вижу.
Девернин кладет на стол еще одну фотографию лицевой стороной вниз и, откинувшись на стуле, наслаждается пивом в ожидании моей реакции. На снимке фигура в четверть профиля, чуть размытая из-за движения, поворачивает с улицы в посольство. В правой руке у него что-то белое – может, конверт или пакет. Я кладу фотографии одну подле другой: на второй тоже Эстерхази – это видно по серому котелку, росту и телосложению.
– И какой промежуток времени между двумя снимками?
– Двенадцать минут.
– Он неосторожен.
– Неосторожен? Да он само бесстыдство, вот он кто! Вы должны его опасаться, полковник. Я сталкивался с такими людьми. – Девернин осторожно постукивает по фотографии пальцем. – Они способны на все.
Два дня спустя я получаю шифрограмму от полковника Фуко из Берлина: Куэрс готов встретиться с нашим представителем в Базеле в четверг, шестого августа.
Мой первый порыв – поехать самому. Я даже просматриваю железнодорожное расписание. Но потом взвешиваю риски. Базель стоит на немецкой границе: я там был два-три раза, когда ездил на Вагнеровский фестиваль в Байройте. Население говорит по-немецки, дома готические, наполовину из дерева, окна закрыты ставнями – типичный город Рейха. Вокруг будут недружественные лица. А я должен исходить из того, что за год моей работы в качестве преемника Сандерра Берлин уже установил мою личность. За собственную безопасность я не боюсь, но я не могу потворствовать своим желаниям – на карту поставлено слишком многое. Если меня обнаружат, то последствия этого рандеву могут стать катастрофическими.
И потому утром в понедельник, третьего августа, за три дня до назначенной встречи, я приглашаю к себе в кабинет майора Анри и капитана Лота. Они, как и всегда, приходят вместе. Я сажусь во главе стола для совещаний, Анри слева от меня, Лот – справа. На столе передо мной лежит дело Благодетеля. Анри подозрительно поглядывает на меня.
– Господа, – начинаю я, открывая папку, – я считаю, что наступило время познакомить вас с разведывательной операцией, которая проводится вот уже несколько месяцев и наконец стала приносить плоды.
Я рассказываю им все поэтапно, начав с краткого резюме того, о чем известно. Достаю «пти блю», адресованное Эстерхази, черновик письма Шварцкоппена, в котором тот пишет, что за те деньги, которые платит, из «дома Р.» получает недостаточно. Я сообщаю им о моей поездке в Руан и разговоре с майором Кюре.
– После этого, – продолжаю я, – я принял решение предпринять доскональное расследование. – Я читаю им доклад Девернина об Эстерхази: о его долгах, азартных увлечениях, четырехпалой любовнице и всем остальном. Они слушают в тишине, которая становится все более напряженной. Рассказывая о том, как мы сняли квартиру против немецкого посольства, я замечаю, что они с удивлением переглядываются. А потом движением фокусника достаю фотографии двух визитов Эстерхази в посольство.
Анри надевает очки и некоторое время разглядывает их.
– Генерал Гонз знает об этом?
– Он знает об операции наблюдения.
– Но не об Эстерхази?
– Пока нет. Я хотел собрать достаточно улик против него.
– Понимаю. – Анри передает фотографии Лоту и снимает очки, заправляя в рот одну из дужек на манер ученого, оценивающего исследования коллеги. – Это очень интересно, полковник, хотя, конечно, мы еще не имеем доказательств. Побочные детали впечатляют, тут у меня нет вопросов. Но показать все это Эстерхази, и он скажет, что был в посольстве, чтобы подать заявку на визу. И мы ничего не сможем доказать.
– Согласен. Но за последние несколько дней дело получило новое развитие, а потому я намерен расширить границы операции. – Я делаю паузу. Наступает решительный момент. Теперь несколько моих слов – и все изменится. Анри постукивает дужкой очков по зубам. – У нас есть источник в военной разведке Германии. Он говорит, что на них вот уже несколько лет во Франции работает агент. У него звание майора. Ему между сорока и пятьюдесятью. Он был на артиллерийских курсах в Шалоне.
– Это наверняка Эстерхази! – вскрикивает Лот.
– Не думаю, что тут могут быть какие-то сомнения. Наш источник предлагает встретиться в Базеле в четверг и сообщить все, что ему известно.
Анри издает тихий удивленный свист, и впервые я вижу на его лице какое-то подобие уважения. У меня даже возникает желание продолжить, выложить им все: «А вы знаете, что еще он говорит? Он также заявляет, что Дрейфус никогда не был немецким шпионом!» Но пока я не хочу заходить так далеко. «Не прыгай через три ступеньки, Пикар!»
– И кто этот источник? – спрашивает Анри.
– Рихард Куэрс – помните, немцы использовали его здесь несколько лет назад? В последнее время он работал на гауптмана Даме в Берлине. Недавно Даме распрощался с ним, вероятно, потому, что у него появились подозрения насчет Куэрса. И Куэрс прибежал к нам.
– Мы ему доверяем?
– А кому мы доверяем? Но я не могу представить, зачем бы он стал лгать. Как минимум, мы должны узнать от него все, что он имеет сказать. – Я обращаюсь к Лоту: – Капитан, я бы хотел, чтобы с ним поговорили вы.
– Конечно, полковник. – Лот быстро кивает на тевтонский манер. Если бы он сейчас стоял, то, наверное, и каблуками бы щелкнул.
– Позвольте узнать почему, мой добрый друг Лот? – спрашивает Анри.
– Потому что он знаком с делом со времени получения нами «пти блю», но в первую очередь потому, что знает немецкий.
– Если Куэрс работал здесь, то он должен хорошо говорить по-французски. Почему не я? У меня больше опыта работы с этими жуликами.
– Да, но я думаю, он будет говорить свободнее на своем родном языке. У вас нет возражений, Лот?
Немецкий Лота идеален, он говорит почти без акцента.
– Нет. – Он скашивает глаза на Анри, ожидая его одобрения. – Да, я уверен, что справлюсь.
– Хорошо. Вам понадобится один человек для страховки. Возможно – два. Чтобы быть уверенным, что Куэрс пришел один и все это не ловушка. Я предлагаю поручить это Луи Тону. Он знает Куэрса по Парижу. – Тон – полицейский из уголовной полиции, как Гене и Девернин, он работает на отдел, компетентный, надежный парень, к тому же хорошо владеет немецким. Я уже имел с ним дело. – Позднее мы детально обсудим всю операцию. Спасибо, господа.
Лот вскакивает:
– Спасибо, полковник!
Анри не встает еще секунду-другую, созерцая стол, потом отталкивает стул и тяжело поднимается на ноги. Он расправляет мундир на обширном животе.
– Да. Спасибо, полковник.
В его глазах задумчивое выражение. Он все еще не смирился с тем, что не включен в базельскую операцию, но не может найти аргументов, чтобы переубедить меня.
– Интересно, – повторяет он, – очень интересно… Но должен сказать, на вашем месте я бы сообщил генералу Гонзу о том, что происходит. Дело серьезное – французский офицер встречается с немецким шпионом на зарубежной территории, чтобы поговорить о предателе в наших рядах. Вы же не хотите, чтобы Гонз узнал об этом от кого-то другого.
Анри уходит, а я погружаюсь в размышления: не было ли угрозы в его словах? Если так, то в шахматной игре военной бюрократии у меня имеется сильный ответный ход.
Я иду в министерство, поднимаюсь в приемную начальника Генштаба и прошу аудиенции.
Ферзь берет ладью.
К сожалению, дежурный офицер сообщает мне, что генерал из Бургундии поехал прямо в Виши.
Я отправляю Буадефру телеграмму с просьбой о срочной аудиенции.
На следующее утро – во вторник – получаю недовольный ответ:
МОЙ ДОРОГОЙ ПОЛКОВНИК ПИКАР, НЕУЖЕЛИ ЭТО ТАК СРОЧНО? Я НА ОТДЫХЕ, ПЬЮ ВОДЫ, А ПОТОМ ОТПРАВЛЯЮСЬ ДОМОЙ В НОРМАНДИЮ В ОЧЕРЕДНОЙ ОТПУСК. О ЧЕМ РАЗГОВОР?
Я отвечаю завуалированным языком: разговор касается дела, подобного тому, что имело место в 1894 году, намекая на историю Дрейфуса.
Через час получаю ответ:
ХОРОШО, ЕСЛИ ВЫ ТАК НАСТАИВАЕТЕ. МОЙ ПОЕЗД ПРИБЫВАЕТ ЗАВТРА, В СРЕДУ, В 18.15 НА ЛИОНСКИЙ ВОКЗАЛ. ВСТРЕЧАЙТЕ. БУАДЕФР.
Но Анри так легко не сдается.
В день получения телеграммы от Буадефра в моем кабинете проводится последнее совещание с Лотом и Тоном, мы обсуждаем приготовления к беседе в Базеле. План прост. Эти двое и инспектор Вюлекар, участковый из Васси, которого Тон взял себе в помощники, садятся завтра вечером в ночной поезд на Восточном вокзале и прибывают в Базель в шесть утра в четверг. Все трое будут вооружены. В Базеле они разделятся. Лот отправляется прямо в номер отеля «Швейцерхоф» рядом с вокзалом и ждет. Тон едет на другой железнодорожный вокзал города – Бадишер-Банхоф на правом берегу Рейна, куда прибывают поезда из Германии. Вюлекар тем временем находится на Мюнстерплац перед собором, где в девять часов должна состояться первая встреча. Тон, который знает Куэрса в лицо, наблюдает, как Куэрс проходит паспортный контроль, чтобы убедиться, что за ним нет слежки, а потом следует за Куэрсом на Мюнстерплац, где Вюлекар будет для опознания держать белый платок. Куэрс подойдет к нему и спросит по-французски: «Вы – мсье Лекюр?» – Лекюр многие годы был швейцаром на улице Сен-Доминик, – на что Вюлекар ответит: «Нет, но мне поручили проводить вас к нему». После чего Вюлекар сопровождает немецкого агента в отель к Лоту.
– Я хочу, чтобы вы выудили из него максимум информации, – говорю я Лоту, – сколько бы на это ни понадобилось времени. Если потребуется, задержитесь до следующего дня.
– Да, полковник.
– В первую очередь нас интересует Эстерхази, но не ограничивайтесь этим.
– Да, полковник.
– Какие бы наводки ни появились – пусть хоть и самые странные, – идите по ним.
– Конечно, полковник.
Совещание заканчивается, я пожимаю им руки, желаю успеха. Тон уходит, но Лот медлит.
– У меня просьба, если позволите, полковник, – говорит он.
– Слушаю.
– Я думаю, для страховки было бы полезно послать со мной майора Анри.
Поначалу я думаю, что у него, вероятно, страх перед операцией.
– Да бросьте вы, капитан Лот! Вам не нужна никакая страховка. Вы вполне в состоянии поговорить с Куэрсом сами.
– Я правда считаю, что опыт майора Анри был бы незаменим в операции, полковник, – не сдается Лот. – Есть такие области, которые известны только ему и в которых я профан. И он умеет разговаривать с людьми, они с ним раскрепощаются, тогда как я… склонен к официальности.
– Вас попросил об этом майор Анри? Знаете, я не люблю, когда офицеры оспаривают мои распоряжения у меня за спиной.
– Нет, полковник. Ни в коем случае. – Бледная шея Лота загорается румянцем. – Я никогда не вмешиваюсь в дела выше моей компетенции. Но иногда мне кажется, майору Анри необходимо чувствовать, что… его ценят, если позволите так выразиться.
– А я, не отправляя его в Базель, ущемляю его чувства – вы это хотите сказать?
Лот не отвечает. Он понуро опускает голову. А что ему еще остается, думаю я, ведь в желании Анри сунуть свой нос во все дела отдела есть что-то противоречащее здравому смыслу. С другой стороны, проглатывая раздражение: «Подходи к делу бесстрастно, Пикар!» – я вижу, что если позволю Анри почувствовать, будто он равный партнер в расследовании дела Эстерхази, то получу определенные преимущества. Первое правило выживания любой бюрократии: вербуй сторонников. А у меня нет желания оставаться в одиночестве, особенно в этом деле. Если, не дай бог, выяснится, что нужно пересматривать дело Дрейфуса, то мне нужно, чтобы Анри был на моей стороне.
Я раздраженно постукиваю ногой.
– Хорошо, – говорю я наконец. – Если вы оба в этом убеждены, то майор Анри может сопровождать вас.
– Спасибо, полковник! – Лот чуть с ума не сходит от радости.
– Но разговор с Куэрсом необходимо вести на немецком, вы меня понимаете? – Я показываю на него пальцем, чтобы подчеркнуть мою мысль.
На сей раз Лот щелкает-таки каблуками.
– Непременно!
