Глава 12
Она часто думала о том, как женщине невероятно трудно идти своим путем в этом мире, и как редко это получается.
Одной из возможностей было выйти замуж за человека, который потом сделает ей одолжение: уйдет на войну и погибнет, оставив дело, собственность и ценности вдове. Вдовы, в зависимости от того, где они живут и к какому семейству принадлежат, могут отвоевать себе немного свободы. Очень часто их вынуждают побыстрее снова выйти замуж, и не по своему выбору.
Нужно иметь везение и проявлять большую решимость.
У нее есть и то и другое — так думала Филипа ди Лукаро весенним утром, ожидая на острове Синан свою гостью. Выбор веры, пути к богу, не обеспечивает возможности управлять своей собственной судьбой. Если ты не аристократка, и не явилась в обитель в сопровождении богатых даров, религиозный путь обрекал тебя на жизнь среди высокомерных наставниц и отчаявшихся женщин. Борьба за мелкие привилегии в замкнутой, полной напряженного труда обители могла порождать ненависть и ярость, более сильную, чем на поле боя, и эти чувства причиняли боль, как незалеченные раны.
Конечно, если ты истово веришь, искренне видишь в себе служанку Джада, которая живет ради того, чтобы утешать больных и страдающих, чтобы молиться по шесть раз в день, сжимая до блеска отполированный руками солнечный диск, если погружена в мысли о боге с рассвета до темноты, когда лежишь одна на узкой лежанке — ну, тем приятнее для тебя. Разные женщины по-разному оценивают, какую жизнь считать приятной.
Филипа ди Лукаро, уже давно Старшая дочь Джада на Синане, царствующая подобно королеве в этом приюте, в гавани Дубравы, не принадлежала к истинно верующим.
У нее были и свобода, и власть. Она состояла в переписке с Советом Двенадцати — и с герцогом Серессы, в частной переписке. Получала письма со всех концов мира джадитов: из Феррьереса, Карша и Англсина, из двора безумного императора в Обравиче, и даже из самой Эспераньи. Она играла роль в этом мире. Она сама выбирала своих любовников. Она выбирала тех, кого хотела видеть убитыми — обычно по поручению Серессы, это обсуждалось в зашифрованных посланиях, но не обязательно.
Она обладала высоко ценимой, почти невозможной для женщины роскошью: независимостью.
Но ее единственной, постоянной неприятностью было то, что приехав в Синан, она обнаружила, что здесь до нее уже поселилась настоящая королева. Больше чем королева — императрица.
Филипа совсем не хотела быть Старшей Дочерью на острове, или даже давать обет богу, но Евдоксия из Сарантия прожила здесь уже почти двадцать пять горьких лет, и была врагом — это невозможно отрицать.
Часто врагов можно убить. Но не эту женщину. Старшая Дочь пыталась.
Филипа живо это помнила. Она два раза пыталась ее отравить в тот год, когда пришла к власти здесь и поняла, что старшая женщина будет ей мешать. Ни один яд не оказал никакого действия, хотя оба они считались безотказными, один убивал медленно, другой очень быстро.
И вскоре после того, как она предприняла вторую попытку, наступило утро в этой комнате, когда императрица-мать из Сарантия (которого больше не существовало) рассказала ей, почему не подействовали яды, а потом сказала еще кое-что.
Оказалось, что при дворе Сарантия в последние бурные, полные страха десятилетия, когда к угрозе со стороны османов-ашаритов прибавилось яростное соперничество в покоях самого дворца, в семье императора, даже у его детей, вошло в привычку принимать малые дозы большинства известных ядов, чтобы выработать защиту от них.
Существовали, конечно, менее известные яды, но императрица сообщила ей еще кое-что в то далекое утро. Сказала, что разослала три копии письма, которые следовало вскрыть после ее смерти. Одно — правителю Дубравы, другое — личным советникам Верховного Патриарха в Родиасе, и третье — еще в одно место, которое она не назвала.
Она показала четвертую копию этого письма Филипе. В нем, аккуратным почерком на тракезийском языке было написано, что если мать-императрица умрет, то виной этому будет яд, которым ее отравила Старшая Дочь в обители, где Евдоксия нашла убежище после великого бедствия.
Далее в нем указывалось, что Филипа ди Лукаро родом не из достойной семьи неподалеку от Родиаса, как она заявила всем, а родилась в Серессе, что она дочь ремесленника, и внедрена сюда Советом Двенадцати длинным, обманным путем, чтобы стать самой важной шпионкой Серессы в Дубраве.
Письма к ней из Серессы, указывалось дальше в письме, идут через Родиас или из другой обители неподалеку от Серессы, и посвящены якобы вопросам веры и управления святилищем. Инструкции от Совета Двенадцати написаны в них проявляющимися чернилами. Ее ответы на них доходят тем же путем.
Каждая подробность, вплоть до изготовления чернил, была точной.
Она запомнила слова, сказанные ей императрицей Евдоксией в то утро (тоже весной):
— Ты просто младенец среди младенцев, если думаешь, что твои мелкие интриги могут хотя бы приблизиться к знаниям Сарантия. Однако когда я умру, ты будешь уничтожена. Оберегай меня изо всех сил.
— Почему? Почему вы меня ненавидите? — вспомнила Филипа свой вопрос и тот ужас, который нахлынул на нее подобно волне, гонимой ветром.
— Не считая того, что ты пыталась меня убить?
Невозможно было найти достойный ответ на этот вопрос тогда, нет его и сейчас.
В то давнее утро императрица-мать улыбнулась. Ее улыбка испугала Филипу с самого начала, эти холодные, полные ярости глаза. Она сказала:
— Я презираю твою мелочность и жадность. За то, что ты убиваешь, потому что можешь это сделать, без необходимости. И потому, что твоя навеки проклятая Сересса не вывела свой флот из гавани, когда Городу Городов, славе бога, позволили пасть.
— Я тут ни при чем! Я тогда была еще совсем ребенком!
— Но теперь ты не ребенок, и ты им служишь, прикрываясь верой. Я вижу тебя насквозь, я очень хорошо тебя понимаю. Береги мою жизнь. Твоя жизнь закончится, когда я умру.
С тех пор прошло так много лет. С того дня ее жизнь связана с жизнью этой непримиримой женщины, скованной неумирающей яростью.
У Филипы ди Лукаро были основания считать, что она сумеет достать это запечатанное письмо из дворца Правителя. Некоторые люди многим ей обязаны, один член Совета очень хочет провести с ней ночь. Если он достанет документ и вручит его ей нераспечатанным, это будет справедливой ценой за ее тело, и она с радостью ее заплатит.
Она даже считала, что сумеет поручить кому-нибудь найти то письмо в Родиасе, с помощью Совета Двенадцати, ведь они — наверняка! — не захотят разоблачения ценного для них человека, а заодно их собственных секретов.
Но когда речь идет о Серессе, ничего нельзя знать наверняка.
Возможно, их интриги кажутся детской игрой той ужасной женщине, которая сидит в комнатах самой Филипы (всегда в этих комнатах — в кресле, в тени, день за днем, год за годом), но они могут с легкостью отречься от нее, уволить ее, разоблачить ее, если сочтут выгодным это сделать.
И есть еще то гнусное третье письмо, а она понятия не имеет, куда оно отправлено.
Она в ловушке, несмотря на всю свою власть, несмотря на легкую и приятную жизнь. И этой жизни придет ужасный конец, когда злобная старуха умрет.
Воистину, нет легких — или надежных — способов для женщины управлять своей собственной судьбой, даже если ей кажется, что она нашла такой способ на острове, в бухте Дубравы.
Тем не менее можно носить в себе ненависть, такую огромную ненависть, что она заполнила обитель и остров.
— По крайней мере, — говорила она не один раз злой старухе у себя в комнате, — мой муж не пустил на ветер империю из-за глупой лени, и мой сын не умер без всякой пользы на городских стенах. Напомните мне, что ашариты сделали с его головой после того, как надели на пику? Признаюсь, я позабыла!
Никакого ответа на издевку. Никогда. Ни разу. Лишь непроницаемая чернота этих глаз.
Этим весенним утром они обе получили известие о том, что их гость прибыл. По-видимому, не гость, а гости. Филипа впервые услышала имя мужчины, когда его ей представили. Конечно, она прочла о нем в письме от Двенадцати. И другая женщина тоже прочла, это входило в их договоренность. Евдоксия молчала, сохраняла жизнь, получала доступ ко всему, к чему хотела. Императрица-мать послала этому человеку приглашение от своего имени по какой-то причине. Она это сделала. Она делала то, что ей хотелось.
Только ни одна из них не ожидала третьего человека, вошедшего вслед за двумя первыми.
Обитель на острове была прекрасна, она стояла на возвышенности, и с нее открывался вид на все стороны. Покрытые садами террасы спускались на юг и на запад, под ними раскинулся виноградник. Они поднялись от причала по дорожке в тени кипарисов. Драго остался снаружи, у входа в комплекс.
— Я буду неподалеку, — сказал он.
Старшая Дочь обители на Синане тоже была красива, с идеальной белой кожей, с высокими скулами. Она приветствовала Леонору Мьюччи и Перо Виллани учтиво, официально, по-царски. «Однако в этой комнате ощущается некий холод», — подумала Даница, которая наблюдала, держась в нескольких шагах позади. Драго сказал, что эта женщина из Родиаса, и на острове уже давно, и…
Мысли ее прервались. Но не потому, что кто-то заговорил.
Она кое-кого увидела. У нее всегда было хорошее зрение.
Драго рассказал ей о старшей женщине, которая живет на острове Синан. Приказ приехать Перо Виллани исходил от нее. По пути сюда, под утренним ветерком, капитан рассказал о матери последнего императора, Валерия XI, который погиб и был обезглавлен и расчленен во время последнего штурма Сарантия. Императрица-мать приехала сюда вскоре после этого. Ее отослал из города сын до начала осады. Последней осады.
Однако она не просто находилась на том же острове. Императрица Евдоксия, как видела Даница, присутствует в этой же комнате.
Она сидела в тени, в алькове, справа от них, в кресле с высокой спинкой и широкими подлокотниками. Маленькая женщина, лицо трудно разглядеть в полумраке. Но Даница поняла, кто это и где здесь настоящая царственная особа, живущая так далеко от родного ей запада.
— Ты ее видишь?
— Вижу, — ответил жадек. Она чувствовала его волнение. — Детка. Я никогда не ожидал, что…
— Я знаю.
Даница удивила саму себя. Иногда так бывает. Она прошла по плиткам пола, от того места, куда падал солнечный свет с широкой каменной террасы, в тень, подобную теням прошлого.
Она опустилась на колени, сознавая, насколько она мало значит и как мало может быть полезной этой женщине. И сказала, слыша свой охрипший голос:
— Моя госпожа, прошу вас, позвольте мне.
И поцеловала ногу в туфельке сидящей женщины, находящейся так далеко от славы, от блеска, от всего того, что было раньше во всех отношениях более великим, чем все, что теперь знал мир.
— Позволяю, — ответила женщина тонким, ясным голосом. А потом прибавила: — Ты?..
— Называй ее «ваша милость».
— Я — никто, ваша милость. Мое имя Даница Градек, раньше я жила на Сеньяне, теперь на службе в Дубраве.
— На службе?
— У семейства Дживо, в качестве телохранителя, ваша милость.
— А. Ты та, которая приплыла на их корабле.
— Приплыла? Она напала на тот корабль! — это воскликнула Старшая Дочь, красавица. — К нам пришла кровавая убийца из Сеньяна. Как интересно!
— Кровавая убийца? Даница, будь осторожна!
— Но какое я могу иметь значение для нее?
— Не знаю. Но здесь чувствуется злоба.
— Это я вижу. Наверняка не против меня. Не из Родиаса!
— Думаю, это так, детка.
Старая женщина посмотрела на молодую, которая правила здесь, и невозможно было не заметить злобу и здесь тоже. Это утро может пойти совсем не так, как они представляли себе, подумала Даница.
Она отступила назад, потому что и Леонора, и художник по очереди подошли, чтобы повторить приветствие так же, как это сделала она.
— Эта женщина из Сеньяна первой узнала и приветствовала нас, — заметила женщина, которая была императрицей западного мира. — Это стоит отметить.
— Правда? — спросила Филипа ди Лукаро. — Это призыв проявить снисхождение?
— Почему Даница нуждается здесь в снисхождении? — спросила Леонора Мьюччи.
Старшая Дочь на мгновение показалась озадаченной. Возможно, она не ожидала от молодой вдовы такой быстрой реакции, даже вызова.
— В самом деле? Вы не понимаете, что Сеньян делает с Серессой? С Дубравой?
— Хорошо понимаю. Я также вчера находилась в палате Совета, когда она спасла человека, и на корабле, когда она отомстила за гибель моего мужа. Она заслужила благодарность. Правитель тоже так сказал.
— Действительно, сказал. Об этом сообщали. Что вы скажете? — спросил Перо Виллани, глядя на Старшую Дочь.
— Этот вопрос мне задает серессец?
— Да, — ответил художник. — И Верховный Патриарх, которому вы служите, хвалил сеньянцев как верных слуг Джада на нашей границе с ашаритами.
Несколько мгновений тишины.
— Некоторые сеньянцы также пали на стенах Сарантия, — это произнесла старая женщина, которая когда-то была императрицей.
— Все равно, — ответила Филипа ди Лукаро, — они отрицают бога и разрушают веру. Сражаться с ашаритами — это одно, но воровать у…
— Как вы смеете! — воскликнула Даница.
— Ох, детка. Будь осторожна.
— Нет!
— Ты так со мной разговариваешь? — Даница подумала, что теперь эти скулы выглядят еще более острыми. — В этом месте, где я вооружена волей Верховного Патриарха и святостью Джада?
— Так ли это? — спросила Даница. — Вы слышали, что сказал синьор Виллани. Верховный Патриарх, да будет благословен он в свете, защищал и хвалил нас.
— Насколько мы понимаем, — произнесла старая женщина из своего полумрака, — это правда.
В ее голосе слышалось холодное удовольствие.
— И, — прибавила Даница, — многие мужчины Сеньяна действительно погибли в Сарантии. Они послали на восток восемьдесят человек из города с населением несколько сотен душ, и все они погибли за императора и Джада. Был ли там кто-нибудь из вашей семьи, когда умирала любовь к Джаду? Где были солдаты Родиаса, а также корабли и мужчины Серессы? Пели любовные песни на каналах? Делали деньги на торговле с ашаритами в Сорийе? И вы нас клеймите? Называете варварами тех, кто продолжает сражаться и умирать за веру в бога?
— Детка, теперь у тебя есть враг.
— Она с первого момента стала моим врагом. Не знаю, почему. Разве только…
— Что?
— Если только она родом не из Родиаса.
— О, боже. Не говори…
Но она сказала. Потому что, если она права, это объясняет, зачем Леонору вызвали сюда. Не для того, чтобы утешить, а чтобы дать ей инструкции.
Внезапно ей не захотелось проявлять осторожность.
— Может быть, вы вовсе не из Родиаса? — спросила она женщину, которая правила здесь. И услышала позади себя сухой смех старшей женщины, сидевшей когда-то на троне более великого царства.
— Что? Разумеется, я из Родиаса! — воскликнула Филипа ди Лукаро. — Хочешь узнать происхождение моей семьи? Чтобы понять, стоит ли их грабить?
— Уверена, что стоит, — ответила Даница. — Мне много не требуется.
Из полумрака опять донесся смешок.
И неожиданный смех самой Старшей Дочери.
— Полагаю, я это заслужила, — сказала Филипа ди Лукаро. Она улыбнулась. У нее была очень добрая улыбка. — Кажется, я позволила своему горю, вызванному гибелью доктора Мьюччи во время рейда сеньянцев, заставить меня забыть о долге перед гостями. Как бы то ни было, вы все именно гости. Я была бы вам благодарна, если бы мы могли начать сначала и выпить на террасе вина.
— Так действительно было бы лучше, — сказала Леонора.
Даница оглянулась. Старая женщина в кресле ничего не сказала, но ее глаза ждали взгляда Даницы. Она чуть-чуть склонила голову набок. Не более того.
— Ты видела?
— Я видела, жадек.
Послышался скрип кресла по плитам пола. Императрица встала, почти без усилий, хотя в правой руке держала трость. Ею она стукнула в дверь за спинкой ее кресла. Дверь моментально открыла служительница, которая, судя по ее лицу, нервничала.
Мать-императрица посмотрела на Перо Виллани.
— Синьор, следуйте за нами. Мы поговорим наедине.
Приказ. Перо вышел вслед за женщиной. Служительница вышла за ними и закрыла дверь.
Снова наступило короткое молчание. Филипа ди Лукаро опять улыбнулась и сказала:
— Мне действительно надо переговорить с вами, синьора Мьюччи, после того, как мы выпьем по чаше вина, все втроем. Могу я просить вас, чтобы вы потом приказали вашей телохранительнице удалиться, может быть, выйти в сад?
— Нет ничего такого, — сказала Леонора, — чем я бы не могла поделиться с госпарко Градек. Я многим ей обязана.
— Не сомневаюсь в этом, но наши телохранители наверняка не знают всего о нашей жизни.
— Она знает, — ответила Леонора. — Все, что может иметь значение здесь.
Женщина продолжала улыбаться, но Данице показалось, что теперь — с некоторым усилием.
Леонора прибавила:
— Например, она знает, что мы с доктором Мьюччи не были женаты.
Улыбка Старшей Дочери погасла.
— Ей не следовало этого говорить.
— Наверное, не следовало.
— Будь осторожна, Даница.
— Я постараюсь, жадек. Следует ли мне уйти? И спросить потом у Леоноры, что произошло?
— Тебе может грозить опасность снаружи.
— А здесь нет?
— Здесь тоже. Наблюдай за ней.
И, наблюдая, Даница увидела.
У стены рядом с письменным столом стоял тяжелый красивый дубовый шкаф. Его передняя стенка откидывалась, образуя плоскую поверхность. Филипа ди Лукаро сняла с пояса ключ, открыла шкаф, и опустила этот столик. Она достала из шкафа флягу светлого вина и два серебряных кубка — а потом третий, из глубины шкафа.
— Этот будет для тебя, детка. Не пей.
Данице внезапно стало холодно. Ее и раньше посещало чувство опасности, но никогда такой близкой опасности, раньше она не чувствовала, что может здесь умереть. Теперь все изменилось.
Она взглянула на Леонору. Та уже смотрела на нее, нахмурив брови. Хозяйка разливала вино.
Филипа ди Лукаро поставила флягу в шкаф. Снова с улыбкой, она принесла им вино на серебряном подносе. Поставила его на свой письменный стол, и подтолкнула к каждой ее чашу. Третий кубок, тот, что стоял в глубине, действительно предназначался для Даницы.
Даница сняла лук и колчан и положила их на пол. Леонора подошла к столу и взяла свое вино, тоже улыбаясь. Она прошла через комнату к террасе, под которой раскинулись сады и виноградники.
— Наверное, вы видите все корабли, которые приходят и уходят.
Хозяйка подошла к ней.
— Да. В хорошую погоду на террасе приятно находиться. И мы знаем, кто вернулся или прибыл раньше всех остальных. Мне это доставляет удовольствие.
— Полагаю, это должно доставлять удовольствие, — согласилась Леонора.
Они стояли вдвоем, глядя на траву и деревья, море и облака.
Даница протянула руку и взяла ту чашу, которую Филипа ди Лукаро предназначала для себя. Свою она оставила на подносе.
— Ты понимаешь, что она сделала?
— Думаю, да. Яд уже был в чаше, чтобы ей не пришлось его туда класть?
— Должно быть, так и есть. Жестокая женщина. Возможно, ты была права, Даница.
— Что она из Серессы?
— Это дает слишком много…
Филипа ди Лукаро сказала:
— Надеюсь, вы согласитесь принять это в качестве моего извинения, и чтобы вы могли теперь…
Она осеклась, глядя на свой письменный стол.
— Буду рада это сделать, — ответила Даница. — Выпьем за торжество Джада и добродетели? И, конечно, потом я покину вас, чтобы вы поговорили. Я всего лишь телохранитель, — она указала на чашу, которая была предназначена для нее, и осталась на столе.
Улыбка Филипы ди Лукаро исчезла. Однако она была хорошо воспитана, и обладала огромным опытом в таких делах. Она сказала:
— Собственно говоря, сама я никогда не пью вина по утрам. Но я чокнусь с вами чашами и…
— В Сеньяне считается оскорблением не выпить с гостями, если вы сами налили вино.
— Тогда мне повезло, что я не в Сеньяне, не так ли?
Теперь побледнела Леонора. Он легко бледнела и краснела, ее лицо отражало состояние ее души.
— Это правда, — ответила Даница. — Но если вы не выпьете вместе со мной, я буду оскорблена и также сделаю вывод насчет этой чаши.
— Какое мне дело до того, какой вывод…
— Выпейте ее, — сказала Даница. — Она была предназначена для меня. Пейте до дна.
— Не могу представить себе, чтобы я выполняла приказы такого человека, как вы!
— Вот как. Извинение отменяется?
— Я просто не позволяю здесь вести себя так по-варварски.
— Только вам это позволено?
Женщина повернулась к Леоноре:
— Простите меня, ваша служанка недопустимо плохо воспитана. Этого нельзя допускать. Я должна позвать своих стражников, чтобы выпроводить ее отсюда.
— Я так не думаю, — ответила Леонора.
И она поставила свою чашу и взяла ту, что осталась на столе. И вернулась на террасу.
— Драго! Госпар Остая! Вы мне нужны!
Драго находился в пределах слышимости, как и обещал. До них донесся его ответ. Очень надежный человек.
— Синьора? — произнес он, поднимаясь на террасу.
Но они видели, что к ним приближается еще один мужчина, почти бегом. Большой, молодой, широкоплечий.
— Возьмите эту чашу, пожалуйста, госпар. Обращайтесь с ней осторожно. У меня есть основания предполагать, что в ней есть яд. Нам нужно благополучно отвезти ее домой.
— Это переходит все границы! — вскричала Филипа ди Лукаро. Она посмотрела на другого мужчину, входящего из сада. — Юрай, я приказываю тебе это прекратить.
Даница сказала:
— Он умрет, если попытается, Старшая Дочь.
— Что?!
— Если чаша безобидна, мы искренне раскаемся. Если нет, Правитель и Совет будут поставлены в известность.
Леонора по-прежнему держала чашу. Филипа ди Лукаро внезапно бросилась к ней, занося над головой руку, чтобы ударить по чаше.
Ее жизнь закончилась.
Броском кинжала. Того самого кинжала, который убил Вудрага Орсата в палате Совета.
Угол броска был неудобным. Клинок Даницы вонзился в сердце Старшей Дочери, немного сдвинувшись в сторону.
— Ох, детка.
— У меня не было сомнений, жадек.
Мужчина в саду издал вопль без слов. Даница поняла, что у него нет языка. Зато у него был короткий меч у пояса — не совсем обычно для садовника. И теперь этот садовник бежал сюда.
— Назад! — сказала она Леоноре. — Быстро!
В данном случае в этом не было необходимости. Драго Остая, тучный и приземистый, которому гораздо более нравилось находиться в море, чем на земле, тем не менее, действовал чрезвычайно быстро, а ни один морской капитан никуда не выходит без своего собственного клинка.
Он перехватил немого слугу Филипы ди Лукаро на подходе к террасе. Огромный мужчина повернулся к нему лицом, все еще издавая этот высокий, безумный крик. Зазвенели клинки. Даница поворачивалась к своему луку, когда увидела, что все кончено.
Драго действовал умело и дрался без всякого снисхождения. Он ударил противника в коленную чашечку ногой, парируя его удар мечом. Затем, когда тот споткнулся, вонзил ему свой клинок в середину груди. Прямой, короткий выпад меча. Можно назвать его эффективным.
Вопль умолк. Внезапно у террасы стало очень тихо. Они слышали крики чаек у пристани, где стояло их судно. Птицы носились под облаками и ныряли в лучах солнца. Волны сверкали под ветром с запада. Воздух был свежий, мир был яркий, солнце бога поднималось на небо.
— Я уже убила так много людей, жадек!
— Детка, перестань считать.
— Как? — спросила она, с болью.
— Она пыталась убить тебя, Дани.
— Я знаю! Но так много. И ни один из них не был…
— Детка, прекрати.
Они услышали, как позади них открылась дверь. Даница резко обернулась, потянулась за вторым кинжалом. Потом остановилась.
— Давно пора было кому-то ее убить, — сказала императрица-мать Евдоксия, выходя вперед, туда, где на плиты пола падал свет с террасы. — Это сделали вы — что ж, приемлемый вариант.
За ней шел Перо. Он остановился у стола, оперся на него рукой. Он не из тех людей, догадалась Даница, кто прожил жизнь, в которой часто случалось насилие. Он смотрел на Леонору, все еще держащую в руке чашу с отравленным вином.
Он столько раз видел смерть.
Все видели смерть, чума об этом позаботилась, и виселицы, и в Серессе по ночам было опасно.
Но за последние несколько дней он видел, как людей убивают у него на глазах, видел только что убитых. Перо Виллани подумал: «Это уж слишком. Я — художник. Я хочу всего лишь, чтобы мне позволили делать мою работу».
Принимая во внимание беседу, которая только что состоялась по другую сторону двери, это может стать очень трудной задачей.
— Вы направляетесь в Сарантий? — спросила старая женщина, поворачиваясь к нему. Комната была обставлена просто, с узкой кроватью у дальней стены, над которой висел солнечный диск. У молодой служительницы был такой вид, будто ей хотелось оказаться где угодно, только не здесь. Перо, по правде сказать, чувствовал себя так же. Он не поправил императрицу-мать, неправильно назвавшую город. Он сомневался, что она когда-либо называла его иначе.
— Да, ваша милость.
— Вам заказали портрет этого пса? Врага света? Его портрет?
Он был также совершенно уверен, что она никогда не называла калифа другими именами, разве только еще худшими.
Он откашлялся.
— Да. Мне Сересса оказала честь…
— Вы будете писать его с натуры?
— Это возможно, ваша милость. Если я… если он позволит…
— Хорошо. Если да, вы воспользуетесь случаем и убьете его ради нас.
Она произнесла эти слова четко и хладнокровно. Перо Виллани подумал, сколько же неумирающего огня скрыто здесь, в обители, сколько ненависти, ярости.
Он был потрясен. Он пытался придумать, что следует сказать в ответ, что можно сказать.
Она улыбнулась ему, словно хотела ободрить. Ее волосы под пурпурной матерчатой шапочкой были седыми. Порфир, так называли этот цвет на востоке, и носить его имели право только императоры и императрицы. Она носила темно-синий плащ поверх зеленого платья. Лицо у нее было маленькое, морщинистое, широко расставленные глаза оказались голубыми и все еще блестящими.
Она небрежно произнесла:
— Они убьют вас, конечно. Вы станете мучеником в Сарантии, умрете там, где погибло так много людей. В будущем вы станете Святым великомучеником, вас будут почитать, вам будут молиться. Это не тот почет, который вас ждет за то, что вы нарисуете на холсте или на дереве. Это будет почет, окружающий ваше имя с ароматом вечной благодати.
— Моя госпожа, — начал Перо, — я не из тех, кто участвует в насилии или войне. Я…
— Вы бы и близко не подошли к его дворцам, если бы были другим, — она снова улыбнулась. — Нашей цели идеально соответствует то, что вы такой, какой вы есть.
«Нашей цели».
Он открыл рот и закрыл его.
— Вы еще не так стары, чтобы быть глупым, синьор Виллани, — продолжала она. — Мы понимаем, что это может оказаться невозможным. Мы также понимаем, что Сересса обсуждала с вами эту возможность. Мы знаем серессцев. Да, вас обыщут, и за вами будут следить каждый раз, когда вы окажетесь вблизи от ночного пса. Но мы возлагаем на вас это задание, которое любой джадит, верный богу и утраченному городу, должен принять с гордостью. Вы знаете, что там сделали двадцать пять лет назад. Вы знаете, чем был Сарантий целую тысячу лет. Может быть, у вас будет шанс — у скольких людей он был? — отомстить за всю ту боль, за отнятое величие, — она помолчала. — Я прошу вас помолиться в великом святилище Валерия — за меня, за моего мужа и сына, за всех мертвых, — что бы ни произошло, когда вы будете там.
Теперь это уже не святилище. Ашариты превратили его в один из своих храмов. Они снесли алтарь, убрали солнечные диски, те мозаики, которые еще уцелели. Это все знали. И она это знала.
И все равно.
Все равно. Перо опустился на колени перед этой женщиной, чья несгибаемая, нескончаемая гордость и память была упреком для них всех. Он сказал:
— Вы оказали мне большую честь тем, что говорили со мной, просили меня об этом. Я запомню. И… я сделаю все, что смогу.
Он сам себя поразил, произнеся эти слова.
Она снова улыбнулась ему. Эта улыбка не была доброй. Ходили слухи о том, что она приказала евнухам дворцового комплекса удавить двух ее детей, чтобы освободить путь к трону выбранному ею младшему сыну, тому, который взял себе имя Валерий XI и погиб во время последнего наступления войск калифа. Перо с тревогой почувствовал, что он попал в историю, которая не была его собственной.
Снаружи раздался вопль, ужасный, нечленораздельный крик.
— А, — произнесла старая женщина, поднимая голову. — Похоже, кто-то умер. Пойдем, посмотрим. Сегодняшний день становится все интереснее.
Она махнула рукой. Испуганная девушка бросилась вперед и открыла дверь. Они прошли в большую комнату. В саду лежал мертвый мужчина, а на террасе — мертвая женщина.
— Очень хорошо, — сказала императрица-мать Сарантия. — Этому уже давно пора было случиться.
Она умирала на темно-зеленых плитах пола. Она приказала привезти эти плиты из Варены, там большие каменоломни. Если знаешь, где в мире есть самые лучшие вещи, и обладаешь ресурсами, можно окружить себя красотой.
Она услышала, как открылась дверь, шаги, слова старой ведьмы. «Этому уже давно пора было случиться». Она жалела, очень жалела в последние мгновения своей жизни в этом мире, что не убила ее тогда, давно. Но письма — эти ужасные письма — сделали ее бессильной.
Было очень больно. Она раньше не знала, что бывает так больно. Говорят, рожать ребенка иногда бывает очень трудно, но у нее никогда не было ребенка. Она хотела заговорить, но почувствовала, как во рту забулькала кровь. «Вот что значит кинжал в сердце», — подумала она. Убита другой женщиной. Это дополнительная горечь. Именно так! Было так трудно, всегда так трудно для любой женщины пробиться в этом жестоком мире, а теперь…
Яркое утро. Ей показалось, что становится темнее. Стало темно.
Леонора все еще держала чашу. Она была уверена, что в ней налито отравленное вино. Держать ее в руке было страшно. Смерть на губах из серебряной чаши. Она посмотрела на тело женщины, которая правила здесь почти как королева. Плиты террасы были зеленые, некоторые потемнели от крови, почти у самых ног Леоноры. Уже в третий раз кровь рядом с ней, и кто-то мертв. Она была рада, что ее рука не дрожит, ей не хотелось пролить вино.
— С тобой все в порядке? — спросила Даница. Она вышла на террасу.
Леонора кивнула — не доверяла сейчас своему голосу. Как получилось, что в ее жизнь вошла насильственная смерть?
Она увидела, как к ней подходит Драго Остая. Он взял у нее чашу, осторожно.
— Я позабочусь об этом, — сказал он.
Однако он выглядел встревоженным. Они убили важную персону. Даница убила. Вино, яд в нем — это будет иметь значение, когда они будут об этом рассказывать.
Она услышала, как открылась дверь. Императрица-мать вернулась в комнату вместе с Перо. Старая женщина прошла мимо письменного стола. Она посмотрела на них всех, на лежащую мертвую женщину. И сказала:
— Этому уже давно пора было случиться.
Этого Леонора не поняла. Она снова повернулась к Драго.
— Могут сказать, что мы сами положили это в чашу. То, что в вине.
— Не скажут, — возразила Евдоксия, которая когда-то была императрицей Сарантия. Она снова пошла вперед, лишь слегка опираясь на трость. Перо остался сзади. — Сюда пришлют людей, и мы им покажем, где она хранила свои яды во флаконах и в чашах в глубине шкафа, уже налитые туда, в ожидании.
— Почему? Почему вы это сделаете?
Это спросила Даница, которая, казалось Леоноре, не может не противоречить и не бросать вызов, даже после того, как она опустилась на колени и поцеловала туфлю этой женщины.
Евдоксия мрачно ответила:
— Потому что она нас тоже пыталась отравить, много лет назад. Ей это не удалось. Как видите, — холодная улыбка. — Мы с ней после этого достигли взаимопонимания.
— Она была не из Родиаса, правда? — спросила Леонора.
— Конечно, нет. Из Серессы, родилась и выросла там. И осторожно внедрена сюда.
— В качестве их шпионки? — спросил Драго Остая. Леонора услышала в его голосе надежду. Если Старшая Дочь была шпионкой, тогда ее убийство могут посчитать допустимым.
Старая женщина снова улыбнулась.
— Мы подождем, пока Правитель пришлет нам кого-нибудь подходящего. А пока нужно заняться другим вопросом.
— Каким именно? — опять спросила Даница.
— Кто станет ее преемницей на посту Старшей Дочери. Ею должна стать вдова доктора, вы согласны?
— Что? — ахнула Леонора. И уставилась на нее.
— У меня нет желания… и почему… почему бы они согласились назначить меня? Должно быть, есть многие, кто… Нет! Это противоречит здравому смыслу!
Императрица продолжала улыбаться. Леонора видела, что у стоящего за ней Перо потрясенный вид.
Евдоксия из Сарантия сказала:
— Здравый смысл станет всем очевидным после того, как мы исполним свою роль и предложим это Дочерям Джада и Дубраве, синьора Мьюччи. И разве у вас нет веских причин не возвращаться в Серессу? Или в Милазию? Мы читали письма, присланные Советом Двенадцати, где говорится об их пассажирах на борту «Благословенной Игнации». В том числе и то, что написано невидимыми чернилами.
— Она вам позволила это сделать? — удивилась Даница.
— У нее не было выбора.
Молчание.
— Они ее примут? — спросила, наконец, Даница. Голос ее звучал задумчиво.
Императрица продолжала улыбаться, но в этот раз с искренней веселостью.
— Вы думаете, что мы не сумеем справиться с богобоязненными женщинами на острове в гавани Дубравы?
Даница покачала головой.
— Уверена, что сумеете, ваша милость. Вы сумеете справиться с Дубравой и Серессой, с нами, с этой мертвой женщиной. Со всеми.
— Со всеми, кроме османов в Сарантии. Но мы еще не умерли, и наши молитвы могут быть услышаны, чудеса случаются, по милости Джада.
Леонора подумала, что Евдоксия выглядит неукротимой и внушает страх. И то, что она только что сказала — правда. Леонора не вернулась бы на запад. Для нее нет дома за узким морем. Есть ли для нее дом на этом острове? Она не знает, но…
— Мне не обязательно становиться Старшей Дочерью, — неуверенно говорит она. — Я могу просто…
— Нет, обязательно, — возражает Евдоксия. — Они охотно согласятся с этим решением, те Двенадцать в Серессе. Мы должны представить им дело именно так, иначе они будут настаивать на вашем возвращении, чтобы использовать вас.
«Чтобы использовать». Леонора сдалась. В конце концов, это оказалось не так уж трудно.
Она, правда, сочла необходимым сказать:
— Я не ощущаю в себе истинного призвания служить Джаду. Как и большого желания жить среди одних женщин.
Императрица-мать запрокинула голову и громко рассмеялась.
— А вы думаете, что у той женщины это всё было? — наконец, спросила она. — Принимая во внимание людей, убитых по ее приказу этим немым в саду? Вы будете лучше для здешних женщин, гораздо лучше, чем была она. И это то место, где вы, может быть — может быть! — сумеете сами управлять своей жизнью.
Леонора взглянула на нее.
— Вы мне в этом поможете?
— Поможем, но по своим собственным причинам. Не надо заблуждаться насчет нас.
Леонора пристально смотрела на нее. Она почувствовала, как ее сердце начинает биться медленнее. Люди тебе помогают, или чинят препятствия, или идут рядом с тобой какое-то время, но это твоя собственная жизнь.
— Не буду, — пообещала она.
Первой мыслью Перо, когда он подошел и остановился позади старой женщины, было:
— Не может быть, чтобы она это спланировала! — а затем он подумал: — Она более опытна, чем даже герцог и Совет Двенадцати.
Потом, глядя на Леонору, стоящую на террасе в солнечных лучах, слыша ее разговор с императрицей, он подумал: «Она для меня потеряна».
Она никогда не принадлежала ему, размышлял он позже, возвращаясь обратно в Дубраву по неспокойному морю на маленьком кораблике, прыгающем по волнам. Ветер дул им в спину, солнце стояло над головой. Он молчал; Даница Градек рядом с ним тоже молчала.
Леонора осталась на острове.
«Жизни мужчин и женщин, — думал Перо Виллани, — устроены не так, чтобы дать нам то, чего мы желаем». Он где-то читал об этом.
Когда они приближались к причалу, он увидел поджидавшую их высокую фигуру. Марин Дживо спустился вниз, в гавань.
— О, Джад, благодарю тебя! — лихорадочно пробормотал Драго Остая.
Перо понял. Кому-то придется пойти к Правителю и членам Совета, чтобы начать объяснять то, что только что произошло. Марин гораздо лучше подходил для этого, чем любой из них.
Перо взглянул на Даницу, сидящую на скамье перед парусом. Она смотрела на Марина, пока они подходили к причалу, волосы ее развевались, лицо оставалось почти бесстрастным.
Почти. Он увидел на нем нечто неожиданное. Он все-таки был художником, его учили изучать лица, искать в них душу. Его отец научил его кое-чему до того, как умер слишком рано и оставил сына самостоятельно прокладывать свой путь в жизни.
После событий того утра на острове Синан произошло много других событий. Ошибочно думать, что драматические события происходят постоянно и непрерывно, даже в неспокойные времена. Чаще всего в жизни человека или государства бывают затишья и лакуны. Возникает видимость стабильности, порядка, иллюзия спокойствия — а потом обстоятельства могут быстро измениться.
Вино, привезенное с острова, отдали пользующемуся доверием алхимику. Один из главных советников Правителя, человек прагматичный, сначала дал небольшое количество этого вина маленькой собачке. В течение дня с животным ничего не происходило, но на следующее утро у собаки начались конвульсии, и она погибла.
Потом, на следующий день, алхимик установил, что в вино в самом деле было добавлено смертоносное вещество. Он определил, что это медленно действующий яд, хотя смерть собаки уже доказала это, и к тому времени на остров Синан уже отплыли лодки и вернулись с другими флаконами и чашами для вина. У алхимика появилось много работы. Вскоре его выводы получили дальнейшее подтверждение.
Некоторые из безвременных смертей в Дубраве, до этого считавшиеся следствием внезапной трагической болезни, теперь предстали в другом свете.
Также выяснилось, что Старшая Дочь обители Синана не была родом из знатного семейства в окрестностях Родиаса. Она много лет была шпионкой Серессы: основным источником информации республики (и виновницей некоторых смертей) в Дубраве.
Эта новость отнюдь не вызвала радости у Совета Правителя и у купцов города.
Сам Правитель заметил, что они всегда знали о присутствии в их городе шпионов Серессы, как и в других местах, ведь и сама Дубрава добывала информацию всеми доступными ей средствами. Но его слова не слишком погасили возмущение в палате Совета. Многие искренне негодовали, что священную должность так подло использовали. Это свидетельствовало о безбожии, даже о ереси. Кроме резкого письма, отправленного в Совет Двенадцати, еще одно ушло к Верховному Патриарху, а третье — к императору Родольфо в Обравич, с кратким описанием события.
Мир должен был узнать о вероломстве серессцев, а положение некоторых адресатов позволяло им не просто выразить порицание. Любые торговые санкции против Царицы Моря могли только помочь купцам Дубравы.
По более насущному вопросу верховный священнослужитель Дубравы встречался с Правителем и его самыми доверенными советниками. Он вышел после этой встречи и объявил, что поддерживает идею о том, чтобы новой Старшей Дочерью на острове Синан стала женщина, которую никто не ожидал увидеть преемницей погибшей. Она очень молода, но ее ранг и происхождение из достаточно знатной семьи (и на этот раз это легко подтвердить) оправдывают это назначение.
Овдовевшая Леонора Мьюччи из Милазии, только что надевшая траур после ужасной гибели мужа, выразила готовность остаться на острове и своим служением лично искупить зло, причиненное ее предшественницей.
Подразумевалось, что почетная гостья приюта, императрица Сарантия Евдоксия, великодушно выразила готовность оказать ей поддержку и быть наставницей новой Старшей Дочери в первые месяцы или даже годы (если будет на то милость Джада).
Также подразумевалось в Дубраве, что Леонора Мьюччи может сообщать новости Серессе, учитывая происхождение ее мужа, но поскольку все об этом знают, то в этом нет ничего предосудительного. Всегда лучше знать, чем не знать.
Что касается домашних дел, то было задумано одно рутинное для торгового и коммерческого города предприятие: широко известное семейство купцов Дживо, которое в последнее время оказалось в центре многих драматических событий, теперь решило отправить небольшой отряд с товарами (предположительно, ювелирными изделиями и обработанными тканями) вместе с купцами из Серессы, направляющимися на восток, в Ашариас.
Как всегда весной, ходили слухи о войне, но все считали, что военная кампания османов будет проходить — как обычно — севернее обычной дороги купцов в великий город, и в любом случае, османы нуждаются в честных купцах с западными товарами.
Отряд Дживо должен возглавить младший сын, Марин, вместе со слугами, животными и четырьмя телохранителями. Одной из последних стала эта вызывающая беспокойство женщина из Сеньяна. Все были рады, что она покинет город. Если повезет, она может никогда не вернуться назад. Вместе с караваном купцов, теперь уже довольно большим, также отправлялся художник из Серессы, некий Виллани, — по слухам, его нанял сам великий калиф, чтобы художник написал портрет правителя османов.
Если это правда, то Виллани уже сделал свое состояние, заявляли в Дубраве за весенним вином. Если он умеет рисовать, говорили одни. Если он уцелеет, замечали другие.
Мир — это шахматная доска, как когда-то объявил поэт из Эспераньи, в своих прославленных строчках, много столетий назад. Фигуры двигают другие, они сами собой не управляют. Их ставят друг против друга, или рядом. Они союзники или враги, более высокого или более низкого ранга. Они умирают или выживают. Один игрок выигрывает, и затем на доске начинается другая партия.
Даже в этом случае, взлет и падение судеб империй, царств, республик, враждующих верований, сердечные страдания мужчин и женщин, их потери, любовь, неумирающая ярость, восторг и удивление, боль, рождение и смерть — все это для них живая реальность, а не просто образы в поэме, каким бы талантливым ни был поэт.
Мертвые (за невероятно редкими исключениями) уходят от нас. Их хоронят с почестями, сжигают, бросают в море, оставляют на виселицах или в поле на поживу зверям или стервятникам. Нужно стоять очень далеко или смотреть очень холодными глазами, чтобы созерцать все это бурлящее движение, это страдание, волнение, только как на фигуры на доске, которые двигают во время игры.
Филипа ди Лукаро была одной из тех, кого похоронили, как положено, с должными обрядами до погребения и свечами после, на маленьком кладбище рядом с обителью на Синане, откуда видны виноградник и море. На этом настояла женщина, которая сменила ее здесь. Тело мертвого слуги мертвой женщины, немого Юрая, вернули его родным, которые приплыли за ним в рыбацкой лодке с каменистого побережья на севере от Дубравы.
Никто не знает, что они с ним сделали.
