Отъехав от вокзала с полкилометра, повинуясь неясному безотчетному чувству, я остановил машину на каком-то темном перекрестке, где со всех сторон высились громады двенадцати– и пятнадцатиэтажных домов и одиноко без всякого смысла мигал желтым, красным и зеленым неутомимый светофор. Я выключил двигатель и прислушался: кругом стояла глухая полночная тишина. Продолжая повиноваться тому самому могучему неодолимому позыву, заставившему меня остановить машину и заглушить двигатель, я открыл дверку и посмотрел вверх на затянутое невидимыми облаками чёрное небо и – на края плоских крыш высотных домов, образовавших вокруг меня угрюмое тихое ущелье.

Вглядываться во мрак мне пришлось недолго – возле самого края одной из крыш, нависавшей прямо над моей головой, заклубился кусок антрацитовой черноты – волнообразно заколыхался, не принимая определенный конфигурации и заставляя меня изо всех напрячь зрение. Но еще до того, как я его различил, я инстинктивным движением захлопнул дверцу, догадавшись, что надо мною в вышине копошится стрэнг. «Он следит за мной и скоро убъёт – в убийствах он соблюдает строгую очерёдность!», – со страхом подумал я и нажал на газ.

В течение скоротечной десятиминутной поездки до больницы я пытался понять: почему встреча со стрэнгом не показалась мне неожиданной, но никаких рациональных объяснений найти не сумел.

На больничной автостоянке, едва я успел заглушить двигатель и выйти из машины, ко мне сразу подбежал ночной сторож – молодой парень лет двадцати пяти. Показался мне он чем-то сильно взволнованным, а может – просто пьяным: разобрать было сложно.

– Слушай, друг! – обратился он ко мне громко и с каким-то болезненным надрывом в голосе, – ты из центра приехал?!

– И из центра тоже, – как можно флегматичнее ответил я, глядя мимо сторожа на девятиэтажное здание больницы, машинально пытаясь угадать – за каким из одинаковых темных окон лежит Рада. – А что случилось – чем ты так взволнован?

Сторож посмотрел на меня взглядом, каким обычно смотрят умудренные бесконечными неприятностями взрослые на неразумных детей:

– Вы что – с Луны свалились?! Даже мимо нашей стоянки дважды проезжал БТР. С него прапор в каске объявлял по мегафону, что в городе объявлено военное положение, и выход на улицу граждан карается немедленным арестом! И приказано также было, чтобы избежать смертельной опасности – всем крепко-накрепко запереть окна и двери! Прямо как в детских страшилках! – и сторож рассмеялся нервным смешком.

Все-таки я решил, что он был пьян и внимательно взглянул на него, раздумывая, чтобы ему ответить такое особенное, как…

…Ну, собственно, сначала вновь полностью выступила из облаков полная мертвенно-зелёная луна и осветила мир холодным равнодушным светом. Я и пьяный сторож невольно вздрогнули при столь внезапно включившемся освещении и вздрогнули, как выяснилось спустя секунду, совсем не напрасно.

Сначала мы услышали звук, ранее ни мною, ни сторожем, несомненно, никогда неслыханным. Он усиливался каждое мгновение, вызывая ассоциации с чудовищным штормом, надвигавшимся на уютный ласковый пляж, усеянный беззаботными нудистами. И я, и стремительно трезвеющий сторож, не отрываясь, смотрели на темные квадраты больничных окон. Я пытался точно определить: какое окно на пятом этаже принадлежит палате Рады? И неужели с ним произойдет то же самое, что и с остальными сто тридцатью четырьмя окнами больничного фасада, повернутого к нашим лицам. Я знал, я был уверен заранее в невероятной сути катастрофы, надвигавшейся со сверхзвуковой скоростью.

Стекла больничных окон – они мелко-мелко вибрировали, и мои барабанные перепонки каким-то непостижимым образом улавливали их вибрацию на таком большом расстоянии, посылая, в свою очередь, головному мозгу сигналы опасности. И, показалось еще мне, будто где-то в ночи прямо среди облаков родился крик, обещавший быть удивительно неприятным и продолжительным, а главной его интонацией обязательно окажется злобное победное торжество!..

…Все сто тридцать пять стекол вылетели наружу с поразившей меня и сторожа синхронностью и самой настоящей дьявольской слаженностью. Хрустальный перезвон миллионов мельчайших осколков, радостно сверкнувших под луной, наподобие множества горных водопадов, не смог заглушить нарастающий в ночи злобный торжествующий вой. Источник воя, как мне казалось, располагался где-то на востоке. Но вой служил всего лишь звуковым аккомпанементом тому действу, какое развернулось сейчас перед моими глазами…

Вслед за сверкающим шорохом стеклянных каскадов, из всех ста тридцати пяти темных оконных проемов с первого по девятый этаж, наружу выпорхнуло огромное количество белых тряпок различных размеров, и тряпки эти радостно и энергично принялись извиваться, кувыркаться и плясать в волнах мощного прибоя лунного света.

– А-а-а-ах-х-ага!!! – с болезненным надрывом в голосе, сорвавшемся куда-то в преисподнюю нечленоразделья, прокудахтал неразборчиво сторож и присел на корточки: нижняя челюсть у него отвисла, глаза выпучились и обессмыслились. И самое плохое, что он не успел снять штаны.

– Да ты, что, друг?! – посочувствовал я ему, – никогда не видел летающего постельного белья?

Сторож, ничего не отвечая мне, уже вовсе как-то почти по звериному – сильно пригибаясь, руками придерживаясь асфальта, неровными скачками бросился к своей будке, оставив меня в одиночестве любоваться стаей больничного постельного белья, вовсю резвившегося под холодным светом луны.