Загадочный жуткий вой, доносившийся откуда-то с востока, сделался едва различимым среди шорохов, опустившейся на Землю колдовской ночи – его заглушил шум, поднятый в воздухе вылетевшим из больницы бельем. Мне даже почудилось, что белье курлыкало наподобие журавлей, только значительно глуше и почти без каких-либо интонаций (красота и печаль, так характерные для журавлиных голосов, отсутствовали напрочь). О пациентах и, в частности, о Раде, я старался вовсе не думать: страшно мне было хоть что-либо о них подумать, и воображение мое относительно возможных сцен, разыгравшихся внутри больницы, полностью оцепенело.

Стараясь больше не замечать хаотически метавшееся в зелёном лунном свете белье, я сел за руль «джипа» и со скоростью восемьдесят километров в час, за несколько секунд преодолел широкий заасфальтированный промежуток между автостоянкой и стеклянной стеной больничного вестибюля. Резкий скрип тормозов моего автомобиля прозвучал тоскливым стоном человека, умиравшего в полном одиночестве.

Вестибюль освещался слабым голубоватым светом ночных ламп. Я ясно различал четко очерченные темные контуры четырехгранных колонн, несущих на себе тяжесть второго этажа, разлапистые финиковые пальмы в кадках, мраморную лестницу, по которой пациенты поднимались навстречу последнему бою с заживо пожиравшими их болезнями… На лестнице кто-то стоял – не человек, людей я вообще не заметил в пустынном вестибюле. Повинуясь могучему инстинкту самосохранения, я разглядывал внутренности вестибюля, не покидая «джипа». И, черт возьми, на ступенях лестницы кто-то стоял, слегка покачиваясь: темный, высокий, широкий и по большому счету, не имевший какой-либо определенной конфигурации.

Смотрел я на загадочный объект долго. Прежде чем догадался – кто именно, а вернее – что, стояло на лестнице, перекрывая выход на верхние этажи больницы. Нельзя сказать, чтобы я сильно удивился, по всей видимости, в эту ночь я достиг полного предела в нездоровой способности чему-либо удивляться – на больничной лестнице, покачиваясь из стороны в сторону, словно гигантская кобра перед решающим броском, стояла ковровая дорожка, по которой еще сегодня днем я несколько раз поднимался и опускался, вместе с сотнями других людей.

И вот старая, во многих местах истертая, темно-красная ковровая дорожка противоестественным способом ожила, сразу же превратившись в чудовище, внушающее отвращение и ужас, прежде всего вопиющей алогичностью самого факта своего существования. И, тем не менее, иного выхода у меня не имелось, кроме как попытаться проскользнуть вверх по лестнице мимо ожившей ковролиновой дорожки или попытаться вступить с ней в бой. Я решительно передернул затвор «ПМа», не представляя, однако – какое воздействие могли оказать пистолетные пули на моего потенциального противника, открыл дверцу «джипа» и выпрыгнул на асфальт больничного двора.

Почувствовал я себя сразу неуютно со всех сторон: сверху, где-то на высоте двадцати-тридцати метров продолжало кружить хороводы бешеное белье, намерения его мне были совсем неясны; справа и слева, отовсюду – из различных и многочисленных уголков ночи, продолжавшей тоскливое и вместе с тем, торжествующее пение, рождавшееся где-то на востоке. Решив не задерживаться во дворе, я быстрее прошел к тяжелым, стеклянным дверям, толкнул их «от себя» и оказался в тихом теплом вестибюле, залитым неярким синим светом ночных ламп.

Не знаю – были ли у той мерзкой твари, столбом ставшей на ступеньках лестницы, органы зрения, обаяния или какие-то еще чувствительные сенсоры, позволявшие замечать изменения в непосредственно окружавшей её воздушной среде, но я сразу понял, что она меня мгновенно заметила и немедленно напряглась. Краями глаз я покосился по сторонам, чтобы удостовериться: не прячутся ли в вестибюле еще какие-нибудь агрессивные тряпки, но нет – больше никто не висел под потолком, не извивался по полу между колоннами, не прятался по темным углам, лишь неподвижно замерли в кадках пальмы и сикоморы. От них заметно распространялся по вестибюлю свежий запах хорошо очищенного кислорода. А вот взбесившаяся ковролиновая дорожка, загораживавшая мне проход наверх, явственно испускала резкий гнилостный запах какого-то совсем незнакомого мне, по-особенному неприятного, оттенка.

Я сделал шаг вперед, не спуская глаз с ковролиновго стража лестницы. На мой всего лишь один-единственный шаг проклятая дорожка немедленно и очень бурно среагировала, вытянувшись в высоту сразу на целый метр! То есть легко и без усилий перевела целый метр своего тела, (хоть и язык не поворачивается употреблять это слов по отношению к ковровой дорожке, но иначе не скажешь) лежавшего на ступеньках в горизонтальном положении в положение вертикальное. Волна отвратительно смотревшейся дрожжи пробежала по всей длине дорожки, щедро стряхивая с нее клубы пыли, роившейся под светом синих ламп подобно мелкой надоедливой болотной мошкаре. В следующий миг произошло то, чего я подсознательно ожидал и боялся, но во что упрямо не желал верить. Ковролиновая дорожка, свернувшись тугой пружиной, совершила молниеносный выпад-прыжок в мою сторону.