«Кому ты так прекрасно служишь?» (1986 год)
7
Ник, шедший первым, открыл калитку и придержал ее для Уани, чтобы внешний мир всего на несколько мгновений — пока не захлопнулась дверь с табличкой «Только для мужчин» — узрел ослепительное видение обнаженной плоти. Внутри под узким навесом располагался залитый бетоном двор, огороженный со всех сторон, со скамьями вдоль стен. Было бы в нем что-то от классического дворика, если бы не трубы и рифленое железо. Впрочем, от непринужденно выставленной напоказ наготы так и так попахивало классикой, а бетон, железо и запах стоялой воды напоминали об английской школе, где тоже презирается комфорт. По дороге через двор Ник кивнул двоим-троим знакомым, загоравшим во дворе с книжками и полотенцами. Его появление не осталось незамеченным: замерли или замедлились кое-какие разговоры, кое-какие взгляды поднялись, любопытно его обшарили, словно касаясь невидимыми пальцами, и переместились — с куда большим и нетерпеливым любопытством — на Уани, шедшего сзади. Его красота, отражающаяся в ледяно-голубых зеркалах, была здесь в новинку, и, когда они сели, лишь Ник заметил в его полуулыбке напряжение.
— Очень уж здесь примитивно, — заметил Уани так, словно это место подтвердило какие-то его подозрения насчет Ника.
— Знаю, — ответил Ник и улыбнулся. Это его и привлекало.
— А куда класть вещи?
— Просто оставь тут. Ничего с ними не случится.
Но Уани поморщился. В кармане джинсов у него лежали ключи от «Мерседеса», а часы, как он уже неоднократно сообщал Нику, стоили тысячу фунтов.
— Может быть, мне лучше не ходить внутрь? — проговорил он.
Похоже, Ник, никогда в жизни не владевший никакими материальными ценностями, совершил промашку — не учел потребностей миллионера.
— Правда, никто их не тронет. Оставь здесь. — И он протянул ему рюкзак с полотенцами и плавками.
— У меня часы стоят тысячу фунтов, — сказал Уани.
— Просто никому об этом не говори, — улыбнулся Ник.
Неподалеку от них обсыхал после купания приземистый кривоногий старик, покрытый коричневым загаром. В последний год Ник постоянно его здесь видел, то во дворе, то на бортике, то в самом пруду, но чаще всего — во внутреннем дворике, где люди в жаркие дни загорают обнаженными, лежа бедром к бедру. Морщинистое лицо его было все еще красиво: Нику казалось, что этот четкий профиль, приглаженный, в маршальской или адмиральской фуражке, так и просится на надгробный памятник. Он дружески кивнул старику, словно облеченному плотью духу-хранителю этого места, и старик сказал:
— Знаете, Джордж нас покинул. Стив мне сказал вчера вечером.
— Ох, — сказал Ник. — Очень жаль. Хотя я не знал Джорджа.
Он сразу сообразил, что «покинул» не значит «уехал на выходные», что это Джорджу понадобился надгробный памятник.
— Вы должны были знать Джорджа. — Он перевел взгляд на Уани: тот раздевался медленно, рассеянно, с паузами после каждой пуговицы, каждого носка. — Он часто здесь бывал. Всего тридцать один ему было.
— Я здесь в первый раз, — вежливо и холодно ответил Уани.
Старик кивнул, признавая свою ошибку; Нику показалось, они оба лопали в его глазах оттого, что не знали Джорджа.
Помолчав, Ник спросил:
— Как сегодня вода? — и, снимая рубашку, втянул живот, чтобы старик восхитился его фигурой. Но тот не ответил, да, похоже, и не расслышал вопроса.
На берегу Ник снова вырвался вперед и раскинул руки, как будто желая охватить весь пейзаж: зеленовато-серебристую водную гладь, вокруг — молодые ивы и боярышники, а дальше — залитый солнцем Хит. Нику нравилось собственное тело, и сейчас, легко отталкиваясь ногами от земли, он ощущал простительное самодовольство. На поверхности воды виднелись головы пловцов, и Нику казалось, что все они с любопытством на него смотрят. Посреди пруда плавал старый деревянный плот: здесь завязывались знакомства, эта плавучая платформа фигурировала в некоторых ночных фантазиях Ника. Сейчас там сидели и лежали с полдюжины мужчин, скоро он к ним присоединится. Он повернулся и широко улыбнулся, желая ободрить Уани: тот замешкался в конце крутой уступчатой лестницы, разглядывая головы пловцов, словно не мог сообразить, как же они туда попали. В длинный список того, что он умел делать красиво, плавание явно не входило. Ник, притащивший его сюда, вдруг почувствовал себя садистом. Ощущение было новое и интересное.
— Просто прыгай, — посоветовал он. — Это проще, чем входить медленно.
На Уани были тугие черные плавки, оттенявшие бледно-смуглую кожу, нежную и гладкую, и нахальный пенис сейчас торчал вверх смелым восклицательным знаком. Ник прыгнул сам, чтобы показать, как это легко, и на миг у него перехватило дыхание: под тонкой поверхностью нагретой воды скрывался холод. Он обернулся в воде, работая ногами, и кивнул Уани: тот присел в позе лыжника перед спуском, помедлил и наконец, решившись, полетел в пруд. Вынырнул он, отплевываясь и отчаянно колотя руками по воде, и секунду-две на лице его отражался неприкрытый страх. Черные кудри, отяжелевшие и развившиеся от воды, лезли ему в глаза и в уши. Ник подплыл к нему, и Уани схватил его за плечо: Ник позволил своим ногам легко, успокаивающе скользнуть меж его ногами, а свободной рукой откинул с его лица намокшие волосы — и это помогло, Уани встряхнулся и, словно ничего и не случилось, торопливо, по-собачьи поплыл прочь.
Несколько минут они плавали вдоль белых веревок, натянутых между плавучими кругами и обозначавших границы участка, отведенного для плавания. За веревками, как догадывался Ник, было мелко, и дно покрывала илистая грязь. Уани, оказалось, недурно плавает — высоко задрав голову, с тем решительно-веселым выражением лица, которое почему-то считается типичным для хороших спортсменов; остановившись отдохнуть у круга, он обернулся к Нику с улыбкой, которая могла означать и «Вот видишь, я могу!», и «Ну погоди, я тебе за это отплачу!», и то и другое вместе. Ник натянул очки, которые до сих пор болтались у него на шее, и нырнул. Под желтоватым блеском поверхности вода была грязно-зеленой, а ближе ко дну — коричневой, цвета бутылочного стекла. Он повернулся в воде, размышляя, какую бы шутку сыграть с Уани. Пузыри, блики солнца, черные тени листьев кружатся у ног Уани, по ленивым движениям которых ясно, что он не ожидает — или прикидывается, что не ожидает — нападения снизу. Вдруг Нику подумалось, что это очень уж по-детски, и вместо того, чтобы схватить Уани за ногу или пощекотать, он просто вынырнул, рассмеявшись ему в лицо. Пожалуй, он бы его поцеловал, если бы какой-то проплывавший мимо старикан не сверлил их любопытным взглядом.
Когда они снова двинулись вперед, Ник решил показать свое искусство: он уплывал вперед и, торжествуя, возвращался обратно к Уани, описывал вокруг него причудливые фигуры и все бросал взгляды по сторонам, пытаясь разглядеть, кто здесь есть. Трудно было что-то сказать по одинаковым мокрым головам; но мутные очки для плавания любой фигуре, застывшей на берегу или на плоту, придавали приятную недосказанность. Доплыв до плота, Ник перевернулся на спину и описал круг, пытаясь понять, знает ли ту пару, что сейчас там расположилась.
Сделав почти полный круг по пруду, Уани устал: некоторое время они просто болтались в воде, и Ник, сдвинув очки на лоб, осматривался кругом. Ему здесь нравилось, но сегодня, сравнивая нынешнюю тишину и малолюдность с прошлогодней толкучкой, он был разочарован. Должно быть, еще слишком рано: для купаний не сезон.
С плота донеслись крики и плеск воды: туда взбиралась новая компания. Ник ощутил укол любопытства, и ему захотелось показать людям Уани и покрасоваться перед ними самому — приятное двойное тщеславие. Уани как раз вздрогнул.
— Двигайся, а то замерзнешь! — посоветовал ему Ник и сам двинулся к середине пруда.
На плоту тем временем разворачивалась шутливая борьба: мускулистый блондин карабкался по приставной лесенке, а двое негров в черных плавках старались сбросить его в воду. Еще двое, мирно отдыхавшие на другом краю плота, поспешили присоединиться к отражающим нападение, и началась общая возня с хохотом и брызгами — возня, в которой одни беззаботно веселились, а другие старались показать себя. Ник поплыл быстрее: ему тоже захотелось поучаствовать.
Однако, когда он взобрался на плот, дело уже кончилось миром, и глазам его предстали бывшие противники, мирно раскинувшиеся рядышком — распростертые ноги, прижатые плавками под странными углами члены, мокрые волосы, блестящие капельки на коже. Мужчины под солнцем. Они напоминали бы отдыхающую команду пловцов, если бы иные уже не сплели руки и не дышали жарко друг другу в лицо, как бы невзначай соприкасаясь ногами в воде. Один, лежавший у самого борта, протянул Нику руку и помог залезть на плот, и еще двое подвинулись, чтобы дать ему место. Широко улыбаясь и дыша чуть тяжелее обычного, Ник занял место между двумя в середине. Была какая-то тонкая, летучая гармоничность во всем этом — склоненные ивы, и серебристая вода, и краткое воспоминание об одиноком детстве, и сильная рука, вытягивающая его из одиночества в сплоченный мужской круг.
— Это не тебя я видел в «Бэнге» на прошлой неделе? — спросил тот, что помог ему выбраться. Рука его так и осталась у Ника на плече.
— Наверное, нет, — ответил Ник, который, честно говоря, никогда там не бывал.
Однако человек этот и в самом деле показался ему смутно знакомым. Подумав, он припомнил, что видел его в «Y», в душевых, наверное, в прошлом году — и, приглядевшись к нему повнимательнее, заметил, что за прошедший год, пока сам Ник немного (чуть-чуть, совсем несерьезно) раздался вширь, этот парень, гибкий, черноволосый, с маленькими розовыми сосками — испанец, должно быть, — заметно похудел, отчего сделался красив какой-то неземной, почти пугающей красотой. Он чуть придвинулся к Нику, и по его лицу, по ищущему и испуганному взгляду Ник догадался: испанец знает, что означает его худоба, и боится, что это поймут и другие. Ник как бы невзначай отодвинулся от него: ему припомнились округлый зад и черные курчавые волоски, которые становились видны, когда испанец нагибался, и это воспоминание, в свою очередь, напомнило об Уани. Он огляделся вокруг. Уани видно не было — может быть, вернулся на берег? И тут снова началось веселье: испанец, резко поднявшись, прыгнул в воду, так, что весь плот зашатался и заскрипел. Послышались поощрительные крики, вслед за ним прыгнул один, потом другой… Скоро в воде у плота началась настоящая куча-мала. Ник и сам прыгал на плоту и что-то кричал — и вдруг заметил в воде, у самых своих ног, Уани. Тот, плотно сжав губы, чуть ли не со слезами на глазах, пытался пробраться сквозь мешанину рук и ног и влезть на плот.
— Привет, милый! — окликнул его Ник и опустился на одно колено, чтобы помочь ему взобраться. Уани не ответил и не улыбнулся.
Несколько минут спустя все снова успокоилось. Они сидели на плоту рядом с человеком лет пятидесяти с густой седоватой шерстью на груди и неистребимой тягой к общению. Его юный приятель, на вид похожий на малайца, плавал поодаль от плота, описывал круги вокруг других мужчин и старался нырнуть так, чтобы сползли плавки.
— Вы только на него посмотрите! — проворчал старик. — Ох, доведет он меня до беды!
Уани вежливо улыбнулся и обернулся к Нику: он не привык знакомиться вот так, голышом и в общественном месте.
— Не подумайте чего такого, мне это нравится. — Старик помахал парню (который, кажется, этого вовсе не заметил) и продолжал: — Знаете, он меня обожает. Уж не знаю почему, но так оно и есть.
— А как его зовут? — хрипло поинтересовался другой мужчина, присевший на корточки позади них.
— Энди.
— Энди? — переспросил тот. И, встав на ноги, закричал: — Эй, Энди, покажи-ка нам задницу!
— И покажет! — с блаженной гордостью отозвался покровитель Энди. — И покажет!
Плот закачался: на него с другой стороны забирался новый персонаж, стройный и мускулистый. Ник заметил, как Уани бросил в ту сторону взгляд из-под густых ресниц, словно оценивая новую возможность — или новую проблему. Новичок был темноглазый, с легкой залысиной на лбу, с круглым лицом, красивым орлиным носом и ленивым взглядом человека, думающего только о сексе. Когда он сел, живот его мягко выдался вперед: похоже, ему на роду было написано растолстеть, но пока что он держался в форме.
Уани сидел, поджав колени: волосы его, лежащие на спине темной сияющей волной, подсыхали и сворачивались в кудри. К нему уже вернулся светский лоск, он оглядывался кругом надменно и осторожно, словно опасаясь, что его узнают или высмеют. Старик тронул Ника за руку.
— Нравится мне этот ваш приятель, — проговорил он.
— Ага, — ответил Ник.
— Знаете, говорят, «Ки-ай» больше не помогает. Мы перешли на другую мазь, под названием «Мелизма», вы, может, слышали. Но и от нее, говорят, толку немного. Вот теперь пробуем «Крэст», так ведь и он… Боюсь, придется переходить на гондоны. Так ведь и с ними надо быть поосторожнее, верно? Что за времена настали, прежде никогда бы не подумать… А вы чем пользуетесь?
— Просто мыться надо почаще, — заметил мужчина с хриплым голосом, не сводивший глаз с Энди. — А от «Крэста», дружище, толку не больше, чем от зубной пасты. — С этими словами он спрыгнул с плота и размашисто поплыл в сторону малайца.
— Кстати, меня зовут Лесли, — сказал старик.
Уани повернул голову и ответил:
— Привет. Я Антуан.
— И откуда же вы такой приехали, а?
— Я родом из Ливана, — сухо улыбнувшись, с безупречным оксфордским выговором ответил Уани.
Ник лукаво улыбался, глядя на его орлиный профиль. Ему нравилось, когда другие восхищаются Уани — это напоминало о жгучей ревнивой страсти к нему, пережитой Ником в студенческие годы, когда его желание распалялось и обострялось от недоступности желанного. Уани снова смотрел себе под ноги, опустив невероятные ресницы. Нику вспомнилось, как порой после занятий, когда дела не призывали его в иные миры, Уани заходил в комнату к какому-нибудь бедному студенту и там, среди разбросанных тетрадей и плакатов с Диланом, удостаивал его участием в разговоре о «Культуре и анархии» или о «Севере и Юге» — так принц посещает простых горожан, проявляя вежливое уважение к их повседневным заботам и по-королевски не замечая их неуклюжего, суетливого желания угодить высокому гостю. Он даже пил «Нескафе» — это Уани-то, способный выносить только свежий кофе с кружечкой молока. Некоторые снобы, вроде Полли Томпкинса, посмеивались над его утонченностью — да кто он такой, говорили они, всего-навсего сын ливанского бакалейщика, в юности торговавшего лимонами и апельсинами вразнос, «левантийской портовой шлюхи», как говаривал Полли — хорошенький арабский мальчик, отправленный родителями в Хэрроу и вышедший оттуда безупречным английским джентльменом. Иные еще тогда поговаривали, что он сделался и педиком, хотя не имели для этого никаких оснований, кроме его облегающих брюк и поразительной красоты.
— А чем занимаетесь? — поинтересовался Лесли.
— У меня собственная кинокомпания, — ответил Уани.
— О-о! — пораженно и заинтригованно протянул Лесли. И, поразмыслив несколько секунд над подходящей темой для разговора, спросил: — Смотрели «Комнату с видом»? Хотелось бы мне знать, что об этом фильме думают профессионалы?
— Боюсь, не смотрел, — холодно улыбнувшись, ответил Уани.
— А это не вас я видел в «Волонтере» на прошлой неделе? — помолчав, осведомился Лесли.
Уани почти побледнел — но вопрос был обращен не к нему, а к темноглазому парню, что лежал, опершись на локоть, подняв одно колено, и внимательно к ним присматривался. Трудно было сказать, оттого ли он улыбается, что слышит разговор, или только оттого, что ему нравится на них смотреть. Черные глаза его взирали на мир с бесконечной благосклонностью, словно сам он был надежно отгорожен от этого мира каким-то невидимым экраном. Он не спешил, не торопил события — просто ждал в спокойной уверенности, что ему предназначенное от него не уйдет. Заговорить с ним было легко, и, хоть Ник не перекинулся с ним еще ни одним словом, ему казалось, что этого человека он знает уже целую вечность. Ник посмотрел прямо на него, чувствуя, что такие взгляды ему приятны, потом перевел взгляд на сверкающую воду и с легкой грустью подумал, что им с Уани пора покинуть плавучее прибежище и возвращаться на твердую землю. Уани, как и он, перевел взгляд с темноглазого на далекий берег: сейчас он напоминал узника, прикидывающего шансы на удачный побег.
Когда они обсохли и оделись во дворе, Уани кивнул и сказал:
— Смотри-ка, вон опять наш друг Рики.
Ник, оглянувшись, увидел, как сексуальный темноглазый парень перемахивает через изгородь нудистского пляжа и идет прочь, на ходу беззаботно дергая за резинку плавок.
— Точно. А я и не знал, что его зовут Рики, — сказал Ник.
— Он похож на Рики, — уточнил Уани. Плавки он снял и теперь сидел, обернув вокруг бедер полотенце.
— Что такое? У тебя эрекция? — улыбнулся Ник.
— Не говори глупостей, — отрезал Уани. Он бросил на Ника капризный и вызывающий взгляд. — Лучше пойди спроси, не хочет ли он поехать с нами?
— Кто, Рики?
— Разве в таких местах не так делается? Мы ведь не просто поплавать сюда пришли.
Ник фыркнул:
— Не сходи с ума, мы здесь не в последний раз!
Уани порозовел, но не опускал глаз.
— Я думаю, нам будет очень весело, — твердо ответил он.
Ник перевел взгляд на Рики — тот шагал по направлению к туалету. Он ощутил легкое возбуждение, окрашенное таким же невесомым, почти неощутимым беспокойством. Откуда ему — или тем более Уани — знать, во что они ввязываются? Оглянувшись, увидел, что Уани стоит уже в трусах и целится ногой в штанину джинсов.
— Не сомневаюсь, — сухо сказал Ник.
Уани натянул штаны и, обиженно поджав губы, достал из кармана часы.
— Решай скорее, а то он уйдет, — сказал он. — Прости, я думал, тебе он тоже понравился.
— Да, похоже, он парень темпераментный, — ответил Ник — и вдруг с удивлением понял, что говорит о самом себе.
При виде обиженного лица Уани его охватила тревога, почти паника. Забавно смотреть, как Уани сердится на других — но, когда в изгибе этих по-детски скривленных губ оказывается виноват сам Ник… Ему не нужно, чтобы Уани на него сердился. От Уани ему нужна только любовь. И, может быть, чуть-чуть покорности.
— Ладно, пойду приведу его, — ответил он, как будто это было самое обыкновенное дело, хоть и знал, что никогда не позволит Уани самому гоняться за красавчиком Рики.
— Конечно, он не похож на этих твоих интеллектуалов…
— Иди на фиг, — сказал Ник и, как был, в джинсах и без рубашки, отправился вслед за Рики.
Проходя по пляжу, он — одетый среди голых — чувствовал себя неловко, и скользкий кафельный пол уборной неприятно холодил его босые ноги.
Дверь в одну из кабинок была закрыта. Перед жестяным писсуаром, повернувшись мускулистой спиной к выходу, спуская воду, стоял Рики. Он обернулся, чтобы посмотреть, кто вошел. Лицо его было странно бесстрастным: и этот равнодушный взгляд, и запах уборной, запах мочи и дезинфекции, и ощущение заповедника свободы, в котором властвуют иные законы и иные, чем снаружи, правила — все это навалилось на Ника и властно повлекло за собой. Он подошел к мужчине вплотную, погладил по спине, заглянул через плечо — там, между ног, покачивалась напряженная, вздутая, красная головка стоящего члена. Ник взглянул в его темные, с проблесками, глаза и на миг, как показалось ему, утонул в них. Все было ясно без слов — как там, на плоту. Мужчина кивнул в сторону открытой кабинки, и на миг Ник задумался о том, чтобы сделать это — полностью или хотя бы отчасти — до того, как… но в эту секунду открылась вторая кабинка, и смуглый мальчишка Энди, пройдя мимо них, подошел к умывальникам и начал мыть руки. В зеркале Ник заметил, как догорает и гаснет в его глазах смешливая искорка. Затем послышался звук спускаемой воды, из той же кабинки вышел седовласый мужчина — однако не Лесли и не тот, хриплый — вышел и с чрезвычайно деловым видом поспешил прочь.
Они снова остались одни. Мужчина неторопливо повернулся, положил руку Нику на ширинку; Ник обнял его за пояс, рука его скользнула по ягодицам. Было что-то романтическое в их неторопливых движениях.
— Подожди… — пробормотал Ник, чувствуя у себя на лице горячее дыхание незнакомца, — подожди… как тебя зовут?
— Рики, — ответил тот и снова попытался его поцеловать.
Ник рассмеялся и отдернул голову.
— Я просто хотел спросить, не хочешь ли ты поехать ко мне и моему другу? Ну, знаешь, повеселимся…
— Хм… — Рики явно раздумывал: к чему куда-то ехать, если можно заполучить Ника прямо сейчас? — Это далеко?
— He очень… в Кенсингтоне.
— Кенсингтон? Черт! Не знаю, дружище.
И, снова прижавшись к Нику, нетерпеливо кивнул в сторону открытой кабинки. Неуклюже обняв его, Ник пробормотал, что рад бы отыметь его прямо здесь и сейчас, да Уани ждет за углом. И добавил:
— Машина у нас фантастическая.
— Да? — переспросил Рики. — А твой друг — это который? Такой темненький, кудрявый?
С этими словами он легонько ущипнул Ника за сосок.
— Да, ты его видел… — тяжело дыша, ответил Ник.
Подумав, Рики кивнул и отпустил Ника. Несколько секунд оба приводили себя в порядок.
— Он, кажется, робеет, твой дружок. Что, еще масло в заднице не растаяло?
— Да я бы не сказал… Просто он по натуре застенчивый, — ответил Ник.
— Ну ладно, посмотрим, — сказал Рики.
Когда они вышли, Ник спросил:
— Сделаешь мне одолжение?
— Ну?
Ник, поморщившись, продолжал:
— Сделай вид, что ты женат. Или хотя бы, что у тебя есть девушка.
Рики пожал плечами и тряхнул головой.
— Кстати, она у меня действительно есть.
— Правда? — остановился Ник.
С полсекунды Рики смотрел на него совершенно серьезно, затем подмигнул:
— Что, поверил? Быстро я соображаю, что скажешь?
— Охрененно быстро, — ответил Ник почти таким же голосом, как у Рики, и покраснел.
Выйдя на улицу, Уани с деловым видом знаменитости устремился вперед. Ник и Рики едва за ним поспевали. Впрочем, Рики, кажется, вообще никогда никуда не спешил. Он не сводил глаз с Уани: Ника это наполняло гордостью и в то же время чуть тревожило. Он не совсем понимал, что им сейчас предстоит, и дрожь возбуждения смешивалась в нем с легким, почти неощутимым содроганием неприятия. Уани тоже нервничал — это чувствовалось по его отстраненности. Они молча шли по пляжу: один из загорающих что-то крикнул Рики, и тот кивнул и улыбнулся быстрой порочной улыбкой — улыбнулся и Ник, как будто понимал, что происходило между ними.
Уани ждал их, поигрывая ключами от машины. Когда Ник подошел ближе, Уани бросил ему ключи в кожаном футляре и сказал:
— Можешь вести, Ник.
Типичный для Уани приказ, замаскированный под разрешение. Ник часто ездил в автомобиле с загадочным номером «КТО 6», но вел его лишь однажды, как-то раз, когда возвращался в Кенсингтон один сияющим летним вечером — по Бромптон-роуд, по Квинс-Гейт, мимо Парка, поворот, еще поворот — крыша опущена, кондиционеры включены на полную мощность — и его не оставляло занятное чувство, что он выдает себя за Уани, что КТО — это он. Все это вспомнилось Нику, едва он сел за руль. Машина была припаркована у самого забора, под липами, и на ветровом стекле уже проступал абстрактный рисунок из клейкого липового сока. Ник нажал на кнопку, поднимающую крышу, и смотрел в зеркало, как она складывается и уходит куда-то назад, уступая место сочащемуся сквозь листву солнечному свету. Лучи солнца заиграли на кнопках, рукоятках, на янтарной ореховой панели и хромированном руле. Те двое молча стояли рядом в ожидании. Затем Уани жестом пригласил Рики на заднее сиденье, и тот сел, широко расставив ноги, хотя места там было маловато.
— Тебе там удобно? — спросил Ник, чувствуя себя почти виноватым из-за того, что роскошный автомобиль на поверку оказался не слишком удобным для троих.
— Нормально, — ответил Рики так, словно каждый божий день катался на таких машинах.
Они двинулись по крутому склону к Хайгейту, и Ник в который раз поразился тому, что сила, заключенная в моторе этого автомобиля, готова вырваться наружу по одному сигналу педали. Казалось, «Мерседес» преодолел аллею в четыре прыжка. Ник поймал в зеркале взгляд Рики и спросил:
— А когда возвращается твоя девушка?
— Не волнуйся, ее долго не будет, — вполне искренне ответил Рики и, видимо почувствовав необходимость добавить капельку лжи, прибавил: — Она поехала навестить дядюшку Найджела.
На Уани это известие явно подействовало: он кашлянул, полуобернулся на сиденье и сказал:
— Это хорошо.
Нику вдруг стало тяжело и неловко, и, доехав до конца аллеи, он свернул не направо, к городу, а налево, вверх по холму, к Хайгейту. Объясняться, по всей видимости, нужды не было — Уани не следил за дорогой, а Рики с его терпеливой полуулыбкой было все равно, куда его везут — но Ник сказал:
— Хочу кое на что взглянуть.
Взлетев на вершину холма, он повернул налево, и автомобиль помчался по дороге, по обе стороны затененной деревьями. Ник точно помнил, что никогда прежде здесь не бывал — только мечтал побывать, взглянуть на дом, где жил и умер Кольридж… но сейчас, глядя сквозь зелень листвы, как проносятся мимо аккуратные кирпичные домики за высокими заборами, и дальше — георгианские здания с каретными дворами и высокими лестницами, он чувствовал, как будто уже был здесь, приезжал сюда в какой-то забытый вечер, испытывал здесь что-то навек утраченное, невосстановимое.
— Здесь жил Кольридж, — объяснил он с подчеркнутым пиететом, предназначенным для Уани, чтобы поразить его и пристыдить.
— А-а, — ответил тот.
— Хочу взглянуть на старый дом Федденов. Это мои друзья, — объяснил он Рики. — Кажется, номер тридцать восемь…
— Это шестнадцатый, — сказал Уани.
Феддены любили с ностальгией вспоминать о «хайгейтских деньках», и когда Джеральд описывал их старый дом, в голосе его слышалась добродушная мечтательность, с какой принято вспоминать молодость.
«Милый дом», добавляла Рэйчел: там она вырастила детей, и фото Тоби и Кэтрин, десяти и восьми лет, на ступеньках крыльца, и сейчас стояло в серебряной рамке у нее на туалетном столике. Для Ника этот неведомый дом — первый дом его второй семьи — был окружен смутной романтической дымкой. Теперь перед домом номер тридцать восемь лежали сложенные огромной грудой стройматериалы, а в садике расположился переносной туалет.
— М-да… — сказал Уани. — Ладно… — И, обернувшись к Рики и послав ему ободряющий взгляд, на случай если ему стало скучно, добавил: — Не много же от него осталось.
Перестройка дома больше напоминала разрушение. Побелка со стен была почти сбита, сквозь нее жалко проглядывал обнаженный кирпич. Парадная дверь распахнута. У калитки, на чудом сохранившемся островке побелки, намалеван черный указующий перст и слова: «ДЛЯ РАБОЧИХ», а ниже какой-то остроумец пририсовал красной краской стрелку, указывающую в другую сторону, и надписал: «ДЛЯ Б…ДЕЙ».
— М-да, — снова сказал Уани.
Из парадной двери вышел рабочий в комбинезоне и голубом шлеме, уставился на них оценивающим взглядом, словно сторож, решающий, впустить этих или лучше не пускать. На лице его читалось: много, мол, вас таких вокруг Лондона шляется на шикарных тачках, как деньги достаются, не знаете, только и умеете, что швырять их на ветер… это выражение лица могло бы обернуться и завистью, и презрением, но так и осталось скукой. Ник приветливо кивнул рабочему; тот повернулся и растворился в доме. Нику было тяжело и печально, и вдруг почему-то показалось, что рабочий знает, чем они займутся всего каких-нибудь полчаса спустя.
Полчаса спустя они еще ползли по Парк-лейн. Дорога, шедшая круто под гору, здесь, у подножия холма, была перегорожена: шли ремонтные работы, и приходилось двигаться в объезд по шоссе. Грохочущие грузовики теснили «Мерседес» к обочине, обгоняли, презрительно обдавая беззащитных пассажиров вонючим дымом, и мчались вперед, к отелю «Хилтон», где четыре дороги сливались в одну. Ник однажды был вместе с Уани в «Хилтоне», в баре на последнем этаже: отец Уани любил водить туда гостей, явно не догадываясь о кричащей вульгарности этого места, и было что-то трогательное в том, как Уани гордо платил за коктейли и с видом юного короля оглядывал из окна парки, дворцы, меха и бриллианты лондонской ночи. А теперь они оказались напротив этого отеля в пробке, потные, полузадохшиеся, не в силах двинуться с места. От вони Ника начало подташнивать: он злился и в то же время чувствовал себя виноватым — ведь это он вел машину. Лицо Уани напряглось, он плотно сжал губы. Даже Рики начал шумно вздыхать. Уани перегнулся назад и положил руку ему на колено; Ник видел это в зеркале. Он попробовал завести разговор: однако Рики оказался молчалив, лишен собственного мнения едва ли не по всем актуальным темам и на удивление нелюбопытен. Сам он работал на складе, бросил, сейчас не занимается ничем и вряд ли найдет работу, даже если захочет — три с четвертью миллиона безработных, это ведь не шутка (тут он улыбнулся). Он не пил, не курил и никогда ничего не читал.
— Хочешь, сходим в кино, — лукаво предложил Уани, и Рики ответил:
— Ладно.
О девушке Рики Ник больше не спрашивал, и Рики, казалось, сам о ней забыл. Когда они ехали по Найтс-бриджу, Уани спросил:
— Как зовут твою девушку?
— Фелисити, — ответил Рики. Они как раз проезжали мимо цветочного магазина с вывеской: «Цветы Фелисити».
Уани повернулся и заметил с улыбкой, от которой у Ника что-то сжалось внутри:
— Повезло твоей Фелисити.
— Это уж точно, — ответил Рики.
Когда они добрались до Уани, в офисе уже никого не было, все разошлись, и они сразу поднялись наверх, в квартиру: Уани — впереди, Рики — за ним, а Ник, снедаемый внезапной ревностью, замыкал процессию. Он словно снова оказался на первом свидании — только теперь в игре участвовал третий, соперник и критик. Противно было думать, что этот незнакомец узнает все о склонностях и пристрастиях Уани, и особенно злило то, что раскрывать эти тайны придется ему самому. В другое время, в другом месте он с удовольствием потрахался бы с Рики, но мысль о том, что Рики станет свидетелем и участником их любовной игры с Уани, казалась невыносимой. Или, может, ничего такого и не будет? Может, они просто немного подурачатся втроем? Он прошел через комнату и положил ключи от машины на стол — а когда обернулся, Рики и Уани уже целовались взасос, без единого слова, жарко и влажно, не обращая внимания на ниточки слюны изо рта. Ник судорожно рассмеялся и отвернулся: ему стало так горько, как, кажется, не бывало с детства.
Он достал с полки «Стихотворения и пьесы Аддисона» в кожаном переплете и извлек припрятанный грамм кокса — все, что осталось от четверти унции, купленной на прошлой неделе. Присел за кофейный столик, смахнул пылинки с его гладкой поверхности. Новый номер «Харпера» был открыт на «Хронике Дженнифер», и Нику бросилась в глаза фотография: мистер Антуан Уради и мисс Мартина Дюкро на майском балу у герцогини Флинтшир. В блестящей глянцевой странице отражались две бледные целующиеся тени. Совсем как в фильмах Уани — не в тех, которые снимал он сам, а в тех, которые любил смотреть. Лучше к ним присоединиться, подумал Ник. Самому ему зрелище мужчины, стоящего на коленях и поочередно сосущего то один, то другой член или пытающегося взять в рот оба сразу, казалось невыносимо вульгарным, однако он чувствовал, что Уани это нужно. Втянув в себя тонкую белую дорожку наслаждения, он повернулся к Рики, который уже расстегивал на своем любовнике тяжелую пряжку ремня.
8
Новое жилище Уани располагалось в доме 1830-х годов на Эбингдон-роуд: на первом этаже — стальной и сверкающий офис «Линии S», на втором и третьем — эклектическая квартира, полная разных вычур и причуд: готическая спальня соседствовала здесь с древнеегипетской ванной. И высокотехнологичный стиль офиса тоже казался не столько данью новому веку, сколько еще одной игрой из постмодернистского репертуара дизайнеров. Квартиру Уани снимали для «Мира интерьеров»: оператор передвинул всю мебель, повесил на стену в гостиной большую абстрактную картину и повсюду расставил огромные, похожие на тыквы керамические лампы. Уани сказал, что и так хорошо. Сам он, кажется, одинаково легко и уверенно себя чувствовал и среди стекла и стали офиса, и в бессвязных культурных аллюзиях квартиры. Об архитектуре, да и вообще об искусстве он почти ничего не знал и просто наслаждался тем, что живет в таком дорогом и шикарном месте.
Сам Ник в душе посмеивался над этой претенциозной квартирой, однако уже успел ее полюбить — так же, как любил дом Федденов, за мечту о богатстве, которую разделял и сам, и за то, что здесь жил его любимый. Ему нравились комфорт и удобство, свойственные богатым домам, нравилось, что все в этом доме призвано успокаивать, ласкать и тонко льстить. Нравилась всепонимающая глубина диванов, а в ванной комнате — скользящий свет, играющий бликами огромной ванны: никогда и нигде Ник не выглядел так хорошо, как здесь, когда брился или чистил зубы. Разумеется, дом вульгарен, как почти все постмодернистское, — и тем не менее жить здесь очень приятно. Не смущало Ника даже то, что холл, с туманными отражениями серых колпаков-абажуров в мраморных стенах цвета бычьей крови, очень напоминал уборную в ресторане — пусть и очень шикарном и дорогом.
Время от времени Ник спал здесь, на фантастической кровати под балдахином, меж бесчисленных подушек. Двойной змеевидный изгиб повторялся здесь в очертаниях зеркал, и ламп, и шкафов, похожих на готические исповедальни, но громче всего заявлял о себе на балдахине: здесь две змеевидные линии скрещивались и переплетались, поддерживая корону, похожую на большую деревянную капусту. Это Ник, лежа на этой самой кровати и мучаясь той неловкостью, что обычно ощущали они оба после занятий любовью, предложил Уани назвать свою киностудию «Линия S»: звучит красиво, сказал он, одновременно и экзотично, и очень по-английски — так, как тебе нравится. После секса Уани как-то грустнел и отстранялся, словно ему делалось вдруг неловко. Вот и сейчас он лежал отвернувшись. Чувствуя необходимость подбодрить себя, Ник вспоминал свои светские успехи, остроумные замечания, вовремя рассказанные анекдоты. Мысленно он объяснял идею «линии S» какому-нибудь доброму другу — герцогине, или Кэтрин, или воображаемому любовнику. Двойной змеевидный изгиб буквы S, говорил он, — это то самое, что Хогарт называл «линией красоты»: проблеск инстинкта, два напряжения, сплетенные в одно текучее и неразрывное движение. Он протянул руку и погладил Уани по спине, подумав при этом, что Хогарт приводил в пример арфы, ветви, кости, но промолчал о самом прекрасном образчике — человеческой плоти. Не настало ли время для нового «Анализа красоты»?
На втором этаже располагалась «библиотека», дань неогеоргианскому стилю, с одной стеной, окрашенной в черное, и массивными книжными полками. Кроме книг, которых здесь было немного, полки украшали несколько фотографий в рамках, большой стеклянный графин и модель автомобиля. Здесь можно было найти книги по садоводству, альбомы фотографий кинозвезд, популярные биографии и сочинения, попавшие сюда по знакомству Уани с авторами — например, «Плавание» Теда Хита или первый, «в самом деле, довольно неплохой» роман Ната Хэнмера «Свинарник». Еще был в этой комнате настоящий георгианский письменный стол, диван, телевизор во всю стену и видеомагнитофон с быстрой перемоткой. Именно здесь, через несколько дней после случая с Рики — случая, заставившего Ника о многом задуматься, — Уани, присев за георгианский стол, выписал чек на пять тысяч фунтов на имя Николаса Геста.
Ник смотрел на чек с восторгом и подозрением. Протянул руку, небрежно взял, уже зная, что скорее умрет, чем позволит отнять у себя это сокровище. Сказал:
— Ради бога, Уани, к чему это?
— Что? — переспросил Уани, как будто уже об этом забыл — однако по голосу его чувствовалось, что он тоже взволнован. — Да просто обрыдло постоянно за тебя платить.
Он явно тщательно выбирал слова, и Ник почувствовал, что за его грубостью скрывается нежность. Однако не оставляло его смутное неприятное чувство, словно он спьяну или под кайфом заключил какую-то сделку, а теперь о ней позабыл.
— Знаешь, это неправильно… — проговорил он, уже представляя, как ведет Тоби, или Ната, или еще кого-нибудь из приятелей в «Бетти» или в «Ла Ступенду», достает кредитную карточку и расплачивается за всех…
— Правда? Ну, тогда никому не говори, — легко ответил Уани. Он вставил в разъем видеомагнитофона кассету и, подобрав с дивана пульт дистанционного управления, защелкал кнопками. — Только смотри, не промотай все за неделю на порошок.
— Конечно, нет, — ответил Ник, мгновенно подсчитав, что, если ему придется платить за это удовольствие самому, пять тысяч кончатся очень быстро. Но он понимал, что Уани просто его поддразнивает. — Я их куда-нибудь вложу, — пообещал он.
— Вот и отлично, — ответил Уани. — Отдашь, когда получишь прибыль.
Ник фыркнул, показывая, что само такое предположение необыкновенно его смешит.
— Спасибо, мой милый, — сказал он, убрал чек в карман и подошел к Уани, чтобы его поцеловать.
Тот подставил щеку, словно любящий, но занятой родитель. Ник коснулся губами его щеки и тихо пошел прочь из комнаты. На экране уже разворачивалась любимая сцена Уани из «Большого члена»: мужчина в черном проводит жестокий эксперимент на возбужденном маленьком блондине.
— О, бэби! — тихонько простонал Уани; но Ник знал, что он здесь не нужен.
Пару раз в неделю Уани ночевал у своих родителей на Лаундс-сквер. Поначалу Ник над этим иронизировал, задетый тем, что Уани, кажется, вовсе не сожалеет об упущенной возможности провести ночь вместе. В нем самом семейный инстинкт был развит слабо и, если и существовал, направлялся не на собственную семью. Но скоро Ник понял, что для Уани семейные узы так же естественны, как секс, и требования их так же неопровержимы. В другие вечера тот нюхал кокс в уборных шикарных ресторанов, а потом мчался домой на ревущем «КТО 6» навстречу новым сексуальным экспериментам, но в «родительские» вечера послушно, даже с каким-то облегчением отправлялся в Найтс-бридж — ужинать с отцом, матерью, теми или иными приезжими родственниками и, как правило, со своей невестой. А снедаемый ревностью Ник возвращался в Кенсингтон-Парк-Гарденс, к гостеприимным Федденам, кажется и вправду верившим, что он ездит к Уани писать диссертацию на его компьютере, а спит у него в гостиной, на диване. На Лаундс-сквер Ника никогда не приглашали, и в его сознании этот дом, и безжалостная фигура Бертрана Уради, и экзотическое происхождение семьи, и само тяжелое слово «Лаундс» — все сливалось в единый образ чего-то карающего и запретного.
В один из таких одиноких вечеров Ник отправился на «Тангейзера» и в антракте встретил Сэма Зимана. Они поболтали о постановке — странной помеси парижской и дрезденской версии; а потом Ник сказал, что хотел бы кое-что с ним обсудить, и предложил пообедать вместе на той неделе.
— Приходи пораньше, — сказал ему Сэм, — я тебе покажу наш новый тренажерный зал.
Кесслеры только что перестроили свой офис в Сити, и теперь за фасадом старого палаццо модно блестели все те же стекло и сталь.
В назначенный день Ник пришел в банк пораньше и устроился ждать в просторном холле, под пальмой. Банковские служащие сновали мимо него, спешили вверх и вниз на эскалаторах: вид у них у всех был невероятно деловой и сосредоточенный, и Нику пришло в голову странное определение — «высокопоставленные рабы». Его поразило и приятно взволновало зрелище такого количества занятых людей: все в костюмах, все при деле, каждый точно знает, что от него требуется.
Да и в самом здании, и в неумолчном шуме вентиляторов, гуле голосов и в безличном движении эскалаторов, чувствовалась непоколебимая уверенность в себе. Где-то наверху, там, куда бежали эскалаторы, располагался кабинет самого лорда Кесслера: должно быть, думал Ник, на этом уровне управление осуществляется без слов, одними кивками и намеками, чистой телепатией. Он знал, что кабинет не переделывали — деревянная обшивка осталась, как была — и что в этом кабинете хранятся несколько интереснейших полотен. Лайонел даже как-то приглашал Ника зайти к нему, взглянуть на Кандинского…
Появился Сэм и повел его в пахнущий хлоркой подвал, где располагались тренажерный зал и бассейн.
— Ты посмотри, какая прелесть! — сказал он.
Нику подумалось, что зал очень маленький, с «Y» его и сравнивать нельзя: не сразу он сообразил, что оценивает его по привычным критериям — а ведь это место совсем другого сорта, не для геев. Старик в белой куртке устало и равнодушно выдал им полотенца. Сэм сел на «велосипед»: крутя педали, он одновременно решал кроссворд в «Таймс». Ник прошелся по тренажерам, больше для того, чтобы оказать Сэму любезность. Он чувствовал, что очень мало его знает, и еще чувствовал, что Сэм держится с ним покровительственно. Оксфордское дружелюбие Сэма не ушло, но к нему добавилась жесткость, усмешка какого-то тайного знания, как у человека, который точно знает, куда идет и чего собирается достичь. Банковские служащие вокруг них поднимали и опускали вес резко, почти со злостью, и Ник задумался о том, пытаются ли они сбросить агрессию или, наоборот, ее накапливают и разжигают.
Ник предполагал, что они пообедают в одном из старинных ресторанчиков Сити, с дубовыми стойками и официантами во фраках. Однако Сэм повел его в какое-то новомодное заведение, огромное, сверкающее и такое шумное, что за столом им приходилось кричать. Ник поведал Сэму, что стал обладателем пяти тысяч фунтов; тот чуть поморщился, словно говоря: «И только-то? Я думал, что-то серьезное…», но вслух сказал только:
— Что ж, забавно.
В ресторане обедали почти исключительно мужчины. Ник радовался, что надел свой лучший костюм, и в глубине души жалел, что на нем нет галстука. Посетители постарше, с острыми проницательными взглядами, казалось, были недовольны ресторанной суетой и гамом — или, может быть, тем, что чувствовали, как наступает им на пятки молодежь. Из тех, что помоложе, некоторые были красивы той бездушной и безжалостной красотой, которая в сознании Ника связывалась с деньгами и властью. Другие — настоящие уроды, школьные неудачники: глядя на них, нетрудно было понять, почему они посвятили жизнь сколачиванию капитала. Все здесь говорили громко, стараясь перекричать шум, и от этого казалось, что в воздухе висит один громкий и грубый слог, то ли «вау», то ли «йау». Сэм держался с некоторым высокомерием, однако видно было, что здесь он чувствует себя как дома.
— Кстати, — сказал он, — я во Франкфурте видел отличную постановку «Frau ohne Schatten».
— A-а… ну, что я думаю о Штраусе, ты знаешь, — ответил Ник.
Сэм бросил на негр разочарованный взгляд.
— Штраус очень хорош, — сказал он. — Как он изображает женщин!
— Боюсь, этим меня трудно привлечь, — ответил Ник.
Сэм хохотнул, показывая, что понял шутку, и продолжал:
— Оркестровая музыка у него вся о мужчинах, а оперы — о женщинах. Интересных мужских партий всего две: Октавиан, конечно, и Композитор в «Ариадне».
— Да, пожалуй, — чуть принужденно согласился Ник. — Он не универсален. Не то, что Вагнер, который понимал все.
— Да, на Вагнера он совсем не похож, — ответил Сэм. — Но все равно гений.
К деньгам Ника разговор вернулся только в самом конце обеда.
— Получил небольшое наследство, — объяснил Ник. — Вот и подумал, интересно, что можно с ним сделать?
— М-м… — раздумчиво промычал Сэм. — Больше всего сейчас вкладывают в недвижимость.
— На пять тысяч много не купишь, — возразил Ник.
Сэм согласно усмехнулся.
— Я бы на твоем месте приобрел акции «Исто». Они сейчас в ходу. Цена растет, как на дрожжах. Или, конечно, «Федрэй».
— Компания Джеральда?
— Да, их акции в этом квартале быстро идут в гору.
Эта мысль заинтересовала, но и смутила Ника.
— Как это вообще делается? у спросил он, уже не стыдясь демонстрировать свое невежество — четыре бокала шабли придали ему смелости. — Может быть, ты сам ими распорядишься для меня?
Сэм отложил салфетку и подозвал официанта.
— Договорились, — сказал он, широко улыбнувшись, словно желая показать, что все это не стоит воспринимать слишком серьезно. — Будем искать максимальную прибыль. И посмотрим, что из этого выйдет.
Ник полез за кошельком, но Сэм отмахнулся, сказав, что они обедают за счет банка.
— Важный инвестор из другого города, — объяснил он.
Он расплатился платиновой карточкой «Мастеркард»; Ник наблюдал за этим с интересом и легкой завистью.
Уже на улице Сэм сказал:
— Ладно, дорогой, пришлешь мне чек. Мне сюда, — как будто точно знал, что самому Нику в другую сторону.
Они пожали друг другу руки, и только тут Сэм добавил:
— И комиссионные — три процента, согласен? — как будто желая подтвердить уже заключенное соглашение.
Ник широко улыбнулся и покраснел: он об этом совершенно не подумал, и в первый миг эта мысль ему не понравилась. Но, поразмыслив, он понял, что так даже лучше: какой же серьезный бизнес без комиссионных за услугу?
Уани в «Линии S» все еще «подбирал персонал»: Ник поражался его самоуверенности и твердой убежденности, что спешить ему некуда. Секретарша с глубочайшим декольте, по имени Мелани, виртуозно растягивала на весь день несколько телефонных звонков и печать двух-трех документов. Всякий раз, как звонила ее мать, Мелани сообщала, что «у меня тут завал работы, даже в туалет сходить некогда». Уани ходил с потрясающим переносным телефоном «Talkman», который можно было брать с собой в машину или в ресторан, и поощрял Мелани звонить ему во время встреч и сообщать какие-нибудь бизнес-новости, желательно с цифрами. Были еще двое, неразлучные Ховард и Саймон: парой они, собственно, не были, однако трудно было представить одного без другого. Ховард — очень высокий, с квадратной челюстью, Саймон — маленький, толстый, похожий на сову (он притворялся, что собственная полнота его совершенно не волнует). Когда кто-нибудь принимал их за любовников, Саймон разражался визгливым хохотом, а Ховард терпеливо объяснял, что нет, они просто очень хорошие друзья. Ник любил поболтать с ними, когда заглядывал в офис, пошутить, обменяться намеками и понимающими взглядами.
— Я плаваю в бассейне и раза два в неделю хожу в тренажерный зал, — говорил он, непринужденно откинувшись в кресле, все еще немного стыдясь своего хвастовства; и Саймон со вздохом отвечал:
— Эх, надо бы и мне как-нибудь попробовать!
Все они вели себя так, словно не замечали красоты Уани, словно принимали его всерьез. Но, когда на страницах светской хроники «Татлера» или «Харпере энд Квин» появлялась его фотография, Мелани бегала с журналом по офису, как будто это подтверждало серьезность всего их предприятия.
Ник не сомневался: никто из них не подозревает, что он спит с боссом. За десять лет тренировок он научился виртуозно обходить острые углы беседы, способные привести к предательскому румянцу на щеках. Порой ему хотелось сделать скандальное признание и посмотреть, что из этого выйдет; но Уани настаивал на полной секретности, а Нику нравилось хранить тайны. Как прикрытие он использовал свои прежние приключения: вот и сейчас он рассказывал Ховарду и Саймону о случае с Рики, заменив Уани одним французом, с которым встречался на пруду прошлым летом.
— И что же, он красавчик, этот Рики? — поинтересовался Саймон.
Красавчик? Вот уж нет. Понятие «красота» к нему вообще не подходило. Тут было другое: непоколебимая самоуверенность, ровное спокойное тепло, от которого при первом же поцелуе возникало чувство, что знаешь этого человека уже тысячу лет, что это — лишь последний из тысячи прежних поцелуев…
— Он великолепен, — ответил Ник. — Круглое лицо, темные глаза, нос орлиный…
— О-о! — сказал Саймон.
— Правда, начинает лысеть, но это лишь добавляет ему обаяния.
Подумав немного, Саймон сказал:
— Опять ты цитируешь этого… своего…
— В смысле? — чуть обиженно уточнил Ник.
— Ну вот… лысеет, но это… как бишь ты сказал?
— Я не помню, что я сказал. «Начинает лысеть, но это лишь добавляет ему обаяния».
Ховард откинулся на стуле, понимающе кивнул и спросил:
— А борода есть?
— Никакой бороды, — ответил Ник. — Щеки и подбородок явно знакомы с тонким холодком утренней стали.
Все довольно засмеялись. Ник любил вставлять в свои рассказы в самых неожиданных местах цитаты из Генри Джеймса: парни очень радовались, тщетно старались их запомнить, просили Ника повторять снова и снова — им всем нравилась эта игра.
— А это откуда?
— Про утреннюю сталь? Из «Крика отчаяния», романа Генри Джеймса, о котором никто не слышал.
Парни приняли эту информацию философски: вряд ли они что-то слышали хоть об одном из романов Генри Джеймса. Ник чувствовал, что профанирует Мастера, но не мог удержаться: он был влюблен в своего писателя, влюблен в его ритмы, иронию, во все его особенности и даже промахи — быть может, в промахи более всего.
— У этого твоего Генри Джеймса, похоже, за что ни возьмись, все прекрасное и замечательное, — нахмурившись, заметил Саймон.
— Прекрасное, великолепное… удивительное. Нет, скорее, так говорят друг о друге его персонажи, особенно дурные люди. Знаете, в последних его книгах герои становятся все более отвратительны — в моральном плане — и в то же время все больше рассуждают о красоте.
— Ясно… — сказал Саймон.
— Чем они порочнее, тем больше красоты видят друг в друге.
— Интересно, — сухо сказал Ховард.
— В его пьесе «Высокая цена», — продолжал Ник, победно оглядывая свою маленькую аудиторию, — есть удивительный момент, когда один из героев спрашивает дворецкого в деревенском доме: «Кому вы так прекрасно служите?»
Саймон кашлянул, оглянулся, проверяя, не слышит ли Мелани, и сказал:
— Ну ладно, а теперь расскажи, какой у этого Рики был хрен?
Да, этот предмет, несомненно, заслуживал подробного описания, и на миг Ник задумался: что сказал бы о нем Генри Джеймс? Какие же страницы комплиментов этот человек, умевший находить красоту даже в самых ничтожных и безобразных предметах, посвятил бы мощным восьми дюймам Рики?
— Ну… — сказал Ник. — Должен вам сказать, размер у него был не маленький.
Саймон задрал голову и выразительно закатил глаза: воображение его работало на полном ходу. А Ник продолжал болтать, мешая секс с литературными цитатами, ловко уходя от правды и наслаждаясь этим. В этом, пожалуй, и была главная прелесть таких разговоров — да и сам воздух в «Линии S», казалось, был пропитан ароматом незаданных вопросов и искусного ухода от ответов.
Свою официальную роль в жизни Уани сам Ник в точности определить не мог и понял ее, лишь неожиданно получив приглашение на воскресный обед на Лаундс-сквер. Накануне он до трех ночи протанцевал в «Хевен» и еще боролся с резиновой маской на лице, дрожащими ногами и прочими симптомами тяжелого похмелья, когда Бертран Уради крепко пожал ему руку и сказал:
— А, так это вы — тот самый приятель-эстет!
— Да, это я! — ответил Ник, как можно тверже сжимая его руку в ответ и соображая про себя, что, наверное, и эстетом быть в глазах Бертрана не так уж плохо, если этот эстет — приятель его обожаемого сына.
Бертран басовито хохотнул.
— Что ж, эстету в нашем доме самое место! — проговорил он и, повернувшись на шахматном мраморном полу, широким жестом обвел сияющие полотна и торшеры в стиле ампир, напоминающие какие-то сложные капканы — видимо, желая показать, что и ему, простому торговцу, тоже не чужд хороший вкус.
Ник последовал за ним, морщась от вездесущего блеска полировки. В этом доме ему не хотелось смотреть ни на что… кроме одного.
— Одну минуточку, сейчас я к вам присоединюсь, — объявил Бертран.
Ник так плохо соображал, что пошел было за ним в уборную — но маленькая смуглая служанка, открывшая ему дверь, с легким поклоном повела его наверх, и Ник, досадуя на собственную глупость, последовал за ней. Значит, думал он, Уани называет его эстетом. Значит, вот как он объяснил родителям…
Служанка провела его в розово-золотую мешанину кабинета.
— А, Ник… — сказал Уани, словно старик, припоминающий старого знакомого, и подошел, чтобы пожать ему руку. — Мартина давно о тебе спрашивала… — (Мартина сидела на диване: Ник подошел, поклонился, пожал руку и ей), — и познакомься, это моя мать.
Комната отражалась в огромном зеркале над камином: зеркало висело чуть под углом, отчего кабинет виделся в нем словно издалека. Чувствуя, что улыбка словно приклеилась к лицу, Ник неосторожно покосился на свое отражение — и тут же отвернулся. Моник Уради сообщила ему, что была на мессе в Вестминстерском соборе и только что вернулась, но, кажется, не расположена была поддерживать дальнейшую беседу.
— А это дядя Эмиль и мой кузен, малыш Антуан, — представил Уани, и только тут Ник заметил, что за спиной у него стоят еще двое.
Ник пожал руку дяде Эмилю: тот кашлянул и сказал: «Enchante», и Ник тоже сказал: «Enchante». Обменялся он рукопожатием и с маленьким кузеном Уани; тот стоял, положив руку на голову малыша, а мальчик смотрел на него с нескрываемым обожанием. Какой милый мальчик, подумал Ник; и ведь знать не знает, что такое похмелье… от этой мысли у него даже слезы на глаза навернулись.
Еще в такси он принял решение пить только воду, однако, когда вошел Бертран и объявил: «А вот и напитки!» — взгляд Ника сам собой приклеился к «кровавой Мэри». Бертран величественным жестом указал на поднос с напитками на столике в дальнем конце кабинета, и тут же явился пожилой человек в черном костюме и с серебряным подносом и взялся за дело. Ник, еле живой от слабости, наблюдал за ними с полубредовым изумлением. Вот оно как, тупо думал он, стоит Бертрану махнуть рукой — и все, чего он хочет, исполняется, словно по волшебству… вот оно как.
А ему, пожалуй, лучше всего пристроиться вон в том уютном уголке дивана и подремать под плавные волны семейной беседы… У открытых окон колыхались легкие белые занавески. На балконе стояли два кипариса в огромных вазонах, а за ними открывался необъятный пейзаж. Туда, за окно, и уплыли сонные мысли Ника.
У малыша Антуана был автомобильчик с дистанционным пультом управления, красный «Феррари» с торчащей вверх антенной, и Уани подначивал мальчика направлять автомобиль в ножки столов и кресел в стиле Людовика Пятнадцатого. Ник наклонился вперед, смотрел, как беспорядочно носится по комнате маленький «Феррари», и даже поощрял его притворным оханьем, когда тот стукался о ножку стола или застревал под бюро. Он делал вид, что тоже увлечен игрой, но двое мальчишек — большой и маленький — его не замечали. Вот Уани выхватил у кузена пульт управления и сам начал устраивать столкновения на полной скорости. Бертран, стоя у окна, разговаривал с дядей Эмилем, и по тому, как пару раз твердело его лицо, Ник догадался, что дяде Эмилю этот разговор не совсем приятен. В зеркале над камином он видел их всех с удобного угла, словно актеров на сцене.
Родители Уани оба были люди примечательные. Бертран — невысокий, энергичный, очень хорош собой, похож на кинозвезду из старинных фильмов, Моник — породистая красавица с высоким черным шиньоном и бриллиантовой брошью на груди; обаяние иностранности сочеталось в ней с шиком шестидесятых. На Бертране был черный пиджак, двубортный, с квадратными плечами, с малиновым платочком, выглядывающим из кармана: челюсть у него тоже была квадратная, тверже и тяжелее, чем у Уани, но такой же орлиный нос, и над полной верхней губой — тоненькие черные усики. На ногах у него были легкие туфли без задников, с низким вырезом, на восточный манер. У Уани Ник тоже видел несколько пар таких туфель, с ребристой подошвой — «чтобы ходить по мрамору», объяснял Уани. Говорил Бертран веско, уверенно, с заметным акцентом, и его голос перекрывал все другие голоса в комнате.
Мартина сидела на другом конце дивана, рядом с Моник; у Ника создалось впечатление, что это ее привычное место. Пока мужчины вокруг хмурились, гремели и водили «Феррари», женщины приглушенно, словно две заговорщицы, беседовали по-французски. Ник слабо улыбнулся в их сторону. Мартина, снова в чем-то длинном и тяжелом, напоминала бедную родственницу, приживалку, много лет ожидающую наследства. Казалось, она робеет заговорить с Ником — о причинах этого он мог только догадываться. Уани уверял, что она давно о нем спрашивала, но, возможно, это была с его стороны лишь вежливость или благое пожелание — ему частенько случалось путать свои желания с действительностью. Однако Ник чувствовал, что Мартина не так уж проста. Минуту или две спустя она передвинула к нему на низком столике тарелку с оливками и спросила:
— А вы как поживаете?
— О, отлично! — ответил Ник и тут же, заморгав, поморщился. — Честно говоря, я сейчас чувствую себя немного… э-э… деликатно… — Он потянулся к своему бокалу. — Но, знаете, это помогает. «Кровавая Мэри» просто чудеса творит. — И подумал: о господи, что же это я такое болтаю?
Мартина поняла его деликатное состояние, и, тоже проявив деликатность, не стала развивать эту тему.
— А как ваша работа? — поинтересовалась она.
— Э… спасибо, все в порядке. Хочу этим летом закончить диссертацию. Я и так уже сильно выбился из графика. — И, широко улыбнувшись, добавил: — Я ведь ужасно неорганизованный, и к тому же страшный лентяй.
— Надеюсь, что нет, — с милой улыбкой ответила Мартина. — А о чем ваша диссертация?
— О… она… о Генри Джеймсе… — Всякий раз, когда его об этом спрашивали, Ник чувствовал странное, вполне джеймсианское нежелание называть точную тему. В этом было что-то от скрытой сексуальности, от вопросов, которые лучше обходить молчанием.
— Антуан рассказывал, что вы работаете вместе с ним в «Линии S»?
— Да честно говоря, я там почти ничего не делаю.
— Разве вы не пишете сценарий? Он мне так рассказывал.
— Да, есть такая мысль. Честно говоря… Ну, у нас есть некоторые идеи. — И он улыбнулся поверх ее головы, желая вовлечь в беседу и мать Уани. — На самом деле очень хотелось бы снять фильм по «Трофеям Пойнтона»… — Моник поощрительно кивнула, и обрадованный Ник продолжал: — Мне кажется, из этого можно сделать что-то замечательное. Знаете, Эзра Паунд назвал эту книгу «романом о мебели»: для него это, конечно, был отнюдь не комплимент, но мне это даже нравится!
Моник задумчиво смотрела на него, попивая джин с тоником: при словах «роман о мебели» она обвела взглядом столы и кресла вокруг. Видно было, что она ничего не понимает.
— И что же, — спросила Мартина, — вы хотите снять фильм о мебели?
Мимо с рычанием промчался «Феррари», и Моник сказала, повысив голос:
— Мы видели этот последний фильм, «Комната с видом» — очень мило.
— В самом деле, — сказал Ник.
— Там большая часть действия происходит в Италии. Очень мило. Мы обожаем Италию, там так хорошо!
Мартина слегка удивила его, заметив:
— Мне кажется, сейчас в Италии очень скучно. Они там живут только прошлым.
— Хм… пожалуй. Знаете, все эти костюмированные драмы…
— Да. Костюмированные драмы, музеи. Жизнь в прошлом. Неужели английским актерам это не надоело? Все время ходить в вечерних костюмах?
— Вы правы, — сказал Ник. — Хотя, по-моему, в наше время и так все ходят в вечерних костюмах.
Ему вспомнился Уани, который имел три вечерних костюма и являлся на благотворительный бал к герцогине в белом галстуке и перчатках — и тут же он подумал, что сарказм Мартины направлен, пожалуй, и против него самого, потому что «Пойнтон» тоже предполагает вечерние костюмы и уход в прошлое.
— Не сомневаюсь, — сказала Моник Уради, — с вашей помощью мой сын снимет прекрасный фильм!
Ник почувствовал, что она его по-матерински подбадривает.
— Вы его мало знаете, — добавила Мартина. — Его надо постоянно тянуть и толкать.
— Я запомню, — со смешком пообещал Ник, стараясь изгнать из мыслей неуместные эротические картины.
«Феррари» в очередной раз врезался в восточную туфлю Бертрана. Малыш Антуан переключил пульт на третью скорость, заставляя свой автомобиль преодолеть препятствие; Бертран нагнулся, поднял жужжащую игрушку и поднес ее к глазам, словно какое-то настырное насекомое. На миг Антуан замер, заметив, что дядя сердится, но тут же с облегчением рассмеялся, когда нешуточный гнев Бертрана обернулся шутливой свирепостью.
— На сегодня хватит, — приказал Бертран и отдал игрушку мальчику, не сомневаясь, что его распоряжение будет выполнено.
В этот миг Ник особенно ясно ощутил, что Бертрану не стоит переходить дорогу, и видения его сына в постели малодушно растаяли где-то в дальнем уголке сознания.
— Тебе, наверное, не терпится посмотреть дом, — сказал Уани.
— Да, конечно, — ответил Ник, с улыбкой вставая.
В своем стремлении продемонстрировать холодность и безразличие к Нику Уани, пожалуй, переигрывал — он уж совсем не обращал на него внимания, что выглядело неестественно. Вот и сейчас, хотя Ник догадывался о его тайных намерениях, лицо Уани не выражало ничего, даже того тепла, которое естественно в отношениях между двумя старыми приятелями.
— Да, проведи его по дому, — сказал Бертран. — Покажи ему наши картины и весь этот чертов антиквариат.
— С большим удовольствием, — ответил Ник, не предполагавший увидеть здесь ничего, кроме подделок и репродукций.
— А можно, я тоже пойду? — вызвался малыш Антуан, кажется не меньше Ника обожавший улыбку и прикосновения своего кузена; но Эмиль, нахмурившись, приказал ему остаться.
— Начнем с верхнего этажа, — объявил Уани, когда они вышли из комнаты и начали подниматься по лестнице. На втором пролете он тихо сказал: — Ты где был прошлой ночью?
— В «Хевене», — ответил Ник, слегка недовольный тем, что говорит чистую и невинную правду.
— Так я и думал, — проговорил Уани. — И что же, трахался с кем-нибудь?
— Разумеется, нет. Я был с Ховардом и Саймоном.
— Что ж, у тебя все впереди. — И Уани улыбнулся. — А чем же ты там занимался?
— Можно подумать, милый, ты ни разу в жизни не был в ночном клубе, — с почти нарочитым сарказмом ответил Ник. — Удивительно, особенно если вспомнить, где ты постоянно фотографируешься с невестой. Мы танцевали, пили, снова пили и снова танцевали.
— Хм. А рубашку ты снимал?
— Пусть твое ревнивое воображение подскажет ответ, — ответил Ник.
Они поднялись в спальню Уани (тут на лице Уани отразилось легкое беспокойство, словно он надеялся, что Ник не станет особенно приглядываться к обстановке) и вошли в белую кафельную ванную. По дороге Ник замедлил шаг. Ему хотелось получше разглядеть спальню — фотографии из Харроу и из Оксфорда, члены Клуба мучеников в розовых пиджаках, Тоби, Родди Шептон и все прочие, книги — Шекспир издания Арнольда и Ардена, «Миддлмарч» и «Том Джонс» в потрепанных оранжевых обложках «Пингвина», знакомые заголовки, знакомые авторы — книги из библиотеки школьника, которые давным-давно никто не открывал; и огромную, почти двойную кровать, и зеркало, в которое Ник взглянул с некоторым страхом, но, к собственному удивлению, обнаружил, что выглядит вполне прилично… Наконец он вошел в ванную вслед за Уани.
Тот уже достал бумажник и сейчас выкладывал и подравнивал на широком бортике ванны щедрую порцию кокса.
— У меня еще много, — сказал он.
— Знаю, — ответил Ник. — А не рановато ли?
Совместный прием кокаина ему нравился, но не нравилось, что Уани относится к порошку как-то… чересчур серьезно, что ли.
— У тебя такой вид… мне показалось, что тебе это не помешает.
— Если только немножко, — сказал Ник.
Ему совершенно не хотелось спускаться к ужину под кайфом и строить из себя дурака, но соблазн был велик, и отказаться почти невозможно. В кокаине ему нравилось все — и как его подравнивают кредитной карточкой, и как вдыхают через свернутую денежную бумажку («Все делается через деньги», — замечал Уани). Осторожно, чтобы не толкнуть Уани под руку, Ник приобнял его сзади и сунул руку ему в левый брючный карман.
— О черт! — отрешенно произнес Уани.
У него сразу встал, и у Ника, прижавшегося к нему сзади — тоже. Все, что они делали, было запретно и потому как-то очень по-детски. Ник не знал, сколько у них времени, и помыслить не мог о том, чтобы остановиться, и в то же время понимал, что ведет себя глупо, непозволительно глупо для своих двадцати трех лет. И именно в этой непозволительной глупости таилась какая-то особая красота. Во фланелевых глубинах кармана позвякивали несколько монеток: они приятно холодили руку Ника, когда он гладил член Уани.
Уани разложил порошок двумя длинными дорожками.
— Прикрой-ка дверь, — сказал он.
Ник неохотно отстранился.
— Хорошо, только на минуту. — Прикрыв дверь, он полез за двадцатифунтовой бумажкой.
— И запри, — сказал Уани. — Этот мальчишка всюду за мной бегает.
— И его трудно винить, — с улыбкой заметил Ник.
Уани бросил на него недовольный косой взгляд — Ник не раз замечал, что он не любит комплиментов. Они по очереди присели и втянули в себя порошок, а потом поднялись, втягивая носом воздух, кивая и вглядываясь друг другу в лицо для подтверждения собственных ощущений. Черты Уани смягчились, на губах появилась невольная улыбка, которую так любил Ник, — улыбка, в которой победа сочеталась с поражением. Ник улыбнулся в ответ и одной рукой погладил его по щеке, а другой, сквозь брюки — по напряженному члену. Обоим было хорошо.
— Отличный порошок, — сказал Ник.
— Черт, это точно, — ответил Уани. — У Ронни всегда первый сорт.
— Надеюсь, ты мне не слишком много насыпал, — сказал Ник; а в следующий миг, обняв и страстно целуя Уани, он уже знал, что возможно все, что долгий томительный ужин превратится в тур вальса, что он очарует всех, начиная с всесильного Бертрана. Он вздохнул и перевернул руку Уани, чтобы взглянуть на его знаменитые часы. — Нам пора вниз, — со вздохом сказал он.
— Ладно. — Уани отступил и быстро расстегнул ширинку.
— Милый, нас же ждут…
Но Уани так на него смотрел, требование в его взгляде так слилось с мольбой и подчинением, и сама мысль, что этот надменный красавец нуждается в нем, что Ник посвящен в его любовные секреты, так возбуждала, что Ник опустился на колени, взял его в руки и, расстегнув, спустил на нем до колен строгие, старомодного покроя, брюки…
На пути вниз им повстречался маленький Антуан, которому не терпелось их увидеть — он уже все комнаты обшарил, ища брата. Они еще улыбались, вспоминая, как у них все никак не получалось смыть резинку в унитаз, и мальчик поинтересовался, что это их так развеселило.
— Я показал дяде Нику свои старые фотографии, — объяснил Уани.
— Ага, очень забавные, — подтвердил Ник, тронутый искусной ложью Уани и в глубине души жалея, что в самом деле их не посмотрел.
— А-а, — ответил малыш Антуан. Он, возможно, сожалел о том же.
— Ты лучше сюда взгляни, — сказал Уани и толкнул дверь в комнату над кабинетом.
Это оказалась спальня его родителей. Уани протянул руку к выключателям — и одна за другой вспыхнули лампы, начали автоматически сдвигаться занавески, и откуда-то издалека послышалась «Весна» из «Времен года». Малыш Антуан явно обожал это представление: ему разрешили повторить все сначала, пока Ник с насмешливым любопытством оглядывался кругом. Все вокруг дышало такой роскошью, что он с шутливым неодобрением покачал головой на собственные глубокие следы на ковре. Сияние полировки, блеск позолоты и огромные зеркала на стенах разбавляла примесь вещей постарше, погрубее и получше, быть может привезенных из Бейрута — персидских ковров и обломков римских статуй. На вершине гардероба стояла белая мраморная голова Уани, должно быть, в том же возрасте, в каком сейчас малыш Антуан, с широким и пухлым детским личиком. Она была очаровательна, и Ник подумал: если бы ему предложили в подарок любой предмет в этом доме, он выбрал бы ее. Гардеробные у Бертрана и Моник были разные, и каждая напоминала соответствующий отдел большого универмага.
— Лучше на это посмотри, — сказал Уани и подвел его к большой желтой картине на лестничной площадке, изображающей Букингемский дворец.
— Это Зитт, как я вижу, — сказал Ник, увидев подпись в правом нижнем углу.
— Скорее подделка под него, — ответил Уани.
— Абсолютный кошмар, — сказал Ник.
— Правда? — ответил Уани. — Слушай, может, тебе удастся донести это до отца?
Они спустились в столовую: малыш Антуан бежал впереди, мотая головой и повторяя себе под нос: «Оба-са-лютный кошмар!» — ему очень нравилось, как это звучит. Уани поймал его сзади и по-родственному встряхнул.
Ника усадили между Моник и малышом Антуаном, напротив дяди Эмиля. Поначалу Ник решил, что дядя Эмиль — классический «брат-неудачник», мешковатый и угрюмый: однако выяснилось, что он — зять Моник и, хотя уже несколько месяцев живет здесь, вообще-то проживает в Лионе, где у него какой-то бизнес, связанный с металлоломом. Выслушав эту историю, Ник заулыбался, словно ему рассказали остроумный анекдот: только легкая нахмуренность Уани заставила его заподозрить, что, возможно, после их совместного путешествия по дому он выглядит слишком уж веселым. Мрачного бесцветного похмелья как не бывало — на смену ему, словно по волшебству, пришло нечто противоположное. Вокруг и в голове все сияло и мерцало. Уани сидел бесстрастный, как сфинкс: Ник подивился его самоконтролю и подумал, стоило ли тогда вообще принимать наркотик. Его отец и мать изящно кушали полупрозрачные ломтики лимонов и дольки апельсинов. К цитрусовым в этом доме явно относились по-особому: в кабинете, на столике у стены, Ник уже заметил роскошную горку искусственных лимонов и апельсинов в каменной вазе. Между окон в столовой висел еще один Зитт, изображающий какой-то елизаветинский особняк.
— Вижу, вы восхищаетесь новым Зиттом моего мужа, — заметила Моник с усмешкой, словно у нее самой было об этой картине другое мнение.
— Э-э… да!
— Настоящий импрессионист, правда?
— М-м… да, иногда даже скорее экспрессионист, — ответил Ник.
— Необыкновенно современный, — сказала Моник.
— Смелый колорист, — ответил Ник. — Даже очень смелый…
— А скажите-ка нам, Ник, — заговорил Бертран, расправляя на коленях салфетку и подравнивая лежащие перед ним в ряд ножи, — как поживает наш друг Джеральд Федден?
«Наш» могло относиться равно и к ним двоим, и ко всему семейству, и просто обозначать, что Джеральд и Бертран — на одной стороне.
— О, у него все отлично, — отвечал Ник. — Он в прекрасной форме. Ужасно занят, как всегда…
Бертран не отрывал от него добродушного, но настойчивого взгляда, словно говоря: «Да ладно, мальчик, мне-то можешь говорить все, как есть!» Чувствовалось, что первые полчаса Бертран великодушно позволял гостям забыть о своей персоне, но теперь намерен восстановить свои права.
— Вы ведь у него живете?
— Да. Приехал погостить на несколько недель, а в результате живу у них уже почти три года!
Бертран кивнул и пожал плечами: видимо, для него это было вполне нормально. Возможно, примерно так прижился в доме дядя Эмиль.
— Я знаю, где это. Мы на следующей неделе туда приглашены. На концерт, кажется, или что там будет. С радостью, с радостью придем.
— Замечательно, — сказал Ник. — Я уверен, будет очень весело. Пианистка — настоящий талант, восходящая звезда, из Чехословакии.
Бертран нахмурился.
— Мне говорили, человек хороший.
— Ну, я не знаю… ах, вы имеете в виду, Джеральд — да, конечно!
— Быстро он идет в гору. Пожалуй, и года не пройдет, как поднимется на самый верх. Как вы полагаете?
— Я… честно говоря, не знаю, — промямлил Ник. — В политике я совсем не разбираюсь.
— Да-да, — добродушно пробасил Бертран, — вы же у нас этот… как его, черт… эстет…
Ника часто расспрашивали о положении и перспективах Джеральда, и, как правило, он старался сохранять лояльность. Но сейчас он сказал:
— Я знаю, что он страстно предан госпоже премьер-министру, но сомневаюсь, что эта страсть взаимна. Кажется, она играет в недотрогу.
Малыш Антуан навострил уши, сообразив, что слышит что-то такое, чего ему слушать не полагается, а Бертран нахмурился над своим ломтиком дыни. Нику подумалось, что в этом доме, должно быть, к сексу — даже в шутках — отношение очень серьезное. Первой заговорила Моник:
— Ах, ее все обожают. Она всех просто гипнотизирует своими голубыми глазами. — И ее собственные, карие, скользнули от мужа к сыну.
— Я бы сказал, это не столько любовь, сколько галантность, — заметил Ник.
— Точно, — проговорил Уани и усмехнулся.
— А вы, как я понимаю, с ней встречались, — уточнил Бертран.
— Пока не случалось, — скромно ответил Ник.
Бертран значительно сжал губы и секунду-две глядел куда-то в пространство, прежде чем сказать:
— Знаете, ведь мы с ней друзья.
— Да, Уани мне говорил, что вы с ней знакомы.
— Она, конечно, великая женщина. Но и с добрым сердцем. — Лицо у него при этом сделалось очень забавное: Нику представился людоед, хвалящий за добросердечие другого людоеда. — К нам она всегда была очень добра, правда, дорогая моя? И я, разумеется, намерен ответить тем же.
— А-а…
— Разумеется, на практике, финансовым путем. Когда мы в последний раз встречались, и… — тут он небрежно помахал рукой, показывая, что не собирается утомлять слушателей разными скучными подробностями, а сразу перейдет к главному, — так вот: я сделаю значительное пожертвование в партийные фонды, и еще… еще… кто знает, что еще! — Он отрезал себе и проглотил ломтик апельсина. — Я, друг мой, думаю так: если тебе делают одолжение — ответь тем же! — И решительно махнул вилкой.
— О, конечно, — ответил Ник. — Не сомневаюсь, так вы и поступаете. — Его не оставляло чувство, что Бертрану он не нравится.
— И никаких жалоб на леди вы в этом доме не услышите!
— И в моем тоже, уверяю вас!
Оглянувшись на покорные лица членов семьи, Ник подумал, что для Кенсингтон-Парк-Гарденс это не совсем верно: по крайней мере, двое там не разделяют всеобщей любви к госпоже премьер-министру. Кэтрин любит произносить страстные монологи о бездомных, а Рэйчел все суше и язвительнее шутит на тему «другой женщины» в жизни мужа.
— Так, значит, наш друг Джеральд поднимается все выше и выше, — уже спокойнее произнес Бертран. — А чем он сейчас занимается?
— Он министр, — ответил Ник.
— Хорошо, хорошо. Чертовски быстро идет в гору.
— Да, он человек с амбициями. И… э-э… леди к нему благосклонна.
— Когда мы пойдем к нему, я непременно с ним поболтаю. Правда, мы уже как-то встречались, но вы нас познакомите заново.
— Буду счастлив, — ответил Ник.
Человек в черном пиджаке начал убирать тарелки, и в это время Ник ощутил, что наркотическая легкость и веселье стали как-то выцветать, из них уходит что-то главное, душевный подъем словно надламывается изнутри. Пройдет четыре-пять минут — и подъем сменится плоским, бесцветным упадком сил. Однако вскоре подали вино, и Ник понадеялся возместить спиртным то, чего не добрал кокаином. Он заметил, что сам Бертран пьет только воду «Мальверн».
Некоторое время Ник пробовал разговаривать с дядей Эмилем о металлоломе (на французском времен Корнеля и Расина), но Бертран, немного послушав их с натянутой улыбкой, не перенес, что на него перестали обращать внимание, и вмешался:
— Ник, объясните мне только одно. Видит бог, я не знаю, что вас связывает с моим сыном. Не хочу лезть в ваши дела, не хочу задавать слишком много вопросов…
— А…
— Скажите мне только одно: деньги-то это дело принесет?
— Конечно, папа, — быстро ответил Уани.
Ник покраснел, с ужасом понимая, через какую пропасть только что перепрыгнул, и добавил:
— Я же эстет, помните? И в деньгах и тому подобном совершенно не разбираюсь. — И растянул губы в улыбку.
— Знаю, знаю, вы человек пишущий… — проговорил Бертран, и снова Нику показалось, что он старается его унизить.
Но Ник знал, что сценарист — важная персона на киностудии, и, хоть ему самому пока похвастаться было нечем, гордо ответил:
— Да, я пишу.
Слишком поздно он сообразил, что следовало бы поимпровизировать, под держать Уани, облечь в плоть и кровь то, что его отец считал пустыми фантазиями.
— Ты знаешь, папа, я хочу издавать журнал, — сказал Уани.
— Да-да, — отдуваясь, проговорил Бертран. — Что ж, журнал — дело хорошее. Но пойми, сынок, красоваться на страницах какого-нибудь чертова журнальчика — одно, а вот самому этот чертов журнал издавать — совсем другое!
— У меня будет не такой журнал, — вежливо, но твердо ответил Уани.
— Хорошо, хорошо, но ведь он тогда не будет продаваться!
— Я собираюсь делать журнал об искусстве. Высококлассные фотографии, на лучшей бумаге, прекрасная печать. Всякие экзотические вещички, здания, индийские скульптуры, в таком роде… — Ник догадался, что Уани мучительно вспоминает разговоры с ним. — Миниатюры… Ну, и так далее.
Сам Ник, даже в похмелье, мог бы рассказать об этом в тысячу раз лучше — но было что-то трогательное в том, как неуклюже излагает Уани свою мечту.
— И кто же, по-твоему, будет все это покупать?
Уани пожал плечами и развел руки.
— Это будет очень красиво.
Ник почувствовал, что пора вмешаться.
— Люди будут покупать этот журнал по тем же причинам, по которым коллекционируют вещи, о которых он будет писать.
Бертран задумался, склонив голову набок, пытаясь понять, чепуха это или нет. Потом сказал:
— Высокое качество и все такое требует кучу денег. Журнал твой будет стоить десять, может, даже пятнадцать фунтов за номер. — И сердито отпил из бокала.
— Реклама у нас тоже будет высококлассная, — сказал Уани. — Ну, знаешь, Гуччи, Картье… «Мерседес». — Эти имена явно говорили его отцу — да и ему самому — больше, чем Ватто или Борромини. — Сейчас людям нужна роскошь. Вот на чем можно хорошо заработать.
— А название-то ты этому чертову журналу придумал?
— Да, мы его назовем «Линия S», как кинокомпанию, — как ни в чем не бывало ответил Уани.
Бертран поджал пухлые губы.
— Как-как? Не понял. Какая еще линия? Что это за название, которого понять нельзя?
— Мне показалось, что он сказал «Линия секс», — вставила Мартина.
— Секс?! — взревел Бертран.
Идея названия принадлежала Нику, и он почувствовал, что должен объясниться.
— Линия S — это двойной изгиб, как, например, у луковичной главки или у песочных часов…
Он прочертил в воздухе линию, и Моник, покровительственно улыбаясь, повторила его жест.
— Сначала так, а потом вот так, — сказала она.
— Вот именно. Она впервые возникает на… ну, на Ближнем Востоке, а в английской архитектуре встречается начиная с четырнадцатого века. Это то, что Хогарт назвал «линией красоты». Хотя, правда, у него этот термин имеет двойной смысл, — продолжал он, все яснее чувствуя, что говорит совсем не то, что нужно, — у него имеется в виду одушевляющий принцип как таковой… — Тут он умолк и помахал рукой в воздухе, понимая, что на этом лучше остановиться.
Бертран отложил нож и вилку, значительно улыбнулся, подождал, пока все замолчат и повернутся к нему.
— Знаете ли… э-э… Ник, — неторопливо начал он, — я в эту страну приехал уже почти двадцать лет назад, в шестьдесят седьмом. Не лучшее было время для Ливана, да, черт побери, не лучшее — вот я и решил попытать счастья в Лондоне. Смотрю я вокруг и вижу, что у вас тут полным ходом развиваются супермаркеты — ну, знаете, самообслуживание, то, се, для вас-то это дело привычное, вы, может быть, каждый день туда ходите, но тогда!..
Ник кивнул, пытаясь сообразить, окончен ли разговор о «Линии S».
— Нет, я понимаю, — холодно ответил он, — какая тогда произошла… революция.
Как все эгоцентрики, Бертран не мог даже предположить, что над ним иронизируют.
— Вот именно, черт побери! Именно революция! — Жестом он пригласил человека в черном пиджаке подлить гостям вина и с выработанной годами благосклонностью смотрел, как бургундское льется в резные бокалы. — Начал я, знаете ли, с фруктового магазинчика в Финчли. — Он махнул рукой, жестом показывая, что это было очень-очень давно, почти в иной жизни. — Купил его и стал там торговать цитрусовыми — наш продукт, кстати говоря, мы сами его выращивали, ни у кого покупать не приходилось. Ливан — идеальное место для фруктов. Был. За последние двадцать лет оттуда, конечно, все ушло. Фрукты, мозги, таланты… Теперь ни один человек с мозгами и талантом не захочет жить в этом чертовом месте!
— Понимаю, гражданская война…
Ник пытался расспрашивать Уани о Ливане, но всякий раз, как заходил разговор на эту тему, тот становился молчалив и уклончив, и Ник бросил расспросы. И вот, пожалуйста! Теперь он чувствовал, что идет по минному полю.
— Знаете, наш дом разрушило бомбой, — сказала Моник так, словно не ждала, что ее кто-нибудь услышит.
— Какой ужас! — поспешил ответить Ник.
— Да, это было ужасно.
— Вот именно, — загремел с другого конца стола Бертран. — Как только что заметила мать Антуана, наш семейный особняк буквально сровняли с землей.
— Это был старый дом? — спросил у нее Ник.
— Да, довольно старый. Не такой, как этот, конечно… — И она вздрогнула, словно теперь ей приходилось жить в средневековом замке. — У нас остались фотографии, много…
— Я бы очень хотел посмотреть, — сказал Ник.
— Так вот, — продолжал Бертран, — в шестьдесят девятом году я открыл там, в Финчли, первый «Майра-март». Да, «Майра-март» в Финчли, он и сейчас там стоит, можете сходить и убедиться. И знаете, в чем его секрет?
— М-м…
— Знаете, как обстояли дела в Лондоне двадцать лет назад? Я вам объясню. Были большие супермаркеты, и были маленькие магазинчики на углу, такие, что уже несколько сот лет стоят на одних и тех же местах и торгуют одним и тем же. И что же я делаю? Беру то и другое, складываю вместе — и получаю мини-маркет, магазин, в котором можно купить любую чертову хрень из тех, что продаются в «Теско» и прочих подобных местах, но дух — старый дух, дух магазинчика на углу, понимаете? — остался прежним. — Он поднял бокал, салютуя собственной изобретательности. — И знаете, что еще?
— Э-э…
— Часы работы!
— Часы работы?
— Мы открываемся рано, а закрываемся поздно. К нам можно забежать и по дороге на работу, и после работы, вот и получается, что ходят к нам все, а не одни только чертовы домохозяйки!
Интересно, подумал Ник, почему он со мной разговаривает как с идиотом? Думает, что я не пойму? Или это его обычный стиль изложения? А вслух он сказал:
— Но ведь, кажется, не все ваши магазины такие? Например, тот, что в Ноттинг-Хилле, куда мы всегда ходим. Он такой огромный… — и слегка развел руками, демонстрируя свое удивление перед размерами магазина в Ноттинг-Хилл.
— Так вы говорите о «торговом зале»! Черт побери, это же совершенно разные вещи: «Майра-март» — одно дело, «Торговый зал Майра» — совсем другое. Торговые залы — это для шикарных, чертовски богатых районов. Это мы не сами придумали. Вы, наверное, знаете, откуда это пошло.
— От «Хэрродса», — сказал Ник.
Бертран сдвинул брови.
— Вот именно. От «Хэрродса» пошли все чертовы торговые залы в мире!
— А мне нравится «Хэрродс», — вдруг сказала Моник. — У них такие большие… homards…
— Лобстеры, — поправил Уани, даже не взглянув на нее, словно служил при своей матери переводчиком.
— Знаю, знаю, — проговорила Мартина, и в ее восклицании послышался слабый отзвук мятежа. Возможно, подумал Ник, обе женщины часто бывают в «Хэрродсе» — и всякий раз чувствуют себя предательницами семейного дела.
Бертран, словно благожелательный учитель, дал им пять секунд, а затем продолжал:
— Так вот, Ник, сейчас у меня по всей стране тридцать восемь «Торговых залов Майра», один «Харрогит», только что открылся один «Олтрингем» и более восьмисот этих чертовых «Майра-мартов». Отлично, что скажете? — заключил он, кажется, сам поражаясь собственному богатству и могуществу.
— Потрясающе, — серьезно и торжественно ответил Ник. — И как мило с вашей стороны, что вы потратили время, чтобы все это мне рассказать.
Ему вспомнилась ярко-оранжевая вывеска «Майры» в Ноттинг-Хилле, куда Джеральд порой заскакивал вечером за пирожными и швейцарским шоколадом, заранее скромно опуская глаза на случай, если его кто-нибудь узнает. А в Барвике был «Майра-март» — россыпь скудных товаров на покосившихся прилавках, неистребимый застоялый запах магазинчика с низким потолком, где все продается вместе, и над дверьми — апельсин в обрамлении двух зеленых листьев, эмблема фирмы. Ник перевел взгляд на Уани: тот едва ковырял еду (кокаин убивает аппетит), не поднимая взгляда от тарелки, и лицо его ровно ничего не выражало. Можно было подумать, что он внимательно слушает отца; но Ник знал, Уани сейчас ускользнул в мир, который его отец и вообразить себе не может. Молчанием и покорностью в родительском доме он платил за свою свободу. Опустил глаза и дядя Эмиль, словно пораженный энергией и успехом родственника. Ник все лучше понимал здешних дам, которые ходят в «Хэрродс».
— И все это, — снова заговорил Бертран, — все это, сынок, когда-нибудь станет твоим.
— Ах, не говори так! — вскричала Моник.
— Знаю, знаю, — проворчал Бертран и усмехнулся. Нику его усмешка показалась почти страшной. — До этого еще далеко. А пока пусть возится с журналами и фильмами. Пусть учится делать бизнес.
— Спасибо, папа, — ответил Уани, однако улыбнулся матери, а на Ника бросил быстрый, но красноречивый взгляд.
От этого взгляда у Ника потеплело на сердце. Ник понял его: сам Уани здесь чувствует себя как дома, и необузданное хвастовство отца его не смущает, но, чтобы привести сюда друга, он должен быть уверен в друге, как в самом себе. Уани редко краснел и почти никогда не смущался — кроме тех случаев, когда ему приходилось уступать место даме или признавать свое невежество в какой-либо области; но сейчас Ник чувствовал, что он смущен.
— Нет, нет! — продолжал Бертран, вздергивая подбородок, как будто услышал в свой адрес несправедливую критику. — Уани — сам себе хозяин. Его пока что не интересуют фрукты-овощи? Отлично. — Он широко развел руками. — Да что там, даже невеста, чертовски красивая девушка, его, кажется, не слишком интересует. Но мы подождем, подождем, пока придет время и все наладится, верно, Уани? — И рассмеялся, словно желая смягчить свою откровенность, но на самом деле лишь подчеркивая ее и заостряя.
— Сначала я хочу сколотить собственное состояние, — ответил Уани. — И я этого добьюсь, вот увидишь.
Бертран бросил на Ника заговорщический взгляд.
— А знаете ли вы, Ник, главный секрет бизнеса? Я вам объясню. Это очень просто, только мало кто догадывается. Если вы делаете деньги, то главное, что вам нужно помнить — это…
Но тут Ник осторожно положил салфетку, пробормотал:
— Прошу прощения… мне так неловко… — отодвинул кресло и бросился вон из столовой.
— Что такое? Ах, мочевой пузырь слабоват! — проговорил Бертран так, словно этого и ожидал. — Совсем как у моего сына!
Ник готов был согласиться с любым предположением, лишь бы ему дали отсюда смыться; и Уани, с нетерпением, почти со скукой на лице, тоже поднялся и сказал:
— Я покажу тебе, где у нас туалет.