– Кто эта женщина? – вопросил король Франции Людовик, томно обмахиваясь веером в недвижном, густом от жары воздухе дворца. – Писать мне со столь недопустимой частотой, докучать мне таким вот образом?

– Маргарита Анжуйская вам кузина, Ваше Величество, – подавшись к монаршему уху, шамкающим шепотом подсказал канцлер. Людовик обернулся с нетерпеливо-насмешливой гримасой.

– Я прекрасно знаю, кто она, Лалонд! А вопрос мой прозвучал, так сказать, théorique или даже скорее rhétorique, учитывая то, что никто из вас, похоже, не способен четко истолковывать ход моих мыслей.

При дворе поговаривали, что канцлеру Альберу Лалонду от роду лет восемьдесят, а то и все девяносто – толком это даже было неизвестно. Движения и речь его отличались неспешностью, если не сказать медлительностью, но кожа этого человека была на удивление гладкой, а морщины столь мелкими, что оставались невидимы до тех пор, пока он не начинал страдальчески морщиться от боли в двух своих коренных зубах, которые еще уцелели. Сам же он утверждал, что ему всего шестой десяток, даром что все друзья его детства давно перекочевали на тот свет. Кое-кто при дворе говаривал, что старик канцлер застал по молодости еще строительство Ноева ковчега (хотя это, наверное, все же было преувеличением). Король Людовик терпел Лалонда за рассказы о детстве и отрочестве своего отца. Они отчего-то вызывали в нем симпатию, хотя канцлеру такие россказни вроде как не по чину.

Французский король завороженно наблюдал за жеванием беззубого рта старика, которое в жару становилось особенно заметным. Верхняя и нижняя губы скользили друг по другу с мягкостью поистине необычайной – зрелище столь увлекательное, что Людовик отвел глаза даже с некоторой неохотой. Дело в том, что его дожидалось с полдесятка маркизов, которые в совокупности сочетали в себе денежные состояния и воинские формирования без малого всего королевства, стоило лишь королю выказать в них надобность. Людовик отер по всей длине свой внушительный нос, задержавшись на его лоснящемся кончике, который задумчиво почесал большим и указательным пальцем.

– Ее отец, герцог Рене, отнюдь не глуп, несмотря на все свои несбывшиеся притязания на Иерусалим и Неаполь. Однако не будем подвергать человека критике за пылкость амбиций. К тому же это означает, что нельзя подозревать в нехватке сметливости и его дочь. Она знает, что я вряд ли озабочусь подыскиванием пары ее сыну – мальчику без земель, без титула и без монет! Меня, признаться, заботит другое: король Эдуард, монарх Англии. С какой стати я должен избрать поддержку этого нищего принца Ланкастера? Зачем мне вступать в раздор с Эдуардом Плантагенетом, причем в самом начале его правления? Править ему предстоит долгие годы, Лалонд. К моему двору он присылает своего друга Уорика с запросом насчет принцессы, с предложением даров и островов, да еще изливает мне на уши лесть о столетии мира после столетия войны. Все это, безусловно, ложь от начала до конца, но что за ложь! Какой красоты и витиеватости!

Король поднялся с трона и принялся расхаживать, снова обмахиваясь веером. Маркизы и те, кто находился у него в услужении, поспешно отстранились, чтобы невзначай его не задеть – а то, глядишь, разбушуется.

– Стоит ли мне посылать такого короля в руки моих недоброжелателей? – продолжал Людовик. – Сомнений не держу, мессиры, что герцог Бургундский или маркиз Бретани охотно откликнулись бы на его предложение. У всех моих непокорных герцогов есть незамужние дочери или сестры. А тут вам Эдуард, король Англии, да еще без наследника…

Веер колыхал воздух слишком вяло, и Людовик промокнул свежую испарину на лбу шелковым платком.

– Кузина Маргарита насчет всего этого прекрасно осведомлена, и тем не менее, Лалонд… и тем не менее, она спрашивает! Как будто… – Он поднес палец к губам, прижав его посерединке. – Как будто ей известно, что другом этого двора Эдуард никогда не станет. Как будто я должен ее поддержать и знаю, что иного выбора у меня нет. Все это весьма странно. Она не упрашивает, не умоляет, хотя ей не оказывается никаких благоволений, а единственные поступления, которые у нее есть – это скромная рента от ее отца. Единственное, что у нее есть предложить, – это ее сын. – Неожиданно на лице короля заиграла улыбка. – Это все равно что ставки в игре, Лалонд. Она говорит: «Мой маленький Эдуард – сын короля Генриха Английского. Найди ему жену, Луи, и возможно, когда-нибудь тебе воздастся сторицей». Только вот шансы мелковаты – разве нет, Лалонд?

Пожилой канцлер посмотрел на монарха из-под приопущенных век. Прежде чем он успел ответить, Людовик с патетическим отчаянием всплеснул руками:

– Она ставит на свое будущее, опираясь на мою неприязнь к английским королям! Будь у меня дюжина незамужних сестер, я, быть может, и подумал бы, не отдать ли одну из них за ее сына. Но многие из них умерли если не на моих глазах, то на моей памяти, Лалонд. Вам это известно, как никому другому. Близняшки, затем бедная Изабелла… А взять трех моих собственных детей, Лалонд! Я передержал на этих самых руках больше детских тел, чем пожелаю любому отцу!

Король приумолк, оглядывая огромную пустующую залу своего дворца. Все присутствующие здесь смолкли и стушевались, чтобы не прерывать ход монаршей мысли. После того как минула, казалось, целая вечность, он откашлялся и передернул плечами.

– Ладно, довольно. Ум мой колет меня старыми огорчениями. Как здесь жарко! Нет. Миледи Маргарита будет разочарована. Составьте ей ответ, Лалонд, выразив мои бесконечные сожаления. Положите ей небольшой пенсион. Может, хотя бы после этого она перестанет меня донимать.

Канцлер в знак покорности наклонил свою трость.

– Что же до короля Эдуарда Плантагенета, похитившего корону у одной из моих кузин… mon Dieu, Лалонд! Неужели мне отдавать свою дочь Анну, когда она вырастет, за эдакого волка? Бросать моего дорогого ягненка в пасть грубому английскому великану? Едва мой отец выдал сестру за англичанина, как их король Генрих возомнил себя королем Франции! Я еще помню, как англичане расхаживали по улицам французских городов и предместий, выдвигая на них свои права. Если я окажу честь этому королю Эдуарду моей маленькой девочкой, то сколько ж пройдет времени, прежде чем снова затрубят рога? А если нет, то сколько его минет, прежде чем войну протрубят Бургундия и Бретань? О mon Dieu, какая досада!

К удивлению правителя, канцлер Лалонд подал голос:

– Ваше Величество, англичане обескровлены своей битвой при Таутоне, или на Йорковом поле, как они ее называют. Грозить Франции они больше не дерзнут – во всяком случае, пока я жив.

Людовик оглядел старика с ироничным сомнением.

– Хорошо, если б нам повезло и вы протянули хотя бы еще одну зиму, Лалонд. А этот Эдуард, между прочим, – сын Йорка. Его отца я помню еще до того, как родился этот его большой щенок. Герцог Ричард, надо сказать, весьма впечатлял – и жестокостью своей, и умом. Моему отцу он нравился, хотя то же самое тот говорил и о других. Я не могу сделаться врагом этого его великана-сына, одержавшего на поле брани победу над тридцатитысячным войском! Нет, в своем решении я определен. Незамужних сестер у меня не остается ни одной. Дочери моей сейчас три года, ну и, конечно же, есть еще новорожденная, Боже, даруй ей выжить! Анну я мог бы помолвить, когда ей исполнится четырнадцать, но это через одиннадцать лет. Так пускай же Эдуард на десяток лет умерит свой пыл! Пусть сначала проявит себя как король, прежде чем я отправлю за море еще одну дочь Франции.

– Ваше Величество, – начал было канцлер, но Людовик чутко вскинул руку.

– Да. Я сознаю, что ждать он не станет. Вы что, не улавливаете полет фантазии, канцлер Лалонд? Вы вообще понимаете юмор? Или это уже старческая глухота? На встречу с Эдуардом я отряжу депутацию из виконтов и премилых нарядных щебетуний с соглядатаями и голубями, готовыми доставлять новостные записки прямо мне в руки. Возможно, они и предложат ему мою дочь, но он заартачится, а там и откажется вовсе. Ведь невозможно же ждать столь долго, не зачиная при этом наследников! И вот тогда мы предложим ему мою вдовствующую свояченицу Бону или одну из племянниц, которые на Рождество осаждают меня стаей и молят о подарках из моих рук. Он ответит согласием, и возможно, тогда мы удержим этого ogre от того, чтобы он чрез сей многострадальный ручей слез, именуемый у них Английским каналом, привел за собой армию. Теперь вы понимаете, Лалонд? Или я должен изъясниться повторно?

– Единожды… в такой жаре достаточно, – холодно взглянув на монарха, пробормотал старик.

– Присутствие духа в столь древней особе! – Король Людовик звучно хмыкнул. – Incroyable, monsieur. Bravo! А вам не кажется, что вам надлежит быть частью этой депутации? Встретиться с их королем в Лондоне. Нет-нет, не нужно рассыпаться в благодарностях, Лалонд! Просто ступайте сейчас же и готовьтесь к этому. Немедля.

Казалось, что лето длится уже вечность, словно зимы перед этим никогда и не было. Вся страна томилась под невесомым от зноя воздухом, устало-равнодушная к новым посулам жары, которую с рассветом возвещало золотое пыльное небо. Внутренние стены Виндзорского замка, тем не менее, сохраняли прохладу даже в самые жаркие дни, благодаря толстенной каменной кладке. Под укоризненным взглядом Уорика король Эдуард припал лбом к гладкому известняку, изнеможенно прикрыв глаза.

– Эдуард, возьмись за ум, – сердитым голосом выговорил Ричард монарху. – Пока у тебя нет наследника, ты только и делаешь, что сам себе пишешь надписи на стене. Если тебя, не дай бог, после одной из твоих пирушек хватит апоплексия или от случайного пореза загниет кровь… – Чтобы наставлять этого великана, который сейчас сумрачно пялился в окно, требовалась определенная смелость. – Если ты вдруг умрешь, Эдуард, оставив дела в текущем состоянии, то какой, по-твоему, будет результат? Сына у тебя нет, а твои братья для наследования чересчур юны. Джорджу сейчас сколько – четырнадцать? А Ричарду и вовсе одиннадцать. Значит, надо будет назначать регента. И сколько, ты думаешь, пройдет времени, прежде чем в Англию снова сунутся Маргарет с Генрихом, но теперь уже со своим сыном? К тому же, учти, в этой стране считай что каждая семья потеряла кого-то под Таутоном. Ты хочешь, чтобы здесь снова разразилась смута?

– Не мели вздор. Разве ж я умру? – Тяжело ворочая языком, молодой король отлепился от стены. – Если только ты насмерть не засечешь меня своим языком. – Он призадумался, а затем произнес больше для себя: – Интересно, как там Ричард? Обжился ли в Миддлхэме?

– Опять ты за свое! – теряя терпение, всплеснул руками Уорик. – Вот почему мне никогда не известно наперед, что ты вымолвишь! Одним выпадом ты способен перечеркивать все полезные советы и при этом еще напомнить, что отдал брата под мою опеку! А между тем, если ты мне доверяешь, ты должен меня хотя бы слушать!

– Да слушаю, слушаю, – утомленным голосом отозвался Эдуард. – Хотя мне кажется, ты слишком уж беспокоишься. Худшему уже не бывать. Что же до моего брата Ричарда, то он сейчас входит в возраст, в каком был я, когда отправился с тобой в Кале. Ты для меня был тогда хорошим наставником, и я не забыл, какими глазами смотрел на тебя снизу вверх. У меня, признаться, была мысль тоже отправить его туда в гарнизон, но… он более изнежен, чем был я в его возрасте. Это все мать, она его избаловала. Ему нужна каждодневная практика с мечом и часы ратных упражнений. Уверен, ты знаешь, как с этим быть, – ведь у тебя был я.

Уорик протяжно вздохнул. Роль, которую он вынужден был играть – что-то среднее между старшим братом, отчимом и советником, – изрядно ему поднадоела: един в трех лицах, и вместе с тем никакой реальной власти над своенравным молодым королем. Поначалу, когда Эдуард вверил ему в попечение младшего из своих братьев, граф счел это за большую честь. Вообще отсылать из семей отроков для созревания в мужчин было вполне обычным делом. Жизнь вне круга тех, кого они иначе могли бы разочаровать, закаляла их и позволяла избавиться от своих последних ошибок детства. Она же выстраивала новые союзы, так что Уорик был доволен выбором Эдуарда доверить эти хлопоты именно ему. Но на поверку ничто не оказывалось более досужим и пустым, чем роль компаньона при короле – таком короле.

Первые два или три года это не бросалось в глаза. У них с Эдуардом были дела поважней: подавлять ланкастерские бунты на севере. Неистовое, лихое время с мелкими боями и стычками, с гонкой по землям в травле и ловле шпионов и изменников. В итоге сотни знатных домов ныне пустовали, а их бывшие владельцы или до сих пор скрывались от правосудия, или же свисали с сучьев и красовались на штырях вдоль Лондонского моста. Эдуард с доподлинным упоением лишал прав и состояний благородные дома, которые поддерживали Ланкастера, отчуждая их титулы и богатые угодья. Разумеется, они с Уориком были беспощадны, но ведь им в свое время дали для этого повод.

На всем своем протяжении это была волнующая, сопряженная с опасностью работа, а потом страна затихла, и волнений в ней не было целое лето – ни одного сожженного манора, ни одного слушка о готовящихся кознях короля Генриха. Именно эти удушающе-штилевые, потно-безветренные месяцы подействовали на Эдуарда так, что он начал скрестись во все двери, как пес, изнывающий по выезду на охоту. Он всегда ощущал себя здоровее на холоде, где можно закутаться в меха. А от летней жары исхода не было, и она вытягивала, похищала из короля его могучую силу, делая его ослабленным, подобно остриженному Самсону.

Уорик смотрел на него, прикидывая, что может быть причиной такой неугомонности. На ум напрашивалось одно подозрение, которое он решил озвучить.

– Знаешь, Эдуард, после Таутона у нас еще недостаточно сил, чтобы подумывать о переходе через Ла-Манш, как бы ты этого, вероятно, ни хотел. У нас на это просто нет армии.

– При Азенкуре наших было всего шесть тысяч! – рыкнул правитель, судя по сердитости, застигнутый врасплох таким чтением своих мыслей. – И пять из них составляли лучники.

– Но ту армию вел король, уже обзаведшийся сыном и наследником, – не замедлил с ответом Ричард. – Эдуард, тебе двадцать два года, и ты король Англии. Времени у тебя еще с избытком на любой военный поход, но вначале будь добр побеспокоиться о наследниках. Это я тебе говорю как монарху. Нет на свете принцессы, которая не мечтала бы о супружестве с тобой.

Уорик приумолк, видя, что взор его собеседника прикован к землям где-то за Виндзором. Несомненно, молодой король сейчас томился мыслью, не бросить ли к чертям свои титульные обязанности и не исчезнуть ли с глаз на неделю, а то и на две, пропитаться запахами костра и звериной крови. Вел он себя так, будто обязанностей правления страной на нем и не было. Или, скажем, стоило бы сейчас пройти слуху о каком-нибудь звере, беспокоящем стада или какую-нибудь деревню, – Эдуард уже мчался бы туда, на скаку трубя своим рыцарям сбор в охотничий рог.

Чувствовалось, что интерес и внимание короля ускользают. Взгляд его сделался острым, а сам он подался ближе к оконной раме, затуманив дыханием пятачок стекла. Отсюда из башни виднелась Темза. Несомненно, Эдуард углядел стаю уток, близящихся к берегу. Молодой король был рабом если не псовой, то, во всяком случае, соколиной охоты. У него к ней была безраздельная страсть – по крайней мере, так говаривали на королевских конюшнях. Что-то в этих хищных пустоглазых птицах пленяло Эдуарда и вводило его в восторженность, и он никогда не выглядел более счастливым, чем когда выезжал со своим большим крапчатым кречетом на рукавице или возвращался с вязанкой голубей или уток, продетой через плечо.

– Ваше Величество? – вновь подал голос Уорик.

Заслышав свой титул, Эдуард обернулся от окна. За долгие годы они с графом так привыкли звать друг друга по имени, что молодой король усвоил: верховный титул его компаньон использует, лишь когда думает сказать что-то действительно важное. Сцепив руки за спиной, он выжидательно кивнул снизу вверх, в кои-то веки с легким замешательством.

– Этот король французов Людовик – кузен Маргарет, – продолжил Уорик, не вдаваясь во внутреннюю борьбу стоящего перед ним человека. – За годы изгнания она могла бы попросить у него земли или титул, но вместо этого взывает к нему подобрать пару своему сыну. Говорят, Людовик весьма неглуп. Не могу сказать, чтобы при рассмотрении нашей просьбы он выказал сколь-либо особое тепло. Хотя знаю, что любой союз отпрыска Маргарет с французским троном чреват для нас опасностью.

– Ничего подобного не случилось бы, если б этот олух, муженек Маргарет, не проморгал Францию! – с жаром воскликнул в ответ Эдуард.

Ричард неопределенно пожал плечами.

– Это уже в прошлом. Однако если мы допустим, чтобы ее сын женился на французской принцессе, то он сможет когда-нибудь сделаться королем Франции, ну а затем по праву первородства затребовать себе и английский престол. Теперь ты видишь опасность? Видишь, с какой целью я два года умащивал лестью короля Людовика и французский двор, посылая от твоего имени подарки? Устраивал пиры десятку их посланников и развлекал их в своих имениях?

– Да, вижу. Но ты все равно мне об этом талдычишь, – ответил Эдуард, снова с насупленным видом поворачиваясь к окну.

Уорик сжал губы от знакомого приступа бессильного гнева. Он был полностью уверен в правильности избранного пути и вместе с тем чувствовал, что абсолютно не в силах навязать его человеку, превосходящему его и силой, и званием. Глупцом Эдуард не был. Он был просто упрямым и безжалостным себялюбцем, вроде тех его соколов и ястребов.

Быть довольным жизнью у графа сэра Джона Невилла имелись все основания. После Таутона король Эдуард принял его в Орден Подвязки, введя таким образом в круг избранных рыцарей, могущих всегда снестись с королем и быть услышанными. Ранее к этому ордену принадлежал его отец, и Джон чувствовал неимоверную гордость, добавляя к своему гербу легендарный девиз: «Honi soit qui mal y pense». Честь, безусловно, великая, но и она меркла в сравнении с тем, что он был провозглашен еще и хозяином Алнвикского замка. Когда-то эрлы Нортумберленда выдвигали на престол одного из семи королей – давно, еще до того как благородный Этельстан объединил их всех в нынешнюю Англию. Это было одно из самых крупных землевладений в стране, и вот ныне оно от Перси перешло семейству Невиллов. Не было звания более значимого для того, кто столь упорно боролся с отцом и сыновьями Перси. Начать с того, что Джон Невилл пережил нападение Перси на свою собственную свадьбу. Он же наблюдал гибель Перси-старшего в Сент-Олбансе. Один за другим лорды севера пали, и для Джона было неизбывной радостью сознавать, что их последний наследник сейчас чахнет в лондонском Тауэре, в то время как он, Невилл, горделиво расхаживает по их бывшему владению и пользует для забавы их девок.

К слугам Алнвика он был безжалостен – что правда, то правда, – выкорчевывая из них тех, кому не доверял, и обрекая их без работы на голодную смерть. Всегда непросто, когда старый уклад сменяет новый хозяин. Сложно, но у победы извечно более славная кровь. Будем верны этой скромной правде.

В ответ на такую щедрость новый граф Нортумберлендский все три года ревностно занимался искоренением последних остатков и укрытий ланкастерских сподвижников. На нем лежала прямая ответственность за казнь более чем сотни человек, и Джон Невилл в процессе уяснил, что свою работу любит – более того, получает от нее удовольствие. С отрядом из шестидесяти бывалых ратников он выезжал туда, куда вели слухи и доносы платных осведомителей – во многом так, как, по всей видимости, до него действовал Дерри Брюер. Тот самый человек, с которым он бы хотел повстречаться снова. Литера «Т», что Брюер вырезал у него на тыльной стороне ладони, зарубцевалась и порозовела. Порез был такой глубокий, что Невилл теперь плохо держал в этой руке нож для еды, а пальцы даже при незначительном ударе разжимались и роняли то, что держали. И все-таки даже при этой убыли он оставался в значительной прибыли. Такой, что и не сосчитать.

При нем лишился головы лорд Сомерсет, оставив ее на чурбане, к которому его подволокли из подвала, где он прятался от верных делу йоркистов. При воспоминании об исступленных плевках и проклятиях бывшего лорда Джон невольно улыбался. Удивительно, как живучи были те ланкастерские лорды и рыцари, что в попытке спрятаться от своей заслуженной участи буквально вгрызались в землю! Скажем, сэра Уильяма Тэйлбойса изловили в угольной яме и вытащили оттуда за ноги, а он при этом, чумазый, как черт, надсадно кашлял от угольной пыли. Их выслеживали и отыскивали десятками, и бывало, что их выдавали за монеты или из мести. Эта работа поглощала Джона Невилла с головой, и он знал, что опечалится в тот день, когда она подойдет к концу. Мир ни за что не принес бы ему ту отраду и награды, которую приносили последствия войны.

Единственным, что огорчало его в последнее время, была верная близость скорой поимки самого короля Генриха. Джон был уверен, что король по-прежнему в Англии. Наводящие следы вели к десяткам возможных мест на севере, особенно вокруг Ланкашира. Всего две недели тому назад в одном из заброшенных замков люди Джона Невилла нашли шапочку с ланкастерским гербом. Чувствовалось, что следы сходятся все вернее, а укрыватели короля все сильнее нервничают и отчаиваются, по мере того как преследователи, идя на каждый звук и запах, придвигаются все ближе к цели. Джон мог бы перепоручить эту задачу кому-нибудь другому – благо оставалось недолго, – но очень уж хотелось присутствовать при этом самому. Сказать по правде, охота на людей увлекала его больше, чем охота на оленей, волков или кабанов. Для тех, кто знает толк в ставках и играет так же свободно, как дышит, в этой забаве есть особый смак и соль.

Превозмогая растущее волнение, граф ехал по разрушенной дороге через лес Клитроу-Вудс. По всей логике, королю Генриху безопаснее всего в Ланкашире. Само звучание его фамилии происходит от древней крепости Ланкастер на северо-западе, одного из крупнейших замков Англии. Ланкашир – поистине родная земля Генриха, самая что ни на есть.

И все-таки семья Темпестов его выдала, то ли из преданности Йорку, то ли из обещания награды – Джон Невилл этого не знал, да ему, собственно, и дела не было.

Когда он прибыл в манор Темпестов, короля Генриха из своих комнат уже умыкнули. Вместе с ним сбежали трое: два священника и сквайр. Если взять на веру слова сыновей Темпестов, то как далеко могли беглецы уйти за день? У Невилла были люди, имеющие опыт в выслеживании беглых преступников. Даже на спекшихся в такую жару глинистых корках дорог такие люди достаточно быстро определяли один след поверх остальных. Их группа состояла из четверых, трех пеших и одного конного. Таких немного и сыщешь.

Граф Нортумберлендский цепко смотрел сквозь деревья, бросающие на лицо мягкие пятнистые тени. Находиться в этой солнечно-зеленой чаще, где могут скрываться разбойники и изменники, ему было не по нраву. Он предпочитал открытые пространства, где вольно свищет ветер. Нортумберленд для этого самое место – сплошь пустоши, долины и необжитые холмы, от вида которых занимается душа. Но приходилось ехать туда, куда ведут следы: долг, ничего не поделаешь.

Невилл вполголоса отдал приказания: восемь арбалетчиков вперед, еще полдюжины в хороших латах по бокам. Из-за зарослей ежевики и папоротника вокруг темп продвижения был не быстрее шага. Когда свет в чащобе сошел до полумрака, Джон послал подальше вперед двоих лучших следопытов – пару братьев-саффолкцев, не умеющих ни читать, ни писать. Они и меж собой-то разговаривали редко, зато на ходу нюхали воздух, как гончие, и, несмотря на всю свою темноту и грубость, знали, похоже, все уловки добычи. По ночам они спали в обнимку, из-за чего хозяин подозревал между ними самые низменные плотские связи. Пару раз он приказывал их сечь, но они лишь терпели и смотрели перед собой в тупом негодовании, после чего от них несколько дней не было проку.

Братья исчезли впереди в сквозных тенях леса, а охотники взялись прорубаться сквозь лиственные заросли. Местами здесь встречались звериные тропы, образованные за годы оленями и лисами. Для всадника в латах они были чересчур узкими, и медлительность продвижения просто бесила – как будто сам лес мешал пробираться через свои дебри. Невилл поджимал челюсть в безмолвном гневе. Если это так, если это сами деревья упрямятся и не дают пройти, то он тем более будет упорствовать в выполнении своего долга перед королем Эдуардом, поднявшим его, Джона, выше самых необузданных мечтаний и внявшим всем его молитвам.

Нога запуталась в каком-то вьющемся колючем стебле. Тихо чертыхнувшись, Невилл яростно дернул ногой. В эту секунду откуда-то спереди глухо ухнула сова, и он чутко вскинул голову. Братья-саффолкцы издавали этот клич, когда что-нибудь замечали, не желая при этом, чтобы добыча кинулась наутек. Джон нетерпеливо отхватил стебель кинжалом и высвободил ногу. При этом палая листва все-таки зашуршала, но охота, по счастью, шла не на оленя, который сейчас, безусловно, скрылся бы из виду. Люди Невилла прорубились через самые заросшие места, и Джон смог тронуться вперед, пока не заметил двоих следопытов, которые лежали пластом и смотрели поверх земли, идущей под уклон. Оттуда слышался переплеск воды. Лорд Невилл спешился и стал пробираться вперед со всей возможной осмотрительностью. Оба саффолкца повернулись к нему и засклабились ртами – зубов у обоих было всего ничего, да и те гнилые. Игнорируя следопытов, их господин вгляделся через листву березы, свисавшей к берегу. Корни ее были наполовину обнажены, а само дерево держалось так слабо, что если опереться на него, то, пожалуй, могло упасть.

В каких-нибудь сорока ярдах впереди реку переходил король Англии Генрих. Он переступал с камня на камень, а спереди и сзади него шли двое людей, вытянувших руки для его подстраховки. Король улыбался, радуясь живым переливам света на воде и самой этой речке, в которой между камнями резвилась бурая форель. На глазах изумленного Джона Невилла Генрих с детским восторгом указал на одну рыбину, что сейчас мелькнула у него под ногами. Невилл встал и вышел из-под лиственного полога. Он подошел к воде, не колеблясь ступил в поток и зашагал, вздымая фонтаны брызг. Глубины здесь было не более чем до колена, и он продолжал идти, не спуская глаз с короля и его помощников.

Заметив преследователя, один из них нырнул рукой к кинжалу на поясе. Джон, взглянув на него, выразительно коснулся меча у бедра. Сквайр уронил руку и встал, как побитая собака, понурый и испуганный. Невилл же, обогнув его, протянул руку и ухватил короля под плечо, отчего тот вскрикнул от удивления и боли.

– Генрих Ланкастер, я налагаю на вас руки. Соблаговолите следовать со мной, – объявил Джон.

Секунду он гневно взирал на двоих священников. Те уже видели, как по берегам реки рассредоточиваются вооруженные люди. От дороги и от закона здесь было основательно далеко, и святые отцы вполне понимали, что в эту минуту их жизни не стоят ломаного гроша. Оба, потупив головы и мелко крестясь, зашептали молитвы на латыни.

Джон Невилл, гадливо крякнув, чуть ли не волоком потащил Генриха с собой по отмели к берегу.

– Это третий раз, когда ты пленен, – объявил он, взволакивая короля на глинистый склон.

Тот пребывал в полном смятении и готов был расплакаться. Неожиданно взревев, пленитель отвесил монарху оплеуху. Генрих воззрился на него в тревожном изумлении: чувства его обострились настолько, что в глазах затеплился огонек осмысленности.

– Ты… Как ты посмел поднять на меня руку?! Отступник! Да как смеешь ты… Где сквайр Ивенсон? Отец Джеффри? Отец Элиас?

Ему никто не ответил, хотя он раз за разом растерянно повторял эти имена. Один из ратников Невилла усадил короля на лошадь, привязав ему ноги к стременам, чтобы не свалился. Лошадь повели в поводу обратно по тропе, прорезающей зеленую чащобу, за которой открывалась дорога.