Книга: Линия красоты
Назад: «Кому ты так прекрасно служишь?» (1986 год)
Дальше: Примечания

Конец улицы (1987 год)

13
Ник отправился на избирательный участок рано утром, на машине, взяв с собой Кэтрин. Она встала в шесть, чтобы посмотреть на Джеральда в программе «Доброе утро, Англия». Весь долгий месяц избирательной кампании Кэтрин отказывалась смотреть телевизор, но теперь, когда Джеральд и Рэйчел уехали в Барвик, не отходила от экрана.
— Ну как он? — спросил Ник.
— Да показали всего минуту или две. Сказал, тори победили безработицу.
— Чересчур сильно сказано, по-моему.
— Я сразу вспомнила леди Типпер. Помнишь, она говорила, что восьмидесятые — прекрасное десятилетие для служащих?
— Что ж, скоро все закончится.
— Что? А, да, выборы. — Кэтрин смотрела в окно, где моросил мелкий дождь. — А восьмидесятые, мне кажется, будут длиться вечно.
Они ехали по Холланд-Парк-авеню: слабый свет пасмурного утра почти не проникал под шатер древесных ветвей, и летнее утро казалось осенним вечером.
Такой вот хмурой погоды в день выборов больше всего опасаются организаторы.
— Джеральд ведь не может не пройти, правда? — спросил Ник. За весь месяц никто на Кенсингтон-Парк-Гарденс не осмеливался задать вслух этот простой вопрос.
Кэтрин перевела на него мрачный взгляд.
— Знаешь, если он не пройдет, это будет просто чудо.
На избирательном участке им вручили бюллетени: женщина за стойкой покраснела и заулыбалась, увидев фамилию «Федден» и адрес. Нику ее реакция показалась назойливой и излишней. В восемьдесят третьем Кэтрин свой бюллетень испортила, а на этот раз пообещала проголосовать за партию вегетарианцев-визионеров. Стоя в оклеенной фанерой кабинке, Ник вертел в руках толстый восьмигранный карандаш. При голосовании он всегда испытывал пьянящее чувство безответственности, словно школьник, прогуливающий уроки (хоть сегодня и был выходной). Пусть голосование обставлено сотней разных законов и правил — в кабинке он предоставлен самому себе, и то, что он здесь сделает, навсегда останется тайной. Он занес карандаш над кандидатом от лейбористов и Альянса, затем нахмурился и решительно поставил крестик напротив кандидата от «зеленых». В конце концов, консерваторы все равно пройдут.
Конечно, в некоторых районах имелись сомнения — кампания лейбористов прошла весьма успешно. Нику и самому казалось, что реклама у них куда остроумнее, чем у тори. «В Британии бедные становятся все беднее, а богатые… богатые становятся консерваторами!» — над этим рассмеялся даже Джеральд. В общем, Джеральд полагал, что организаторы перегнули палку: чересчур утомительная и надоедливая, кампания способна скорее отпугнуть избирателей, чем их привлечь.
— Знаешь, лучшее, что мне следовало бы сделать одиннадцатого мая, — говорил он Кэтрин, — это свалить куда-нибудь в отпуск этак на месяц. Лучше всего — на сафари.
Кэтрин называла нынешние выборы «голосованием за рожи в ящике», и Джеральда это раздражало.
— Не понимаю, почему ты придаешь этому такое значение, киска, — говорил он, прихорашиваясь перед зеркалом в ожидании фотосессии для местных новостей. — Выборы без участия телевидения вообще невозможны. Да оно и к лучшему. Это значит, что не нужно мотаться и встречаться с избирателями самому. В сущности, если начнешь выступать перед ними лично, они просто со скуки умрут, потому что все это уже слышали по телевизору.
— Может быть, не только поэтому? — добавила Кэтрин.
К некоторому удивлению Джеральда, его не приглашали в ток-шоу и на телеконференции, где неустанно блистала сама леди. Сам же он появился лишь во «Времени вопросов» на Би-би-си-1, где должен был заменять внезапно заболевшего министра внутренних дел, но в основном гнул свою линию. Там он обменивался тонкими остротами с Робином Дэем, которого встречал в обществе, и с раздражительным лейбористом, требовавшим ядерного разоружения. Ник и Рэйчел смотрели эту передачу дома. Джеральд в собственном кабинете на экране телевизора казался каким-то чужим: камера сделала его толще и одновременно заострила черты лица. Пока выступали его оппоненты, он мрачно вертел в руках перьевую ручку, и платок в его нагрудном кармане пылал, словно пламя факела. Защищая Европу, он упомянул, что владеет домом во Франции и отдыхает там каждое лето. Еще сказал, что в стране существуют десятки тысяч рабочих мест — безработным надо только встать с дивана и оглядеться вокруг (тут в зрительном зале раздался свист и крики: «Позор!») Вообще программа была довольно примитивна, рассчитана «на простых людей» — сложных вопросов и долгих споров ведущий явно старался избегать. Рэйчел раз или два качала головой и неодобрительно посмеивалась. Обаяние Джеральда камера тоже огрубила: легкость и непринужденность исчезли, остался лишь грубый напор. Какой-то человек из зала, очень похожий на Сесила, барвикского зануду-социалиста, поднялся и сказал, что такой богатый человек, как Джеральд, едва ли способен позаботиться о нуждах бедняков: Джеральд начал яростно отбиваться, однако по лицу его и слепой мог бы заметить, что бедняки в самом деле очень мало его интересуют.
В Барвик Джеральд в эту кампанию не ездил. Вместо этого запросил результаты опросов, и выяснилось, что позиции тори очень сильны во всем Нортхэмптоншире, даже в Корби, где недавно закрыли сталелитейный завод.
— Даже безработные понимают, что с нами лучше, — говорил Джеральд. — Теперь на биржах труда есть компьютеры, и если эти ребята разберутся, как ими пользоваться, то смогут забрасывать нерешительных работодателей спамом.
— Каким? — спросила Кэтрин.
— Ну, например, моими фотографиями! — ответил Джеральд.
Ник спрашивал себя, что означает этот шутливый тон — может ли быть, что Джеральд готовится к возможному поражению? В последнюю неделю перед выборами произошло то, чему потом дали название «страшного четверга», — опросы показали, что лейбористы резко вырвались вперед, и все в Центральном комитете запаниковали. Тоби заметил, что и его отец выглядит неуверенно.
— Нужно, — ответил Джеральд, — развивать в себе качество, которое господин Миттеран назвал величайшей добродетелью политика, добавив при этом, что у нашего премьер-министра эта добродетель есть.
— И что же это за качество? — спросил Тоби.
— Безразличие, — помолчав, негромко ответил Джеральд.
— Хм… — сказал Тоби и, подумав, добавил: — Я думал, она стремится к победе.
— Разумеется, стремится! Что за ерунда, почему бы ей не стремиться к победе?
— Похоже на игру в слова, — заметила Кэтрин. — Что делать? «Стремиться к победе». Как? «Безразлично».
Джеральд снисходительно улыбнулся дочери и отправился диктовать свой дневник.

 

На работе Ник просмотрел почту и принялся диктовать Мелани письма. В отсутствие Уани он пристрастился к диктовке: с наслаждением импровизировал длинные сложносочиненные и сложноподчиненные предложения, мысленно сравнивая себя с пожилым Генри Джеймсом, который вот так же, расхаживая по кабинету, диктовал машинистке последние и самые сложные свои романы. Мелани, привыкшая к скупым запискам Уани и уже вполне способная составить деловое письмо своими словами, язык высовывала от усердия, занося в блокнот старомодные периоды Ника. Сегодня надо было ответить на письмо двоих гомосексуалов из США, владельцев кинокомпании — судя по всему, такой же виртуальной, как и «Линия S», — проявивших интерес к проекту «Трофеи Пойнтона», однако считавших нужным сильно изменить сюжет. Они полагали, что в сценарии не хватает эротики — «девок и стрельбы», как говаривал лорд Уради. Сами они носили имена, вполне подходящие для порнозвезд — Трит Раш и Брэд Крафт.
— Уважаемые Трит и Брэд, — начал Ник. — С немалым интересом мы ознакомились с вашими последними предложениями, запятая, в которых встретились со столь неожиданным, скобки открываются, и, запятая, стоит заметить, запятая, поразительным для нас, скобки закрываются, взглядом на, кавычки, сексуальную сторону, кавычки закрываются, «Трофеев» — трофеи в кавычках и с большой буквы Т…
За дверью послышался какой-то шорох, она приотворилась, и в щели показалась голова Саймона. Мелани опустила блокнот и устремилась к дверям. Дверь приотворилась шире, и за спиной Саймона Ник увидел двух женщин: одна — негритянка с короткой стрижкой, и рядом с ней — белая с крашеными волосами и в футболке… должно быть, какая-то ошибка. Что они здесь делают? В офисе «Линии S» не продаются ни компакт-диски, ни дешевые плееры.
Вернулась Мелани.
— Ник, прошу прощения, там… э-э… Розмари Чарльз хочет вас видеть, — сообщила она, гордо расправив плечи, полусоболезнующим, полуобвиняющим тоном — Мелани на свой лад была страшной снобкой.
Розмари Чарльз! Эти два слова словно преобразили женщину в приемной — теперь Ник не понимал, как мог ее не узнать. Смущенный и подавленный дурным предчувствием, он встал и вышел ей навстречу, остро сознавая, что другая, незнакомая женщина стала свидетельницей его растерянности. Улыбнулся им обеим, как надеялся дружелюбно и гостеприимно, в глубине души уже догадываясь, зачем они пришли, и чувствуя стыд за то, что притворяется ничего не подозревающим. Пожал Розмари руку, с любопытством вглядываясь в ее лицо: четыре года назад она была юной девушкой с пушистыми кудряшками и лукавыми блестящими глазами — теперь стала зрелой женщиной, статной и красивой; на пышных волосах ее блестели седые капельки дождя, а плотно сжатые губы чуть кривились в той же невольной и неохотной улыбке, с которой однажды вошел в жизнь Ника Лео.
— Добрый день, — сказала она. Нику показалось, что голос ее звучит враждебно, но, возможно, никакой враждебности не было — лишь решимость исполнить намеченное дело. Она тоже смотрела на него с любопытством — должно быть, как и он, припоминала первую встречу и оценивала, сильно ли он изменился. — Это Джемма.
— Привет, — дружелюбно сказал Ник. — Ник.
— Надеюсь, вы не возражаете, — сказала Розмари. — Мы были у вас дома. Там нам сказали, что вас надо искать здесь.
— Очень рад вас видеть! — с излишним, пожалуй, энтузиазмом сообщил Ник. Две женщины, стоящие плечом к плечу, словно солдаты в строю, наводили на него страх: он все яснее понимал, что его ждет. — Входите, входите!
Джемма огляделась.
— Может быть, мы можем где-нибудь поговорить наедине? — спросила она. Она была постарше Розмари, с голубыми глазами и йоркширским выговором, в черной футболке, черных джинсах и тяжелых ботинках «Доктор Мартенс», и волосы ее были выкрашены в чернильно-черный цвет.
— Конечно, — сказал Ник. — Пойдемте наверх.
Он снова вывел их на улицу и повел по лестнице в квартиру. Внутри ему пришлось закусить губы, чтобы дружелюбная улыбка не превратилась в дурацкую ухмылку — Ник до сих пор гордился своими китчевыми апартаментами и всякий раз, когда здесь бывали гости, словно смотрел на них новыми глазами.
Они сели за стол в «неогеоргианской» библиотеке.
— Сколько книг… — сказала Джемма.
На низком столе, словно в читальном зале, были разложены газеты. «ВРЕМЯ КОНСЕРВАТОРОВ ПРОШЛО!» — вопила «Миррор». «ПОБЕДА КОНСЕРВАТОРОВ ОБЕСПЕЧЕНА!» — возражала «Сан».
— Мы пришли из-за Лео, — сказала Розмари.
— Да, я так и подумал…
Она опустила глаза — похоже, в этой квартире ей было неуютно; затем устремила на него прямой жесткий взгляд.
— Знаете, — сказала она, — мой брат умер три недели назад.
Ник вслушался в ее слова, сказанные с мягким вест-индским акцентом. Этот акцент был ему знаком по голосу Лео; смущаясь или злясь, Лео разговаривал как лондонский кокни, но иногда, в минуты восторга и наслаждения, возвращался к ямайскому выговору, редкому и прекрасному, как румянец на его темных щеках.
— Уже почти четыре недели, малыш, — тихо поправила Джемма. — Да, шестнадцатого мая. — И поглядела на Ника так, словно эти четыре недели вместо трех — на его совести.
— Мне очень жаль, — сказал Ник.
— Теперь мы хотим сообщить всем его друзьям.
— Да, потому что, знаете… — начала Джемма.
— Всем его любовникам, — твердо сказала Розмари. Ник вспомнил, что она работала (а может, и сейчас работает) в приемной у врача — значит, привыкла иметь дело с фактами.
Она расстегнула сумочку и принялась там рыться; Нику показалось, что ее слова тяжким грузом упали не только на него, но и на нее саму, и теперь ей нужно чем-то себя занять, чтобы справиться со своими чувствами. Вспомнив о хороших манерах, он спросил:
— Как ваша мама?
— Нормально, — ответила Розмари. — Нормально.
— Она ведь верующая, — сказала Джемма.
— Да, у нее есть вера, — сказал Ник. — И вы.
— Да… — ответила Розмари, задумалась, поколебалась, словно желая сказать что-то еще, но просто повторила: — Да.
Сперва она передала ему небольшой кремовый конвертик, на которой зелеными заглавными буквами значилось имя и адрес Лео. Конверт показался Нику смутно знакомым, словно письмо, найденное в старой книге. На нем стояла дата: 2 августа 1983 года. Розмари кивнула, и под пристальными взглядами обеих женщин Ник открыл конверт: чувствовал он себя так, словно учится играть в какую-то новую игру и очень боится осрамиться. На колени ему выпало письмо, старательно написанное от руки его собственным почерком, и фотография.
— Вот так мы узнали, где вас искать, — объяснила Розмари.
Это письмо вместе с пустым конвертом он отправил в «Гей таймс», почти не надеясь на успех; но какой-то человек с зеленой ручкой переадресовал его Лео. Этот неведомый журнальный клерк стал свидетелем — нет, творцом — их любви. Ник поднял фотографию, вглядываясь в нее с тем осторожным любопытством, с каким относился к любым свидетельствам о себе прежнем. Фотография размером с паспортную была вырезана из групповой, кажется, с какого-то оксфордского сборища: юный белокурый мальчик робко улыбался в объектив, словно сообщая камере какой-то стыдный секрет. На письмо Ник взглянул мельком: оно было написано на миниатюрном листке, из тех, что Феддены использовали для поздравлений и приглашений на вечер, да много места там и не требовалось. Текст теперь казался Нику неумелым и неестественным, хоть он и помнил, что Лео понравился его стиль. Начиналось письмо со слова: «Здравствуй!» — естественно, он ведь тогда не знал имени Лео. Нижний хвостик буквы «3» загибался причудливой завитушкой, словно поросячий хвост. В списке своих интересов Ник безыскусно перечислил в столбик Брукнера, Генри Джеймса, что-то еще — зачем? — встречаясь, они никогда не разговаривали об «интересах». Наверху он прочел карандашную пометку Лео: «Ничего. Богатый? Слишком молодой?» Пометка была густо перечеркнута красными чернилами.
Ник отложил письмо и поднял глаза на женщин. Больше всего его нервировало присутствие Джеммы — незнакомки, знающей все о его письме, об их с Лео романе, о том, неуклюжем и застенчивом Нике четырехлетней давности. Перед ней Ник чувствовал себя словно рядом с самой смертью: как будто он в больнице, где нет смысла юлить или о чем-то умалчивать, где все страхи уже подтверждены и превратились в диагнозы.
— Хотел бы я снова с ним встретиться, — сказал он.
— Он не хотел, чтобы его видели таким, — ответила Розмари.
— Понимаю, — сказал Ник.
— Вы ведь знаете, каким он был тщеславным! — В голосе ее послышался добродушный упрек, словно Лео и после смерти продолжал доставлять родным неприятности.
— Да, — ответил Ник. Ему вспомнилось, что на первое свидание Лео пришел в блузке сестры. А теперь на Розмари мужская рубашка — должно быть, рубашка Лео.
— Вечно беспокоился о том, как он выглядит.
— Он всегда прекрасно выглядел, — тихо ответил Ник. Это преувеличение словно распахнуло дверь к его чувствам: Ник попытался улыбнуться, но уголки губ его дрогнули и поползли вниз. Глубоко вздохнув, чтобы овладеть собой, он сказал:
— Я, конечно, пару лет его не видел.
— Да… — задумчиво сказала Розмари. — Знаете, мы ведь не знали, с кем он встречается.
— Не знали, — подтвердила Джемма.
— В дом он приводил только вас и еще старину Пита. Ну и, конечно, Брэдли.
— Я ничего не знаю о Брэдли, — сказал Ник.
— Они с братом вместе снимали квартиру, — объяснила Розмари. — Вы ведь, наверно, знаете, что он переехал.
— Да, помню, он хотел переехать. Как раз в то время, когда мы… Знаете, я до сих пор толком не понимаю, что произошло, просто… мы перестали встречаться.
Он не мог заставить себя произнести простую фразу: «Лео меня бросил», — перед лицом смерти она казалась слишком мелочной.
— Да, я подозревал, что у него появился кто-то еще. Это была правда, но не вся: мыслью об измене Лео он заслонялся от другой, более страшной мысли — о его болезни. Но Брэдли действительно был: наверняка широкоплечий, практичный, совсем не похожий на «цыпленка» Ника.
— Брэдли сейчас тоже болен, — сказала Джемма.
— А старина Пит умер, — добавила Розмари.
— Да… да, я знаю, — сказал Ник и откашлялся; у него вдруг пересохло в горле.
— Ну, с вами-то, кажется, все в порядке, — сказала Джемма.
— Да, со мной все хорошо, — сказал Ник. — Я здоров.
Они молчали и смотрели на него, словно полицейские, ожидающие от преступника признания или раскаяния.
— Мне повезло. И потом… я соблюдал осторожность. — Он положил письмо на стол и встал. — Может быть, хотите кофе? Или чего-нибудь еще?
Джемма и Розмари переглянулись и, кажется, согласились с неохотой, лишь из вежливости.
На кухне, пока закипал чайник, Ник подошел к окну и вгляделся в тонкую серебристую пелену дождя. Под окнами смутно маячили темные силуэты кустов, а на другой стороне улицы ярко сияли сквозь дождь освещенные окна соседнего дома, населенного людьми, которых Ник знал только в лицо. В одном окне горничная пылесосила ковер в кабинете. Где-то вдалеке траурно завывала сирена «скорой помощи». Чайник на плите тонко засвистел — пора было возвращаться.
— Как все это печально, — сказал Ник, внося поднос с кофе в библиотеку.
Прежде ему казалось, что слово «печально» применительно к смерти — блеклое, невыразительное преуменьшение. Но теперь он понял, что оно действует иначе: охватывает свершившееся, с одной стороны, предчувствием беды, и с другой — приятием и примирением.
Розмари подняла брови и поджала губы. В ней чувствовалось упрямое недоброжелательство, возможно вызванное застенчивостью; у самого Ника застенчивость проявлялась по-другому — он становился многословен, любезен и уклончив.
— Значит, вы с Лео познакомились по объявлению? — спросила она.
— Да, верно, — ответил Ник, хотя она, конечно, и так это знала.
Сам он никогда не понимал, следует ли этим гордиться или этого стыдиться, и не знал, что думают об этом женщины (Джемма со вздохом улыбнулась ему).
— Мне посчастливилось, что он выбрал меня, — добавил он.
— М-да… — ответила Розмари с некоторым сарказмом, и Ник сообразил, что разговоры о «счастье» сейчас, пожалуй, неуместны.
— Я хочу сказать, ему ведь отвечали сотни людей.
— Да, ответов было много.
Она снова полезла в сумочку и достала пачку писем, перехваченных толстой резинкой.
— О-о, — сказал Ник.
Розмари стянула резинку и надела себе на руку, чтобы не потерять. Действовала она быстро и уверенно, точь-в-точь как следует секретарше врача. И снова Ника поразило ее сходство с Лео.
— Я подумала, возможно, кто-то из этих людей вам знаком?
— Ну, не знаю…
— Мы хотим им всем сообщить.
— Ты думаешь, он с ними со всеми… — начала Джемма и не договорила.
Розмари аккуратно разложила письма в две стопки.
— Не хотелось бы беспокоить родственников тех, кто уже умер, — объяснила она.
Джемма кивнула.
— Вряд ли я кого-то узнаю, — признался Ник. — Очень маловероятно… — Он еще не освоился с вестью о смерти Лео, и меньше всего ему сейчас хотелось возиться с письмами.
Все конверты были надписаны одной рукой, теми же зелеными, иногда — красными чернилами, словно Лео засыпал письмами какой-то безумный воздыхатель. Снова и снова Нику бросалось в глаза имя: Лео, Лео, Лео. На некоторых конвертах он заметил армейские штампы.
— Вы не удивлялись, что ему приходит столько писем? — спросил он.
— Он говорил, это как-то связано с мотоциклом, с мотоциклетным клубом, — объяснила Розмари.
— Да, в свой мотоцикл он был просто влюблен, — подтвердил Ник, с горечью подумав, что это не просто фигура речи. — Неплохо придумано.
— Вот с этими, перечеркнутыми, он, насколько я понимаю, не встречался.
— Ему даже одна женщина написала, — заметила Джемма.
И Ник принялся просматривать письма — зная, что это бесполезно, лишь из уважения к Розмари, словно подчиняясь какой-то неприятной, но необходимой медицинской процедуре. Читать их было необязательно, однако первые два или три он прочел внимательно и со странным интересом — послания из прошлого от неведомых соперников, пытавшихся отнять у него Лео. Он вглядывался в рукописные строки, хмурясь и покачивая головой, чтобы скрыть свой интерес. Объявление Лео он до сих пор помнил наизусть, в том числе и широкие возрастные рамки: «от 18 до 40». «Привет! — писал Сэнди из Энфилда. — Мне немного за сорок, но я тут увидал твое объявление и подумал: а почему бы не попытать счастья старой канцелярской крысе вроде меня?» Розовой пластмассовой скрепкой к письму была прикреплена фотография плотного мужчины лет пятидесяти. Лео написал на полях: «Дом/машина. Старый?» И позже, видимо, после свидания: «Совсем неумелый». Гленн, «немного за двадцать», из Бэронс-Корта, турагент, сфотографировал себя «полароидом» в собственной квартире и в облегающих плавках. Он писал: «Обожаю развлекаться, особенно в постели! (Или на полу! Или на лестнице! Или… где угодно!)» «Не слишком ли?» — изумился Лео, а, встретившись с Гленном, сделал неутешительный вывод: «Члена под микроскопом не видать». «Дорогой друг, — писал темнокожий, с серьезным лицом, Эмброуз из Форест-Хилла, — мне понравилось твое объявление. Быть может, ты и есть тот, с кем я хотел бы разделить свою любовь». Восклицательные знаки, которыми щедро усеивали свои послания прочие кандидаты, Эмброуз приберег на конечное: «Мира и счастья тебе!» На полях Лео черкнул: «Полная жопа. Зануда страшный» — однако Нику Эмброуз понравился, и он постарался украдкой запомнить адрес.
Ник просматривал письма и передавал их Розмари, а та складывала их в стопку, лицевой стороной вниз, возле кофейной чашки. Чувство новой игры быстро сменилось неприятным ощущением, что в этой игре он проигрывает. Однако от мысли, что всем этим мужчинам Лео предпочел его, Нику становилось чуть легче. Многие письма были нагловаты и развязны, но во всех чувствовалась уязвимость: эти люди умоляли незнакомца проникнуться к ним симпатией, возжелать их, не разочароваться в них при личной встрече. Одного человека он узнал по фотографии и пробормотал: «А-а!», но тут же пожал плечами и сделал вид, что просто прочищает горло. Это был испанец, красивой темной нитью вплетенный в гобелен ранних опытов Ника в гимнастических клубах и ночных барах, ставший для него почти символом лондонского гей-сообщества. Теперь он, должно быть, уже в могиле — Ник видел его на Прудах около года назад, он исходил молчаливым страхом и внушал страх всем окружающим. Теперь Ник узнал, что его звали Хавьер. Тридцати четырех лет. Работал в строительной компании, жил в Уэст-Хэмпшире. Скупые строчки любовного письма превратились в некролог.
Ник отложил письмо и поднес к губам чашку кофе.
— Долго он болел? — спросил он.
— В прошлом ноябре подхватил воспаление легких и едва не умер, но выкарабкался. А нынешней весной все стало… ну, стало совсем плохо. В конце концов он попал в больницу. Десять дней там пролежал, а потом…
— Знаете, он ведь под конец ослеп, — проговорила Джемма как-то неловко, словно из чувства долга напоминая Розмари о том, с чем та так и не смогла свыкнуться.
— Бедный Лео, — пробормотал Ник, радуясь, что этого не видел, и жалея о том, что Лео не захотел повидаться с ним перед смертью.
— Ты принесла снимки? — спросила Джемма.
— Если вы хотите посмотреть… — помолчав, сказала Розмари.
— Не знаю, — смутившись, ответил Ник. Он не знал, стоит ли принимать этот вызов, и в то же время понимал, что отказаться не сможет.
Розмари достала из сумочки фотоальбом «Кодак». Ник взял его, взглянул на пару фотографий и отдал обратно.
— Если хотите, могу одну отдать вам, — сказала Розмари.
— Нет, — сказал Ник, — спасибо.
И, с окаменевшим лицом, снова потянулся к своему кофе.
Некоторое время все молчали. Потом Джемма сказала:
— Кофе у вас замечательный.
— Вам нравится? — торопливо подхватил Ник. — Да, отличный кофе, кенийский, средней прожарки… Это из магазина Майерса на Кенсингтон-Черч-стрит. У них собственный импорт. Дорого, конечно, но он того стоит.
— Отличный кофе, такой чудный вкус! — сказала Джемма.
— Думаю, не стоит мне сейчас смотреть остальные письма, — сказал Ник.
Розмари кивнула.
— Ладно, — сказала она, словно радуясь, что с этим делом покончено, и готовясь перейти к следующему пункту программы. — Если хотите, могу их вам оставить…
— Нет, пожалуйста, не надо, — ответил Ник. Ему казалось, что кто-то ставит жестокий эксперимент над его чувствами.
Джемма отправилась в туалет: не сразу его нашла, наконец пробормотала что-то радостное, словно встретилась со старым другом, и исчезла за дверью. Ник и Розмари молчали, не глядя друг на друга. Трагический повод извинял любую невежливость, однако Нику больно было сознавать, что Розмари, кажется, относится к нему неприязненно. Сам он смотрел на сестру своего возлюбленного как на близкого человека, почти как на родственницу, с симпатией и готовностью к дружбе — однако сама Розмари, по-видимому, это воспринимала иначе. И до чего же она похожа на Лео! Легко представить, что это на самого Лео Ник бросает украдкой робкие взгляды, молчаливо моля о примирении.
— Значит, вы с ним год или два не виделись? — спросила она наконец.
— Да, где-то так…
Она взглянула на него с некоторой опаской, словно готовясь пуститься в плавание по неизвестным водам.
— И вы по нему скучали?
— Да… да, конечно, очень скучал.
— Помните вашу последнюю встречу?
— Помню, — ответил Ник и уставился в пол. Его смущала сухая, почти деловая манера, с какой Розмари задавала эти сентиментальные вопросы. — Это было… очень тяжело.
— Знаете, — сказала Розмари, — он ведь не оставил завещания.
— Да… конечно, он ведь был так молод! — ответил Ник и нахмурился: при мысли о том, что Лео мог оставить ему что-нибудь на память, глаза его снова наполнились слезами.
— Мы его кремировали, — сказала Розмари. — Мне кажется, он именно этого хотел. Хотя мы никогда его не спрашивали. Понимаете, просто не могли.
— Понимаю, — сказал Ник и почувствовал, что все-таки плачет.
Вернулась Джемма с восклицанием:
— Сходи в туалет, посмотри, там такое!..
Розмари слабо улыбнулась в ответ.
— Или это фотомонтаж? — продолжала Джемма.
— А-а! — сказал Ник, обрадованный неожиданной сменой темы. — Нет… нет, все по-настоящему.
— Там, на фотографии, он танцует с Мэгги!
Снимок с Серебряной Свадьбы: Ник — потный, раскрасневшийся и совершенно счастливый, а госпожа премьер-министр смотрит на него с явной опаской, которой он «вживую» не замечал. Едва ли Джемма уловила само-иронию, заставившую его повесить этот снимок в туалете.
— Так вы с ней знакомы? — поинтересовалась она.
— Да нет, нет, просто тогда, на приеме, я много выпил… — пробормотал Ник, словно такое могло случиться с каждым.
— И, держу пари, вы сегодня за нее голосовали? — не унималась Джемма.
— Нет, — угрюмо ответил Ник. На Розмари это, кажется, не произвело никакого впечатления, и он добавил: — Помните, я обещал вашей маме, что, если познакомлюсь с леди, непременно потом расскажу; что она за человек?
— Не помню.
Он неуверенно улыбнулся.
— Как она… это пережила?
— Вы же знаете, какая она, — ответила Розмари.
— Я ей напишу, — пообещал Ник. — Или съезжу ее навестить. — Ему представилась миссис Чарльз среди своих брошюрок, со шляпкой на спинке стула, вспомнилось, что в прошлый раз ему не удалось ее «очаровать» — и он почувствовал, что действительно хочет с ней увидеться. — Я ее помню, она замечательная.
Розмари бросила на него быстрый острый взгляд и молча поднялась со стула. Уже собирая вещи, она решилась сказать:
— Вы ведь и раньше так говорили, верно? После того, как у нас были.
— Что?
— Лео нам рассказывал, вы ему сказали, что мы «замечательные».
— Правда? — переспросил Ник, сразу остро и болезненно это вспомнивший. — Ну что ж, надеюсь, вы на меня не в обиде. — Он чувствовал, что Розмари пришла сюда с подсознательным желанием возложить на него вину за смерть брата, и теперь, когда он оказался ни в чем не повинен, невзлюбила его еще сильнее. — Она ведь не знала, что Лео гей, верно? Помню, она говорила, что хочет увидеть его у алтаря…
— Ну что ж, он почти пришел к алтарю, — с жесткой усмешкой ответила Розмари, словно найдя наконец, на кого свалить вину — на мать. — По крайней мере, создал семью. Только с мужчиной.
— Ужасно, должно быть, узнать таким образом…
— Она так и не может в это поверить.
— Что он умер?
— Что он был геем. Это же смертный грех. — Эти два слова она произнесла с резким, почти карикатурным ямайским акцентом. — А ее сын не мог быть грешником.
— Никогда не понимал, почему это грех, — тихо проговорил Ник.
— Смертные грехи — самые страшные, — пояснила Джемма.
— Что ж, по крайней мере она не считает, что СПИД — это кара Господня.
— Для грешников — кара, — уточнила Розмари.
А Лео просто сел на сиденье в туалете, на котором до этого посидел какой-нибудь безбожник-социалист.
— Или попил с безбожным социалистом из одного стакана, — добавила Джемма.
«Зачем они над ней насмехаются?» — подумал Ник. Он попытался представить себе опустевший дом, подавленный скорбью, чувством вины и невысказанными обвинениями… и не смог.
— Она принесла его обратно домой, — сказала Розмари.
— В каком смысле?
— Принесла урну домой и поставила на каминную полку.
— А-а… — Ник был так потрясен, что залепетал — Да, помню эту полку, над камином, у вас там стояли Иисус, и Мария, и кто-то еще…
— Иисус, Дева Мария и святой Антоний Падуанский… а теперь и Лео.
— Что ж, он оказался в хорошей компании, — выдавил Ник.
— Точно, — усмехнувшись, подтвердила Джемма. — Кошмар какой-то. Я там больше не бываю, не могу этого выносить.
— Говорит, ей нравится думать, что он все еще здесь.
Ник вздрогнул, но сказал:
— Мне кажется, стоит с пониманием отнестись к таким фантазиям, она все-таки потеряла сына.
— Эти фантазии ей не помогают, — отрезала Розмари.
— А нам не помогают тем более, верно, малыш? — добавила Джемма и погладила Розмари по спине.
Розмари на миг прикрыла глаза — совсем как мать, и с тем же упрямым материнским выражением. А потом сказала:
— Она не признает правды о нем и не признает правды о нас. — И вскинула сумочку на плечо, готовая уйти.
Ник покраснел, устыдившись собственной непонятливости, а в следующий миг едва не сгорел от стыда, сообразив, что румянец на его щеках две женщины могли принять на свой счет.

 

Когда женщины ушли, он поднялся наверх. В безжалостном свете дурной вести квартира, которую он делил с Уани, казалась еще безвкуснее и претенциознее, чем обычно, и Ник с трудом верил, что столько времени провел здесь в ничем не омраченном счастье. Зеркала, люстры, ламбрекены и жалюзи — все вокруг, казалось, смотрело на него с укором. Так всегда бывает, когда деньги есть, а вкуса нет: квартира становится похожей на номер в шикарном отеле, который, в свою очередь — лишь жалкая пародия на действительно аристократические дома. Год назад в этой квартире была, по крайней мере, прелесть новизны. Теперь же повсюду виднелись следы обитания богатого и распущенного мальчишки. Мягкие подушки дивана продавлены и протерты посредине — Уани валяется здесь целыми днями и смотрит видео. Алая парча пропиталась потом и спермой. Можно только надеяться, что Джемма в черных ботинках, сидевшая на диване, этого не заметила! Сейчас Ник готов был убить Уани за изгаженный диван. Георгианский стол покрыт круговыми разводами и царапинами — даже Дон Гест, вечный оптимист, едва ли взялся бы привести его в порядок. «Нет, старина, косметический ремонт здесь бессилен», — сказал бы Дон. Ник провел пальцем по грязному, изрытому вмятинами столу и снова ощутил, что содрогается от рыданий.
Он сел на диван и, чтобы успокоиться, развернул «Телеграф». Выборы ему смертельно надоели, и все же любопытно было знать, чем они кончатся. Было в них что-то возбуждающее, что-то от народного праздника. В ритме сердцебиения звучал в ушах голос Розмари: «Знаете, он умер… Он умер, знаете…» С ужасом и отвращением Ник представил себе урну на каминной полке — почему-то роскошную, мраморную, в стиле рококо. Последнее фото было ужаснее всех: Лео на пороге смерти, в сущности, уже мертвец. Нику вспомнилось, как тогда, в начале, они строили шутливые планы о том, что будут делать в старости: Лео станет шестидесятилетним старикашкой, а Ник будет еще в расцвете сил. Так оно и случилось: за неделю до смерти Лео выглядел на шестьдесят лет. Он лежал на кровати в синей больничной пижаме: выражение страшно изможденного, высохшего лица было уже почти неразличимо, словно СПИД отнял у Лео душу и занял его место, словно сама болезнь смотрела из этих слепых мертвых глаз; и только на губах еще дрожала и никла знакомая кривая полуулыбка, слабая и полная само-иронии, словно Лео понимал, что сейчас она способна не привлечь, а лишь напугать. Никогда Ник не видел более страшного лица.
Он вспомнил, что надо написать письмо, и сел за стол, чувствуя острую необходимость утешить мать Лео или, быть может, оправдаться перед ней. Миссис Чарльз в его сознании странно сливалась с его собственной матерью — единственной, кто по-настоящему страдал от его гомосексуальности. «Дорогая миссис Чарльз, — начал он, — с глубоким потрясением я узнал о смерти Лео…» — и сразу подумал, что так нельзя, это нетактично, о смерти впрямую говорить не стоит. «Узнал горестную весть…», «о последних печальных событиях…»…только не «о смерти Лео» — это жестоко. Да и «глубокое потрясение» может ей показаться красивой и пустой фразой, вроде слова «замечательный». Ник замер в нерешительности, пытаясь представить, как должна воспринять его письмо убитая горем женщина. В прошлый раз он так и не нашел с ней общего языка: она все понимала как-то по-своему.
Он представил, как она любуется красивым почерком и недоверчиво вчитывается в содержание. Наверняка недоверчиво — Ник не раз уже сталкивался с тем, что его искренность посторонние принимают за цветистую ложь. Он над этим работал, старался выражаться проще, суше, грубее, и все же… Он задумался, глядя в окно, и секунду спустя на память ему пришли слова Генри Джеймса о смерти По: «Меня поразила глубина его отсутствия». Прежде эта фраза казалась Нику несерьезной, какой-то игрой слов — но сейчас он понял, сколько в ней заключено ужаса, мудрости и печали. В первый раз он понял, что эти слова написаны человеком, в жизнь которого снова и снова входила смерть. И представил себе, как, где-то через полгода, садится за стол и пишет такое же письмо обитателям дома на Лаундс-сквер.
14
Дома, на Кенсингтон-Парк-Гарденс, Ник все никак не мог решиться рассказать Кэтрин о Лео. Сам себе он казался вестником из иного мира, гонцом, согбенным под бременем недоброй вести, и ловил себя на том, что слишком громко вздыхает и слишком подолгу мрачно смотрит в стену, надеясь услышать вопрос. Минут через десять стало ясно, что это занятие бесполезное: Кэтрин ничего не замечает. Она полулежала в кресле, обложенная со всех сторон газетами, обставленная недопитыми стаканами воды и чашками чаю, и с порога казалась совсем маленькой и слабой, как больной ребенок. Когда вошел Ник, она подняла глаза и сказала с натужной бодростью:
— Представляешь, после новостей будет репортаж о выборах в прямом эфире! — как будто это само по себе было хорошей новостью.
— Хорошо, дорогая, — сказал Ник. — Отлично, посмотрим. Э-э… гм… да! — И обвел комнату нерешительным взглядом, прикидывая, когда будет лучше сообщить новость и в какие слова ее лучше облечь. У каждой новости, думал он, есть свой жизненный ритм: выложишь ее слишком рано — она прозвучит тяжело и неловко, будешь тянуть — пропадет впустую, так и оставшись непроизнесенной.
Он поднялся к себе в комнату, по дороге снова, уже не в первый раз, задумавшись о состоянии Кэтрин. Тяжко жить в одном доме с человеком пассивным, беспомощным, постоянно подавленным и погруженным в себя — особенно если помнишь, сколько жизни и энергии он излучал прежде. Рядом с Кэтрин собственные проблемы казались Нику не такими уж страшными — но только иногда; в другие дни она заражала его своей мрачностью. Он взял из библиотеки Рэйчел монографию доктора Эдельмана, лечащего врача Кэтрин, под названием: «Трудный путь через горы: преодоление маниакально-депрессивного синдрома». Стиль у доктора Эдельмана был ужасный, и Ник цеплялся за его стилистические ошибки и тяжеловесный синтаксис, стараясь спрятаться за ними от страха, который наводила на него эта книга, и от болезненного желания примерить изученные симптомы на себя — тем более соблазнительного, что в изложении доктора и легкомыслие, и раздражительность, и флегматичность, и вообще едва ли не любое свойство человеческого темперамента могли оказаться предвестниками болезни.
Были в книге и полезные факты, однако Ника она оставила в тревожной растерянности; такую же растерянность и тревогу он испытывал всякий раз, когда заговаривал с Кэтрин, теперь пребывающей уже не в сверкающих и черных полях своих прежних депрессий, а в ка-ком-то ином, неописуемом месте, охраняемом прописанными доктором Эдельманом мощными дозами лития. Объяснять, что она чувствует, у нее не было ни сил, ни желания. Она говорила, что не может ни на чем сосредоточиться, не способна дочитать до конца ни книгу, ни даже статью. Порой как будто забывалась и начинала вести себя как прежде — энергично двигалась, ядовито острила, быстро раздражалась; но это скоро прекращалось, и сама она в такие минуты смотрела на себя с каким-то тоскливым недоумением. По большей же части просто сидела и ждала неизвестно чего. Ник не раз ловил себя на том, что разговаривает с ней чересчур громко и чересчур бодро, словно с глухой старухой; и страшнее всего было, что Кэтрин на это не обижалась.
Весь вечер звонил телефон. Сначала позвонила мать Ника и долго говорила о выборах, должно быть увидев в них единственный шанс причаститься лондонской жизни сына. С матерью Ник был холоден и сух, почти готовый, как это бывало и раньше, винить ее в том, что о самом главном ей рассказать не может. Она никогда не слышала о Лео, и рассказывать было бесполезно — это он знал. Мать подробно пересказала выступление Джеральда по местному радио. «И еще сказал: не нужны нам никакие общества этих… э-э… лесбиянок!» — говорила она, едва ли понимая, какое отчаяние звучит в ее словах под тонким слоем напускной отваги. Потом позвонил по другой линии сам Джеральд, и Дот поспешно распрощалась, словно пойманная на месте преступления.
— Ну как у вас там, все хорошо? — поинтересовался Джеральд; его явно распирало от желания поговорить о себе. Голосование уже закончилось, начался подсчет результатов — самые волнующие часы, когда даже самоуверенный Джеральд не находил себе места и метался в поисках ободрения.
— Как ваша речь? — спросил Ник.
— Прошла гладко, как тост за ужином, — ответил Джеральд. — А вот о самом ужине я этого сказать не могу. Ох уж эти мне провинциальные гостиницы!
Ник ощутил мимолетное злорадное желание поведать о своем горе Джеральду — тот ведь знал Лео и даже, кажется, ему симпатизировал; однако он понимал, что Джеральд просто не обратит на его слова никакого внимания — не те сейчас обстоятельства, не тот день, да и смерть, пожалуй, не та.
Елена приготовила каннелони, и Ник с Кэтрин поели на кухне, под семейной галереей фотоснимков и шаржей: за прошедшие четыре года галерея заняла всю стену и уже переползала на соседнюю, над дверью в буфетную. Почетное место по-прежнему занимала карикатура на Джеральда работы Марка. Марионетки с лицом Джеральда пока не существовало, но после нынешних выборов он надеялся появиться в «Куклах». Кэтрин вяло ковыряла вилкой еду, уставившись в тарелку так, словно есть ее заставили в наказание; Ник поймал себя на том, что сравнивает ее с шестилетней Кэтрин на фотографии — милой девчушкой с щербатой улыбкой, такой счастливой, что больно смотреть, и с другой Кэтрин, десять лет спустя, на фотографии из «Харпер», с фотосессии, где дети богатых и известных родителей демонстрировали вечерние наряды, и первые шрамы у Кэтрин на руках были скрыты под белыми перчатками. Но прежде всего, конечно, это была галерея Джеральда: жена и дети присутствовали здесь как второстепенные декоративные персонажи жизни героя, состоящей, если верить снимкам, в основном из рукопожатий со знаменитостями. Последним трофеем Джеральда стал Горбачев: ему Джеральд не пожимал руку, с ним он просто беседовал, широко улыбаясь и сыпля каламбурами, и по любезной улыбке советского лидера нетрудно было понять, что ему скучно.
— Ты не помнишь, когда сняли вот эту твою фотографию? — спросил Ник.
Кэтрин оглянулась как-то опасливо, втянув голову в плечи, словно боясь, что стена обрушится и задавит ее, и ответила:
— Нет. Только саму фотографию помню.
— Мама говорит, — сказал Ник, — что в «Нортхэндс стандарт» напечатали карикатуру на Джеральда, и она уже выслала ее нам для коллекции.
— А-а… — сказала Кэтрин. Помолчала, подняла на него глаза: — Зачем нам карикатуры?
— Ты же любишь сатиру, дорогая. Особенно сатиру на Джеральда.
— Да, знаю. Но представь, что люди и в жизни выглядели бы так же. Огромные головы… гидроцефалия, вот как это называется. И огромные страшные зубы… — И рука ее, сжимающая вилку, мелко затряслась.
Когда после ужина они поднялись в кабинет, Ник обнаружил, что и сам дрожит, и налил себе большой бокал скотча. Они сидели рядом на диване, в тяжелом и неловком молчании; Ник вспоминал, как Лео вошел в этот кабинет, подошел прямо к роялю и, к большому его изумлению, начал играть Моцарта. Тогда они выпили по рюмке виски — первый и последний раз на его памяти, когда Лео пил. Ник снова окунулся в те дни, прекрасные и грубые, когда перед ним разворачивалась жизнь инстинкта, и сам Лондон, во всем многообразии своих улиц, переулков, парков и тупиков, снедаемый пронзительной осенней дрожью, покорно и влюбленно расстилался перед ним; ему вспоминались новизна, риск и восторг простой мысли: «Это все на самом деле!» Чувство неловкости оттого, что он занимается любовью с мужчиной, скоро растаяло и сменилось иным, куда более светлым и общепринятым чувством — счастьем разделенной любви. Снова и снова он видел, как Лео входит в кабинет, как исполняется самая тайная и заветная его мечта — принимать любовника у себя в доме.
Дождь прекратился, и небо немного просветлело: в окна осторожно, словно ощупью, просачивался бледный тусклый свет. Ник составил в уме фразу: «Я сегодня узнал кое-что ужасное: умер Лео — ты помнишь Лео?» — но произнести ее вслух почему-то никак не решался.
В саду пели птицы: сегодня обостренный слух Ника различал в их щебете и тревогу, и протест, и неохотное подчинение. Бледный свет пасмурного неба пробирался по комнате: вот он вспыхнул на позолоте рамы полотна, погладил беломраморные лозы, обвивающие камин, вот добрался до пузатых ножек старого деревянного кресла и заиграл на них сотней оттенков бледно-золотистого, превратив их в пузатых гномов в высоких колпачках, неказистых с виду, но древних и мудрых.
В девятичасовых новостях заговорили об «обвальной победе» тори. Ник налил себе новый бокал виски, чувствуя, как отпускает его напряжение сегодняшнего безрадостного дня. Очень кстати, если учесть, что единственного утешения скорбящих — соболезнований — он оказался лишен. Он подумал даже о щепотке порошка, но решил, что кокаин поднимает настроение, а это сейчас не к месту. Выпивка больше соответствует скорби: она не радует — просто дает силы прожить еще три-четыре часа.
А сюжетная линия выборов развивалась обычным черепашьим темпом. Уже целую вечность сидели в телестудии политологи и аналитики, дожидаясь результатов. В их рассуждениях и предсказаниях сконцентрировалась вся тоска и скука четырех долгих недель избирательной кампании. Регулярно появлялись репортеры из разных городов, но рапортовать им, увы, было пока не о чем. Позади них виднелись длинные столы, за которыми счетчики торопливо подсчитывали результаты, словно за спинами у соревнующихся играли в какую-то дополнительную игру. Вот объявили, что покажут объявление результатов в Барвике, и на пять секунд на экране мелькнул зал городского совета в ратуше и счетчики, из которых Ник никого не узнал, а затем один за другим появились кандидаты от барвикского округа. Джеральд шел по площади, бросая в разные стороны: «Доброе утро! Доброе утро!» — словно начальник в офисе в начале рабочего дня; того, что ему отвечали, он явно не слышал и не слушал. Кандидатку от Альянса показали в доброжелательном споре с Трейси Уиксом, и Ник слегка огорчился, что представлять перед страной барвикский электорат выпало старине Трейси. За телевизионным изображением своего родного города он наблюдал с любопытством, скрывая волнение за осторожными смешками, и ему казалось, что на экране Барвик выглядит каким-то не таким, незнакомым.
Чуть позже Ник пошел вниз, но Кэтрин позвала его: «Эй, тут Полли!» — и он поспешил назад и стал смотреть, опершись о спинку дивана, как произносит свой монолог уполномоченный по выборам. Полли Томпкинс выдвигался от Першора, традиционно торийского местечка, в восемьдесят третьем, однако, отдавшего большой процент голосов за либералов: поэтому Полли не был уверен в успехе, и Джеральд, весьма ему симпатизировавший, предупреждал, что возраст может сыграть против него. Ник и сам читал недавно статью о молодых кандидатах — у автора статьи выходило, что из ста пятидесяти кандидатов моложе тридцати прорвется в парламент, самое большее, дюжина. Впрочем, Полли посреди сцены, красный, жирный, в массивном двубортном пиджаке, тянул на все сорок пять, как будто загримировался под себя-будущего. Ник не знал, желает ему победы или нет: все это была игра, и он наблюдал за выборами с холодным и беззаботным азартом, как за боксерским матчем. Пожалуй, даже хорошо будет, если старину Полли побьют. Ник подозревал, что кандидаты уже знают результаты — или, по крайней мере, о них догадываются: ведь все подсчеты происходили у них на глазах. Уполномоченный громко объявил результаты лейбористов — очень жалкие, и Полли с насмешливым состраданием скривил губы и покачал головой. А вот послышалось и его имя:
— Томпкинс, Пол Фредерик Джервез (и, тоном ниже, как бы в скобках: «от консервативной партии») — семнадцать тысяч двести тридцать восемь голосов!
Слово «голосов» потонуло в воплях торжества. Все произошло так быстро, что Полли, кажется, не сразу сообразил, что случилось, — долю секунды на лице его отражалось непонимание, а затем он просиял, как мальчишка, и вскинул в воздух сжатые кулаки.
— Боже мой! — простонала Кэтрин.
И в самом деле, на торжествующего Полли было страшно смотреть. Однако Ник почувствовал, что невольно улыбается от удовольствия, когда снова раздался голос уполномоченного:
— Итак, я объявляю, что названный Пол Фредерик Джервез Томпкинс законным путем избран…
— Пол Томпкинс, — быстро заговорил репортер, деловым тоном ясно давая понять, что ничегошеньки не ведает о бурной личной жизни Полли в стенах Вустерского колледжа, — всего двадцати восьми лет от роду…
Тем временем Полли давил руки проигравших в своей железной хватке, а затем, оглянувшись, поманил к себе женщину, стоявшую в глубине сцены. Она подбежала, прижалась к нему, они сплели руки и вместе выбросили их в воздух.
— Это победа не только Пола Томпкинса, но и его жены, — пояснил репортер, — Морган Стивенс, одной из восходящих звезд Центрального комитета Консервативной партии. Пол Томпкинс и Морган Стивенс поженились в прошлом месяце. Насколько мне известно, именно ее неустанным трудам он обязан успехом своей избирательной кампании…
А Полли все потрясал кулаками над головой, и лацканы его прыгали на груди, и на круглом жирном лице читалось безумие. Пора было уже начинать речь, но он все никак не мог опомниться от радости: наконец шагнул вперед, рассеянно потянув за собой Морган, но тут же попятился и поцеловал ее — не в губы, а в щечку, как целуют престарелых тетушек. Затем он начал говорить, но тут камера оборвала его и вернулась в студию.
— Эта Морган действительно женщина? — спросила Кэтрин.
— Хороший вопрос, — сказал Ник. — Но думаю, что да.
— Имя у нее мужское.
— Почему же? Есть Морган Ле Фей, знаменитая колдунья.
— Правда?
— Во всяком случае, она вышла замуж за мужчину по имени Полли, так что все в порядке.
По экрану бежали строчки цифр, разворачивались диаграммы, и все чаще звучали слова «обвальная победа».
— Я думала, обвальная победа была в прошлый раз, — сказала Кэтрин. — У нас даже книга об этом есть.
— Да, так и было, — сказал Ник.
Кэтрин молчала, непонимающе глядя на экран.
— Но ведь ничего не меняется, — сказала она наконец. — Какой же это обвал?
— О чем ты, дорогая?
— Обвал — это ведь катастрофа, он все изменяет.
— Дорогая, это просто стершаяся метафора, — терпеливо объяснил Ник. — «Обвальная победа» означает сокрушительная, неоспоримая.
— О боже мой, — со слезами в голосе сказала Кэтрин.
Полчаса спустя на экране появился Барвик. В студии послышались голоса, словно и там многие ожидали чего-то интересного. Ник и Кэтрин выпрямились и придвинулись поближе к экрану.
— Добро пожаловать в Барвик, — заговорил молодой бородатый репортер. — Мы находимся в великолепном здании городской ратуши, возведенном сэром Кристофером Реном. («Врешь», — подумал Ник.) Объявление результатов ожидается с минуты на минуту. На прошлых выборах в Барвике победил Джеральд Федден, депутат от консервативной партии: он получил перевес более чем в восемь тысяч голосов. В тот раз его победа была несомненной, однако в этот раз прогнозируется рост популярности депутата от Альянса — молодого местного политика Мюриел Дэй…
Камера нацелилась на двоих соперников. Оба разговаривали со своей свитой: Джеральд громогласно шутил, делая вид, что ничего особенного не происходит, Мюриел репетировала храбрую улыбку проигравшей. Неподалеку депутат от лейбористов, пребывавший, очевидно, в глубоком заблуждении насчет своих шансов, шелестел трехстраничной речью.
Ник откинулся назад, стараясь замаскировать неуверенность смехом. Его охватило волнение, тяжелое и неприятное, как будто родной город, тот самый зал, который он измерял и зарисовывал в младших классах, готовится вынести приговор комнате, в которой он сидит сейчас. Но Ник ничего не мог сделать — лишь от души желал, чтобы все скорее закончилось. Вот утих шум в зале, все должностные лица заняли свои места, кто-то откашливался, кто-то поправлял галстук. Маленькая толпа городских должностных лиц гурьбой поднялась на сцену, и старый Артур Стейт заговорил — медленно, растягивая и взвешивая каждое свое слово:
— Я, Артур Генри Стейт, уполномоченный по выборам депутата парламента от Барвика, графство Нортхэмптоншир… — и так далее, медленно и размеренно, с паузами после каждой запятой.
Кэтрин не сводила глаз с отца. Ник взглянул на ее профиль. Лицо ее выглядело изможденным и страшно усталым, однако на нем читалось волнение; пусть сама она была бессильна — сейчас здесь сталкивались иные силы.
Первым в списке шел лейборист по фамилии Браун — он получил восемь тысяч триста двадцать один голос («на три тысячи больше, чем в прошлый раз»), мужественно улыбнулся в камеру и исчез. Следующая, Мюриел Дэй, также сильно — на две с половиной тысячи — обогнала своего предшественника: она получила одиннадцать тысяч пятьсот семь. Аплодисменты она приняла с благожелательной, но рассеянной улыбкой и торопливо закивала своим сторонникам, призывая их к тишине — хотя Артур всегда дожидался полного молчания, а затем начинал сначала ту фразу, на которой его прервали. Цифра была серьезная, и Ник не сомневался, что снисходительно улыбающийся Джеральд сейчас погружен в судорожные мысленные подсчеты. Однако действие не обошлось без новой отсрочки: следующим появился на сцене городской сумасшедший Этельред Эгг, набравший тридцать один голос (хотя, судя по воплям, в его сторонниках состоял едва ли не весь зал). Он раскланялся во все стороны и приветственно помахал зеленым цилиндром; Ник невольно подумал, что у Этельреда в клоунском зеленом наряде и Джеральда, с его безупречно белым воротничком, розовым галстуком и платком в нагрудном кармане, определенно есть что-то общее.
— Ну проиграй же, проиграй… — пробормотала Кэтрин.
— Федден, — заговорил Артур, — Джеральд Джон (от Консервативной партии)… — тут кто-то засвистел, и Артур, дождавшись тишины, еще раз повторил то же самое, сделав странное ударение на «Джоне», — одиннадцать тысяч восемьсот девяносто три голоса.
При слове «одиннадцать» Джеральд побагровел и торопливо заулыбался, видимо решив, что проиграл. Но в следующий же миг все разъяснилось, и сторонники консерваторов завопили особенно радостно, словно приветствуя удачу утопающего, который едва не потонул, но сумел-таки из последних сил выбраться на мелководье.
Ник взял свой бокал и вышел на балкон. На улице было на удивление холодно. Вымученная победа Джеральда стала для Ника неожиданностью: он не очень понимал, как себя теперь вести. Выигравшим в полном смысле слова Джеральда назвать нельзя, и в поздравлениях по этому поводу даже он неминуемо заподозрит издевку или бесстыдную лесть. И все же он прошел в парламент — значит, в конечном счете, все идет как надо. Сияющая улыбка Джеральда еще несколько секунд маячила у Ника перед глазами, затем растаяла среди темных ветвей, как тают и забываются все последние новости. Внизу расстилался сад, и будь погода поприличнее, Ник, быть может, вышел бы прогуляться — но в такую хмарь о прогулках и думать не хотелось. Ничего, впереди у него целое лето.
Он вспомнил, как привел в этот сад Лео, в первое же их свидание, как, трепеща от волнения и надежды, крался по тропе тенью среди предзакатных теней; а потом, в последующие годы, приводил сюда других мужчин — по этой же усыпанной песком тропке, на ту же лужайку за сторожкой садовника. Он больше не робел и не боялся неудачи, это был его коронный трюк, исполняемый уверенно и с блеском: и его любовникам это нравилось — нравилась острая щекотка риска, холодок примитивности, нравилось, что он оригинален — не угощает их выпивкой и не предлагает принять душ. И всякий раз, приходя сюда для очередного торопливого и беззаботного свидания, Ник вспоминал Лео. Лео, так и не узнавшего, как Ник о нем мечтал. Так и не узнавшего, что он для него сделал — подарил мальчику, до той поры жившему лишь фантазиями, реальную жизнь. А если бы и узнал, едва ли бы понял — он ведь совсем не умел фантазировать и мечтать, он обеими ногами стоял на земле, и в этом для Ника заключалась часть его красоты.
Ник взболтнул виски в бокале и вздрогнул. Сейчас он чувствовал, что все прощает Лео: как можно сердиться на мертвого? Но было и другое чувство — смутная жажда прощения; от этого чувства Ник и вздрогнул и, нахмурившись, постарался отогнать его от себя. Когда Розмари спросила, помнит ли он последнюю встречу с ее братом, перед глазами у Ника встало расставание на Оксфорд-стрит. Густая слепая толпа, прежде бывшая союзницей Ника — она помогала скрыть любое интимное прикосновение, — сделалась его противницей: он не мог остановить Лео, не мог крикнуть: «Подожди, я люблю тебя!» Лео вскочил в седло и умчался на красный свет, исчез за поворотом, даже не оглянувшись. Уже несколько раз они расставались вот так, в ссоре, и Ник даже не понял, что это было их последнее свидание. И еще много дней спустя ему казалось, что это все понарошку, что Лео еще вернется.
Но был еще один случай, три или четыре месяца назад, поздним февральским вечером; о том, что случилось тогда, Ник весь сегодняшний день старался не вспоминать. Уани, должно быть, был уже в Париже, и Ник, ощутив беспокойство в груди и ноющую боль в чреслах, отправился в «Шефтсбери» на ночную охоту. Прошел через большой зал в маленький боковой бар, освещенный газовыми лампами, где атмосфера дружелюбнее и обслуживают быстрее. Протолкался через толпу, кивнул паре знакомых, сел и в ожидании заказа обратил внимание на невысокого чернокожего парня в смешной фетровой шляпе: он, стоя к нему спиной, разговаривал с каким-то немолодым белым. Джинсы у парня были без ремня и низко сидели на бедрах, чуть отставая от тела, и в просвете виднелась голубая полоска трусов. Эти-то джинсы вдруг остро напомнили Нику Лео, двойной изгиб его спины и мускулистого зада, и от этого воспоминания он ощутил тихую и сладкую грусть. Бар был полон возможностей, и чернокожий парень Ника не привлекал: слишком уж он был тощим, к тому же носил густую бороду, заметную даже со спины, и в этой бороде явственно серебрились седые волоски. И все же Ник на миг встретился глазами с его спутником, слегка усмехнулся и, вместо обычной практичной пинты, заказал себе ром с колой.
Потом, прохаживаясь по залу с бокалом в руках, перекидываясь приветствиями со знакомыми, поглядывая на свое отражение в многочисленных зеркалах, он увидел чернокожего парня в профиль; и вдруг, на долю секунды, парень повернулся к нему лицом, а в следующий миг снова отвернулся к своему другу. И секунду или две Ник еще ностальгически размышлял о том, как этот парень похож на Лео, а потом его вдруг ударило: господи, это же Лео и есть! Лео со страшно изможденным лицом, полускрытым седеющей бородой, в надвинутой на глаза шляпе. Оглянуться еще раз Ник не решался: вместо этого посмотрел в зеркало, надеясь и страшась, что поймает там его взгляд, полный ответного узнавания, и снова отвернулся, отчаянно убеждая себя, что его не узнал. Он позволил толпе вытеснить себя в соседний зал. Там бурно веселилась большая компания (одного Ник узнал — на этого мужика он не раз заглядывался в «Y»); он пробирался по стенке с извиняющейся улыбкой, словно запоздалый и трезвый гость на отвязной вечеринке. Сердце у него колотилось, приятное волнение в груди, словно скисшее вино, обернулось сожалением и чувством вины. Чистый инстинкт, рефлекс гнал его прочь. Если бы Ник позволил себе остановиться, подумать — он стремглав бросился бы к Лео: но он повел себя как трус. Он испугался Лео: испугался снова стать отвергнутым, испугался насмешек, но более всего испугался того неназываемого, что до неузнаваемости изменило его лицо и тело. И все же надо вернуться, проверить — может быть, это и не он? При мысли, что мог обознаться, Ник едва не зашатался от облегчения. Он начал протискиваться обратно, ловя на себе неодобрительные взгляды — окружающие не могли взять в толк, чего этот парень мечется туда-сюда: и вдруг, у самых дверей бокового бара, сам не понимая, как и почему, остановился и заговорил с мужчиной из «Y». Он знал, что на левой ягодице у этого мужика вытатуирована птичка, не раз видел в душевых его эрегированный член, но сейчас эти воспоминания совершенно его не возбуждали. Он болтал какую-то чушь, рассеянно глотая ром с колой. Потом отправился вниз, в туалет, и, оглянувшись, увидел, что этот мужик идет за ним следом: они постояли там немного, люди проходили мимо них взад и вперед, а потом мужик из «Y» кивнул в сторону пустой кабинки. Ник сказал, что это слишком рискованно: он чувствовал облегчение, смешанное со стыдом. Парень сказал, что живет в Сохо, можно пойти к нему, это в пяти минутах ходьбы, и Ник ответил: ладно. Успех был мгновенный и блестящий, исполнение его давнишней мечты, — но Ник не чувствовал себя победителем. В сущности, он вообще ничего не чувствовал.
— Выйдем через боковой вход, — сказал мужик; звали его Джо.
— Ладно, — сказал Ник.
И они прошли через боковой бар: Ник прижимался к Джо, положив руку на его широкое плечо, и смотрел прямо перед собой, чтобы не наткнуться взглядом на парня в смешной шляпе, которого когда-то любил.
15
— Ух ты! — сказал Трит. — Салат «Анютины глазки»?
— Очень вкусный, — сказал Ник.
Трит уставился на него из-за края бокала, пытаясь понять, не шутит ли он.
— И что, он весь из анютиных глазок?
— Это вы о чем? — спросил Брэд.
— Да нет, — сказал Ник. — Обычный салат-латук, просто украшенный сверху одним-двумя цветками.
— A-а, а я-то думал… — кокетливо протянул Трит.
— Это символ, — пояснил Ник.
— Пожалуй, стоит попробовать, — сказал Трит.
— Непременно попробуйте! — посоветовал Ник.
— Да вы о чем? — недоумевал Брэд.
— Трит хочет попробовать салат «Анютины глазки», — объяснил Ник.
— A-а… подождите-ка… салат «Анютины глазки»… ага, понял, прикольно!
— Вот и я говорю, — с легким нетерпением отозвался Трит.
Ник с улыбкой обвел взглядом ресторан, с некоторым облегчением обнаружив за одним столиком двоих знаменитых писателей, а за другим — известную актрису. Брэд Крафт и Трит Раш, владельцы американской кинокомпании, оказались удивительно жадны до новых знакомств. Брэд Крафт вполне соответствовал своему имени — высокий, мускулистый, красивый, с обаятельной ленивой улыбкой, однако соображал он, как видно, туго. Трит Раш — невысокий, с Ника ростом, — говорил не умолкая и постоянно поправлял маленькой ручкой с изящными наманикюренными пальцами пушистую белокурую челку. Они приехали на свадьбу Ната Хэн-мера, но собирались остаться в Британии на весь октябрь («Все, что угодно, лишь бы избежать осени в Новой Англии!» — объяснил Трит). Сегодня им предстояло вести переговоры о фильме, однако американцы не отрывались от своего излюбленного занятия — оглядывали местность в поисках знаменитостей и засыпали Ника вопросами о том, кто кому кем приходится, чем занимается и какой титул носит. Видно было, что их увлекает сам процесс расспрашивания, ответы они слушали невнимательно. Ник чувствовал, что американцы готовы заскучать, и надеялся, что поход в «Гасто» их развлечет. Он уже заметил, что Трит бросает долгие заинтересованные взгляды на кухню, отгороженную от зала голубоватой стеклянной стеной: цветное стекло превращало неустанную работу повара и его поварят в какую-то эротическую пантомиму.
— А Джулиуса Фунта вы знаете? — спросил Брэд.
— Да, встречался с ним, — ответил Ник.
— И что, это человек известный? И кажется, богатый, верно?
— Да, — ответил Ник. — Его семье принадлежит огромный старинный дом в Норфолке и знаменитая коллекция живописи. Честно говоря, я всегда думал…
— А Помона Бринкли? — перебил его Трит. — Мы с ней встречались. Она кто такая?
— Я ее не знаю, — ответил Ник.
— Потрясающая женщина, — сказал Трит.
— И еще, мы познакомились недавно с одним лордом, Джоном… Фэншо, кажется? — продолжал Брэд. — Так вот, он о вас очень лестно отзывался! Говорил, вы самый обаятельный человек в Лондоне!
— Точно, — подтвердил Трит и выжидательно уставился на Ника.
— Должно быть, он меня с кем-то перепутал, — скромно ответил Ник, счастливо избежав признания в том, что никогда даже не слышал имени лорда Фэншо.
— А Ната вы хорошо знаете, верно? — не отставал Трит.
— Да, конечно, — с облегчением переходя на более твердую почву, ответил Ник. — Мы с ним вместе учились в Оксфорде. Хотя в последнее время я чаще вижусь с его матерью, чем с ним. Видите ли, его мать — лучшая подруга моей хорошей и близкой знакомой, Рэйчел Федден.
Американцы задумались, видимо припоминая, знакомы ли с Рэйчел Федден.
— Он очень милый.
— Просто очаровательный. Но, знаете, у него сейчас много проблем.
— Да? — сказал Трит. — Как жаль, что он не из наших!
— Хм… — сказал Ник. — А вы где с ним познакомились?
— Прошлой осенью у Розенгеймов — это Ист-Хэмптон, кажется? Там же мы впервые встретились и с… э-э… Антуаном.
— И с Мартой, — добавил Брэд.
— Мартиной, — поправил Ник.
— Брэда Антуан просто очаровал, — сообщил Трит и, приложив к губам соломинку, принялся с чмокающим звуком всасывать в себя остатки красно-коричневого напитка.
— Да, он просто чудо, — сказал Брэд.
— И с тех пор вы с ним не виделись? — Ник понял, что должен их предупредить, но не знал, с чего начать.
— А этот Нат — он ведь кто-то вроде лорда, верно? — поинтересовался Брэд.
— Да, — ответил Ник. — Он маркиз.
— Боже ты мой! — выдохнул Трит.
— Ага, значит, он маркиз… маркиз Чирк?
— Нет, Чирк — это фамилия. А титул — маркиз Хэнмер.
— Ой, Брэд, смотри! Узнаешь?
— А как нам называть его старика? — поинтересовался Брэд, поворачиваясь вместе со стулом туда, куда указывал Трит.
— Его отец — герцог Флинтшир. Думаю, лучше всего называть его просто сэром.
— Трит, боже мой, точно… это же Бетси!
— Вот кто должен сниматься в нашем фильме, — объявил Трит. — Великая английская актриса!
— Я, впрочем, не думаю, что вы вообще встретитесь с герцогом, — добавил Ник, не совсем уверенный, с какой степенью торжественности лучше произнести слово «герцог». Он еще помнил, с каким благоговением отзывался его отец о провинциальных баронетах, и потому сам старался говорить об аристократии как можно небрежнее. — Я сам только один раз его видел. Он никуда не выезжает из замка. Дело в том, что он калека.
— Вы, англичане… — протянул Трит, не сводя восторженных глаз с Бетси Тилден. Ник задумался, на какую роль прочит ее Трит: для миссис Джерет она явно слишком молода, для Флиды Ветч — совсем не подходит. — Вы, англичане, такие жестокие!
— Почему? — спросил Ник.
— Ну, как можно так говорить: «Он калека»!
— А-а… — сказал Ник и покраснел, словно его обвинили в снобизме. — Прошу прощения, дело в том, что так говорит о себе сам герцог. Он с детства не может ходить. — Ему показалось, что это подходящий момент для перехода к неприятной теме, и, прочистив горло, он начал: —Знаете, я должен кое о чем вас предупредить… Ах, вот и он!
В дверях появился Уани, и Ник замахал ему рукой.
— О господи! — в один голос выдохнули у него за спиной американцы.
Уани вошел, уверенно улыбаясь, окруженный, словно ядовитым облаком, противоречивыми эмоциями зрителей — ужасом, жалостью, отвращением. Девушка в гардеробной протянула ему трость и помогла снять пальто.
— Добрый день, — сказал Уани; Ник понял, что спешить навстречу и целовать его сейчас не стоит.
Уани двинулся к ним, стуча по мраморному полу своей тростью — элегантной, черной, с серебряным набалдашником. Он еще не вполне с ней освоился и выглядел, словно неумелый актер, играющий старика. Трость и притягивала, и отталкивала внимание окружающих: все, кто был в зале, оглянулись — с тем, чтобы вздрогнуть, поспешно отвести взгляд и больше не смотреть в его сторону.
Американцы встали.
— Антуан, как мы рады тебя видеть! — прижав салфетку к груди, воскликнул Трит.
— Как поживаешь? — с излишней экспрессией подхватил Брэд.
Он осторожно похлопал Уани по спине, и Ник с другой стороны сделал то же самое. Со стороны должно было казаться, что они поздравляют его с победой. Под шерстяной тканью пиджака Ник ощутил костистые выступы и провалы страшной худобы. Уани сел, улыбаясь вежливо и рассеянно, словно на еженедельном заседании правления, ход и результаты которого известны заранее. Наступило короткое потрясенное молчание. Ник улыбался Уани, страшась заговорить; присутствие посторонних вернуло его ужасу первоначальную остроту, и он чувствовал, как что-то клокочет у него в горле.
— О чем речь? — поинтересовался Уани. Голос его звучал, как обычно, негромко и расслабленно, и лишь какие-то неуловимые нотки в нем подсказывали, что теперь Уани просто не способен говорить громче.
— Я объяснял Брэду и Триту, что Чирк — это фамилия, а Хэнмер — титул, — сказал Ник.
— Понятно, — снисходительно улыбнулся Уани. — Титул у них совсем новый, получен в девятнадцатом веке.
— А-а… — понимающе протянул Брэд, безуспешно пытаясь сделать вид, что для него это и в самом деле слишком поздно.
Трит рассмеялся и сказал:
— Что ж, по мне, и это неплохо.
— Собственно говоря, этот род спасла Шерон, нынешняя герцогиня… — и Ник обернулся к Уани, чтобы тот досказал историю.
— Да, сделала Флинтширам спасительную инъекцию своего капитала, — сказал Уани.
Все рассмеялись торопливо и чересчур весело, словно в ответ на жестокую шутку тирана; в остроте Уани в самом деле чувствовалась жестокость — прежде всего по отношению к себе.
— Может быть, закажем что-нибудь? — предложил Ник.
Уани повернулся и жестом подозвал Фабио; пока он не смотрел, Трит и Брэд обменялись понимающими взглядами. Фабио тут же возник у стола, энергичный, веселый, готовый принять, повторить вслух и запомнить их заказы: должно быть, никто, кроме Ника, не заметил, что он слишком уж энергичен и басовитый смех его звучит немного натужно. Брэд попросил салат «Анютины глазки», и Фабио отпустил какую-то обычную остроту и выпрямился, прижимая к груди раскрытые меню. Ник заметил, что ресторан процветает, и с улыбкой добавил, что, возможно, он отчасти обязан своим успехом им с Уани: они были на открытии и после этого обедали здесь едва ли не каждый день.
— Да, пожаловаться не можем… — сказал Фабио… — точно, Ник, жаловаться нам не на что! — и при слове «жаловаться» бросил быстрый взгляд на Уани, и в глазах его промелькнуло что-то холодное и жестокое.
А в следующий миг в дверях появились новые посетители — разумеется, Сталларды. Ник видел, как Фабио спешит к ним навстречу, приветствует их и усаживает за стол — все как обычно, без всякого неестественного смеха и косых взглядов. Наверное, он боится, что присутствие Уани отпугнет посетителей, подумал Ник.
Софи и Джейми подошли к их столику. Джейми осторожно похлопал Уани по спине; Софи, кажется, хотела его поцеловать, но передумала. Джейми недавно сыграл главную роль — наивного английского студента — в низкобюджетной голливудской романтической комедии и теперь наслаждался славой. Софи была беременна и потому нигде не играла, хотя у нее в корзинке, сделанной в виде колыбели, лежали какие-то бумаги, которые вполне могли оказаться сценариями. Трит и Брэд поздоровались с энтузиазмом, видно было, что они уже прикидывают, каков будет Джейми в роли Оуэна Джерета; стороны обменялись визитными карточками и пообещали друг другу «непременно как-нибудь заглянуть». О здоровье Уани не было сказано ни слова; только Софи, возвращаясь к своему столику, оглянулась и одарила его грустной, соболезнующей улыбкой.
— Просто чудо, что за парень, — сказал Брэд.
— Это вы про старину Джейми? — спросил Ник.
— А вы его хорошо знаете?
— Да, мы все вместе учились в Оксфорде. Правда, он тогда больше дружил с Уани.
Но Уани не желал погружаться в воспоминания. Он сидел неподвижно, сложив на столе исхудалые руки. Пиджак с прямыми плечами, застегнутый на все пуговицы, висел на нем, как на вешалке. Он по-прежнему привлекал к себе внимание — но не восхищенное, как раньше, а испуганное и жалостливое — и, казалось, жаждал внимания еще больше, чем прежде. Ник не мог не признать, что Уани и сейчас по-своему выглядит неплохо — хотя, конечно, с тем, что было раньше, сравнивать невозможно. Сейчас ему было двадцать пять лет.
— Сталлард всегда был ничтожеством, — сказал он, — и в прелестной мисс Типпер он нашел себе пару под стать.
— A-а… — сказал Брэд. — А она… э-э…
— Прекрасная пара для него. Она — дочь девятого в списке самых богатых людей Англии, а он — сын епископа.
— Епископы, наверное, не слишком-то много зарабатывают, — проговорил Трит и снова припал к своему коктейлю.
— Епископы вообще ничего не зарабатывают, — ответил Уани и, секунду помедлив, широко улыбнулся, очевидно приглашая собеседников посмеяться над никчемностью епископов. Все нервно заулыбались в ответ.
Лицо Уани, изможденное и покрытое воспаленными угрями, приобрело способность к новым выражениям — не просто зрительно прибавлявшим возраст, но превращавшим Уани в другого человека, постороннего, которого можно не узнать, встретив на улице. Должно быть, думал Ник, всякий раз, глядя в зеркало, Уани видит там незнакомца. Это чужое лицо жило своей жизнью, по нему бродили какие-то тени, оно и хмурилось, и улыбалось не так, как прежде; Уани, похоже, этого не сознавал, хотя иногда Нику казалось, что он все понимает и этим пользуется. На этом исхудалом лице особенно выделялись скулы и массивный лоб: теперь Уани не только при свечах, но и при дневном свете был очень схож со своим отцом.
— Знаете, — торопливо заговорил Ник, не вполне понимая, кому пытается угодить, — отец Уани недавно получил титул лорда.
— Ух ты! — сказал Брэд. — Значит, ты тоже когда-нибудь лордом станешь?
Наступило неловкое молчание; наконец Уани сказал:
— Это не передается по наследству. Кстати, Трит, что это ты пьешь?
— Ох, не спрашивай! — торопливо вмешался Брэд.
— Это… как его зовут — Хамфри? Последнее изобретение Хамфри. Называется «Черный понедельник».
Уани снова улыбнулся широкой саркастической улыбкой.
— Быстро же он приспосабливается к духу времени, — заметил он. Хамфри был главным барменом в «Гасто», местной знаменитостью. — Да, Хамфри — настоящий умелец. О коктейлях знает все.
— Сейчас я тебе расскажу, что здесь: темный ром, шерри-бренди и самбука. И много-много лимонного сока. Вкус потрясающий! — радостно продолжал Трит.
— Я теперь не пью, — сказал Уани, — но поговорить о выпивке не возражаю.
Наступила заминка. Трит снова начал поправлять шевелюру, а Брэд вздохнул и сказал:
— Да… я вот как раз хотел спросить… — Оба они, кажется, почувствовали облегчение от того, что табу снято и разговор подошел к сути дела.
Уани вздернул подбородок.
— У нас все просто ужасно, — сообщил он, сурово оглядев обоих американцев. — Невероятно: одна из моих компаний за несколько часов потеряла две трети своей стоимости.
— А… а, да, конечно, — выдавил Брэд. — Да, нам сейчас тоже несладко приходится.
— В один день лондонская фондовая биржа потеряла пятьдесят миллиардов.
Трит взглянул ему в лицо, давая понять, что понимает его маневр, но спорить не станет, и сказал:
— У нас индекс Доу-Джонса упал на пятьсот пунктов.
— Да, верно, — сказал Уани. — Ну, тут уж вы сами виноваты.
Брэд спорить не стал, однако заметил, что ужас, сколько народу на Уолл-стрит оказалось без работы.
— И черт с ними, — сказал Уани. — Все вернется на круги своя. Так всегда бывает. Все возвращается. Все всегда возвращается.
— Сейчас для всех нас трудные времена, — поспешно проговорил Ник.
Уани бросил на него насмешливый взгляд и сказал:
— Ничего, выживем.
После этого заговаривать о смертельной болезни было уже невозможно. Ник заметил, что американцы украдкой обмениваются недоумевающими взглядами, и догадался, о чем они думают. Когда они встречались с Уани в последний раз, он собирался жениться.
За обедом Брэд, как и Уани, пил только воду, а Ник и Трит заказали на двоих бутылку шабли. Трит часто касался руки Ника и пытался вовлечь его в тихую приватную беседу; Ник, по возможности, следил за тем, чтобы разговор оставался общим. Всем было тяжело и неловко из-за поведения Уани. Казалось, он понимает, что им неуютно с ним рядом, и наслаждается этим. Брэд и Трит задавали вопросы и сияли натужно-благодарными улыбками, когда Уани расщедривался на ответ. Если отвечал Ник, Уани выслушивал его, а затем безразличным тоном выдавал какое-нибудь дополнение или поправку. Он подхватывал разговор, занимал в нем ведущую роль — и тут же умолкал, презрительно улыбаясь в ответ на вопросительные и заинтересованные взгляды слушателей, словно поражаясь, что они могут придавать значение таким глупостям. Ел он очень мало: чувствовалось, что ему отвратительны и дорогие блюда, и собственная неспособность ими наслаждаться. Должно быть, кусочки цыпленка и полупрозрачные ломтики кабачков казались ему символами мира наслаждений, куда вход ему отныне был закрыт. Ник заметил, что несколько раз за вечер он хватался за край стола и судорожно сжимал его, словно борясь с желанием сдернуть на пол скатерть вместе со всем этим великолепием.
Наконец зашла речь о фильме; сам Ник стеснялся об этом заговаривать, поскольку проект принадлежал ему. Несколько месяцев он сочинял сценарий, чувствуя себя при этом так, словно пишет во второй раз саму книгу, и теперь страстно желал и страстно боялся похвалы. Часто он пытался представить, что за фильм у них получится: воображал, как смотрит его в переполненном зале кинотеатра «Керзон», как публика согласно и благодарно ахает в знак признания его таланта; честно сказать, он предпочел бы и съемками заняться сам. Лежа по ночам без сна, он выдумывал рецензию Филиппа Френча.
Не так давно вышел еще один фильм по Джеймсу, «Бостонцы», и главную роль в нем сыграл тот же актер, что играл Супермена.
— Нетрудно представить, — говорил Ник, — иронию, не говоря уж об изумлении, самого Мастера, если бы он об этом узнал…
Однако его слушатели едва ли представляли возможную реакцию Джеймса так же хорошо, как он сам.
— Кстати, нам очень понравились ваши письма, — сказал Трит и снова сжал его руку. — Они такие английские!
— Да, наверное, стоит поговорить о… о нашем фильме, — сказал Брэд.
Принесли десерт — множество разнообразных сладостей на широких бледно-розовых блюдах. Уани смотрел на эти блюда так, словно и десерт, и фильм были для него равно недостижимы.
— Или, может быть, лучше на следующей неделе…
— Думаю, лучше сейчас, — с сильно бьющимся сердцем проговорил Ник.
Ему вдруг показалось невероятным, что исполнение его заветной мечты, воплощение лучшего плода его страсти к Генри Джеймсу, зависит от сотрудничества с этими двумя идиотами. Мелькнула мысль: может быть, еще не поздно отступить?
— Знаете, Ник, ваша работа нам необыкновенно понравилась.
— Да, это что-то потрясающее, — подтвердил Трит.
Брэд поколебался, задумчиво уставившись на стаканчик со слоеным мороженым.
— Видите ли, мы уже обсуждали это в переписке. Нас немного смущает, что история плохо кончается: девушку парень так и не получил, и вся эта меблировка, над которой он так трясся, «трофеи» эти самые, сгорели. Хреновый конец, если честно.
— Правда? — тупо переспросил Ник и, торопливо улыбнувшись, заговорил самым медоточивым голосом: — Да, совсем как в жизни — может быть, даже слишком жизнеподобно для… для традиционного кино. Это история о человеке, который любит вещи больше, чем людей. И в конце концов терпит крах. Это довольно мрачно — но ведь и роман, по сути, весьма мрачен, хотя его обычно и определяют как сатирический.
— Я романа не читал, — признался Трит.
— А… — сказал Ник и покраснел от стыда за него. Мысль провести с ним некоторое время наедине растаяла без следа.
— А ты читал, Антуан? — спросил Трит.
Уани ел мороженое: набирал понемногу на ложечку, всасывал в себя и глотал — медленно, с усилием, словно ребенок с больным горлом. Он ответил:
— Нет, не читал. Читатель у нас Ник, я ему за это плачу.
— А что ты думаешь, — начал Брэд, — о том, чтобы включить в сценарий небольшую любовную сцену между Оуэном и… прости, как ее…
— Флида, — сказал Ник. — Флида Ветч.
— Флида Ветч! — с возмущением повторил Трит. — Да что это за имя? Так могут звать только уродину какую-нибудь!
— По-моему, имя очень красивое, — тихо и твердо ответил Ник.
Брэд покосился на Трита с немым укором, и тот пробормотал:
— Ветч — да это же звучит как «ветошь»! — словно показывая, что согласен заткнуться. Но не заткнулся. — Только представьте, звоню я Мерил Стрип и говорю: «Мисс Стрип, у нас для вас есть отличная роль, пожалуйста, будьте так добры, не хотите ли вы сыграть в нашем фильме прелестную Флиду Ветч?» Да она решит, что я спятил!
Рассмеялись все, кроме Уани; он сказал негромко и надменно, словно речь шла о ком-нибудь из гостей на свадьбе у Ната:
— Ее зовут Флида Ветч.
— Ладно, в конце концов, не важно, как ее зовут, — сказал Брэд. — Но… Оуэн и Флида — у них должна быть страсть! Настоящая страсть!
— Надо, чтобы между ними искра проскакивала, — подтвердил Трит, бросив взгляд на Джейми Сталларда за соседним столом. Затем он подмигнул Нику. — Слушайте, а он… ну, знаете… — понизив голос и смущенно отведя взгляд, — в Оксфорде… говорят, там все этим грешат…
— Он натурал, — сказал Уани.
— Ну да, ну да, конечно, — сразу согласился Трит, кивая так энергично, словно ничего иного и не предполагал.
Однако в тоне Уани слышалось не только нетерпение. Бледный, неподвижный, он устремил остекленевший взгляд на край тарелки, словно настигнутый каким-то внутренним зовом. Он отодвинул стул, и прислоненная к спинке трость клацнула серебряной рукоятью по мраморному полу; Брэд поспешил поднять ее и протянуть Уани. Тот на миг замер, крепко сжав губы; обреченная покорность в его глазах на миг напомнила Нику о постели. Затем встал и торопливой шаткой походкой двинулся прочь.
Несколько секунд спустя Ник последовал за ним: он не поднимал глаз и только кивнул в ответ на холодное: «Синьор?..», донесшееся от Фабио. В черной мраморной уборной было две кабинки: в одной из них, с распахнутой дверью, стоял на коленях, прильнув к унитазу, Уани — его рвало. Ник подошел ближе, мгновение просто стоял рядом, затем положил руку ему на плечо.
— О черт! — прошептал Уани, содрогнулся и снова уронил голову в унитаз.
Рвало его необыкновенно обильно, учитывая, что съел-то он за обедом всего ничего. Ник ласково погладил его по спине, не зная, чем еще может помочь. Закусив губу, заглянул через его плечо в унитаз и увидел там кусочки цыпленка и зелень, плавающую в полупереваренном мороженом. Он оторвал туалетной бумаги, подумал, не протереть ли Уани лицо, но затем решил подождать. Мелькнула полная грустной иронии мысль: за последние несколько месяцев это самая интимная сцена в их совместной жизни. Равнодушно блестели вокруг мраморные стены — свидетели и соучастники того, что творилось в обеих запертых кабинках всего какой-то год назад; Ник уже не помнил подробностей, все тогдашние ночи слились для него в какую-то единую повесть о потерянном рае.
— Ну вот, — проговорил Уани, вцепившись в свою трость и улыбаясь дрожащими губами, — не есть больше Антуану мороженого.

 

До «Гасто» Уани доехал сам, но обратно, на Лаундс-сквер, его вез Ник.
— Спасибо тебе большое, — задыхающимся шепотом проговорил Уани.
— Не за что, старина, — ответил Ник.
Они припарковались напротив дома, но выходить не спешили. Уани дышал глубоко и часто, словно готовился прыгнуть в воду или бежать кросс. Он никогда ничего не объяснял Нику — ни прежде, ни сейчас; он сам был себе законом или, точнее, беззаконием. Когда Ник спрашивал, как он себя чувствует, Уани отвечал сухо и нетерпеливо, недовольный тем, что Ник пристает к нему с вопросами, а не догадывается сам. Протянув руку, Ник смахнул с черного кожаного покрытия приборной доски тонкий слой пыли. Автомобили, подумалось ему, меняются со временем, как и люди: только что купленные, они кажутся колесницами из страны грез, но проходит год-другой, и сказочная колесница обнаруживает свою хрупкость и неуклюжесть, да к тому же и выходит из моды.
— Пора покупать новую машину, — сказал Уани.
— Да, эта уже устарела.
— Гребаный антиквариат.
Ник оглянулся через плечо на потрепанное заднее сиденье, где много лет назад (а точнее, прошлым летом) сидел, широко расставив ноги, невозмутимый и прекрасный в своей титанической глупости Рики.
— Номерную табличку, думаю, тебе надо сохранить.
— Конечно. Она тысячу фунтов стоит.
— Добрая старая «КТО 6».
— Ага, — сказал Уани; он никогда не любил сантиментов.
Взглянув вверх, Ник увидел в окне кабинета леди Уради, полускрытую белой кружевной занавеской. Ник помахал ей рукой, но она не ответила — просто стояла, устремив взор на рыжеющие листья деревьев под окнами. Должно быть, не заметила их — или, быть может, заметила, но уже унеслась мыслями куда-то далеко в прошлое или в будущее. На ней было строгое шерстяное платье и одинокая нить жемчуга на шее. Ник вдруг понял, что не может представить себе ее на улице: казалось, она, как привидение, навеки прикована к этому дому, и белая занавеска обрамляет ее так же естественно, как рама — картину.
— У тебя с деньгами как? — спросил Уани.
— Милый, у меня все отлично. — Ник повернулся к нему и улыбнулся нежно и игриво — совсем как год назад. — Ты же знаешь, твой подарок принес мне удачу.
Он как бы невзначай положил ладонь на руку Уани, лежащую на колене; мгновение спустя Уани убрал руку и полез в карман за носовым платком.
— Пора тебе съехать от Федденов, — сказал он. — И жить в собственной квартире.
— Знаю, — сказал Ник, — в общем, давно пора. Но мы так сжились друг с другом… Не знаю, что они будут делать без меня.
— Никогда не знаешь… — начал Уани и не договорил. Отвернувшись, он долго смотрел на тротуар, на уродливую бетонную ограду сада, на чей-то пристегнутый к забору велосипед. — Я тут подумал: наверное, оставлю тебе тот дом в Клеркенуэлле.
— О-о… — Ник быстро взглянул на него и отвернулся, не зная, что сказать.
— Конечно, не для того, чтобы ты там жил.
— Нет-нет, не в этом дело…
— Да и странно было бы вселяться в недоделанный дом.
Ник пару раз судорожно вздохнул и сказал:
— Вот что: давай не будем о том, что и кому ты оставишь. — И добавил, сам цепенея от собственной деликатности: — В любом случае, к тому времени он будет давно доделан.
Уани улыбнулся ему холодно и сухо. Пока Ник только слышал о его болезни от других, ему было легче — можно было говорить: «Боюсь, он умирает» или «Он на пороге смерти», не особенно вдумываясь в смысл этих слов, и вместе с ужасом и жалостью испытывать смутное и приятное сознание собственной значительности. Но сейчас, сидя рядом с Уани и разговаривая о завещании, он чувствовал себя униженным и от этого злился.
— Ладно, посмотрим, — сказал Уани. — Я думал, он тебе нравится.
— Мне просто трудно об этом думать, — сказал Ник.
— Ник, мне нужно разобраться со своими делами. В пятницу я встречаюсь с адвокатами.
— И что мне делать с этим домом в Клеркенуэлле? — угрюмо спросил Ник.
— Ты станешь домовладельцем, — объяснил Уани. — Там тридцать тысяч квадратных футов офисной площади. Наймешь управляющего, будешь сдавать дом в аренду и на эти доходы безбедно проживешь остаток жизни.
Ник не представлял, где ищут управляющих, но у Уани спрашивать не стал. Лучше спросит потом у Сэма Зимана. Слова «остаток жизни» больно поразили его сознанием, что Уани говорит о будущем, которого — он это знает точно — уже не увидит. И странно, что это одинокое будущее оказалось связано для Ника с офисным зданием вблизи Смитфилдского рынка. Ник терпеть не мог этот дом, его безвкусную и претенциозную архитектуру, и Уани об этом знал.
— А что будет с Мартиной? — спросил Ник.
— То же самое. Будет получать свое содержание, пока не выйдет замуж. А после замужества — большую сумму единовременно.
— А-а… — Ник с горечью подумал, что это мудро и справедливо, однако не мог не сказать: — Я не знал, что ты платишь ей содержание.
Уани одарил его улыбкой: когда-то — лукавая и чарующая, теперь она выглядела порочной.
— Не я, — ответил он. — Я думал, ты давно догадался. Мартине платит мама. Она ее наняла.
— Понятно… — проговорил Ник секунду спустя и снова взглянул на дом. Мать Уани уже исчезла из окна, кружевная занавеска была плотно задернута, блестящие черные двери заперты: этот дом не впускает в себя чужаков. — Неплохо придумано — нанять сыну подружку!
— Ради бога, — проговорил Уани, глядя в сторону, — она никогда не была моей подружкой.
— Нет, конечно нет, я понимаю…. — пробормотал Ник, мучительно краснея от собственной глупости и в то же время чувствуя странное и нелепое облегчение.
— Не вздумай проболтаться папе. Не стоит отнимать у него последнюю иллюзию.
Нику подумалось, что в «остатке жизни» он едва ли будет часто видеться с Бертраном. В это время черная дверь отворилась, на крыльце показались Моник и старая служанка, одетая в черное. Они стояли, не трогаясь с места.
— Тебя ждут, — тихо сказал Ник.
Уани бросил взгляд через улицу и устало прикрыл глаза, взмахнув длинными ресницами. Ресницы у него остались те же, и Ник на миг окунулся в воспоминания, но тут же выругал себя за эгоизм. Уани неловко завозился на сиденье в поисках трости.
— Как ты доберешься домой?
— Пешком дойду, — пожав плечами, ответил Ник. — Мне не помешает прогуляться.
Уани нашел свою трость и отворил дверь в холодный осенний день.
— Знаешь, я тебя очень люблю, — сказал Ник.
Он сам не знал, зачем это сказал — может быть, для того, чтобы загладить свою неблагодарность насчет дома, — но, едва эти слова слетели с его губ, понял, что говорит правду. Уани промолчал и не оглянулся — он никогда на это не отвечал, но Ник надеялся, что Уани тоже любит его и лишь из гордости или из стыдливости не хочет об этом говорить.
— Кстати, — сказал Уани, — должен тебя предупредить: у Джеральда неприятности.
— Что за неприятности? — спросил Ник.
— Я сам толком не знаю, но это как-то связано с продажей контрольного пакета «Федрэя» в прошлом году. Вроде бы при этом был какой-то мухлеж.
— Вот как? Это, наверное, Морис Типпер…
— Морис свою задницу прикрыл, не сомневайся. Да и с Джеральдом, я думаю, ничего не будет. Пошумят и успокоятся.
— Боже мой… — Ник сразу подумал о Рэйчел, затем о Кэтрин, необыкновенно веселой и беззаботной в последние несколько месяцев. — Откуда ты знаешь?
— Сэм Зиман рассказал.
— Понятно, — чувствуя легкий укол ревности, сказал Ник. — Надо ему позвонить.
Они вышли из машины, и Ник без особой охоты перешел вместе с Уани через дорогу. Он поцеловал руку Моник и объяснил, что Уани недавно вырвало; она выслушала, поджав губы, сумрачно кивая. Лицо у нее было бесстрастное и полное достоинства, но, когда она взяла сына под руку, оно вдруг озарилось неяркой улыбкой, словно, несмотря ни на что, Моник была счастлива, что сын с ней, что ей позволено охранять его и любить. Служанка подхватила Уани под другую руку, и вместе они поднялись на крыльцо. Тяжелая черная дверь захлопнулась за ними; с Ником никто не попрощался — о хороших манерах в этом доме уже не вспоминали.
16
Ник пересек Найтсбридж и через Элберт-гейт вошел в парк. Ему хотелось подумать, а осенний парк, с ковром палых листьев под ногами и запоздалыми рыжезолотыми коронами редких платанов, как нельзя более подходил для этой цели. Вниз по Роттен-роу ехала компания девушек верхом на лошадях, и он, подождав, пока они проедут, перешел аллею по хрусткому сырому песку. Дул легкий северо-восточный ветер. Стояло время, когда в воздухе витают намеки, воспоминания и вместе с тем — парадоксальное чувство обновления. Такой же вот осенью, примерно в это же время, он ходил встречать после работы Лео. Пройдя мимо монумента Физической Энергии (или в честь Физической Энергии — он точно не знал) работы Уаттса — всадника с удивительно массивными бедрами, поднявшего на дыбы такого же жирного коня, — Ник бросил на нее критический взгляд, говоривший, что как искусствовед он видит в этой скульптуре множество недостатков, но как лондонец принимает ее такой, как она есть.
Ему вспомнился дом в Клеркенуэлле. Раньше там было три дома — три высоких и узких викторианских здания: третье, позади, возвышалось над двумя другими, и сверкающая шиферная крыша его виднелась издалека. Дома были построены прочно, на века, из почерневшего от времени кирпича — потом, когда их ломали, кирпичи раскалывались и обнажали свое ярко-красное нутро. Были там и дверные звонки, и заколоченные досками высокие окна. Уани взял Ника с собой взглянуть на дома, и, едва Ник оказался внутри, ему до боли в сердце захотелось отодрать доски, переехать и начать здесь жить. Он лазил по подвалам и чердакам, взбирался по черным лестницам, открывал кладовые, выглядывал во двор через окно мансарды, пока Уани в своем прекрасном костюме нетерпеливо расхаживал по гостиной, бренча ключами от машины. Ник смотрел на него с молчаливой мольбой, как ребенок, отчаянно надеющийся, что родители все же купят ему желанный подарок. Но дома снесли, и на месяц или два вышли на свет божий задние стены соседних домов, сотню лет не видавшие солнечных лучей; а потом на этом месте начал строиться дом, названный Уани словно стихотворение — «Баальбек». Более претенциозного и уродливого здания Ник в жизни не видывал. Он пытался что-то объяснить, но Уани со смехом отмахивался. И вот теперь этот чудовищный дом, словно собранный из детского конструктора, будет принадлежать ему «весь остаток жизни».
Свернув на Кенсингтон-Парк-Гарденс, Ник вспомнил, что говорил Уани о Джеральде, и пошел медленнее, сопротивляясь тревоге, понуждающей его ускорить шаг. Он страшился встречи с Джеральдом — при неудачах тот становился язвителен и вспыльчив. Как часто с ним бывало, Ник не совсем понимал, что ему полагается знать и что он знает на самом деле: слова «какой-то мухлеж» ему ровно ничего не объясняли. За «Рейнджровером», опершись на крышу припаркованной машины, стоял человек в рыжеватой кожаной куртке и разговаривал с водителем. Не прекращая разговор, он поднял глаза на Ника, окинул его оценивающим взглядом и снова отвернулся, решив, видимо, что Ник не представляет для него никакого интереса. Ник повернул к дому номер 48, оглянулся, шаря в карманах в поисках ключей, — незнакомец в рыжей куртке снова смотрел на него. Даже рот открыл, словно собирался его окликнуть, но промолчал — лишь как-то нехорошо усмехнулся. Тот, что сидел за рулем, передал ему в окно фотокамеру, парень в рыжей куртке приставил ее к глазу и за две секунды сделал три снимка. Ник застыл, завороженный неторопливыми щелчками камеры и изумленный собственными чувствами. Он чувствовал себя жертвой, в жизнь которой грубо вторглись, — и в то же время был польщен, хоть и понимал, что радоваться совершенно нечему: помимо всего прочего, репортеры понятия не имеют, кто он такой. Про себя он уже решил, что не ответит ни на один вопрос, однако, к его смущению, никаких вопросов ему не задали. Казалось, несколько веков прошло, прежде чем он открыл голубую дверь и вошел в дом.
В холле все было спокойно. Елена возилась на кухне, готовила обычный «полуторный ужин» — с отдельной порцией для Джеральда, словно для ребенка или больного: так бывало всегда, когда он задерживался на заседании.
— Вы не знаете, что происходит? — спросил Ник.
Елена, ожесточенно мявшая тесто, коротко ответила:
— Не знаю.
— Джеральд здесь?
— Ушел на работу.
— А, хорошо…
— А миз Фед наверху с лордом.
Елена прямо излучала негодование, и Ник не рискнул выяснять, негодует ли она на Джеральда, на его врагов или просто на всех, кто так или иначе замешан в этой истории.
— Возьмете поднос? — спросила она.
Чайник на плите закипал, и на подносе уже стояли две чайные чашки и lebkuchen, сладкие пирожки, любимые Рэйчел. Малые Трианоны на чашках и блюдцах побледнели и выцвели, неоднократно побывав в посудомоечной машине. Ник налил в чашки воды, хорошенько размешал, накрыл чайник крышкой и взял поднос. Елена смотрела на него уже не так враждебно.
— Это Улица Позора, Ник, — сказала она, качая головой. — Настоящая Улица Позора.
Так в передаче «Частное расследование» называли Флит-стрит; но Нику показалось, что Елена имеет в виду Кенсингтон-Парк-Гарденс.
Дверь в гостиную была открыта, и Ник остановился у порога.
— Если он в самом деле оказался таким чертовым дураком, — говорил за дверью Лайонел, — пусть отвечает за последствия. Если же нет — нам нужно просто стиснуть зубы и перетерпеть все это.
Говорил он негромко и спокойно, но без обычной сердечности; видно было, что он склоняется к первому варианту и опасается тени, готовой упасть на всю семью. Ник звякнул чашками и вошел. Рэйчел стояла у камина, Лайонел сидел в кресле, и на секунду Нику вспомнился эпизод из «Женского портрета», где Изабель видит, как ее муж сидя разговаривает со стоящей мадам Мерль, и догадывается, что отношения между ними куда более близкие, чем кажется.
— А, это ты, дорогой, — сказала Рэйчел.
Ник вошел в комнату и с легким услужливым поклоном — сейчас этот поклон уже не воспринимался как шутка — поставил поднос на стол. Лайонел улыбнулся ему одними глазами и продолжал:
— Когда он возвращается?
— Поздно, сегодня заседание комитета, — пробормотала Рэйчел. — Большое спасибо, Ник.
— Вас тоже щелкнули? — поинтересовался Лайонел.
— Да, — ответил Ник и зачем-то добавил: — Боюсь, на снимке я выйду не слишком удачно.
— Подретушируют, если надо будет, они на это мастера. — Лайонел улыбнулся и сел в кресле поудобнее, показывая своим видом, что беспокоиться не о чем. — Меня предупредили, так что я прошел через парк.
— Благодарение господу за парк, — сказала Рэйчел. — В нем четыре выхода, за всеми они не уследят.
Ник нерешительно улыбнулся. Ясно было, что он здесь лишний, но уходить ему не хотелось. Помолчав, он тактично спросил:
— Я могу быть чем-нибудь полезен?
Лайонел и Рэйчел переглянулись, словно взвешивая собственные предположения и тревоги. Ник почувствовал, что Рэйчел очень стыдно — должно быть, оттого, что у дома караулят репортеры.
— О Джеральде говорят ужасные вещи, — произнесла она наконец знакомым Нику светски-безличным тоном.
Ник прикусил губу и сказал:
— Уани… Уради мне кое-что об этом рассказал.
— Значит, все вышло наружу, — сказала Рэйчел.
— И не могло не выйти, милая, — сказал Лайонел.
Рэйчел машинально помешивала чай, погруженная в мрачные размышления.
— А как же Морис Типпер? — спросила она вдруг.
Лайонел — он как раз подносил пирожок ко рту, держа его двумя пальцами, и в движениях его было что-то беличье — слизнул с губ сахар и ответил:
— Морис Типпер — бессовестный ублюдок.
— Что правда, то правда, — согласилась Рэйчел.
— Помогать Джеральду он станет в одном случае — если это будет выгодно ему самому.
— М-м… я сегодня за обедом видел Софи, — осмелился встрять Ник. — Мне показалось, она не хотела со мной разговаривать.
— Слава богу, Тобиас не женился на этой фальшивой кукле! — с запоздалым облегчением воскликнула Рэйчел и тут же горько рассмеялась над собой.
— Согласен, — сказал Ник.
— Сейчас нужно сделать две вещи, — заговорил Лайонел. — Во-первых: разумеется, ни с кем не разговаривать. И во-вторых, вы не могли бы сходить купить «Стандард»?
— Конечно, схожу, — ответил Ник, со страхом вспомнив о фотографах.
— И третье, — добавила Рэйчел. — Как ты думаешь, где сейчас может быть моя дочь?
— Попробую ее найти, — сказал Ник.
— А что, она не принимает таблетки? — как бы между прочим поинтересовался Лайонел.
— Похоже, они больше не помогают, — ответила Рэйчел. — Два месяца назад из нее было слова не вытянуть, а теперь говорит без умолку. Как это все тяжело.
И оба перевели взгляд на Ника.
— Я… я постараюсь, — сказал Ник и вышел, чувствуя, что для него настало наконец время доказать свою полезность семье.

 

Кэтрин вернулась около шести — болтала с Брентфордом о том, как хорошо было бы купить дом на Барбадосе. И по ее поведению, и по запаху волос, когда она поцеловала Ника, ясно было, что она курила траву. На вспышки фотокамер она почти не обратила внимания, словно это было какое-то природное явление, метеоры ее собственной атмосферы.
— Что стряслось? — спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила: — Опять приезжает премьер-министр?
— Не совсем, — ответил Ник, подумав, что после случившегося — чем бы это ни кончилось — госпожа премьер-министр вряд ли здесь появится. — Мы тебя искали, — добавил он.
Рэйчел в гостиной говорила по телефону с Джеральдом: судя по всему, он ее утешал и успокаивал, и Рэйчел с необычной податливостью принимала его утешения. Грустно улыбаясь портрету Тоби, она говорила:
— Конечно, милый, просто веди себя как обычно. Да, постараемся… Скоро увидимся… Да, да…
Ник подошел к окну: в ранних сумерках оно казалось удивительно большим и светлым. Неприятно было думать, что те люди все ждут внизу. Шторы здесь не закрывались и, не перехваченные лентами, как сейчас, безжизненно свисали по бокам оконной рамы. Ник наклонился, чтобы закрыть ставни: это делалось редко, и дерево тревожно заскрипело у него под руками.
Рэйчел объяснила, что произошло.
— Ну и ну… — протянула Кэтрин; она, похоже, отнеслась к этому как к забавному приключению.
— Знаешь, это может быть очень серьезно, — сказал Ник.
— Что, думаешь, его посадят? — Ее лицо озарилось улыбкой радостного предвкушения. Это трава так действует, подумал Ник.
— Нет, — резко ответила Рэйчел. — Он абсолютно ничего дурного не сделал. Во всем виноват этот негодяй Типпер.
— Значит, Типпер и отправится за решетку, — сказала Кэтрин. — Хорошо бы его посадили вместе с женой.
Рэйчел бледно улыбнулась, давая понять, что шутки на тюремную тему сейчас неуместны.
— Пока что ведется расследование. Никто не арестован, даже обвинение никому не предъявлено.
— Ага.
— Здесь дядя Лайонел, он мне очень помог.
Ник кашлянул и сказал:
— Может быть, кто-нибудь хочет выпить?
— В любом случае, милая, ты прекрасно знаешь, что твой отец никогда ничего подобного не сделает. Он — разумный и опытный человек, не говоря уж о его абсолютной честности! — На последних словах щеки Рэйчел слегка порозовели.
— А в газетах что пишут?
— В сегодняшней «Стандард» — ничего. Тоби говорил с Гордоном, он говорит, в «Телеграф» тоже ничего не будет. Но «Гардиан», конечно, постарается раздуть из мухи слона.
— Я бы выпила… — протянула Кэтрин, подходя к столику с напитками. Долго, с зачарованной улыбкой, выбирала, но в конце концов остановилась на обыкновенном джине с тоником.
Ник сам смешал ей коктейль, совершенно утопив можжевеловый сок в океане тоника — Кэтрин в ее нынешнем состоянии выпивка была противопоказана, как и шутки, и споры, и все, что может усилить возбуждение. Они подняли бокалы и выпили, не чокаясь.
— Главное, милая, — заговорила Рэйчел, — запомни, нам сейчас ни с кем нельзя разговаривать. Папа говорит, мы все должны дать обет молчания.
— Не волнуйся, в акциях и ценных бумагах я все равно ничего не понимаю.
— Милая, они вызовут тебя на откровенность, потом исказят твои слова… Это беспринципные люди.
— Они не на нашей стороне, — пояснил Ник, подумав, что именно так сказал бы Лайонел.
— У них совести не больше, чем у гадюк, — заключила Рэйчел.
Кэтрин присела на диван, переводя взгляд с Рэйчел на Ника и обратно. На губах ее заиграла улыбка, и оба поморщились, подумав, что она смеется над семейной бедой; но улыбка расплывалась все шире, и стало ясно, что Кэтрин улыбается чему-то другому, своему, и соображает, стоит ли делиться с ними своим счастьем.
— А у меня, — сказала она наконец, — день сегодня прошел отлично.

 

Поужинали они на кухне. Обычно Нику нравились вечера, когда Джеральд задерживался в Вестминстере: в них чувствовался смутный дух свободы, а если в доме были гости или Джеральд уходил куда-нибудь вместе с Рэйчел — даже приключения. Но сегодня все было совсем по-другому. Шло время, а Джеральд не появлялся, и это было странно: должно быть, он очень уж старался «вести себя как обычно».
— За что он там голосует? — спросила Кэтрин.
— Не знаю, милая… наверное, что-то важное.
— А позвонить ему нельзя?
— У него в кабинете никто не отвечает. Значит, он в палате или где-то еще во дворце, и мы до него добраться не можем.
— После голосования он сразу поедет сюда, — добавил Ник. Он знал, что у Пенни есть мобильный телефон, по которому можно найти Джеральда; но Рэйчел, должно быть, хотела избавить его от беспрерывной болтовни Кэтрин.
— А что такое «поглощение»?
— Это когда одна компания покупает другую.
— Приобретает большинство акций, — добавил Ник. — И получает контроль над ней.
— А почему они говорят, что Джеральд не имел права продавать эти акции?
— Дело в том, — ответила Рэйчел осторожно и вкрадчиво, словно объясняла маленькому ребенку, откуда берутся дети, — что люди иногда не вполне честно сообщают о цене акций.
— Продают дороже, чем они стоят на самом деле?
— Именно.
— Или, наоборот, дешевле, — добавил Ник.
— Хм… — сказала Рэйчел.
— А как?
— Ну, я думаю, они… э-э…
— М-м… — подумав, сказал Ник.
И оба неуверенно заулыбались собственному невежеству.
— Это не то же самое, что «скупка по дешевке»? — спросила Кэтрин.
— Нет, — поколебавшись, твердо ответила Рэйчел.
— Потому что Морис Типпер этим занимается. Мне Тоби рассказывал. Покупают они, например, за бесценок старый дом, обдирают мраморную облицовку с каминов, а дом сносят.
— И все, кто там жил, оказываются на улице, — добавил Ник.
— Ага, — подтвердила Кэтрин.
— Говорят, Бэджер такое делал по всей Африке, — виновато поморщившись, сказала Рэйчел. — Не знаю, правда ли.
— А, Бэджер, — рассеянно проговорила Кэтрин. — Кстати, а где сейчас старина Бэджер?
— Он почти не бывает в Лондоне, — ответила Рэйчел, явно стараясь избежать вопроса о том, когда в последний раз с ним разговаривала.
— Я бы хотела с ним пообщаться.
— Пожалуйста.
— Вообще столько людей, с которыми я общалась раньше, вдруг куда-то пропали! Надо бы со всеми восстановить связь, — живо продолжала Кэтрин, презрительно морщась при воспоминании о себе прежней, легко теряющей связь с людьми.
— Я не уверена, что он ждет звонка… — начала Рэйчел.
— Кстати, я сегодня встретила Рассела.
— Правда? — напряженно спросила Рэйчел.
— Ты помнишь Рассела?
— Помню.
— И я помню, — сказал Ник.
— Он обо всех вас спрашивал.
— На твоем месте я бы с Расселом был поосторожнее, — заметил Ник и получил за это благодарный взгляд Рэйчел.
— Да ведь та история была раньше! — отмахнулась Кэтрин.
Немного погодя она сказала:
— Если Джеральд выйдет в отставку, вы сможете поехать со мной на Барбадос. И все у нас будет классно, как раньше, до того, как началась вся эта бодяга с парламентом.
— Очень мило с твоей стороны, — проговорила Рэйчел. — Только тебе не кажется, что в этом предложении больше одного «если»?
— Ах, мама, бассейн там огромный, размером с целое море! Если бы ты только видела!
— Нет, я уверена, что там очень хорошо.
— Может быть, именно это ему и нужно? Смена обстановки?
— Странные у тебя представления о том, что людям нужно, — сказала Рэйчел.
— Мама, ну давай посмотрим правде в глаза! Зачем ему эта несчастная зарплата парламентария?
— Ты, должно быть, забыла, что… твой отец стремится служить стране.
— Ладно, когда вернемся, пусть займется благотворительностью. Мне кажется, это куда полезнее, чем сокращать пособия и отнимать у людей социальные службы. Да мало ли что можно придумать! Основать, например, доверительный Фонд Джеральда Феддена. Знаешь, так часто бывает: когда что-то такое происходит, человек вдруг совершенно меняется. Осознает, что раньше жил неправильно, понимаешь?
— Что ж, посмотрим, — проговорила Рэйчел, складывая салфетку и поднимаясь из-за стола.
Ник и Кэтрин пошли в гостиную.
— Дорогой, поставь что-нибудь, — попросила Кэтрин.
— Я не уверен, что твоя мама…
— Ну, тогда что-нибудь тихое. Я ведь не прошу Штрауса. Ладно, сама выберу.
Она подошла к шкафу с грампластинками, присела, склонила голову набок, рассматривая надписи на конвертах. Наконец достала одну пластинку; игла опустилась, и Ник услышал шорох и потрескивание, словно горели дрова в камине.
— Сделай потише, милая.
— Ах ты… дядюшка Ник! — проворчала Кэтрин, но подчинилась.
Из динамиков послышались первые такты «Симфонических танцев» Рахманинова.
— Это тебе понравится! — сказала Кэтрин.
— Да, пожалуй, — сказал Ник, остро сознавая, что именно это ему сейчас слушать совсем не хочется.
— Чудесная музыка, правда? — спросила Кэтрин и, подняв руки, закружилась по комнате, словно по сцене.
Эту пьесу он обожал в старших классах и без конца слушал в свой первый оксфордский год, утверждая и углубляя неопределимую тоску — тоску; с которой, как теперь понимал, ему суждено как-то уживаться до конца жизни. Но теперь музыка казалась ему темной и зловещей, от нее что-то больно сжималось в груди. А Кэтрин, ничего не замечая, кружилась в бессознательном танце — совсем как сам Ник, тайком, в одиночку, в те дни, когда жизнь его висела на волоске улыбки Тоби.
— Знаешь, все-таки что-то от Штрауса в этом есть, — сказал он, когда мелодию подхватил хор.
Кэтрин возмущенно замахала на него руками.
— Чем-то напоминает секс в церкви, — добавил он, надеясь прогнать неловкость и тревогу плоской шуткой.
Кэтрин улыбнулась, протянула ему руку — и нахмурилась, когда он ее не принял. Ник вспомнил, какой она была четыре месяца назад — вялая, подавленная, бродила из комнаты в комнату, словно брошенный ребенок; а теперь не замечает вокруг себя — даже в музыке — ни тревоги, ни тоски, ни скорби; ей достаточно того, что есть движение и, следовательно, жизнь.
— Послушай, дорогая, — сказал он, — у нас серьезные неприятности, и странно смотреть, как ты прыгаешь и скачешь, когда твоя мама… гм, да и все мы очень расстроены.
Он говорил рассудительно, словно член семьи, скрывая за этими словами собственную растерянность, желание быть полезным в минуту кризиса, но уклониться от его последствий. Кэтрин не обратила на него никакого внимания: она кружилась, упрямо и безмятежно напевая что-то себе под нос, затем вдруг прервала танец, подошла к окну и замерла там, вглядываясь в свое отражение в черном стекле, на фоне деревьев. Возможно, эти деревья — черные, причудливых очертаний — напоминали ей элементы головоломки, и Кэтрин мысленно пыталась правильно их сложить, чтобы извлечь из них какие-то указания. Наконец она повернулась к нему, и Ник заметил, что по лицу ее блуждает загадочная улыбка.
— Знаешь что? — проговорила она, присев на массивный подлокотник кресла. — Нам надо проветриться. Твоя машина здесь?
— Э-э, да, — ответил Ник. — За углом. Но… послушай, Джеральд скоро вернется.
— Джеральд может застрять на целую вечность. Ты же знаешь, они там иной раз до полуночи валандаются. А мы ненадолго. Просто у меня появилась одна мысль.
Мысль убраться из дома и вернуться попозже, когда улягутся страсти, была очень соблазнительна, тем более что в этот миг вошла Рэйчел и сказала:
— Только что позвонил Джеральд. Говорит, вернется поздно. Принимают какой-то важный законопроект, и он должен за ним… м-м… присмотреть.
— Как он? — заботливо поинтересовалась Кэтрин.
— Судя по голосу, отлично. Просит нас не переживать.
Рэйчел, похоже, вновь обрела уверенность и сейчас казалась почти счастливой; должно быть, подумал Ник, Джеральд сказал, что очень ее любит. Она прошлась по комнате, подыскивая себе какое-нибудь занятие, заметила на столе опавшие лепестки хризантемы, стряхнула их в ладонь и выбросила в мусорную корзину.
— Что за чудесная музыка, — сказала она. — Это Рахманинов?
В динамиках разгорался минорный вальс второй части. Рэйчел взглянула поверх головы Кэтрин на «каприччо» Гуарди, словно на какое-то давнее воспоминание. На миг Нику показалось, что она сейчас тоже закружится по комнате — в этот миг она очень походила на свою дочь. Но Рэйчел позволяла себе говорить и делать глупости лишь при игре в шарады.
— Мам, мы с Ником выйдем на полчасика, — сказала Кэтрин.
— О, милая… это обязательно?
— Нам надо кое-что сделать. Извини, я не хочу тебе говорить… но мы вернемся!
— Неужели это не может подождать?
— В самом деле, — пробормотал Ник.
— Не беспокойся, мамочка, я никому не скажу ни слова!
— Хорошо, — поколебавшись, согласилась Рэйчел, — но Ник, разумеется, пойдет с тобой.
— Мы просто съездим на машине в одно место, — заверила Кэтрин. — И Ник все время будет со мной. — И со смехом обняла его и притянула к себе.
Рэйчел многозначительно взглянула на Ника, словно говоря, что надеется на его рассудительность и преданность. Он смущенно отвел взгляд, понимая, что должен был активнее сопротивляться Кэтрин. Наконец Рэйчел кивнула, улыбнулась и устало прикрыла глаза.
— Только, пожалуйста, недолго, — сказала она. — Выходите через заднюю дверь. И возьмите фонарь.
Спускаясь с заднего крыльца, Ник услышал, как вальс прерывается возгласами фанфар; Рэйчел все еще слушала Рахманинова в опустевшей темной гостиной.

 

Куда ехать, Кэтрин не объяснила — только говорила, где поворачивать. Ник вздыхал с добродушным укором, стараясь не выказывать беспокойства: с каждым поворотом они отдалялись от дома, где Рэйчел осталась совсем одна. Когда они объехали Мраморную арку и свернули на Парк-лейн, он сказал:
— Мы что, в Вестминстер едем?
— В каком-то смысле, — ответила Кэтрин. — Сам увидишь. — И снова улыбнулась беззаботно и безжалостно.
— Зачем нам в Палату общин? Бессмыслица какая-то!
— Увидишь, — отрезала она.
Они проехали по Гровнор-плейс, свернули на Викторию и помчались прямиком к Вестминстеру. Впереди вырос залитый огнями фасад аббатства; затем они свернули на Парламент-сквер, к Биг-Бену, всегда вызывавшему у Ника странное волнение — именно Биг-Бен на картинке в книжке с детских лет ассоциировался у него с Лондоном. На часах было 9.30; послышался гулкий бой часов, свинцовые круги побежали сквозь рев автомобилей.
— Ты же знаешь, меня туда просто не пустят, — с облегчением сказал Ник.
Но Кэтрин велела ему свернуть налево, к Уайтхоллу, по Даунинг-стрит, мимо Банкетинг-хауса, затем вдруг к реке, а от набережной — в узкую боковую улочку, круто взбирающуюся наверх и оканчивающуюся тупиком перед огромным викторианским зданием. Ник сообразил, что не раз видел вдалеке крышу этого дома, видел и не замечал. Он припарковался у противоположного тротуара, словно перед вратами какого-то темного святилища. Фонари почему-то не горели, и площадка перед домом освещалась только тусклым светом из застекленных подъездов: пожалуй, здесь не хватало газовых рожков и кеба с темным силуэтом возницы в остроконечной шляпе. На миг Ника охватило ощущение, легко теряющееся в шуме и гаме улиц — ощущение Лондона как живого существа, воплощения порядка и власти, бесконечно уверенного, что никто не может выйти из подчинения его ритму. А потом он вспомнил:
— Здесь живет Бэджер, верно?
— Я сообразила сразу, как только мама о нем заговорила, — объяснила Кэтрин так, словно ход ее мыслей был понятен и младенцу.
Ник все яснее понимал, что Кэтрин безумна, что ее таинственная «мысль» — не вдохновение, а бред. Он покачал головой и заговорил ласково, пытаясь найти в ее безумии какой-то смысл:
— Ты думаешь, Бэджер сможет пролить свет на это дело? Но, дорогая, его же здесь нет, он, кажется, сейчас в Южной Африке…
Она молча распахнула дверь, должно быть не слыша его лепета — или просто не считая нужным обращать на него внимание, — и двинулась вперед, решительно, с блестящими от возбуждения глазами, словно жрица какой-то новой религии. Главное возражение Ника было в том, что Бэджер ему не нравится, что это взаимно и что вряд ли Бэджер будет счастлив, когда Ник заявится к нему в квартиру рука об руку с явно ненормальной крестной. Это та самая квартирка, о которой говорил Барри Грум, вспомнилось ему — и представилась маленькая комнатка, вроде номера в мотеле, кричащие плакаты на стенах, чиппендейловская мебель и тайные интрижки с молоденькими девушками.
Они вошли в один из застекленных подъездов и оказались в грязно-коричневом мраморном холле; консьерж кивнул им из своей клетушки, словно видел их здесь каждый день. Кэтрин, в черном плаще с развевающимися полами, решительно двинулась вперед. У лифта им пришлось остановиться. Кэтрин сунула руки в карманы распахнутого плаща.
— Ты уверена, что стоит?.. — начал Ник, цепляясь за последний шанс увести ее отсюда.
Он чувствовал, что должен ее урезонить, и в то же время испытывал ребяческий страх оказаться в ее глазах трусом. Даже в безумии Кэтрин бывала удивительно проницательна, и, возможно, думал он, в нынешнем ее поведении все же есть какой-то смысл. Хотелось бы знать, что она сейчас чувствует? Похоже ли это на кайф от кокаина? Послышался предупреждающий звонок, двери лифта растворились, и навстречу им вышла Пенни.
— Пенни! — воскликнул Ник, расплываясь в дурацкой, бессмысленной улыбке.
Кэтрин мгновенно нырнула в лифт. Ник, чувствуя себя полным ослом и в то же время ощущая, что стоит на пороге какого-то непонятного открытия, улыбнулся еще шире и вежливо сказал:
— Здравствуй, Пенни.
Пенни остановилась и оглянулась: вид у нее был раздраженный и испуганный. Вдруг она побледнела — мгновенно и очень сильно, как белая стена, а в следующий миг залилась густым румянцем. Кэтрин топала ногой и кричала: «Ну давай же, Ник!» — но он не мог сдвинуться с места, завороженный тем, как густо-розовая краска заливает ее пухлые щеки, и шею, и уши.
— Ник, — с усилием проговорила она, — видишь ли, я…
Ник смутился, понимая, что не стоит так на нее глазеть, и в то же время радуясь, что краснеет не он; он все-таки вошел в лифт, но, желая проявить вежливость, обернулся, заблокировал дверь ногой и спросил:
— Как Джеральд?
— Ник, давай же! — крикнула Кэтрин.
Ник убрал ногу и отступил. Пенни шагнула к лифту, отчаянно затрясла головой.
— Его здесь нет, Ник, его здесь нет!.. — И двери закрылись.
— Ну и ну! — пробормотал Ник. Покосился на Кэтрин, затем на зеркало, где отражались двое незнакомцев. На стальной двери было нацарапано слово «Х…Й» — как видно, даже викторианские здания не избегают этой участи. Нику вспомнилось, как много лет назад, при первом его знакомстве с Пенни, Бэджер настойчиво с ней заигрывал. Выходит, это было серьезно… И все-таки Ник не понимал, как это можно — отнять девушку у друга… Снова взглянув в зеркало, он обнаружил, что все еще глупо улыбается, и сказал:
— Боже мой, дорогая, Бэджер страшно разозлится. Они ведь явно не хотят, чтобы мы знали.
Лифт остановился. Кэтрин смерила Ника уничтожающим взглядом — словно не могла поверить, что все эти годы дружила с таким неправдоподобным кретином, — и решительно вышла.
Он последовал за ней в холл с красным ковром на полу, мимо тускло-коричневых дверей со звонками и табличками. За одной из дверей громко работал телевизор; другие квартиры притихли, словно чего-то ждали. Снова Ник подумал, что здесь недостает газовых рожков: это место и подавляло его, и странно привлекало, и на миг он задумался о том, что происходит за этими закрытыми дверями. Последняя дверь слева была приоткрыта — должно быть, здесь дожидались возвращения Пенни. Латунная табличка над звонком гласила: «Д. С. Броган, эсквайр». Кэтрин тронула звонок, и сочный, хорошо знакомый бас отозвался из-за двери:
— Открыто!
Кэтрин бросила на Ника торжествующий взгляд, словно говоря: «Теперь понимаешь?!» — и крепко взяла его под руку. Все оказалось хуже, куда хуже, чем он думал. Он не хотел входить, он сбежал бы, если бы Кэтрин не вцепилась в него мертвой хваткой. За дверью послышался громкий вздох, мягкие шаги босых ног — и в дверях появился Джеральд в одних носках, без пиджака, без галстука, в расстегнутой рубашке с перекошенным воротничком. В левой руке он держал сигарету.
— Здравствуйте, Джеральд! — сказал Ник.
А Кэтрин возмущенно воскликнула:
— Папа, ты же говорил, что бросил!
Назад: «Кому ты так прекрасно служишь?» (1986 год)
Дальше: Примечания