Глава 19

– Он наш, комиссар, – сказал Мордан, быстрым шагом входя в кабинет Адамберга.

Длинные худые ноги только добавляли Мордану сходства с цаплей.

– Что? – спросил комиссар, не поднимая глаз.

Адамберг стоял за столом, но не это смутило Мордана, потому что комиссар почти всегда работал стоя. Проблема была в том, что он не работал. Он рисовал. В то время как его сотрудники нервничали в ожидании звонков из комиссариатов и жандармерий страны в ответ на запрос о мнимых самоубийствах, сделанный Адамбергом. И ладно бы он просто рисовал, так нет, он писал акварелью, наверняка взяв все необходимое у Фруасси, которая тоже баловалась живописью в свободное от работы время.

– Вы рисуете? – спросил Эсталер, вошедший за Морданом.

Дело в том, что Эсталер по никому не ведомой причине вечно следовал за кем-нибудь по пятам, напоминая отставшего утенка, который догоняет свой выводок. И на кого бы бригадир ни наткнулся в коридоре, завернув за угол, – на Мордана, Вуазне, Ноэля, Жюстена, Керноркяна, Фруасси или кого-нибудь еще, – он тут же пристраивался к ним и шел следом. И все его коллеги, внезапно обнаружив путающегося у них под ногами молодого человека, с удовольствием взваливали на него часть своей текущей работы.

– Сегодня я проснулся около четырех утра, потому что мне в голову пришла одна идея, – объяснил Адамберг. – Я накорябал ее на бумажке и снова заснул.

Адамберг вынул из кармана смятый листок бумаги и протянул его Эсталеру.

– “Нарисовать”, – прочел он. – В этом и состояла ваша идея, комиссар?

– Ну да. Вот я и подчинился. Ночным идеям следует подчиняться. Только смотрите, Эсталер, ни в коем случае не вечерним идеям, они как раз зачастую взбалмошны и губительны.

– А ночные? Какие они?

– Они мне не сообщают. – Адамберг покачал головой, окуная самую тонкую кисточку в банку с водой.

– Комиссар, – прервал его Мордан, – я кое-что сказал вам, когда вошел.

– Знаю, майор. Вы сами остановились на полуслове. Вы сказали: “Он наш”, а я ответил: “Что?” Так что я вас слушаю, как видите.

– Наш покойник нашелся, – сказал Мордан с нажимом.

– Четвертый? Со знаком?

– Да. Только неизвестно, правильный ли это покойник.

– В каком смысле “правильный”? – спросил Эсталер.

– В том смысле, – Адамберг чуть отступил, чтобы полюбоваться своим рисунком, – что нам неизвестно, тот ли это человек, чье исчезновение обеспокоило президента Общества. Или нам попался кто-то другой. Занимаясь исландским делом, которое уже перестало таковым быть, мы боялись, что убийца пойдет вразнос и мы получим шесть покойников. В данном случае их может оказаться больше шестисот. Простите, – сказал он и, отложив кисточку, взглянул на Мордана, – но некоторые акварельные штрихи надо полностью закончить до того, как они высохнут. Кто? Где? Как? Тащите всех в Соборный зал.

Эсталер выскочил из кабинета, на сей раз ни за кем не следуя. Соборный зал – значит, собрание, значит, кофе для всех. С сахаром и без, с одним или двумя кусочками, с молоком, без молока, с капелькой молока, крепкий или американо – он знал наизусть, кому что. Сам же он кофе не пил. Адамберг посмотрел на остановившиеся часы, и Мордан сообщил, что уже одиннадцать.

– Нам поступил звонок из жандармерии Бренвилье-ле-О, возле Монтаржи, – объявил Мордан, когда все расселись.

– В Луарé, – уточнил Данглар.

– У них было не самоубийство, а несчастный случай со смертельным исходом девятнадцать дней тому назад, в деревне Мерекур-ле-Вьё.

– То есть за четыре дня до смерти Алисы Готье, – подсчитал Вейренк.

– А почему тогда они отозвались на наше объявление? – спросил Жюстен. – Мы же писали не про несчастный случай, а про предполагаемое самоубийство.

– Потому что один из бригадиров, отправившись на место “несчастного случая”, запачкал рукав пиджака ярко-синим мелом. После нашего запроса – по телефону он звучал довольно возбужденно, так что я вам описываю ситуацию в его пересказе – он задумался, откуда взялся синий мел на лестнице старого темного погреба. Лестница там очень узкая, и он буквально вытер стену пиджаком.

– А несчастный случай произошел в старом темном погребе? – спросил Вуазне.

– Да.

– Мужчина? Женщина?

– Мужчина шестидесяти лет. Каждый вечер после ужина, то есть довольно поздно, он спускался в погреб за двумя бутылками вина на завтра. Эти бутылки он нес бережно, чтобы не взболтать осадок. Так объяснила его сестра, он жил с ее семьей. Она упомянула об этом, чтобы объяснить, как это произошло: поднимаясь, он споткнулся в полумраке и упал навзничь. Обе руки у него были заняты бутылками, и он не удержался. Короче, пересчитал все ступеньки. Бутылки вместе с ним, само собой. Одна из них, кстати, не разбилась, уточнил бригадир.

– Нет в мире справедливости, – сказал Керноркян.

– Что удалось выяснить? – спросил Адамберг. – Кто-нибудь из членов семьи мог столкнуть его вниз?

– В тот момент, когда он упал, все остальные еще сидели за столом. Допивали вино, принесенное из погреба накануне, – сказал Мордан, сверившись с записями.

– Так что бригадир?

– Старая гвардия. Сегодня утром из-за этого мелового пятна он вернулся туда осмотреть лестницу.

– Парень не промах, – сказал Вейренк.

– Пожалуй, да. На грязной стене он обнаружил небольшой синий рисунок. Высотой сантиметров пятнадцать. Рисунок полустерт рукавом пиджака, но знак тем не менее просматривается вполне четко.

Мордан пустил по кругу снимки, присланные жандармом.

– Убийца особо не надрывается, – сказал Данглар. – Мел, косметический карандаш, острие ножниц или ножа – ему главное оставить печать, остальное не важно. И как вы могли заметить, он не пытается выставить свой знак на всеобщее обозрение. Но не может удержаться, чтобы не начертить его, для некоторых убийц это дело чести. Как это ни банально, – добавил он, глядя на Ретанкур.

– По-моему, – сказал Адамберг, рассматривая граффити, – в случае с Жаном Брегелем убийца вывел знак левой рукой. Этим объясняется нечеткость линий.

– Почему левой?

– Потому что правая была вся в крови.

– И что нам это дает? – спросил Ноэль. Человек поверхностный и агрессивный, к тому же мачо, он при этом был далеко не дурак.

– Дело в том, лейтенант, что случай Брегеля, не путать с Брейгелем, вписывается в нашу серию.

– Что еще за Брегель, который не Брейгель?

– Спросите Бурлена, это его слова.

– Когда слышишь “Брегель”, – объяснил Данглар, – поневоле думаешь, что речь идет о Брейгеле Старшем, фламандском художнике шестнадцатого века.

– Нет, – сказал Ноэль, – ничего такого поневоле не думаешь.

– Тоже верно, – согласился Адамберг. – Мордан, фамилия жертвы, фотография, род занятий?

– Анжелино Гонсалес. Профессор зоологии, преподавал в университете Лаваля в Квебеке, потом в парижском Жюссьё. Выйдя на пенсию, жил у сестры, но собирался купить квартиру в Бретани. Он бретонец.

– Анжелино Гонсалес – бретонец? – усмехнулся Ноэль.

– Заткнитесь, Ноэль, – просто сказал Адамберг и чуть было не добавил: “Вы-то сами откуда родом?”, но сдержался, поскольку в одно прекрасное рождественское утро новорожденного лейтенанта подобрали на заснеженном крыльце работники социальных служб. Прямо как в сказке, сказал бы Мордан, только ничего сказочного в этом, увы, не было.

– Какого рода зоологии? – спросил Вуазне.

– Он занимался птицами.

– Виктор говорил, что в их группе был специалист по гагаркам, – сказал Керноркян.

– Тут не уточняется, был ли Гонсалес орнитологом, – сказал Мордан.

– Исландия нас больше не интересует, – напомнил Меркаде.

– Совершенно не интересует, – подтвердил Адамберг. – Жюстен, проверьте все же его паспорт.

– Уже проверили, – сказал Мордан, – но его выдали всего восемь лет назад. В нем отмечены два полета из Франции в Канаду и обратно, и все.

– Исландия нас не интересует, – повторил Меркаде.

– Вот заладил! – сказал Данглар с легким раздражением в голосе.

– Нет ничего удивительного, – сказал Адамберг, – что Исландия то и дело всплывает у нас в мыслях. Перешлите фото Анжелино Гонсалеса президенту Общества. И Виктору тоже.

– Какого хрена, – сказал Данглар. – Виктору-то зачем?

– На всякий случай, – сказал Адамберг, поднимаясь. – Не волнуйтесь, белые скалы остались у нас далеко позади. Впрочем, боюсь, что наше путешествие в вечную мерзлоту Робеспьера окажется куда более леденящим душу.

Все разбрелись в разные стороны, одни отправились обедать в “Рожок”, другие к “Философам”, третьи удовольствовались сэндвичем на рабочем месте, как, например, Адамберг, которому было чем заняться – а именно дописать свою акварель.

Ответы не заставили себя ждать. Виктор сообщил, что “в жизни не видел этого типа, не имеющего ничего общего с любителем северных птиц”, а вот Франсуа Шато вроде бы узнал его. Но он попросил прислать другие снимки, чтобы убедиться в своей правоте.

Они назначили встречу на три часа в офисе Общества. Им, безусловно, было оказано доверие, правда при условии, что если с ними придет Вейренк, то непременно в головном уборе. И он послушался, прикрыв свою шевелюру черной кепкой с надписью “Париж” золотистыми буквами.

– У нас на складе ничего больше не нашлось, – сказал он. – И еще я одолжил у Ретанкур защитную куртку. Хорошо, правда? Я пойду следом за вами.

– Почему, что бы мы ни делали, – сказал Адамберг, – в нас все равно узнают полицейских?

– По испытующему взгляду, – хмыкнул Данглар. – Мы проявляем бдительность по поводу и без повода, мы подозрительны, уверены в собственной власти и всегда настороже. Все дело в феромонах, а внешность обманчива.

– Кстати, о внешности, – сказал Адамберг, – это вы, Данглар, сняли нас вчера в облачении депутатов восемнадцатого века и разослали картинки на мобильники всему уголовному розыску?

– Конечно. По-моему, мы выглядим весьма достойно.

– Вот все повеселились-то.

– Смех – это защитная реакция на сильные ощущения. Вы, кстати, очень всем понравились. Фруасси влюбилась в вас ровно в девять двадцать утра. Это поколебало ваш привычный образ, сложившийся у них в воображении. И у мужчин, и у женщин.

– Отлично, Данглар. А смысл?

– И нашим, и вашим.

Адамберг уже привык, что ему нечем парировать реплики своего помощника.