16
Как считал Николас, чтобы пройти вратами времени и остаться на своих двоих, главное, шагать решительно и не сомневаться.
Если преодолеть решительным шагом колышущуюся завесу воздуха, то, проходя на другую сторону, ощутишь всего лишь толчок и продолжишь так же резво идти дальше, не испытывая ощущения, что тобою выпалили из пушки. Сбивающего с толку давления и мрака было не избежать, но если твой разум знал, чего ждать, к удару можно было подготовиться.
Этта издала тихое «О-ох», когда ее ноги ударились об пол и их внезапно окутал холодный сухой воздух. Николас крепче сжал ее руку, пока мир вставал на свое место. Они не приземлились на краю обрыва. Их не застрелили на месте, не проткнули мечом или штыком. Они не появились в нашпигованной крокодилами топи, или посреди базарной толчеи, или, если уж на то пошло, в горящем здании. Так что, по идее, он должен был бы испытывать благодарность. Но Николас чувствовал лишь усталость. Он никак не мог понять, что это было за время, кроме того, что стояла ночь – хорошо, если та самая, которую они покинули в Камбодже. Далекие голоса щекотали уши, но слов, приглушенных расстоянием или рожденных напевным языком, было не разобрать. Сам воздух казался приправленным редчайшими специями, да так густо, что Николас почти мог попробовать их на вкус. Ветер нес и другие запахи, одновременно знакомые и незнакомые: там, под теплым потом вьючных животных и дымом, слышались пьянящие цветочные нотки.
В конце концов глаза Николаса привыкли к темноте, и он смог разглядеть фигуры вокруг. Большая комната, в дальнем углу как будто бы замысловатая деревянная кровать, письменный или обеденный стол, уставленный таким множеством всего, что он не мог определить, что это.
Мелькнула белая вспышка: шарившая по комнате Этта стянула со стула прикрывающую его простыню, затем другую, раскрывая низкий столик, заваленный газетами и книгами.
– Какой-то дом? – Николас решился подать голос. Вход в проход бренчал за ними. Звук не исчезал полностью, но по прошествии часа начинал стихать.
– Или квартира, – согласилась Этта, подходя к кровати. – Ага… вот и спички. – Она взяла небольшую пачку. – Свечи не попадались?
В его времени спички еще не изобрели, но Джулиан показывал ему, как ими пользоваться, во время путешествий: как чиркать деревяшечками по шероховатой полоске на коробке. Хитрые маленькие шельмецы. Пока Николас, разыскав несколько полуоплавленных свечей, вновь поражался этой маленькой роскоши, опаляя пальцы, Этта двинулась к ставням, шедшим по дальней стене.
– Нет, – предостерег он, ловя ее руку. – Пока не надо.
Они не должны открываться – чего доброго, попадутся кому-нибудь, проходящему по улице.
Этта отступила назад, держа руки в воздухе.
– Хорошо, хорошо. А огонь развести можно?
Николас посмотрел на небольшой камин, но покачал головой. Свет пламени позволил бы получше все рассмотреть, но дым привлечет нежелательное внимание.
– Пока не будем. Если ты продрогла, не откажусь согреть.
Этта засмеялась, игриво отпихивая его. Николаса удивило, возможно, больше, чем испытанное разочарование, то, как ее глаза разгорелись от его слов – прямо как спички.
Остановись, скомандовал он сам себе, срывая ближайшую простыню и обнаруживая явно европейское кожаное кресло. Что толку, что она явно была так же увлечена, как и он, что смотрела на него, словно на последнее сокровище в мире? Зачем же так хочется позволить ей пленить свое сердце, если это приведет лишь к одному: ни к чему?
И все же из головы не шли картины, сверкая, словно солнечный свет на воде: как она тает под его руками, как пахнет дождем, землей и сладостью…
Они раскрыли бесчисленные зеркала и портреты, снятые с крючков и прислоненные к стенам, рамам и всему остальному. Англичанки его времени, напудренные и надутые; французские принцессы, чьи шелковые платья словно бы стекали с их тел; неистовые испанки. Владелец явно ценил и понимал красоту, собирая все, что попадалось на глаза. Еще он – или она, предположил Николас, – просто обожал пейзажи с зелеными пастбищами. Повернувшись и расчехлив очередную картину, юноша скривился: очередные ленивые овцы в цветущих полях.
На мгновение оставив картины, он повернулся к большому, размером со стеллаж, предмету, прикрытому очередной драпировкой; сдернув ткань, он обнаружил перед собой оскалившуюся морду тигра с необыкновенно длинными клыками.
Рухнув на витиевато сотканный красный ковер, потрясенный Николас так и остался лежать на спине в облачке выбитой пыли.
– У тебя что, мания? – поинтересовалась Этта, обходя вокруг него. Николас резко выбросил руку, крепко хватая ее за лодыжку. Эта женщина сошла с ума, если думает, что он позволит ей сделать еще хоть один шаг…
– Он мертв, – сообщила она, с улыбкой глядя на него. – Грубо, понимаю, но шкуру выделали и набили, чтобы выставлять напоказ. Посмотри.
Он резко выдохнул через нос, когда она протянула руку, чтобы погладить зверя по голове. Как и было обещано, тигр не шелохнулся. Даже не моргнул. Мертв.
– Есть вероятность, что это твоя мать убила его и сама сделала чучело?
– Думаю, очень высокая. – Этта подняла фотографию в рамке – старик в одежде натуралиста начала двадцатого века с винтовкой в руках, у его ног – мертвый тигр, рядом ухмыляется миниатюрная светловолосая девочка – уменьшенная версия женщины, которую он видел на другой фотографии. Роуз.
Тут Николас понял, от кого Этта унаследовала легкомысленное пренебрежение к опасности.
Она заколебалась, прежде чем провести рукой по изогнутому позвоночнику, по рыжей шкуре, до самых когтистых лап щедро покрытой черными полосками. Пропустив зверя, которого Этта видела в джунглях, Николас теперь позволил себе отдать должное его красоте и мощи. Он читал о европейских зверинцах, видел описания и гравюры экзотических созданий, но увидеть тигра самому…
И все же, какое право имеет человек лишать жизни такое создание, лишь бы потешить свое самолюбие?
– Думаю, это объясняет мамину связь с Камбоджой. А я-то надеялась, что Бенджамин Линден был буддистом. Ух, как я ей за это задам, – пообещала Этта, ласково похлопывая чучело по голове. – Тигры находятся под угрозой исчезновения, знаешь ли.
Э-э-э… как скажешь…
– Старый джентльмен на фото, скорее всего твой прадед, учитывая все, что мы знаем о детстве твоей мамы, – сказал он, возвращая ей фотографию. Девушка прищурилась, протирая пыльное лицо пальцем.
– Да, – тихо проговорила она, изучая лицо Бенджамина Линдена. – У него ее глаза. Ее губы.
Особенности, которые унаследовала она сама.
Этта почувствовала, что одновременно заинтригована и напугана тем, что, наконец, нашла доказательство его существования – доказательство того, что их семья не ограничивалась ею и матерью.
– Элис права. Они должны были ее уничтожить, – сказала Этта.
Он немного помедлил, прежде чем уточнить:
– Астролябию?
Она кивнула, и уже знакомый горький яд вины и страха потек по его венам; он бы предпочел не поднимать этой темы, не вспоминать о собственной лжи, не думать, как больно будет ей узнать, что он собирается передать астролябию Айронвуду.
– После этого ты уже не сможешь ею воспользоваться, – поспешно заметил он.
И Айронвуд никогда не выпустит ни тебя, ни твою мать.
– Я знаю, что ты прав, но не вижу выхода, не влекущего за собой колоссальных последствий. У меня по-прежнему есть несколько дней… не то чтобы много, но хоть сколько-то. Просто нужно придумать, как спасти маму, не отдавая астролябию Айронвуду, – проговорила Этта, словно прочитав его мысли. – И тогда, полагаю, мы… исчезнем.
Его сердце сжалось от одного этого слова.
– А как же скрипка? Выступления?
– А как же другое будущее – то, что я бы и предсказать не могла?
Он подтянул ноги, обхватив колени руками. Какая-то его часть знала: то, что видел Чейз, – правда, он чувствовал родство между собой и Эттой. Но то и дело, вот как сейчас, когда она небрежно бросалась идеями, которых он не понимал, а расспросить о них слишком стеснялся, он в полной мере осознавал различия в их воспитании – слишком многое в их мирах определялось тем, где и когда они родились. Многое из того, что она знала, выходило за пределы его воображения – а что, кроме уроков истории, он мог дать ей?
Разумеется, он обманывал ее, говоря, что не хочет знать. Николас хотел. Даже если это означало жить с осознанием всего, чего в его жизни не хватало. Та его часть, которую он не признавал, которую еще мальчиком приучил молчать, начала требовать внимания, которого он никогда ей не давал.
Я хочу знать. Хочу искать. Хочу найти.
Впервые с тех пор, как Холл забрал его из холодного дома ужаса, он чувствовал прикосновение ветра перемен, толкающего его на другой путь. Он мог получить все, чего так жаждал; если не на корабле, то найдя проходы, ведущие туда, куда он хотел. А еще у него была бы она, леди, с которой он хотел путешествовать.
У изножья приставного столика он заметил кожаный блокнот с оттиснутым гербом семьи Линден, их древом, но страницы казались пустыми, ждущими, когда их заполнят датами и воспоминаниями. Ждущими путешественника, который запишет свои проходы.
– Должно быть, мы в одном из домов твоей семьи, – сказал юноша. – Айронвуд захватил все имущество, принадлежащее другим семьям, но, возможно, он не знает о существовании прохода, который мы использовали.
Этта медленно повернулась, вбирая комнату, вдыхая ее воздух, словно пытаясь стать ее частью. Николас опустил взгляд на журнал в руке.
Он может вернуться в «Горлицу», но сомневался, что старик оставит в покое его небездонный кошелек и пожитки, если будет считать, что может хоть как-то удержать ими Николаса при себе. Однако можно в последний раз найти Чейза и Холла, рассказать им о своих планах, а потом…
Уйти.
Он любил грубоватую красоту моря, как ничто другое, даже если оно его наказывало, даже если напоминало о его ничтожности перед лицом своего штормового гнева. Оно всегда ждало тех, кто отважится покорить его мерцающую кожу, кто посмеет использовать его как инструмент, чтобы познать фортуну, землю, себя. Разве в его времени не остались еще не открытые места, острова и царства льда, пути, еще не соединившие цивилизации? Разве не больно осознавать, что осталась последняя загадка… что их охота, их небольшое путешествие сквозь страх и изумление подходит к концу?
Нет, подумал он, потирая лоб тыльной стороной ладони. Кто же удовлетворится поисками четырех углов одного маленького мирка, когда перед ним раскинулось все время? Нет, нет и нет.
– Ух ты… – Этта снова ворвалась в его мысли, опустившись рядом с ним на колени.
– А что это? – спросил он.
Прислонившись к задним ногам тигра, она дотянулась до другого чучела – какой-то большой крысы – только стоявшего на задних лапках в красных галифе с желтыми пуговицами… ботинках… и перчатках.
Этта отряхнула с существа пыль и, как ни странно, прижала его к груди.
– Что-то, не принадлежащее этому времени, – догадался он.
Она кивнула, кладя чучело грызуна на пол, и перешла к оставшимся простыням, сдергивая их на пол, а он остался сидеть. Николасу открывался прекрасный вид на ее голые ноги. Женщины его времени прикрывались от макушки до лодыжек, и ему приходилось собирать в кулак всю волю и честь, чтобы не зацикливаться на невероятно гладкой коже, открывавшейся ему последние два дня.
Импровизированный бинт соскользнул с икры девушки, открывая край вздувшейся волдырями огнестрельной раны. Им нужно… Чему его учили про микробов и болезни? Продезинфицировать каким-нибудь алкоголем. Замотать чистым бинтом и молиться Богу, чтобы он ее не обезобразил.
Когда Этта повернулась к нему, опершись о стол, он поразился усталости и ужасу, так глубоко врезавшимся в ее прекрасные черты.
– В чем дело? – спросил Николас.
Этта отвергла вопрос, пожав плечами.
– Я не умею читать мысли, – заметил он. Это был чужой дом, и пока они не удостоверятся, что он принадлежит Линденам и никто сюда не заявится, он не мог избавиться от беспокойства.
Этте удалось слегка улыбнуться:
– Иногда возникает ощущение, что умеешь.
Довольно часто их мысли текли в одном направлении, но порой Этта оставалась такой же загадочной, как звезды на небе. Николас заставил себя подняться с пола и подошел к ней.
– Не знаю, почему это меня расстраивает, – сказала Этта, теребя концы ленты, которой он повязал ее волосы. Николас поймал ее руку и сжал в своих ладонях. Девушка так затрепетала, что он испугался, что она возьмет да и выпорхнет в окошко. И, конечно, этот пьянящий цветочный аромат, сводящий его с ума, заставляющий думать о шелковистом ночном воздухе, луне, висящей, как опал, в небе и…
– Все путешественники такие? – спросила она, обводя комнату свободной рукой. – Коллекционеры? Туристы в разных эпохах? Разъезжающие посмеяться и насобирать сувениров для показа? Символов событий… – Она взяла клочок бумаги. – Смотри: кто-то взял себе билет на «Титаник», а вот коробка с надписью «Помпеи», которую я даже не стану открывать. Есть ли во всем этом смысл, кроме как потешить себя? София утверждала, что путешественники защищают временную шкалу, но, похоже, они защищают только свое право на любопытство.
Комната казалась собранием трофеев беспорядочной жизни, не имевших ничего общего, кроме одного: принадлежности к разным эпохам. Часы в странном стиле ровных линий; мечи на стенах; фарфоровые безделушки; шелковые халаты и одежда, превосходящие все его самые смелые фантазии; ломкие пожелтевшие плакаты и газеты – и все это рядом друг с другом, словно подобное смешение было чем-то совершенно обыкновенным. Склад семейных сокровищ или личный музей.
– Разве это так уж плохо? – спросил Николас. – Развлечения – привилегия, доступная немногим. Искать их – не преступление. Даже ты почувствовала восторг от путешествий. Не хочешь посмотреть на это как на тягу к знаниям?
– Верно, – кивнула она. – Но я не могу перестать думать, что проходы предназначены для чего-то другого. Они создавались поколениями путешественников, верно? Откуда они узнали, как это делается, и почему прекратили?
Юноша отпустил ее руку, пытаясь придумать, как бы сменить тему на более безопасную. Этта была слишком умна, и Николас знал, что она обо всем догадается, едва он заберет астролябию у нее из рук. Теперь ему стало очевидно, что девушка не собиралась возвращать астролябию Айронвуду; он чувствовал, что план, о котором она молчала, был так же опасен, как и смел, – что она попытается использовать артефакт, чтобы вернуться в свое время, спасти мать и спастись самой. И хотя он не мог не восхищаться ее смелостью и сожалеть о безрассудстве, Николас хотел, чтобы она поняла, как глупо верить, будто от Айронвуда можно ускользнуть. В данной ситуации старик согласился бы, что его уход без разрешения не противоречил духу их сделки: следовать за нею любой ценой – коль скоро он вернется с астролябией. Но как Этта может быть уверена, что он простит ей подобное неповиновение?
Она возненавидит его за обман и предательство, но это он переживет. Однако он не мог жить, зная, что она находится в постоянной опасности. Что Айронвуд втоптал в грязь ее цветение. Это был единственный способ спасти ее саму, ее мать и свое будущее.
Этта поймет это. Со временем.
Возможно.
– Как думаешь, за чем они пошли? – спросила она, глядя на него ласковыми сонно-голубыми глазами.
Задай этот вопрос любой другой человек, Николас мог бы отмахнуться от него и продолжить заниматься своими делами; но ему было важно, что она искренне интересуется его мнением, даже зная, кто он такой. Он распознал желание, поскольку сам сгорал в таком же.
Желание. Усталость выпарила его до самых простых инстинктов. Он жаждал ее губ, ее прикосновения, уважения, внимания.
В ней. Рядом с нею. Вместе с нею. «Невозможно», – напомнил он себе.
Возможно, это было благом, что он не мог пересечься с самим собой, чтобы не было соблазна застрелить себя до заключения сделки с Айронвудом.
– Какой мужчина устоит перед богатством, ждущим, чтобы его нашли? – сказал он, проводя пальцем по резному краю стола темного дерева. – Или женщина, если на то пошло? – добавил он, думая о Софии.
– Возможно, – медленно проговорила Этта, перебирая лежащие на столе бумаги.
– Ты не согласна?
– Да нет, не совсем, – ответила она. – Наверняка это было мотивацией большинства, особенно тех, кто пришел позже. Но ведь первые путешественники не знали, что найдут? Требуется немалое мужество, чтобы шагнуть навстречу неизведанному.
– Или шантаж и страх, – многозначительно добавил он.
Она рассмеялась:
– Не думаю, что ими руководил страх… во всяком случае, надеюсь. Это были люди, преодолевшие невозможное, нашедшие способ сломать все законы природы. Они открыли целые миры. Может, они видели себя исследователями или учеными. Или, может, видели в этом призвание: выяснить, что ждет впереди, и что-то исправить. – Она говорила со все большим пылом. – Возможно, Элис была права – они изменили слишком многое, и все вышло из-под контроля.
– Призвание? – В его голосе невольно прозвучала насмешка.
– Конечно, – кивнула она. – Ты в это не веришь?
– Я верю в выбор, куда идти и зачем, а не в то, что путь уже существует и просто ждет, когда я на него набреду.
– Так ты не считаешь мореходство своим призванием? – поинтересовалась она.
– Нет. Это была единственная доступная возможность, и я видел, чего смогу добиться, если хорошенько потружусь.
Николас сам не мог поверить, что сумел выразить свои туманные чувства так просто и четко.
– Мне нравится плавать, – продолжил он, переминаясь под ее пристальным взглядом. – Я люблю вызов, который море бросает нам на каждом шагу. Оно позволило мне увидеть столько, сколько я и не мечтал, и подпитывает желание увидеть еще больше. И кроме того, я оказался чертовски хорош в этом деле. Что не отменяет очевидного факта: мое поприще выбрано не мною. И не божественным провидением.
Будь Холл по натуре коммерсантом, он мог бы пристроить Николаса подмастерьем торговца и пожинать плоды его талантов, пока Николас не накопил бы денег, чтобы купить себе свободу. Между тем его свобода была отправным пунктом, а не мучительным вопросом будущего; не тем, что нужно было еще заработать. Холлы ненавидели рабство не только за то, что оно делало с самими рабами, но и за то, как оно корежило души их владельцев.
Как капитан Николас мог бы прокормить себя, а также получал возможность показать миру, чего он стоит. Как владелец компании, обладая богатством за гранью воображения, он мог оставить след в истории.
«Скажи ей, – подумал он, сжимая руки в кулаки. – Скажи ей правду, чертов ублюдок».
– Я всегда считала, что прирожденный талант – знак, чем нужно заниматься, – сказала девушка. – Это и доставляло мне больше всего проблем.
– Думаешь, скрипка – твое призвание? – спросил он. – Даже после всего, что произошло?
Эттина рука застыла над небольшой лакированной шкатулкой, которую она выкопала из-под груды книг.
– Думаю… Я даже не уверена, что сейчас это возможно. Моя жизнь так сильно изменилась. Не думаю, что теперь смогу вернуться к тому, что было. Но… возможно, у меня есть и другие варианты… о которых я раньше и не подозревала.
Или не думала, что стану их рассматривать.
– Не сомневайся, – сказал он, как только обрел голос, – на моем корабле тебе всегда найдется место.
Ее лицо осветилось умной прекрасной улыбкой:
– Ты позволишь мне взобраться на такелаж? Зарифовать паруса?
Его будто громом поразило:
– Исключено.
Она снова рассмеялась:
– Как будто ты сможешь меня остановить.
Несмотря на голоса в голове, требующие, чтобы он вел себя разумно, чтобы следовал своему собственному чертовому совету больше так не делать, он протянул руку, убирая волосы с ее лица.
И святой боже, когда она смотрела на него, как сейчас… он чувствовал, словно ступил в голубо-белое сердце пламени. Темные зрачки расширились в ее светлых глазах, зубы поймали уголок губы, и Николас пришел к чрезвычайно бесполезной мысли, что если кто и должен кусать эти губы, то только он.
Поборов свой нахмуренный взгляд, Николас отступил, чувствуя, словно выныривает из-под воды.
– Что… что именно мы должны делать?
– Не знаю, – с дерзкой улыбочкой ответила Этта. – Ты так красив, что иногда я совершенно теряю ход мыслей.
Николас отвернулся, оглядывая комнату, изо всех сил пытаясь побороть собственную улыбку.
– Вон письменный стол. Внутри может найтись что-нибудь полезное, что подскажет, где мы находимся, – сказал он. – Я посмотрю в ящиках.
Она кивнула, с новыми силами возвращаясь к груде. Тяжелый сундук оказался не заперт, но, кроме нескольких мешочков с еще не выдохшейся лавандой, хранил лишь несколько одеял. Николас повернулся на резкий стук за спиной и увидел, как Этта борется с упрямым нижним ящиком стола.
Девушка сдула с глаз выбившуюся прядь волос:
– Закрыто.
Николас попробовал сам, но, даже приложив свои вес и силу, единственное, чего добился, так это отломил металлический набалдашник.
– Думаешь, я не знаю, как выдвигать ящики? – качая головой, спросила она, забирая у него ручку.
– Зачем держать все на виду, а запирать лишь этот ящик? Какой смысл?
– А такой, – прошептал из тени шелковистый голос, – что у вас нет ключа.