Глава 14
В начале весны на пастбищах вокруг Ашариаса шли дожди. Это хорошо. Выросла новая трава. Коней, отощавших, как всегда после зимы, отпустили свободно пастись и набирать силу для грядущей кампании.
Дождь в тех местах и в то время был необходим. Позже, когда они тронутся в путь, он станет ненужным. Он станет разрушительным, гибельным для их цели. Ка’иды армий калифа совещались друг с другом (ворчливо) и с людьми, отвечающими за здоровье коней. Хотелось выступить в путь, как только будет возможно, но не слишком рано, иначе боевые кони выбьются из сил или даже падут, когда начнется долгий, утомительный поход по пересеченной местности к крепости джадитов.
Тем не менее они туда пойдут. Это при дворе знали.
Беспокойные, мятежные племена на востоке в этом году вели себя тихо. Некоторые спорили с великим визирем (чтобы он донес их слова до калифа), что сейчас самое лучшее время, чтобы атаковать восток и окончательно покорить эти племена. От этой мысли отказались, и совершенно справедливо: османы никогда не собирались оккупировать эти пустынные, гибельные земли (выжженные летом, открытые свирепым ветрам и снегам зимой), только хотели, чтобы их обитатели вели себя тихо.
Нет, желанные земли находились на западе и на севере, вокруг проклятого Воберга и дальше, возле таких же крепостей. Если бы они смогли захватить их, а также фермерские угодья и селения вокруг, они смогли бы пасти на них своих коней, зимовать в безопасности, а затем, на следующий год, двигаться дальше. В более богатые провинции джадитов, которыми владеет этот глупый император. Они могли бы даже покорить столицу империи, как покорили Сарантий, окруженный стройными стенами, считающимися несокрушимыми, и переименовали его, и сделали своей собственностью — и собственностью Ашара.
А потом Великий Калиф Гурчу, которого подданные звали Завоевателем, а напуганные джадиты — Разрушителем, мог бы осуществить свои притязания, которым положил начало первый рейд из пустыни несколько сотен лет назад, — и править от имени Ашара и звезд всем известным миром, покорив все остальные религии и народы.
Великому визирю предложили две даты начала похода. Посоветовались с астрологом, киндатом (как и визирь). Калиф доверял своему киндату — излишне, считали некоторые. У того хватало ума не подвергать сомнению мудрость ка’идов, что бы там ему ни говорили его луны и звезды. Он одобрил обе даты, с обычными уловками и избегая прямых ответов.
Калиф, хоть и отличавшийся аскетизмом и погруженностью в себя (по мере того как правитель старел, он все больше становился таким), никогда не был нерешительным. Он выбрал более раннюю дату. Гонцы уже поскакали из города, чтобы передать инструкции каждому гарнизону, где его пехота или кавалерия должна соединиться с основными частями армии. В храмах Ашариаса нараспев читали молитвы вечером накануне выступления.
Армия Османской империи, двадцать пять тысяч воинов, — и к ним должно было присоединиться еще столько же по дороге — утром покинула город.
Они прошли парадом мимо дворцового комплекса к воротам. Так поступали всегда. Если калиф и смотрел на них, он сам оставался невидимым. Прошло много лет с тех пор, как его видели обычные подданные. Солдаты шли мимо приветствующих их криками толп, мимо развалин ипподрома и Главного храма Ашара, когда-то бывшего великим святилищем неверных, до того как этот город отобрал у них Завоеватель. Они прошли сквозь тройные стены (по большей части, стены еще сохранились, хотя Ашариас не нуждался в стенах) и повернули на север, а потом на запад, на большую, широкую имперскую дорогу. В тот день позади них сияло солнце, отражаясь от куполов города и от моря, и от оружия в их руках, и от огромных пушек на крытых повозках.
* * *
Когда следовало доставить важное послание из Обравича в Сеньян, двор посылал двух курьеров, с интервалом в два дня, для надежности.
Одинаковые письма, которые пришли той весной (второе через день после первого, как оказалось), были действительно важными. Их можно было также назвать смертоносными.
Ни разу в Сеньяне — на собрании в святилище, или во время частной беседы, в таверне или дома, на улице или у моря — ни один человек ни слова не сказал о возможности не подчиниться приказу.
Сеньян оставался таким, каким всегда себя считал. В душе они были навечно преданными богу воинами. Лишения и смерть всегда присутствовали в их жизни, всегда были близко. Они презирали и то и другое.
Если тебя призывают на войну во имя Джада, как бы далеко ни пришлось идти, какими бы враждебными ни были земли, лежащие по пути туда, ты идешь на войну.
Они уже делали это раньше. Они умирали раньше, на стенах Сарантия. Все герои Сеньяна, которые находились там, погибли за последнего императора Сарантия. Ни один не вернулся домой, даже мертвым, чтобы его можно было похоронить. В Сеньяне хорошо знали, что такое сражаться с неверными, — это знание было оплачено кровью и горем. Когда пришел призыв от императора, в городе было меньше трехсот пиратов. После прорыва блокады серессцев они отправили отряды вдоль побережья и, что было большим риском, на противоположный берег узкого моря вдоль другого побережья. И так как это было весной, две большие группы отправились через перевал к деревням османов. Пленные на продажу или ради выкупа, быки, овцы и козы — вот обычная добыча этих набегов, если судьба к ним благосклонна.
Это другое дело. Просьба императора, скрепленная печатью, отправить сотню воинов через земли, которые контролируют ашариты, до самой крепости Воберг, чтобы оборонять ее. Предполагалось, что они сумеют попасть туда, хотя война тоже двигалась в ту сторону. Это значило гораздо больше, чем сражаться с бандами и передовыми отрядами хаджуков. Им предстояло сражаться с вторгшейся армией калифа, численностью в сорок тысяч человек, возможно, и больше. Им придется опередить эту армию и раньше нее попасть в крепость, — потом войти внутрь и оказаться там в осаде.
А потом, если они выстоят, если смогут заставить врага отступить в конце лета, это значило проделать весь путь обратно, через те же труднопроходимые опасные земли.
Это также значило оставить Сеньян, и так остро нуждающийся в воинах в такое время, когда у них есть враги и на море.
Они ни минуты не колебались.
Трем капитанам поручили выбрать лучших людей из оставшихся в городе. Раненые или женатые, которые ожидали рождения ребенка, исключались. Исключение не касается тех, у кого маленькие дети; это приказ императора. Двое священников быстро вызвались отправиться в это путешествие. Еще более удивительно то, что три женщины выразили свое желание идти в поход, следуя примеру Даницы Градек, которая даже не была родом из Сеньяна, и прожила в нем совсем недолго, но ушла в море с пиратами этой весной.
Этот отряд вернулся с триумфом с дальнего края узкого моря, но один из их людей погиб, убитый ее рукой.
Она не вернулась вместе с кораблями. Она уплыла в Дубраву, чтобы просить прощения для сеньянцев за гибель серессца, которого убили на захваченном корабле. Эта смерть могла вызвать настоящие неприятности, учитывая то, что Сересса хотела их уничтожить. Хрант Бунич, предводитель того рейда, оправдал ее поступок перед Советом. Фактически, он похвалил ее. Семейство Михо придерживалось другого мнения, как и следовало ожидать, так как она убила одного из их родственников.
Люди спорили. В городе возникло напряжение. К пустому дому ее семьи приставили сторожа. Одного из Михо подвергли порке за то, что он в темноте пришел к дому с факелом. Ему пригрозили высылкой, если такое повторится еще раз.
Интересно, что предложение женщин, которые вызвались отправиться на север и сражаться, вызвало споры. Даже высказывались предположения, что это еще больше подчеркнет смелость и жестокость Сеньяна, если они это сделают.
В конце концов, священники одержали верх, и предложение отклонили, хоть и выразили им уважение. Старейшина клана Михо отпустил несколько замечаний насчет того, что нельзя позволять девушке Градек служить примером для добрых женщин Сеньяна. На это Хрант Бунич дал резкий ответ, и был даже момент, когда казалось, что может начаться драка. Но она не началась. Им надо было сражаться с османами, по приказу императора Родольфо, помазанника Джада в Обравиче.
Через три дня сотня воинов выступила в поход. Время имело большое значение. Накануне вечером состоялась церемония при свечах в большем из их двух святилищ (собственно говоря, не таком уж большом).
Самому младшему из этого войска было четырнадцать лет. Самому старшему, Тияну Любичу, было шестьдесят, по его подсчетам, если ему не изменяла память. Младший, мальчишка Павлич, бегал быстрее всех в городе; Любич лучше всех предсказывал погоду и выбирал, какой дорогой идти.
До Воберга путь был долгим. Об этом отряде еще долго потом слагали песни и легенды — большинство людей не удостаиваются такой чести после смерти.
Храбрость не бывает настоящей, если нет риска, ожидаемого или реального. В этом случае риск был и ожидаемым, и реальным. Они понимали, слушая присланное им письмо, что выполнение просьбы-приказа императора смертельно опасно, и все равно выступили в поход. Пуская жадный, лживый, слабый мир берет пример с Сеньяна.
* * *
В начале той весны, вскоре после отъезда из Дубравы с компанией купцов, направляющихся в Ашариас в год войны, художник Перо Виллани начал кое-что понимать о Данице Градек.
Официально она поехала с ними в качестве одного из телохранителей, работающих на семью Дживо, но в действительности она поехала потому, что хотела убивать ашаритов.
Ему нравилась эта женщина с Сеньяна, но он вел себя осторожно. Она его восхищала. Он знал, что Леонора относится к ней с таким же восхищением, даже еще большим. У него не было ощущения, что он понимает Даницу. Ему не с кем было обсудить свои мысли по поводу ее душевного состояния, но он чувствовал, что это важно, или может быть важным.
Они пустились в путь в то же самое время, когда, вероятно, армии Ашара выступили в поход. Караван купцов должен был находиться южнее маршрута ашаритских войск, движущихся к крепостям империи. Его в этом заверили. У них имелись документы, которые они могли предъявлять, и средства на взятки. Сересса не воевала с османами, а Дубрава была городом-государством, который платил им дань и пользовался их благосклонностью.
А художник, путешествующий с этим отрядом, имел соответствующие бумаги и ехал из Серессы по особой просьбе калифа, который пожелал, чтобы его портрет был написан в западном стиле.
Каравану можно было не опасаться военных — путешественникам грозили только обычные, очевидные опасности в дороге: дикие звери, плохая еда, погода, разбойники, болезни. Любой попавшийся им навстречу чиновник должен был, как ожидалось, скорее помочь, чем помешать им, — хотя чиновникам всегда надо было давать взятки. Марин Дживо, который возглавлял отряд, уже раньше путешествовал по этому маршруту.
«Странно, — думал Перо, — и даже пугает, что может идти большая война, разоряющая земли крестьян, деревни, города, убивающая множество людей, а в то же самое время некоторые люди могут продолжать жить почти нормальной жизнью вне военных действий».
Учитывая это, его убеждение в том, что Даница Градек молится о сражении, что она надеется на то, что на них нападет какая-нибудь банда, внушало тревогу.
Всякий раз, когда он бросал на нее взгляд, ему казалось, что она к чему-то прислушивается или наблюдает за чем-то. Она целеустремленно рвалась вперед, даже больше, чем ее пес, по мнению художника. Большой пес — она звала его Тико — был до смешного счастлив, он гонялся за кроликами по грязи в полях и возвращался обратно к отряду, не огорченный неудачей.
«Ее бы неудача огорчила», — думал Перо. Она бы очень расстроилась.
Можно надеяться, что их путешествие продлится шесть-семь недель, сказал им Марин Дживо, если не случится ничего непредвиденного. Этот купец из Дубравы руководил ими, несмотря на присутствие трех купцов из Серессы с их товарами. Большинство членов отряда шли пешком, несколько человек ехали верхом на ослах, четверо из восьми телохранителей — на конях, и двое из них каждый вечер отправлялись вперед, чтобы предупредить следующий постоялый двор о приближении большого отряда с животными и товарами. Не всем им каждую ночь доставалась кровать, хотя дороги были малолюдными. Чаще им приходилось спать по четыре-пять человек в комнате, в гостиницах, не всегда просторных и чистых. Перо Виллани, обитатель района кожевен в Серессе, привык к неудобствам. Привередливый Дживо иногда доплачивал за отдельную комнату.
Путешествие не для тех, кто привык к комфорту и желает удобной жизни. Телохранители спали на конюшне вместе с животными и там же сторожили их товары. «У телохранителей еще менее комфортная жизнь», — насмешливо заметил Перо, когда один из его спутников-серессцев пожаловался на третьем постоялом дворе на дождь, капающий с потолка.
Конечно, Даница Градек была единственной женщиной. Она отказалась остричь волосы, хотя закалывала их и прятала под шляпой. Она отличалась высоким ростом, носила мужскую одежду и оружие: те, с кем они ненадолго встречались в дороге, могли даже не понять, что это женщина.
Она и Перо шли пешком. Дни были длинные, часто мокрые. Время от времени он пытался вызвать ее на разговор. Она слушала его учтиво, но невнимательно.
Общей темой была для них Леонора. Он гадал, знает ли эта женщина о чувствах, в которых он признался другой женщине в Дубраве, на пристани. Вероятно, нет, решил он. Леонора Валери (он уже не думал о ней как о Мьюччи) должна будет проявлять крайнюю сдержанность в своей новой роли. Еще одна сложная женщина, и именно ее, как он постепенно осознавал, с каждым шагом удаляясь от нее, он, наверное, будет любить всю жизнь.
При данных обстоятельствах эта мысль его не обрадовала.
На второй неделе дождей стало больше. Если дожди также идут дальше на севере, это хорошо для императора и его крепости. Однако им стало труднее двигаться. Можно наслаждаться цветением полевых цветов, красотой полей, залитых солнечным светом. В эти серые дни — тяжелые тучи, ветер, холодный дождь — даже самые плохо оборудованные постоялые дворы казались привлекательными в конце дня, если в их гостиной горел очаг.
Перо знал, что эта система дорог и гостиниц была построена тысячу лет назад, в Сарантии, во время расцвета его славы. Имперские курьеры мчались по ним до самой Батиары и обратно, меняли коней на почтовых станциях, спешили дальше. Часто проезжали путешественники, гостиницы были переполнены, и — по слухам — благодаря инспекции, в них было чисто и хозяева не обсчитывали постояльцев. Интересно, думал он, это скорее легенды, чем правда? Прошлое, которое видится сквозь дымчатое стекло, кажется более красивым. Рухнувшее государство современного мира. Ну, оно пало, не так ли? Сарантий погиб.
Османы взяли на себя некое обязательство содержать этот маршрут в порядке. Им нужны были товары, которые доставляли в Ашариас, и серебро джадитов в обмен на шелка, пряности и другие восточные товары. Но у них раньше не хватало на это средств, и много денег уходило на содержание армии. Вероятно, сейчас их солдаты уже направляются на северо-запад, к Вобергу.
Нужно молить Джада о дожде, если ты благочестив, или просто надеешься, что воины в крепостях джадитов не погибнут под пушками и саблями османов. А если крепости падут, все понимали, что откроется дорога на Обравич, и станет возможной еще одна, внушающая ужас, немыслимая перемена в этом мире.
И вот опять, думал Перо: немыслимые перемены, большая война, а они здесь, компания купцов, везущих товары в Ашариас, и среди них художник.
Они все еще двигались по одной из двух главных дорог, которая тянулась южнее. Она начала сворачивать на северо-восток, чтобы там слиться с большей дорогой, идущей из Мегария в Ашариас.
Время от времени они проходили мимо небольших святилищ джадитов, стоящих в глуши. Некоторые были разрушены, сожжены и лишились крыш, но не все. Они заходили в святилище, когда встречали уцелевшее. Зажигали свечи (если они там были), вносили пожертвования в обмен на молитвы священников. Священники держались осторожно, были молчаливы. «Их притесняют», — подумал Перо Виллани.
Одно из святилищ принадлежало секте под названием «Молчаливые». Такие секты зародились здесь, на востоке, в глубокой древности. Они не спали по ночам, чтобы поддержать бога в его путешествии сквозь холод под миром, до возвращения солнца на заре. Это заставило Перо понять, когда он стоял рядом со священнослужителями, которые каждый день бодрствовали по ночам, пока другие спали, как далеко он сейчас от своего собственного мира. Он пересек границу, когда они преодолели перевал у Дубравы.
Османы позволяли джадитам жить среди них. Последователи Джада на покоренных землях платили налог за свою веру. Многие из-за этого меняли веру. Все вели себя по-разному, в зависимости от того, чем человек был готов пожертвовать ради Джада, когда предлагали сменить веру, молиться в храме звездам Ашара — и не платить никакого налога.
Шагая под дождем, Перо гадал, как бы он поступил, если бы родился в этой глуши, а не в городе на каналах. «Лучше не судить их», — подумал он.
На следующее утро он сказал об этом Данице Градек. В тот день дождь еще не начался, хотя тучи были черные, и ветер дул им в лицо. Она посмотрела на художника, потом снова принялась наблюдать за дорогой и полями по обеим сторонам от нее. На севере виднелся лес. Перо видел, что раньше он подходил совсем близко к дороге, но даже здесь деревья вырубали, отодвигая границу леса назад. Всем нужны деревья. Для постройки кораблей, хижин, для кузнечного горна, в качестве дров на зиму.
Он думал, что Даница не собирается ему отвечать, но потом она сказала:
— У нас всегда есть выбор. Разве мы можем судить, хороший или плохой вариант был выбран?
— Может быть, только если мы уверены, что не сделали бы такой же выбор.
Она пожала плечами.
— Но я уверена. Сеньян уверен, конечно. Есть вещи, за которые стоит сражаться.
— А за некоторые не стоит, может быть?
Она смотрела на поле, по которому бегал ее пес.
— За некоторые не стоит.
— А что, если ты не умеешь сражаться, по-настоящему? — спросил Перо. — Что, если твои дети умирают, потому что нет еды, она ушла на уплату этого дополнительного налога?
Она не ответила. Однако он не чувствовал, что выиграл этот спор, потому что и сам не знал, о чем она думает. Она, однако, шла рядом с ним, не отошла в сторону. Вот так.
В какой-то момент он понял, что Марин Дживо, каждый день возглавлявший их караван, постоянно проверяет, где находится Даница. Перо спросил себя, не означает ли это нечто большее, чем забота о служащих Марину людях. Никакого осуждения с его стороны, если это так. Она красивая женщина, они взрослые люди, живущие под божьим небом. Художник все думал о том острове в бухте Дубравы и о женщине, которая теперь стала там Старшей Дочерью и не принадлежала ему. Он идет рядом не с той женщиной, подумал он. Та, которая ему нужна, с каждым днем все дальше от него, с каждым шагом в тумане, под дождем, при бледном свете солнца на траве и деревьях.
Их дорога слилась с главной дорогой через три недели, на полпути к Ашариасу, если Дживо не ошибся. Эта дорога была шире, гостиницы на ней больше, однако движение по ней в обе стороны не стало более оживленным.
Местность вокруг лежала дикая, холмистая, продуваемая ветром. Перо она беспокоила. Не тот мир, который он понимал. Он делал зарисовки, когда позволяла погода.
Они видели деревни и фермы к югу от дороги, от крыш поднимался дым очагов. Быки в полях медленно тянули плуг. Почва выглядела твердой, не плодородной. Слева от них, на севере, по-прежнему тянулся лес, там тоже виднелись следы вырубки. Виллани видел хижину лесорубов, но никаких признаков людей. Теперь, с приходом весны, повсюду расцветали цветы: белые и красные, темно-синие и голубые, ярко-желтые, склоняющиеся под дождем. Они видели эти яркие цветы, когда рассеивался туман или морось. Когда шел сильный дождь, путники горбились под своими капюшонами и шляпами и не отрывали глаз от изрезанной колеями, покрытой грязью дороги.
Однажды ночью в гостинице слухи превратились в известия: армия калифа действительно выступила в поход. Они переглянулись. Это не стало неожиданностью, но все же…
Отряды османов где-то там объединяются в одно большое войско. Но караван к северу от войск, напомнил себе Перо, солдаты направляются к крепостям. Конечно, именно поэтому на дорогах так свободно. Осторожные люди сейчас не отправляются в путешествия.
У них были документы, караванщики должным образом одаривали местных правителей и чиновников по дороге. Ашариас нуждается в них, об этом Перо постоянно напоминал себе.
Перо не ощущал острого страха, но было бы ложью сказать, что он не ощущает беспокойства, зная, что, по крайней мере, часть пехоты и кавалерии калифа — южные части его армии, идущие на соединение с основным войском, — могут оказаться впереди них под этим дождем. Когда он посмотрел на Даницу, выражение ее лица его еще больше встревожило.
А затем, на четвертое утро после того, как обе дороги соединились, после ночлега в одной из самым больших из встреченных ими до сих пор гостиниц, вскоре после восхода солнца, Даница подняла руку и сказала:
— Впереди что-то есть. Стражники, окружить наш отряд, обнажить оружие!
«Наверняка это чересчур», — подумал Перо. Затем он тоже услышал топот конских копыт, приближающихся к ним по дороге.
* * *
Теперь Дамаз стал человеком, который убил другого человека в схватке, навязанной им командирами. У Дамаза никогда не было ясного представления о том, как он впервые убьет кого-нибудь, но в его мечтах это был человек не из его лагеря, не один из его товарищей.
Они с Кочы стали развлечением для остальных — эта мысль не покидала его. Он пытался от нее избавиться, но не мог. В ту ночь Дамаза повысили в звании, из учеников перевели в ряды Джанни. Он заслужил похвалу своего сердара и даже командира их полка, ранг которого всего на одну ступеньку ниже ранга ка’ида. То, что такой человек знает его имя…
Дамаз теперь носил высокую шапку и зеленую тунику или верхний кафтан — форму самой прославленной пехоты. Он был вооружен мечом и луком. Он шел воевать.
Но воспоминания о том поединке в Мулкаре не давали ему уснуть почти каждую ночь, иногда он выходил наружу и смотрел на луны. Или на звезды Ашара, или прислушивался к дождю изнутри палатки.
Может, это неправильно, что его это все еще беспокоит, столько недель спустя? Разве на войне не будет намного хуже? Какой-нибудь неверный с воплем будет пытаться прикончить тебя, и ты должен будешь прикончить его первым или умереть? Ты сделаешь это во славу калифа, или своей веры, или Ашара Благословенного, который нашел истину ночью в пустыне и поделился ею с человечеством.
Дамаз точно не знал, почетно ли убивать ради развлечения гарнизона в Мулкаре. И ему было трудно отделаться от мысли, что именно его труп легко могли уносить прочь, пока выигранные деньги радостно собирали с тех, кто думал, что он одержит верх и не разочарует их своей гибелью.
Он не любил Кочы. Кроме того, Кочы шел из казармы убивать человека ради собственного удовольствия. Поэтому — и только поэтому — Дамаз ожидал его у ворот. Но это ему не слишком помогало, когда он закрывал глаза по ночам.
Он размышлял, перед тем как они выступили, не поговорить ли с учителем Касимом о том странном ощущении, которое появилось у него перед тем, как он метнул свой кинжал: ощущение, что ему подсказывают, что надо делать. Идея бросить кинжал, когда волна дыма налетела на него сзади, казалось, пришла в голову Дамазу как руководство, а не как мысль. Это его тревожило. Касим, возможно, помог бы ему.
Но он упустил этот шанс. Его учитель остался в Мулкаре. Дамаз отправился на войну, как всегда мечтал.
Он обнаружил, что человек не обязательно спит так же, как раньше, после начала каких-то событий. Ну, может быть, другие спали. Он спал слишком мало. Он тихонько выходил из палатки, чтобы смотреть на звезды — когда они светили. Они редко появлялись на небе. Это плохо. Во время кампании всегда идет дождь, твердили ветераны.
Он бы хотел, чтобы уснуть стало проще. Дневные переходы, даже по грязи, не представляли для него трудности. Так было во время тренировок, так было и сейчас. Он вырос крупнее многих, несмотря на юные годы. У него были длинные ноги и сильные плечи. Его командир назначил его в команду, которая помогала вытаскивать пушки, увязшие в грязи или в глубокой колее.
Им необходимы эти пушки — без них невозможно взять крепость, — но из-за них армия двигалась ужасно медленно. Ему говорили, что возле рек станет еще хуже. Впереди их ждут реки. Они должны подойти к ним после того, как соединятся с остальными частями армии. Тогда они все будут вместе. Он вспомнил, как Касим показывал им на карте, где находятся крепости джадитов.
Дамаз гадал, был ли его отец крупным мужчиной, или брат, которого он тоже теперь вспомнил. Похож ли он на них? Или станет похожим, позднее? В памяти он не мог отыскать их образы. Помнил только, что они были, когда он был маленьким. И мать, и сестра со светлыми волосами. Там был еще один мужчина, постарше. Его дед? Вероятно. Он был так мал, когда его забрали. Кто-то оторвал его от земли, унес его прочь.
Он бы хотел, чтобы его больше радовало то, что произошло этой весной. Он должен радоваться, твердил он себе. На что еще ему надеяться, кроме продвижения по службе, похода на войну, победы на поле боя? Джанни первыми получали награду, когда делили добычу, даже раньше кавалеристов в алых седлах. Необычайно ценная привилегия. Можно добиться больших успехов в любимой пехоте калифа. И в конце концов оказаться в дворцовом комплексе в Ашариасе, или выйти в отставку и поселиться в сельской местности, получив хороший надел земли. У тебя будут слуги, фермеры-арендаторы, овцы, рабы. Жена. Можно получить право собирать налоги в своем округе и от этого по-настоящему разбогатеть.
Можно ли представить себе лучшую жизнь?
Его могли кастрировать, когда взяли в плен ребенком.
Кочы мог убить его там, в лагере.
Сегодня ночью опять шел дождь. Дамаз слушал, как он стучит по крыше палатки. В ней вместе с ним ночевало еще три человека. Они ветераны, они спали. Ему тоже следовало спать. Дождь означал, что утром им придется помогать быкам тащить пушки. Третий день подряд. Чем дальше они шли, тем хуже становились дороги.
Ночные мысли не идут на пользу. Ты загоняешь воспоминания в темные уголки, или пытаешься это сделать, или пытаешься этого не делать. Он знал, что приближается к тем местам, где родился, хоть и не имел ясного представления о том, где стояла их деревня, и не помнил, как она называлась. Она находилась на западе от крепостей. Далеко на западе. «И южнее», — думал он, но не был в этом уверен. С другой стороны, теперь он знал, как звали его самого когда-то. Он вспомнил.
Он не хотел вспоминать. Нет ничего хорошего в том, чтобы тянуться назад, в то время, когда он был маленьким, до того, как те руки подняли его на коня в темноте. Слово «Невен» ни о чем ему не говорило. Это было всего лишь имя.
Он чувствовал себя растерянным. Интересно, поможет ли ему сражение, может быть, ему просто необходимо время, чтобы привыкнуть к этим переменам. Может быть, это настроение просто пройдет.
Утром дождь прекратился, но идущая на северо-запад колея (здесь ее едва ли можно назвать дорогой) превратилась в засасывающее, вязкое болото под холодным серым небом. Однако Дамаза освободили от обязанностей вытаскивать пушку. Поступили новые приказы.
Пятьдесят человек, половина из них всадники, вторая половина — Джанни, должны прекратить движение на соединение с остальной армией и отклониться в сторону, чтобы кое-кого прикончить.
Разбойники-джадиты много дней совершали набеги на их обоз с припасами, пускали горящие стрелы в фургоны с едой, убивали вьючных лошадей и мулов, убивали людей, а потом исчезали в туманных холмах и долинах. Эта местность подходила для такой тактики.
Охрана обоза из телег и фургонов была достаточной, чтобы защищать его, но было нечто оскорбительное, издевательское в этих налетах, и у их сердара лопнуло терпение.
Они должны были найти эту банду и уничтожить ее. Дамазу хотелось чувствовать радость, волнение. Начался новый этап его жизни в качестве взрослого мужчины, воина Ашара. Они отправились назад, на юг, пятьдесят человек.
В конце второго утра их следопыты напали на след. Поднялось солнце, подул ветерок. Дамаз действительно почувствовал себя лучше, теперь он быстро шагал за опытным командиром, а не уныло плелся рядом с пушками, не толкал и не тащил их. Они вернулись на широкую дорогу, идущую с востока на запад. Их отряд из Мулкара пересекал ее по пути на север. На этот раз они двинулись по ней на запад.
Прошлой ночью у него появилось еще одно воспоминание, новое для него. По-видимому, даже если не можешь вспомнить то, что никак не хочет вспоминаться, нельзя забыть то, что ты все же помнишь.
Его сестру звали Даница.
Дамаз давно забыл это имя, а потом, прошлой ночью, оно возникло у него в голове. И еще он теперь думал, что у его отца были рыжеватые волосы, как у него самого. Он почти видел его, если закрывал глаза.
Но зачем тебе закрывать глаза, преследуя врагов? И какая польза от таких воспоминаний? Что хорошего они могут тебе дать?
Дамаз услышал приближающийся топот копыт. Появился один из их разведчиков, галопом прискакавший обратно по дороге. Он натянул поводья, когда подъехал к голове их колонны.
— Их тридцать! — крикнул разведчик. — Не больше. И они не так далеко впереди. Мы их поймали!
* * *
— Дани, не берись за оружие! Вы — караван купцов!
— Жадек, я знаю.
— У них нет причин напасть на вас. Возможно, они даже не…
— Я знаю. Я просто готова их встретить.
— Ты не можешь быть готова! Если это армия, что ты можешь…
— Я знаю!
Он замолчал. Она ощущала его страх, хотя он бы в нем не признался и возражал бы против этого слова. Он боялся за нее, конечно, из любви к ней. Она подумала, что против этого слова он не стал бы возражать.
Даница смотрела на восток. Сегодня тучи разошлись. Середина утра, солнце достаточно высоко, и ей не надо щуриться. Она увидела всадников, быстро приближающихся к ним, около пятнадцати человек, возможно, больше. Низкорослые кони, выглядят уставшими, двигаясь по вязкой от грязи дороге. Скорость говорила о том, что они, вероятнее всего, от кого-то убегают.
— Они бегут, — произнес дед.
Она чуть снова не сказала «Я знаю», но сдержалась.
Это не ашариты, Даница хорошо их разглядела. Это не означало, что они не опасны, эти люди могли быть хуже ашаритов. Османы гарантировали их каравану безопасный проезд; а вот бандиты с юга — или из других мест — вовсе не обязаны поступать так же.
Но двадцать или около того всадников — это больше банды разбойников, и они скачут открыто, по имперской дороге, что непонятно, если только…
Она всегда отличалась хорошим зрением, поэтому увидела что-то желтое, кушак, на скачущем впереди всаднике, на крупном коне. Желтый цвет в честь бога солнца, и может быть, чего-то еще.
— О, Джад! Даница, возможно, я знаю, кто… — начал ее дед. Она услышала в его голосе удивление.
— Я это вижу. Это возможно?
— Узнаем через минуту. Не разрешай никому доставать оружие!
— Никакого оружия! — крикнула Даница. — Стойте на месте, но не бросайте им вызов!
Марин посмотрел на нее. Ее не назначали командиром телохранителей.
— Слушайтесь ее! — резко бросил он. А потом выехал вперед из круга телохранителей — четыре пеших, четыре верхом — и встал на дороге один, лицом к приближающимся всадникам.
«Это смело», — подумала она.
«Сейчас он может погибнуть», — это она тоже подумала.
Она тоже вышла вперед. Остановилась в шаге позади него, опустив руки, без оружия. Он был их лидером, она — его телохранителем. Волосы спрятаны под шляпой; на ней грубая рубаха, кожаный жилет, брюки, сапоги. Ее принимали за мужчину, если не присматривались.
Марин оглянулся. Ничего не сказал, снова повернулся лицом на восток. Даница увидела, что это действительно желтый кушак. А у мужчины, который его носил, борода была рыжая.
— Это он, — сказал дед. — Детка, я никогда не думал…
— Ты знаешь, кто это? — быстро спросила она у Марина.
— Знаю, да поможет мне Джад.
Они ждали, стоя на дороге. Собственно говоря, перегородив ее. Всадники резко натянули поводья, повинуясь знаку скачущего впереди человека. Они были заляпаны грязью, заметно уставшие, но излучали нечто такое, что можно было назвать яростью битвы. Человек впереди, на большом сером коне, был самым старшим. В его бороде не меньше седых волос, чем рыжих, заметила Даница. У него было худое лицо и худое тело.
Он смотрел на них сверху вниз, оценивая размер их отряда. И обратился к Марину Дживо:
— Ищете смерти?
— Еще пока нет, надеюсь, с благословения Джада.
— Тогда уйдите с дороги. В лес, за те хижины, — он показал рукой на север. — Велите вашим людям сидеть тихо. Молитесь. Но только молча.
— Вас преследуют?
— Нет, я просто загоняю коней ради развлечения. Да, нас преследуют. И мы здесь будем драться. Вам не повезло, вы оказались не в том месте.
— Сколько человек за вами гонится?
— Не твоя забота, купец из Дубравы. Не твоя, и не этих кравчиков-серессцев с тобой. И не этой хорошенькой девушки, твоего телохранителя.
— Мы можем сражаться вместе с вами, — сказала Даница.
— Нет! — резко крикнул внутри нее дед.
— Нет, — резко ответил мужчина на сером коне. — Слабые воины наносят больше вреда, чем приносят пользы, и это не ваша драка, с вашими подписанными пропусками с печатями.
— Она моя, — возразила Даница. — Я из Сеньяна.
Мужчина на коне посмотрел на нее. Кто-то позади него заговорил, она не расслышала слов.
— Далеко забралась от дома, — сказал человек с рыже-седой бородой.
— Мой дом сожгли хаджуки.
— Как печально. Убирайся с дороги вместе со своими купцами. Нам нужно подготовиться к тому, что мы здесь собираемся делать. Не заставляй меня повторять.
— Даница! Сделай это!
— Я знаю, кто вы, — сказал Марин Дживо. — Возможно, вы знаете моего отца.
— Надеюсь, что меня знают, — ответил всадник. — Какое мне дело до твоего отца?
— Он был одним из тех в Дубраве, кто проголосовал в вашу поддержку двадцать лет назад. Вы приезжали за деньгами после падения Сарантия, когда османы напали на вас в Тракезии. Он оказался в меньшинстве.
Холодный взгляд слегка изменился.
— Вот как? И как его звали?
— Его и сейчас зовут Андрий Дживо. Он все еще с нами, спасибо Джаду.
Всадник кивнул.
— Я его помню. А ты кто?
— Марин, его младший сын. Я тогда был ребенком. Помню, что мне было стыдно за мой город. Для меня честь встретиться с вами, Бан Раска.
— Бан? Нет, никакого титула. Я сейчас уже не правитель. Мы проиграли ту битву. Люди называют меня Скандир.
— Я это знаю, — ответил Марин. — Вы покусывали армию за пятки? Опасное дело, рискну предположить.
Мужчина на коне несколько мгновений смотрел на него прежде, чем ответить:
— Опасно? Ты знаешь, как строят дома там, откуда пришли мои люди?
— Нет.
— На сваях, высоко над землей. Туда можно войти только через люк, чтобы всякого, кто входит, можно было убить, если понадобится.
— Понимаю.
— Понимаешь, купец? Ты знаешь, что есть люди, которые десять лет не покидают святилище Джада в Тракезии, а другие люди — наши враги — разбили лагерь снаружи и живут в нем посменно, даже зимой, и убивают живущих в святилище, если те пытаются выйти? Наша месть имеет глубокие корни.
— Я об этом слышал, — ответил Марин.
— Есть долины, где мы прячемся от неверных, и черные леса, выросшие тысячу лет назад. Они еще нетронуты, как леса здесь или у вас на побережье.
Марин слегка улыбнулся.
— И в них живут древние боги и требуют крови?
— Некоторые говорят так. Я отдал свою кровь. Дубрава, возможно, этого не поймет.
Улыбка Марина погасла.
— Некоторые из нас уважают мужество. Могу я это сказать?
Человек по имени Скандир снова кивнул.
— Ты только что это сказал. А теперь уходите с дороги. Передай привет своему отцу, если вернешься домой. Можешь и не вернуться, если не уведешь свой караван.
Серессцы уже покидали дорогу. На опушке леса стояло три хижины лесорубов. Им пришлось перебраться через дренажную канаву, но через нее были переброшены дощатые мостки для телег с бревнами, а сквозь высокую траву и цветы тянулась к лесу утоптанная тропа. Даница несколько минут наблюдала за ними, потом опять повернулась к человеку на коне.
— Даница, нет. Детка, не делай этого, пожалуйста…
Не удивительно, что он понял.
Она опустилась на колени в грязь. Этот человек больше двадцати лет сражался с ашаритами на землях, которыми прежде правила его семья. Дольше, чем вся ее жизнь. И он до сих пор с ними сражается.
— Бан Раска, если вы собираетесь устроить засаду, разве вам не понадобятся лучники? Я хорошо владею луком. Это не хвастовство.
Один из всадников рассмеялся, сказал что-то другому.
Человек по имени Скандир покачал головой.
— Ты подвергаешь опасности свой караван. Ты — телохранитель, тебя наняли на это путешествие. Мы сделаем здесь все, что сумеем, а вас не должны видеть. Я был терпелив. Это мне не свойственно. Уходи. Ты подвергаешь людей опасности.
— Детка…
Даница встала. Повернулась лицом к хижинам и лесу. Они были очень далеко. Она взяла свой лук, достала из колчана стрелу, наложила ее на тетиву и выпустила по очень высокой дуге.
— Та птица на печной трубе, — сказала она, пока летела стрела.
Птица умерла. Жертва воистину глубокой как море потребности не быть в стороне, отомстить за потери. Люди с приграничных земель покрыты шрамами, они носят эти шрамы всю свою жизнь.
Человек на сером коне — еще один из людей со шрамами — посмотрел на нее, теперь задумчиво. Тот, который стоял у него за спиной, снова что-то пробормотал. Скандир поднял руку. Человек умолк.
Затем большой, рыжебородый человек сказал, меняя ее жизнь, меняя много жизней:
— Ты хочешь присоединиться к нам? Ты бросишь этот караван?
— Детка, нет, это…
— Хочу. Брошу, — ответила она.
— Ох, Даница, — произнес Марин Дживо; она недавно начала думать, что он, может быть, полюбил ее.
Для этого чувства нет места — из-за того, что лежит позади.
Ты встречаешь всадников по дороге в Саврадию, в самой глуши, и все меняется в один момент, из-за долгого полета стрелы, из-за вопроса и ответа, из-за жестокой необходимости души, которая наконец нашла свое место.
