Уилл впал в депрессию. Очередной праздник, а он все еще здесь, в Санатории, все так же мучается, так же одинок, далек от своей жены. Элеонора отправилась наблюдать за птицами. Это уже что-то новенькое: «наблюдать за птицами». С ней эта корова и, разумеется, Беджер. Эти трое практически неразлучны, хотя Уилл никак не мог постичь, какая сила притягивает их друг к другу. Беджер – все равно что заноза под ногтем, а Вирджиния Крейнхилл просто глупая уродина. Наблюдать за птицами! Он бы не удивился, если б выяснилось, что они прихватили с собой и того доктора, который массирует матку. Ему ведь тоже надо отдохнуть, как и всем остальным. Пальцы, наверное, уже до суставов стерлись, а? Шуточки, жалкие шуточки. Больше ему ничего не остается.

Уилл лежал на своем физиологическом ложе в своей физиологической комнате на пятом этаже Санатория, уставившись в физиологический потолок. Где-то там, в другой жизни, играл оркестр, кричали дети, женщины заворачивали в бумагу бутерброды, а мужчины собирались группками, болтали, метали подкову, пили пиво в память о погибших за единство Штатов и о жертвах Испанской войны. Цветы, бабочки, прыгающие от радости собаки, запах сосисок, разрубленных на четвертинки цыплят и моллюсков, запекаемых на открытом огне, пение птиц, удары по мячу, тепло, исходящее от нагретой солнцем травы, холодный изгиб подковы в ладони. А здесь – лишь клизмы да кресс-салат.

Господи, как же ему плохо. Сестра Грейвс (он больше не называл ее «Айрин» – к чему?) уехала, отправилась куда-то со своим увальнем-женихом. Будут плавать, кататься на велосипеде, гулять, валяться на лужайке, расстелив одеяло. Думать об этом – мучительная пытка, но Уилл не мог удержаться, он воображал их в объятиях друг друга в пятнистой тени деревьев. Они придумывают имена своим будущим детям, считают цыплят и коров, вспаханные и засеянные борозды, а потом целуются, прикасаются друг к другу, шепчут о тайных желаниях под нежный, вибрирующий гул насекомых. И с ним это когда-то было, когда Уилл и Элеонора были влюблены друг в друга, задолго до повидла от Грэма, правил пережевывания пищи и утраты дочери. Сейчас сестра Грейвс наслаждается этой золотой порой, впитывает в себя ласку солнца, постепенно созревающий день, жизнь, а ему пришлось в одиночестве любоваться убийственной мелодрамой, посвященной мужу-мясоеду (увы, он слишком хорошо понимал, с кого списан этот персонаж), а сразу же за пьесой последовал и впрямь роковой ланч.

Этот ланч тоже лег тяжким бременем на душу и на желудок Уилла, терзая его так, как и не снилось авторам пьесы. Ничего хорошего нет в подобном издевательстве над человеком, как бы этот человек ни был виновен. Келлог довел Чарли до того, что бедный малый едва не плакал. С наслаждением позволил ему доиграть роль, а шеф полиции уже дожидался за кулисами с дубинкой и наручниками наготове. Грустно! Чарли оказался вором, обманщиком, мошенником, он выманил у Уилла тысячу долларов. Но Уилла угнетала не столько потеря денег, сколько мысль, что Чарли с самого начала наметил его в жертву, с той самой минуты, как они с Элеонорой подсели к нему за стол в поезде. Это было по-настоящему больно. Ему нравился Чарли, нравился его беззаботный смех и его уверенность в своем бизнесе, нравилось, что Чарли – нормальный, обычный человек, существо, вкушающее мясо, пьющее пиво и наслаждающееся табачным дымом, а не аскет из Санатория. Кроме Хомера Претца и мисс Манц, которым Уилл готов был почти позавидовать, Чарли оставался его единственным другом. Вернее, казался другом.

Уилл был погружен в эти печальные размышления, когда на пороге его комнаты появилась сестра Блотал. Угрюмо и решительно она занялась приготовлением послеобеденной клизмы.

Уилл вновь перебирал цепочку событий, приведших его сюда, в эту комнату, старался понять, каким образом он согласился участвовать во всем этом, почему лишился воли и решимости, утратил исконное право всякого человека самому распоряжаться своим телом и его функциями. Он чувствовал, что превратился в проститутку в этом борделе-Санатории, в игрушку для доктора Келлога. Эта сестра – только посмотрите на нее – отпетая дура, идиотка, грубая, необразованная, во всех отношениях намного ниже его. Лайтбоди ненавидит ее и все, что стоит за ней, и тем не менее – в тысячный раз он собирается лечь на живот и предоставить себя в ее распоряжение, чтобы она могла совершить это грязное, омерзительное надругательство над ним, над его личностью. Куда он попал? Что с ним сделалось?

Ах, ведь у него было оружие, с помощью которого он мог отбиться от всех – от Блотал, Флетчера, Линнимана, Келлога и прочих. Билет на поезд. Возможность уйти отсюда, уехать. Меч, пролагающий путь к свободе. Он бы пустил его в ход, прямо сегодня, если б не одно обстоятельство: билет ничем уже не мог ему помочь. После того, что произошло на озере Гогуок, он не мог уехать, если Элеонора не согласится уехать вместе с ним. А была ли у него хоть малейшая надежда на это?

– Итак, мистер Лайтбоди, будьте умницей, пройдите сюда, – позвала няня Блотал, выглянув из ванной, похожая на неведомое животное, вынырнувшее с болотного дна. В мясистой руке была зажата клизма. Таков был расклад сил: няня Блотал приглашала его, а Уилл лежал, распростершись на кровати под бременем своей скорби. И в этот момент зазвонил телефон. Громкий, требовательный звонок поднял Уилла с постели. Он остановил няню резким окликом:

– Не трогайте – я жду звонка!

Он и в самом деле ждал звонка. Вопреки самому себе, вопреки своему характеру и к своему глубочайшему стыду Уилл договорился об этом звонке с водителем машины, который отвозил Элеонору и Вирджинию «посмотреть на птичек».

– Да? – выдохнул он в трубку.

Голос на другом конце провода звучал так громко и отчетливо, что казался более реальным, чем присутствие сестры Блотал – а та стояла совсем рядом, нетерпеливо нахмурившись.

– Это насчет поездки, которой вы интересовались. Уилл с трудом глотнул воздух. Повернулся спиной к сестре и склонился над трубкой.

– Да?!

– Ну, сначала явились эти две леди, о которых мы говорили, и к ним уже у выхода из Санатория присоединился мужчина, джентльмен с рыжими волосами, который так и не закрывал рта всю дорогу туда…

– Куда? Куда они поехали?

– Ну, во-первых, должен вам сказать, это еще не вся компания – там был еще один.

Еще один. Два коротких слова вновь ударили Уилла в наболевшее место. Бессознательно он потянулся рукой к шраму на животе. Он понимал уже, что его ждет, знал это так отчетливо, словно перечитывал знакомую книгу.

– Другой джентльмен, с виду иностранец. Монокль в глазу и ходит, точно ему палку в зад воткнули, уж извините за выражение. Он ждал нас возле особняка на Джордан-стрит.

Уилл спиной чувствовал сверлящий взгляд сестры Блотал. Он прикрыл рукой затылок, словно защищаясь от этого взгляда.

– Мистер Лайтбоди, все готово, – проворчала она. Полуобернувшись к ней, Уилл выдавил из себя:

– Одну минуту! Одну минуту, черт побери! Где они? – рявкнул он в трубку.

– Знаете Каламазу-роуд? К западу, примерно в пяти милях от города? Они попросили высадить их у милевого столба, и я видел, как они шли через поле, должно быть, направлялись к реке. У них с собой была корзинка для пикника, так что я думаю, именно это они и затеяли.

Уилл оборвал разговор, бросив трубку. Очень хорошо. Он поднялся со стула, кровь барабанной дробью гремела в ушах. Проверил наличие бумажника, потянулся за пиджаком и шляпой, и тут на его пути вновь возникла сестра Блотал. Уилл был в отчаянии, он должен был спешить изо всех сил, а она стояла перед ним, огромная, как пароход, как нерушимая скала. Физиологическое препятствие весом в сто восемьдесят фунтов.

– Я говорю – все готово! – повторила она.

– Не сейчас! – крикнул Уилл, натягивая пиджак. – Это срочно! – И бросился к двери.

Сестра Блотал не допускала никаких капризов. Она переместилась к дверям, преградив ему путь. Руки сложены на груди, на лице решительное выражение: никаких исключений для вас сделано не будет.

Уилл остановился, дрожа от гнева, ярости, нетерпения.

– С дороги! – рявкнул он.

Пальцы сестры Блотал крепче сжали горлышко клизмы. Глаза плоские, тупые, без блеска, без капли сочувствия.

– Извините, – возразила она.

Перед ним стояла женщина. Хотя она мало напоминала женщину внешне, но все же это – хрупкое создание, представительница слабого пола, который любой джентльмен обязан беречь и защищать. Но в разыгравшейся сцене не оставалось уже места для вежливости и приличных манер.

– Нет, это вы меня извините! – заревел Уилл, всем весом обрушившись на вытянутую, преграждавшую ему путь руку. Клизма будто взорвалась, разбрызгивая во все стороны горячий парафин, воду и сыворотку. Сестра Блотал отлетела в угол, словно кегля, в которую угодил шар. Уилл даже не остановился. Он слышал за спиной удар и грохот, что-то обрушилось, но Уилл уже нырнул в коридор, его плечи были наклонены вперед, он обходил кресла-каталки и магнатов в мягких тапочках, крепко сцепив зубы, удерживая внутри крик: «Элеонора!»

И вот уже холл, нагретые солнцем ступени, круговая дорожка у подъезда, кэб.

– Каламазу-роуд! – крикнул он кучеру, захлопывая за собой дверцу с такой силой, что коляска закачалась на рессорах. Он вышел из себя, обезумел, был способен на убийство. Езда в кэбе не способствовала успокоению. Лошадь, казалось, с трудом стоит на ногах, а уж вперед и вовсе не подвигается. Кучер – тот самый упрямый маленький гном, который возил его в прошлый раз, когда Уилл пытался шпионить за своей женой, – не желал торопиться, сколько бы денег Уилл ему ни предлагал.

– Когда доедем, тогда и доедем, – приговаривал он, сплевывая для убедительности.

Наконец кэб остановился, но Уилл, измученный жарой и тревогой, не сразу это осознал. Кучер ни словом не предупредил его. В какой-то момент казавшегося бесконечным путешествия коротышка будто случайно натянул поводья, и кэб перестал двигаться. Мгновение Уилл пребывал в растерянности. Он сам еще не знал, что будет делать дальше, к чему побуждает его ярость, вскипевшая в крови при мысли о Беджере и об этом безымянном, украшенном моноклем шарлатане, практикующем массаж матки на его законной жене. Уилл не шевелился, пока кучер не заговорил с ним:

– Собираетесь весь день просидеть тут, приятель? – произнес он, чрезвычайно аккуратно и метко сплевывая в пыль между задними ногами лошади. – Или я ошибаюсь, и не вы только что так спешили?

Уилл вышел из кэба, ступил на мягкую темную землю на обочине дороги, расправил галстук и воротник и расплатился с кучером. Перед ним открывались широкие поля, ряд деревьев, скругленные холмы, словно шерстью обросшие темным, неподвижным кустарником. Это место ничем не отличалось от любого другого участка пути.

– Это здесь? – спросил Уилл.

Кучер молча ткнул пальцем куда-то в сторону. Сперва Уилл ничего не мог разглядеть в гуще высокой травы и кустов, поднимавшихся из грязи до самых его колен. Потом увидел: вот он, милевой камень, плоский осколок скалы, сплошь опутанный растительностью:

– Подождете меня? – спросил Уилл, оглядев поле и искоса пытаясь заглянуть в глаза кучера.

– Еще бы! – подтвердил коротышка, с кислой гримасой, словно лимон в соковыжималке. – Ясно дело, приятель, подожду.

Уилл с притворной бодростью махнул ему рукой, перелез через ограду и зашагал по полю, злясь на сорняки, цеплявшиеся за его брюки и засыпавшие отвороты пыльцой. Не прошел он и ста ярдов, как за спиной у него раздался какой-то шум. Обернувшись в тревоге, Уилл увидел, как его коляска, громыхая всеми сочленениями, развернулась и медленно направилась обратно по дороге в Бэттл-Крик. С минуту он тупо смотрел ей вслед, точно впервые в жизни увидел экипаж, прислушивался к протестующему скрипу рессор, следил, как кэб аккуратно переваливает через канаву. Внезапно он ощутил прилив столь неистовой ярости, что готов был стащить этого недочеловека с его высокого сиденья и душить, покуда у того язык не разбухнет в глотке и лицо не почернеет. Вот только как до него добраться? Уилл хотел было крикнуть, но отказался от этого намерения, чтобы не выдать своего присутствия: вполне возможно, что Элеонора и вся компания расположились на одеялах за той линией деревьев. Он ничего не мог поделать – оставалось лишь растерянно глядеть вслед исчезающему вдали экипажу.

Ладно, не все ли равно, каким образом он доберется назад и доберется ли вообще? Его интересовала лишь Элеонора. Она где-то здесь, в кустах, с Беджером и врачом, который массирует матку! Во рту у Уилла пересохло, сердце отчаянно билось, в носу щекотало. Он упорно пробирался вперед, опустив голову, стараясь не сбиться с дыхания, преодолевая жару и аллергию на запах пыльцы, накрывшей эту местность подобно густому облаку, прочесывал тимофеевку и клевер в поисках хоть какой-то приметы. Тот ли путь он избрал? И вообще – в том ли месте он ищет? Что, если они перешли дорогу в противоположном направлении? Уилл приостановился, утер пот со лба, оглянулся в тревоге, прислушался, надеясь различить хоть какой-нибудь шорох. Вокруг царила тишина.

Добравшись до линии деревьев – это были сосны, посаженные для защиты поля от ветра, – Уилл наконец нашел то, что искал. Здесь, несомненно, кто-то недавно прошел. Осталась отчетливая дорожка, даже две дорожки, там, где примялась высокая трава; калитка на стыке двух оград из нетесаного дерева осталась открытой. Вот оно, доказательство, очевидное, реальное свидетельство обмана. Какое уж там наблюдение за птицами! Элеонора солгала ему, а он все еще не понимал, что это значит и что он должен делать. Но, осторожно пробираясь через калитку, он уже знал, что обязан что-то предпринять, что-то решительное, драматичное. Отступать некуда.

Солнце пекло спину. Насекомые мельтешили в воздухе. Уилл потер глаза, приглушенно чихнул и снова пустился в путь. Через пятьдесят шагов впереди блеснула река, едва заметная среди ветвей еще одной неровной линии деревьев. Уилл затаил дыхание, он внимательно глядел себе под ноги и крался по открытой местности, словно индеец с томагавком. Ну-ка, что там такое? Левее, за стволом березы, что-то движется или просто шевелится?

Уилл согнулся и, прижимаясь к шелковистой коре берез, стал продвигаться вперед еще осторожнее, шаг за шагом, все ближе и ближе туда, где что-то двигалось, то обнаруживаясь в просвете между листьями, то вновь исчезая в тени. И наконец эта фигура полностью предстала перед ним. Теперь Уилл различал подробности: мужчина, стоит к нему спиной, обнаженный мужчина, его правая рука и плечо ритмично движутся, рука плотно прижата к телу, как будто он… как будто он… Но Уилл так и не догадался, какая картина откроется его глазам в следующий миг. Никогда, в самых страшных снах, в самом безумном порыве воображения такое привидеться не могло. Он застыл на месте.

На берегу реки было двое мужчин и две женщины, все четверо – совершенно обнаженные, полностью. Женщины опрокинулись на спину, опираясь на бревна, подложенные под них на уровне талии. Один из мужчин стоял между ними, его голый зад был обращен как раз к тому месту, где прятался Уилл. Вытянутые в стороны руки мужчины находились глубоко между бедер каждой из женщин. Другой мужчина – Беджер – стоял вплотную за спиной первого и занимался мастурбацией. А женщины? Одна из них, та, что справа, – Вирджиния Крейнхилл. Большие загорелые соски расползлись чуть ли не во всю грудь, глаза прикрыты, лицо искажено экстазом. Вторая женщина – Элеонора.

Элеонора. Его Элеонора. Его жена. Его любовь. Движущаяся ладонь «доктора» внедряется в нее, соски напрягаются, веки плотно сомкнуты, и она стонет – стонет, точно животное! Уилл не мог перенести это зрелище. Что-то рвалось ка волю, что-то примитивное и страшное. Руки сами нашарили в траве оружие, оружие неандертальца, палку, дубину, жесткое шероховатое орудие убийства. Палка пришлась по руке, к концу она сужалась, словно бейсбольная бита, удобно ложилась в руку. Мгновение – и Уилл бросился вперед.

Две пары испуганных глаз – Элеонора, Вирджиния. Он налетел на Беджера сбоку, нацелил удар на мерзкую вздувшуюся, набухшую плоть между ног, поросль рыжих волос, среди которых прятались родинки и бородавки. Удар! В яблочко! Теперь представление оживилось музыкальным сопровождением, поросячьим визгом, исполненным ужаса и боли, а бита уже била по тевтонским ягодицам, лупила изо всех сил. «Доктор» резко обернулся – и очередной, направленный выше удар попал ему точно в переносицу. Серебристый диск монокля улетел в реку, описав подсвеченную солнцем дугу. Вирджиния Крейнхилл завизжала так, что Уилл готов был врезать и ей, готов был молотить и ее, пока не хлынет кровь, но все же ему удалось сдержаться.

Беджер корчился на земле, между кулаками, тесно прижатыми к паху, расцветал кровавый цветок. Специалист по массированию матки опустился на корточки, держась за лицо. Вирджиния Крейнхилл, скованная собственной плотью, продолжала вопить. Уилл не произносил ни слова. Он стоял над ними, переводя дух, слегка придерживая пальцами дубинку. Он смотрел на Элеонору. Элеонора не кричала, не визжала, не трогалась с места. Но что-то новое появилось в ее глазах, никогда не виданное: страх. Она боялась его. Боялась его взгляда, боялась дубины в его руках, она была напугана тем, как внезапно все переменилось. Взгляд Элеоноры перебегал с Беджера на маленького шарлатана, на Вирджинию и вновь возвращался к мужу. Она смотрела на него со стыдом и болью, в ее взгляде читались мольба и обещание, но больше всего это новое, только что появившееся чувство – страх. Уилл бросил дубину в грязь.

– Собери свою одежду! – приказал он и, не дожидаясь ответа (его мысли обгоняли слова), схватил Элеонору за запястье, поднял ее одежду – панталоны, платье, чулки, обувь, шляпу, – прижал весь ворох к груди и потащил ее, босую, обнаженную, обратно на тропу, мимо той березы, прочь отсюда.

Они отошли уже ярдов на сто. Он не обращал внимание на то, что творилось с ее босыми ногами – пусть хоть до крови их обдерет. Наконец Уилл бросил одежду наземь и приказал Элеоноре одеться.

– Прости меня, Уилл, – шептала она, наклоняясь за одеждой. Волосы упали ей на лицо, тело, изящное, покрытое сплошным загаром, казалось золотистым, как спелый плод. – Мне так стыдно.

Уилл не хотел ничего слышать, не хотел ничего знать. Ярость, унижение – никогда он не испытывал ничего подобного. Но на этот раз он не допустит, чтобы эта боль обосновалась у него в желудке. Ни в коем случае. Издалека все еще доносились вопли Вирджинии Крейнхилл. Лучи солнца разрывали тень. Уилл удерживал гнев где-то в глубине глотки, выталкивал его в рот, жевал, точно резинку.

Элеонора поспешно одевалась. Она не решалась поглядеть ему в лицо, она спешила изо всех сил, она очень старалась. Вопреки самому себе, вопреки своему ужасу и отвращению и неистовой, пенящейся волне ревности, разъедавшей его душу, подобно кислоте (никогда больше он не притронется к этой женщине, никогда в жизни!), наблюдая за ней, Уилл ощутил нарастающую эрекцию, более сильную, чем вызывали у него выписанный по почте электрический пояс или грудастая сестра Грейвс. Ноги – он сосредоточил взгляд на ее ногах – Элеонора оперлась сперва на одну ногу, проскальзывая в панталоны, затем на другую, груди раскачивались под действием силы тяжести, пока ткань платья не облекла их – под платьем она больше ничего не носила, и это еще больше возбудило Уилла.

– Я не знаю, что на меня нашло, Уилл, – заговорила она, по-прежнему отводя взгляд, разглаживая складочку у талии, одергивая воротник. Голос глухой, мертвый. – Freikorper Kultur, разновидность терапии, а оказалось все так ужасно, так ужасно… – ее голос пресекся. Глаза наполнились слезами.

Уилл остановил ее. Взял за руку – на этот раз ласково, очень ласково.

– Не будем говорить об этом, – произнес он, задыхаясь. Деревья склонялись над ними, похожие на необычных живых существ – руки, пальцы, листья. – Мы никогда не будем говорить об этом, никогда, – повторил он и повел ее по тропе, прочь из леса.

В эти же минуты на другом конце Бэттл-Крик Чарли Оссининг, горестно съежившись, сидел на крыльце белого с серым деревянного особняка шерифа Уильяма Фаррингтона. Его, как и всех остальных, согревало солнышко, но Чарли едва ли это замечал. Его руки были скованы спереди наручниками, голова склонена, словно в молитве, он упорно глядел себе под ноги и видел только толстые черные подошвы ботинок двух помощников шерифа, стоявших по обе стороны от него, и муравьев, медленно ползших по ступеньке. Минута уходила за минутой, Чарли все глубже погружался в себя. Он мог думать только о побеге, и его разум, и тело были сосредоточены на этом, вопреки всем обстоятельствам, вопреки полной невозможности спастись. Если бы только помощники шерифа, мужчины с открытыми лицами, смущенные, кажется, почти так же огорченные этой ситуацией, как и он сам, отлучились на минутку, выпить чашечку кофе, отведать пирога с ревенем у миссис Фаррингтон… Чарли смотрел на черные ботинки, смотрел на муравьев, а видел – как он мчится прочь, перепрыгивает через ограды, сворачивает в темные переулки, только ветер свистит в ушах, и все – Бэттл-Крик, «Иде-пи», Келлог, миссис Хукстраттен – все, что случилось с ним, остается далеко позади. Он едва не вскочил на ноги, но сдержался – у него будет в лучшем случае один-единственный шанс. Главное – не упустить его.

Шериф Фаррингтон за дверью внутри дома разговаривал по телефону, договаривался о транспортировке Чарли в тюрьму графства в Маршалле. Это место было хорошо знакомо Чарли благодаря общению с Джорджем: две камеры без окон, тяжелые железные двери, грохот которых объявляет окончательный приговор. Он слышал голос шерифа, спокойный, с деревенской растяжечкой. Помощники шерифа не произносили ни слова.

Когда Чарли наконец поднял взгляд – от скуки и томления, а также потому, что, вопреки безнадежному выражению, которое он сохранял на лице, чтобы усыпить бдительность своих стражей, он все же не хотел упустить какую-либо неожиданную возможность, – первое, что он увидел, было лицо мальчика, смотревшего на него из соседнего двора. Мальчику было на вид шесть или семь лет, его нарядили в чистую белую накрахмаленную рубашку, вельветовые брючки до колен и в курточку из того же материала. Когда Чарли поднял взгляд, мальчишка не отвел глаза, и это опечалило преступника, унизило его так, как не удалось и самому Келлогу. Во что он превратился – в ярмарочное чудище, выставленное напоказ? Чарли отвернулся, вспоминая, как сам он в этом возрасте вместе с друзьями спешил в воскресный день после церковной службы к тюрьме, поглазеть, как выпускают подобранных за субботнюю ночь пьяниц – как упоительно и страшно было подобраться поближе к этим падшим созданиям, к этим преступникам, пошатывающимся, с отросшей за сутки щетиной, в провонявшей одежде, моргающим от дневного света. А теперь он сам превратился в нечто подобное.

Прошел час. Еще один. Шериф уже не разговаривал по телефону. В доме воцарилась тишина. Чарли заподозрил, что начальник решил вздремнуть. Дважды на пороге показывалась миссис Фаррингтон, с толстыми щиколотками, с обрюзгшим лицом, сведенным подозрительной гримасой, и предлагала полицейским «стаканчик холодной воды» и «стаканчик холодного лимонада» – и то и другое было принято с благодарностью. Наконец, примерно в четыре часа – Чарли мог только угадывать время, полицейские давно отобрали у него и часы, и чековую книжку, и кольца – к краю тротуара у дома подкатила открытая повозка, запряженная парой костлявых, однако норовистых с виду коней.

В тот же момент дверь особняка распахнулась и оттуда вынырнул шериф Фаррингтон. Он на ходу ухватил Чарли за руку, будто подобрал ведро по пути к колодцу, оторвал его от крыльца. Небольшой группкой они проследовали через лужайку перед домом: Чарли с шерифом впереди, помощники спешили следом.

Человек, державший поводья, был одет в ветхий пиджак, протершийся от старости по швам; на голове у него красовался цилиндр. Скорее всего, фермер, нарядившийся ради праздника. Он мрачно ьзирал на всю компанию из-под надвинутого на лоб головного убора.

– Айзек, – приветствовал его шериф, кивнув при этом головой, и возница, соблюдая ритуал, ответил кратко и односложно, также кивнув при этом:

– Билл.

Шериф подсадил Чарли на край повозки, тот из помощников, лицо которого напоминало зад одного из существ, чье пребывание более уместно на пастбище, подтолкнул Чарли в спину. Фаррингтон поднялся на козлы рядом с кучером, оба помощника вскарабкались в повозку, уселись рядом с Чарли на солому и вытянули ноги, вздыхая от удовольствия. Экипаж тронулся. Когда они отъезжали от дома, Чарли перехватил взгляд соседского мальчика – неподвижный, пристальный, терпеливый.

Над головой мелькали кроны деревьев. Тень гналась за ними по пятам, солнце то скрывалось в ветвях, то выглядывало вновь. На улицах пустынно, и слава богу. Как хорошо Чарли знал такие улицы, солидные спокойные ряды свежеокрашенных домов, мирную, размеренную жизнь в них. Он хотел для себя такого же благополучия, хотел иметь «даймлер», бильярд, женщину, похожую на Элеонору Лайтбоди – и что в этом дурного? Разве это преступление?

Повозка то наклонялась вперед, то запрокидывалась назад, скрипя рессорами, один раз Чарли основательно ударился копчиком и постарался переменить позу. Скованные руки мешали ему. Полисмены задремали. При одной мысли о том, что ему предстоит, Чарли почувствовал спазмы в желудке. На один страшный миг все представилось ему въявь: законники в маскарадных костюмах, разъяренные свидетели, тюремный сумрак, пустой и затхлый мир, ждущий его после отбытия срока. Кто поможет ему? Кто о нем вспомнит? Миссис Хукстраттен? Нет, на тетушку надежды больше нет, это очевидно. Он вспомнил, каким сделалось ее лицо в тот миг, когда она его предала, отреклась от него, отдала на заклание, словно их ничего не связывало, словно все общие воспоминания обратились в дурной сон. Ему не следовало лгать ей – теперь Чарли это понимал. Он должен был с самого начала, в тот самый момент, как она вышла из поезда, рассказать ей правду и возложить вину на Бендера.

Бендер! Сукин сын! Так, значит, они его все-таки схватили. Хоть какое-то утешение. Но как мог Чарли поверить ему? И зачем он не бежал, когда у него еще оставался шанс и деньги Уилла Лайтбоди, которых хватило бы на первое время? Остался, понадеявшись на миссис Хукстраттен – и вот к чему это привело.

Чарли бросил взгляд на согнутые спины и качающиеся головы Фаррингтона и траурного возницы. Те, как и полисмены, погрузились в прострацию, и Чарли подумал: спрыгнуть, спрыгнуть прямо сейчас, сию минуту, перемахнуть через край повозки и помчаться в наручниках по улице, как беглый раб. Либо его схватят, либо он упадет замертво, либо – вырвется на волю. Но он подавил в себе этот порыв.

Экипаж свернул на Лейк-авеню, запруженную транспортом – фермеры в колясках и на двуколках съезжались в город поглазеть на парад и фейерверк и принять участие в тех простых развлечениях, которых Чарли будет теперь лишен бог знает на сколько лет. Он попадет в тюрьму. Он – преступник. Фермеры и фермерские жены, поравнявшись с повозкой, старательно отводили глаза в сторону, словно даже взгляд на Чарли мог их замарать. Элеонора Лайтбоди смотрела на него как на мерзкое насекомое. Она знала, что надвигалось на него! А Келлог буквально ткнул его носом в грязь. Неужели обязательно было обставлять все таким образом? Старый козел не удовлетворился тем, что передал его властям – нет, ему надо было превратить все это в спектакль, в поучительное зрелище. Господи, как бы он хотел поквитаться с ним! Колотить по самодовольной, круглой, обросшей козлиной бородкой физиономии, пока с нее не слетит уверенность в собственном превосходстве, пока Шеф не упадет на колени, умоляя, плача, признав свое поражение…

Чарли не удалось помечтать всласть. Слева повозку начал обгонять автомобиль с высоким открытым сиденьем и горящими фарами – «кадиллак» цвета полуночной синевы. Раздался похожий на выстрел выхлоп. Водитель – мистер Рудольф Дженкинс из Альбиона, направлявшийся в город на концерт и фейерверк в Санатории вместе с затянутой в атлас и укрывшейся под шляпой с вуалью миссис Дженкинс, – не был виноват в том, что произошло. Такие вещи случаются – незначительное отклонение в составе топлива, слишком быстро или, наоборот, слишком медленно сработало зажигание. Внезапный, громкий, как выстрел в закрытом помещении, выхлоп и пламя, вырвавшееся из-под машины, заставили полисменов широко раскрыть глаза. Шериф инстинктивно наклонил голову, а фермер Айзек в поношенном пиджаке и цилиндре выронил поводья. В результате взбудораженные лошади резко развернулись, повозку подбросило на два фута над землей, и, описав дугу, экипаж обрушился на правое крыло новехонького «кадиллака», принадлежавшего мистеру Рудольфу Дженкинсу.

Еще несколько секунд – и все было кончено. «Кадиллак» врезался в декоративную каменную ограду на краю дороги, Дженкинсы и их вещи разлетелись по лужайке, а перевернутая вверх дном повозка осталась лежать на мостовой, колеса ее бестолково вращались в теплом чистом вечернем воздухе. Все, кто сидел в повозке, оказались погребены под ней – все, кроме Чарли. Наручники помешали ему ухватиться за что-нибудь в тот момент, когда повозка с разгону наткнулась на автомобиль, поэтому Чарли вылетел из нее и описал дугу в воздухе.

Он приземлился без малейшего для себя ущерба на густую траву ухоженной лужайки. С минуту он сидел, приходя в себя. Смотрел, как вращаются колеса, прислушивался к стонам Дженкинсов, видел дергавшуюся под перевернутой тележкой белую прищемленную руку в разорванном рукаве. С минуту – но не больше. Он поднялся на ноги и двинулся с притворной беззаботностью прочь. Руки сложил под пиджаком таким образом, чтобы цепь наручников, пересекавшая его грудь, могла сойти за посверкивающую цепочку от часов.

И что теперь?

Он свернул в переулок, ускорил шаги, взгляд Чарли метался от одного дома к другому – хоть бы двери не раскрывались, хоть бы к окнам никто не подходил. Нырнул в проходной двор, срезая путь, перемахнул через забор и выскочил на пустырь, заросший сорняками и полевыми цветами. Скорчился в зарослях, прижимаясь спиной к некрашеным доскам забора. Надо перевести дыхание и обдумать ситуацию.

Вдали звенел пожарный колокол. Еще несколько минут – и Фаррингтон вместе с помощниками выберется из-под обломков. Они отряхнут одежду, проверят, на месте ли у них зубы, пальцы, руки, ноги, уши – и обнаружат, что кое-чего все же не хватает. Поставят повозку на колеса и убедятся, что под ней Чарли тоже нет. И тогда все бесы вырвутся из ада: полицейские будут стучать в каждую дверь, они мобилизуют всю эту деревенщину, вольных стрелков, они вызовут на подмогу собак. У Чарли остается в запасе час, а то и меньше. Ему нужны деньги, одежда, укрытие. Вернуться в свое жилье он не может – миссис Хукстраттен наверняка выдаст его полиции, – нельзя приближаться и к вокзалу. Умнее всего – а он поклялся, что отныне не будет делать промахов, – было бы залечь на дно где-нибудь в городе, найти себе подвал, хлев, сарай, где стоит повозка. Надо еще как-то ухитриться снять наручники. Именно они сразу же выдают в нем преступника, из-за них отворачивались от него фермеры и фермерские жены. Если ему не удастся избавиться от наручников, можно с тем же успехом сдаться прямо сейчас.

Пожарный колокол звенел все ближе, пронзительный, настойчивый. Чарли слышал крики людей, спешащих к месту катастрофы. Пора уходить. Они начнут поиски с ближайших окрестностей, то есть с этого пустыря. Чарли поднялся на ноги, торопливо пересек пустырь и свернул в соседнюю улочку, стараясь не припустить рысцой. Какие-то фигуры выскочили ему навстречу, и Чарли застыл – но это были всего лишь мальчишки, мчавшиеся на призыв пожарного колокола. Ужасное мгновение; ему пришлось постоять, согнувшись, перемогая охватившую его панику. Когда ноги вновь стали повиноваться ему, беглец решился быстро пересечь широкую, усаженную деревьями улицу. Он встретился глазами со старухой, стоявшей напротив него возле лавочки. Старуха опиралась на метлу, высоко заколотые волосы напоминали шлем. Она пристально оглядела Чарли, будто рентгеном просветила. Чарли продолжал свой путь размеренным шагом, засунув кулаки под мышки, чтобы скрыть наручники, но и спиной он ощущал ее взгляд, провожавший его до конца квартала.

Ничего не выйдет. Чарли ощущал накатывающееся безумие – бежать, бежать, не слушать никаких резонов, бежать, быстро перебирая ногами, промчаться стрелой, ускользнуть, достичь свободы, укрыться в безопасности. Он ведь не может разгуливать по улицам города, будто человек-невидимка, – его схватят через десять минут. О чем он только думает? Скорее всего, эта престарелая дама уже кинулась к телефону. Он выглядит подозрительно – он сам это понимал: по лицу струится пот, к костюму прилипли ошметки травы и грязи, рукава пиджака болтаются, шляпа пропала – это самая верная улика, самая верная. Кто, кроме беглого арестанта, станет разгуливать по улице без шляпы? Чарли уже перешел на рысь, вертя головой направо и налево, пытаясь оглянуться через плечо, словно телка посреди бегущего стада. Он обречен.

И тут, на грани безумия, Чарли увидел впереди призрак спасения. Он уже терял власть над собой, еще минута – и он бы с воплями помчался куда глаза глядят. И тут он заметил нечто знакомое. Высокое, большое строение в пленке солнечного света, уходящая вверх лестница – на фоне неба она казалась профилем пирамиды. Что же это такое? Это место известно ему! Спеша, спотыкаясь, оглядываясь – нет ли кого поблизости, – Чарли добрался до угла. Перед ним высились развалины фабрики «Мальта-Вита».

Кирпичная громада, стены без крыши, накренившиеся балки, трехэтажные покрытые ржавчиной останки печей, трубы, торчащие за стволами деревьев, – ничего не изменилось с того горестного дня в ноябре, когда он стоял здесь, когда был вбит первый гвоздь в гроб, где покоятся теперь его надежды. Нет, кое-что все-таки изменилось. Перейдя опустевшую улицу, успокаивая колотящееся сердце, сдерживая шаги, стараясь ничем не выделяться – достойный горожанин на воскресной прогулке, – Чарли присмотрелся и понял, что развалины выглядят иначе, можно даже сказать – приятнее. И тут его осенило: весна. Обожженные огнем стены вызывали отвращение и страх, когда торчали из обнаженной почвы, свидетельствуя о тщете земных упований – теперь же их укрыли листья и почки, травы и плющ. Россыпь дикорастущих цветов украсила распахнутые двери, тонкие деревца проросли сквозь щели в полу помещения, служившего прежде для упаковки хлопьев. Шесть месяцев назад это место нагоняло тоску и до глубины души потрясло Чарли – теперь оно могло послужить ему убежищем. Философствовать было некогда – он скрылся за этими стенами и почувствовал себя в безопасности.

Он долго лежал на спине в объятиях сумрака, глядя, как ласточки влетают в гнезда, свитые в печах, и вылетают вновь. Сердцебиение пришло в норму, дневные тени сменялись вечерними. Здесь они не станут искать. Они будут искать на дорогах и в канавах, они окружат вокзал и депо, они будут рыться в мусорных кучах позади «Красной луковицы» и выставят пост возле ветхого домишки, где он жил в последнее время. А кто обратит внимание на эти руины? Кто вспомнит об их существовании? Самый Большой Маленький Город Америки предпочитает не замечать это бельмо на своем глазу, этот памятник поражения.

Сейчас Чарли в безопасности, но что же дальше? Руки закованы, до Нью-Йорка тысяча миль, ни документов, ни денег, ни часов, ни еды. Он уже проголодался, его внутренности сводил жестокий острый спазм. С утра он съел в «Таверне Поста» яйцо с гренками – мысли об ожидающем его блистательном будущем лишали аппетита, а ту набивку для матрацев, что подавали к ланчу, Чарли лишь поковырял вилкой. Ланч! От этого воспоминания пульс вновь участился, а к горлу подступил горячий комок. Как все изменилось с утра! Все, что представлялось чистым золотом, обратилось в навоз. Неужели только сегодня утром? Казалось, с тех пор миновали годы.

Солнце крепко держало беглеца в своих объятиях, нежило его, убаюкивало. Незаметно он задремал. Когда Чарли проснулся, ему показалось, что спал он недолго – солнце неподвижно висело над стеной. Вероятно, было около шести часов. Ничего не изменилось за это время. Он все так же закован в наручники, голоден, в бегах. Выйти отсюда можно будет лишь под покровом ночи и с одной только целью – забраться в какой-нибудь гараж и раздобыть молоток и стамеску.

Но что это?

Чарли прижался к земле. Затаил дыхание.

Голос. Человеческий голос, хриплый, срывающийся. Разговаривает сам с собой – нет, скорее поет:

Надтреснутый, пьяный, непристойный голос выкрикивал строки, выворачивал их наизнанку, выбивал из них душу. Небольшая пауза – и он вновь твердит те же слова, и во второй раз, и в третий. Чарли лежал, окутанный коконом страха, не смея дышать. Только при четвертой декламации он начал соображать, как повернулась его судьба. Его слух услаждал не обычный концерт безвестного пьяницы – нет, то был Джордж. Джордж! Конечно же. За его комнату перестали вносить плату, миссис Эйвиндс-доттер выбросила его на улицу, и он вернулся в свой дом – разрушенную печь. Разумеется. Куда еще он мог пойти? Эта мысль укрепила Чарли, вдохнула в него новую жизнь. Джордж его выручит. Во всем этом Богом проклятом, помешавшемся на деньгах, сверхправедном городишке лишь одно существо способно прийти на помощь отверженному – Джордж. Чарли осторожно выбрался из своего убежища и на цыпочках, обходя валявшийся на полу мусор, направился к певцу. Джордж пристроился высоко на обломках какого-то механизма, зажав между ног бутылку, задрав лицо к солнцу.

– Там жизнь – что прекрасный стих! – орал он, завывая на каждом слове, будто сучка в охоте, и сопровождая пение смехом.

– Джордж! – шепотом окликнул Чарли. – Джордж Келлог!

Джордж сперва не отреагировал. Чарли подумал было, что тот его не слышал, но вот фигура с опущенными плечами, в рваном плаще начала медленно поворачиваться на своем постаменте – это был старый ржавый муфель. Черные глаза и впалый рот сложились в гримасу легкой издевки.

– Чарли Оссининг! – произнес он так, словно ожидал его появления.

Чарли шагнул вперед, поднял руки, туго натянув цепь наручников. Солнце стояло прямо над головой, едва не цепляясь за верхушки деревьев.

– Я в беде, Джордж, – сказал он.

– Все в беде! – хрюкнул Джордж и вновь рассмеялся пьяным, лающим смехом, повергшим Чарли в ужас. Все его надежды связаны с сумасшедшим, пьяницей, алкоголиком. Джордж не станет помогать ему, как не стал бы он помогать и своему отцу.

– Это сделал твой отец! – повинуясь внезапному наитию произнес Чарли. Он не шевелил руками. Стоял, молча взывая к Джорджу, цепь множеством отдельных бликов отражала лучи солнца.

На лице Джорджа обозначилось совсем иное чувство. Больше никаких следов насмешки, рот еще больше сжался. Соскользнул с большого металлического цилиндра, крепко сжимая рукой горлышко бутылки.

– Что ты сказал? Мой отец? Этот добрейший человек, этот Святой-на-Горе? – слегка покачиваясь, Джордж запрокинул голову и сделал очередной глоток. Чарли боролся с нетерпением и гневом. Когда же, наконец, с него снимут наручники?

– Держи, – Джордж протянул ему бутылку, – тебе надо выпить.

Что было делать – не отказываться же? Джордж ухмылялся, открывая сгнившие до корней зубы, зловонное дыхание и миазмы, исходившие от его тела, плотно окутали Чарли, бутылка призывно покачивалась. Потакай ему, – напомнил себе Чарли, – потакай во всем. Принял бутылку – объемом в пинту, наклейка ему незнакома, – отхлебнул. По телу сразу же разлилось тепло, свидетельствовавшее о присутствии алкоголя в этом напитке, но было в нем и что-то еще, какая-то горечь, земная, древесная, приглушавшая вкус спирта. Чарли втянул в себя еще глоток – одобрительный кивок со стороны Джорджа, посверкивающие глаза – и понял, как он нуждался в выпивке.

– Господи! – выдохнул он.

Джордж оскалился не хуже покойника.

– У меня там под печью припрятан целый ящик этого добра. Мы сегодня напьемся до беспамятства, Чарли, – мы с тобой, только ты да я. – Он отобрал бутылку, задрал подбородок, двигая кадыком. – Я праздную, – продолжал он, вытирая рот чудовищно грязной рукой. – Отмечаю последний свой день в Бэттл-Крик.

Чарли стоял под круглым, сочным, как дыня, закатным солнцем, руки его были скованы, мысли путались, затуманенные алкоголем. Он вновь потянулся за бутылкой – а что ему оставалось?

– Знаешь, Джордж, мне бы надо избавиться от этих наручников, – напомнил он, делая большой глоток. И тут, ни с того ни с сего, залился смехом. Забавно все это вышло.

– Конечно, – как-то рассеянно подтвердил Джордж. – А почему ты не спрашиваешь меня, куда я отсюда отправлюсь?

– Куда?

Желтые остатки зубов, вонючее дыхание, высокий, пронзительный, как собачий лай, смех:

– Не знаю. Но будь я проклят – я и дня не останусь в этой грязной дыре. – Его повело вбок, но Джордж удержался на ногах. – Надо нанести еще один визит, прежде чем я уеду, – пробормотал он. Взгляд его прояснился, оледенел. – Говоришь, это мой отец сделал? – пробормотал он, дотрагиваясь до наручников и одним быстрым движением вырывая у Чарли бутылку.

Объяснения заняли некоторое время. Хотя Чарли старался подавить страх и ярость и рассказывать как можно проще, приятели успели наполовину распить и вторую бутылку, прежде чем Джордж полностью оценил роль своего приемного отца в постигшей Чарли катастрофе. В течение некоторого времени Чарли продолжал свой рассказ, а Джордж слушал молча, лишь иногда вставляя ругательство. Он пристально смотрел вдаль. Тени сгущались, стены разрушенной фабрики словно становились ниже, последний луч солнца запутался в деревцах, разросшихся на полу упаковочного цеха. Бывшие компаньоны вытянулись бок о бок в мягких сорняках. Чарли закончил свою повесть, повисло долгое молчание. Чарли отхлебнул из бутылки. Наконец Джордж сел, кашлянул в кулак и заметил:

– Да уж, еще тот тип мой папаша, правда? – Он со вздохом поднялся с травы и отошел в кусты помочиться.

Чарли прислушивался к пению птиц, стрекотанию кузнечиков и мощному напору струи из мочевого пузыря Джорджа – еще один естественный звук, часть той природы, с которой ему придется теперь сблизиться, по крайней мере, на какое-то время. К груди он прижимал бутылку. Он погружался в забвение, порой отчаливая на минуту-другую от берега реальности под легкими парусами алкоголя, не замечая наручников – подумаешь, неудобство, у всех свои проблемы. Джордж вернулся, принес ржавый металлический прут длиной в полтора фута. Словно окровавленный – такая толстая красная корка ржавчины. Чем он был прежде? Отвесом, осью в какой-нибудь жизненно важной части механизма, деталью молотилки, грохота или одной из этих огромных печей?

– Иди сюда, – скомандовал Джордж и повел Чарли мимо обломков к остову ближайшего из двух больших механизмов для просеивания муки. Чарли захлестнул цепь, сковывавшую его руки, за выступающий край нижнего поддона, натянул, а Джордж занес над цепью ржавый прут и стал бить по ней с упорной, неумолимой, задающий ритм яростью. Он наносил удар за ударом, и развалины наполнились глухим звоном. Цепь извивалась, подпрыгивала, закручивалась и наконец распалась. В честь этой победы они еще выпили.

– Теперь ты свободен, Чарли, – заявил Джордж, отставив бутылку. Физическое упражнение словно отрезвило его. – Послушай, я собираюсь кое-что сделать – за нас обоих. Оставайся здесь – пей это снотворное, сколько душа пожелает. Оно мне ни цента не стоило, я его, скажем, нашел на заднем сиденье машины, припаркованной возле Грэнд Транк. Я вернусь поздно, после фейерверка. К тому времени они и меня тоже будут искать. – Он сделал паузу, смакуя эту мысль. – Это точно. Меня они будут искать.

Чарли не возражал. Идти ему было некуда и спешить незачем. Он бы охотно чего-нибудь пожевал, но эликсир из бутылки успокоил его желудок, залечил раны, набил ватой голову. Он будет пить, пока не отключится. Чарли поудобнее устроился в сорняках.

– А что это за питье? – уточнил он, скосив глаза на этикетку.

Джордж стоял над ним, зловещий силуэт на фоне темнеющего неба. Волосы непокорно торчали на темном шаре его головы, фалды плаща превратились в бахрому. Он казался угрюмым и старым, старше Чарли, старше всех живущих.

– Прочти наклейку, – посоветовал он, уже уходя, уже готовясь к какому-то действию, к какому-то прощальному жесту, в котором нуждался, прежде чем навеки покинуть Пищеград – Чарли не спрашивал, что он задумал, знать не хотел. Однако Джордж снова шагнул к нему, задержался на миг на краю темноты, чтобы пояснить: – Величайшее надувательство. Берут целый бакс за бутылку этого зелья, можешь ты в это поверить? – Тени поглотили его, и он исчез.

Чарли поставил бутылку себе на грудь и всмотрелся в этикетку. «Лидия И. Пинкхэм. Растительная настойка. Верное средство от расстройства желудка и всех женских заболеваний». Его как громом поразило. Он был изумлен, потрясен (по крайней мере, настолько, насколько может быть потрясен наполовину пьяный несостоявшийся магнат, преследуемый законом, чьи руки все еще украшены парой стальных браслетов, разве только отделенных друг от друга). Весь этот час он пил патентованное медицинское средство! Вкус этого напитка никак не мог навести его на подобную мысль – разве что чуть припахивало корешками, но ведь хорошее виски из Кентукки, к примеру, пахнет дубовыми угольками. «Содержит пятнадцать процентов алкоголя», – прочитал он и снова отхлебнул. – «Алкоголь добавлен исключительно в качестве растворителя и консерванта».

Разумеется. Ну конечно же. Он снова глотнул. Пятнадцать градусов – и они выбрасывают это зелье на рынок в качестве лекарства для женщин по доллару за бутылку. «Да это же гений, – думал он, следя, как на востоке загорается Венера и небо быстро погружается в глубокую синеву, – это же гений, подобный создателю таблеток для укрепления памяти». Чарли снова медленно, задумчиво отпил из бутылки. В какой-то миг, когда губы его сомкнулись на горлышке бутылки и крепкая, горячая жидкость добавила горючего в очаг его желудка, Чарли посетило озарение.

«Иде-То», – сказал он самому себе, повторил вслух. «Идеальное тонизирующее». Разумеется, с вытяжкой из зерновых. Он прикинул, не добавить ли к названию эпитет «пептонизированное», призадумался, что вообще значит это слово, и отбросил его. Ладно, бог с ним, пусть не пептонизированное – он придумает что-нибудь другое, что-нибудь похлеще. «Освежает кровь» – это по-прежнему годится, верно? И к чему останавливаться на пятнадцати градусах, когда можно сделать тридцать – да все сорок. «Иде-То». Ему понравилось, как это звучит. Привлекательно, ново. Никто не устоит.

Ночь постепенно наполнялась жизнью насекомых, все знакомые Чарли звезды и созвездия проступили на небе, словно драгоценности, усеявшие старинную вышивку. Вдали взорвалась первая ракета, промчалась в пустоте, влача за собой рассыпающийся золотыми искрами хвост. Высоко, высоко, гораздо выше, чем он ожидал, изогнулась в небесах, точно огненный хлыст, и погасла, а за ней последовала другая, и еще одна, и еще.