Уилл знавал похмелье и прежде. Собственно, если вспомнить, как он медленно деградировал на отцовской фабрике в то самое время, как Элеонора увязала в болоте вегетарианства, неврастении, фригидности и ханжества, можно сказать, что все предшествующие пять лет он из похмелья не выходил. Но такого муторного, как в этот раз, с ним прежде не случалось. Два дня подряд его рвало какой-то жидкой кислой кашей, обагренной кровью. С противоположного конца тоже вытекала каша, и она тоже была кровавой. Кончики пальцев онемели, ноги превратились в две глыбы льда, язык покрылся шершавым налетом. Лайтбоди лежал на своем физиологическом ложе, будто висел на дыбе. Когда, желая унять боль, он задерживал дыхание, возникало ощущение, будто желудок полон расплавленного свинца.

Уилл не помнил, как добрался до Санатория, улегся в кровать и погрузился в забытье. Очнулся он на следующее утро, в Рождество, и на него тут же восставшим из праха ангелом отмщения обрушилась полузабытая боль. В первый день у него было только две посетительницы – сестра Блотал и Элеонора. Сестра Блотал сразу же поняла, в чем дело, и милосердно отложила свой агрегат, заодно отменив утренний сеанс шведской гимнастики, смехотерапию и синусоидную ванну. Если она и была осведомлена о несчастье, приключившемся с Хомером Претцем, то виду не подавала. Уилл попеременно то блевал, то бегал в туалет, а в остальное время его била крупная дрожь. Про отлучку из Санатория, Чарли Оссининга, маринованные огурцы и «Красную луковицу» он рассказывать не стал, хотя медсестра сразу заметила, сколько порций молока он пропустил, и, должно быть, сделала собственные выводы. Элеонора появилась в девять, раскрасневшаяся от злости. Куда он подевался? Он искала его весь вечер, а потом отправилась на вечеринку к Фрэнку одна – вернее, с миссис Рамстедт, чтобы соблюсти приличия. А вот ему на приличия наплевать! Хорош муженек! Устроить такое в канун Рождества! Ну, и где же он был?

– Я болен, – прохрипел Уилл.

За окном было серо, как в могиле. Казалось, облака упали с неба на землю, начисто задавив деревья, дома и самое жизнь.

Элеонора прошлась по комнате, швырнула сумочку на стол. Она нарядилась в честь праздника – в красное и зеленое.

– Я тоже больна! – воскликнула она, когда сумочка шмякнулась об стол, словно дубина обрушилась на чью-то голову. – Меня тошнит из-за тебя, из-за твоего поведения. Где ты был? Немедленно отвечай!

Где он был? Где же он был?

Перед мысленным взором Уилла пронеслась череда ярких, но бессвязных образов: сначала белые и сморщенные от воды ноги Хомера Претца; потом янтарное свечение виски в бокале; вытянутые трубочкой губы Чарли Оссининга, высасывающие устрицу из раковины. Хомер Претц, подумал Уилл. Все началось с него. Или, может быть, все началось с Айрин, которая пренебрегла рождественским подарком и самим Уиллом?

– Хомер Претц, – промямлил Лайтбоди, обхватив себя за плечи и отвернувшись к стене. – Он… Он умер.

Элеонора стояла над ним, упершись руками в бока. На переносице пролегла складка – верный признак того, что она очень сердита.

– Ты напился, – обвиняющим тоном сказала она. – Вот в чем дело, правда? После всего того, что для тебя сделали и я, и Фрэнк, и доктор Келлог, и все эти бескорыстные диетологи и медсестры, ты ответил черной неблагодарностью. Ты напился! – она произнесла это слово с отвращением. – Ты налакался виски, пива и джина, как какой-нибудь уличный бродяга. Ты вернулся к старому, ты перечеркнул все достигнутое. О чем ты, интересно, думал? «Выпью немножко ради праздника»? Так? Решил повеселиться в честь Рождества? – Она не давала ему возможности оправдаться, попросить прощения, объяснить – вообще раскрыть рот. – Отвечай мне, Уилл Лайтбоди! Только не думай лгать!

И Уилл во всем признался. Конечно, он сделал глупость, но теперь уж ничего не попишешь.

Элеонора совершенно взбесилась. Она топала ногами, бушевала, жестикулировала, проповедовала, рыдала, а в один момент, охваченная приступом ненависти и отчаяния, принялась колотить его измученное тело, съежившееся под одеялом. Подумать только: сочельник, а он лежит в кровати больной, и руки, обтянутые зеленым бархатом, молотят его почем зря.

– Все кончено, Уилл Лайтбоди. Я сдаюсь, я капитулирую. Я умываю руки!

Она схватила сумочку, повернулась и хотела выйти вон, но тут Уилл приподнялся на локте и жалобно крикнул:

– Хомер Претц! Вчера. Хомер Претц! В синусоидной ванне… Ах, как это ужасно!

Тут он сломался: глухие рыдания вырвались из груди, и Уилл расплакался так, словно прорвало водопровод, – из-за себя, из-за Элеоноры, из-за сестры Грейвс, из-за всего бедного, измученного человечества.

– Он мертв. Говорю тебе, он умер!

Прижав красную сумочку к своему зеленому платью, Элеонора застыла у дверей, вся напряженная, полная жизни – так выглядит лань, застигнутая врасплох на обочине дороги и готовая сорваться с места и скрыться в чаще.

– Умер?

Уилл с трудом сел, волосы упали ему на лицо. Он закрыл глаза, механическим жестом откинул прядь и кивнул.

– Уилл, милый, – гораздо мягче сказала Элеонора. – Это очень печально. Претц – это тот заводчик из Кливленда? – Она продолжила, не дожидаясь ответа. – Однако нельзя же принимать такие вещи столь близко к сердцу. Я знаю, что у тебя сверхчувствительная натура – в этом мы похожи, я именно за это тебя и полюбила, за сострадание и доброту, – но, Уилл, ты должен понимать, что человек, слишком поздно вставший на путь здоровой биологической жизни, не может за каких-нибудь полгода или год исправить все неотвратимые последствия надругательства над своим организмом и гастрономического самоубийства…

Уилл хотел услышать совсем не это. Если уж Претц мертв, то на что может рассчитывать он? К черту лекции, он нуждался в сочувствии, и ее тупое вегетарианское красноречие вывело его из себя.

– Он не своей смертью умер! Не почил во сне! – взорвался Уилл, перебив ее на полуслове. – Его убили, прикончили, и сделал это доктор Келлог со своей научной методикой! С тем же успехом этот козлобородый мошенник мог сам повернуть выключатель!

Лоб Элеоноры вновь пересекла складка. Ну все, теперь Уилл допрыгался – покусился на святая святых. Ее глаза прожгли его насквозь, плечи яростно распрямились.

– Как ты смеешь так говорить о… о… Что ты такое несешь? Что ты имеешь в виду?

– Убийство электричеством, сожженная плоть, опорожнение кишечника – вот что я имею в виду. Смерть, я говорю о смерти! – Он с мукой отвернулся, сжал ноющие виски. – На его месте мог быть я.

Элеонора не шевельнулась. Так и стояла у дверей, разъяренная, потерявшая терпение.

– Ты, кажется, еще не протрезвел?

Уилл тоскливо смотрел на нее. В этот миг он не мог взять в толк, как получилось, что он полюбил эту женщину – такую чужую, бессердечную, упрямую, – ухаживал за ней, женился. Она никогда и ни в чем его не понимала!

– Я не пьян, – сказал он. – А лучше бы был пьян. Ты понимаешь или нет? В этой вашей чертовой синусоидной ванне убили человека – изжарили электрическим разрядом, как какого-нибудь преступника в Синг-Синге. И Альфред тоже умер бы, если б я не догадался разомкнуть цепь…

Она ему не верила.

– Ты бредишь, – заявила Элеонора, и складка стала еще глубже – того и гляди расколет лоб пополам. – Я уверена, что доктор Келлог ни за что не допустил бы…

– Хомер мертв, Элеонора. Я все видел. Своими собственными глазами.

Она не знала, что на это ответить. Уилл понял: он взял верх. Еще какое-то время Элеонора стояла на пороге. За окном клубились облака, Рождество накрыло плотной темной рукавицей Санаторий со всеми его чудесами, замечательными удобствами и хитроумными приспособлениями.

– Ну хорошо, допустим, он действительно мертв, – в конце концов буркнула Элеонора. – Это еще не дает тебе права напиваться до потери сознания!

Сухой стук каблучков по полу, скрип двери.

На следующий день настал черед доктора Келлога.

Он появился в начале пятого без всякого объявления, прямо из операционной. Был суров, сердит и являл собой воплощение возмущенной патриархальной добродетели. Следом вошел пыхтящий секретарь, руки он сцепил перед собой, глаза опустил и был похож на священника, присутствующего при казни.

– Так-так, сэр! – вскричал доктор, засунул Уиллу руку в рот, чтобы посмотреть на язык, потом с размаху хлопнул больного ладонью по груди, как по пустой бочке, и сразу вслед за этим вцепился в запястье щупать пульс. – Так-так, сэр. Надеюсь, вы объясните мне, что произошло?

Уилл ничего не ответил. Рассудок его уже прояснился, изнутри подступала злоба. Шаман, заклинатель змей, думал он. Все равно что отправиться на лечение к какому-нибудь колдуну в джунгли. Все эти вибрационные кресла, массажи и синусоидные ванны – чистой воды шарлатанство. А самый главный шарлатан из всех – этот коротышка. Да, Уилл кипел от ярости, но в то же время трясся от страха. Он знал, что его дело плохо. Было совершенно ясно, что никакого винограда он не получит. Ему, правда, сейчас было не до еды. Он снова чувствовал себя отвратительно, как прежде, когда сидел на диете из хидзикии и псиллиума. Лайтбоди взглянул в ледяные голубые глаза доктора и содрогнулся от кошмарного предчувствия: ему не суждено подняться с этого ложа, он окончит свои дни в Санатории, погубленный этим целителем. Он будет лежать в земле, рядом с другими неудачниками – Хомером Претцем, чахоточными дамочками и дохлой благодарной индейкой.

– Помогите мне, – прохрипел Уилл.

– Угу, – фыркнул Келлог. – Так я, значит, должен вам помогать?

Он уже поднялся с кровати и бегал по комнате, поглаживая бородку, размахивая руками и тряся пальцами, будто его только что окатили водой. Ни на миг не останавливаясь, снял очки, подышал на стеклышки, вытер их безукоризненно чистым носовым платком, развернулся и засеменил в обратном направлении.

– Я не смогу вам помочь, если вы сами себе не поможете. – Доктор остановился, снова нацепил очки, и глаза холодно блеснули из-за безжизненных стекол. – Мне доложили, что вы самым возмутительным образом нарушили предписания лечащих врачей – мои и доктора Линнимана.

Уилл отвернулся. Он чувствовал, как сердце колотится прямо в горле, в висках и кончиках пальцев.

– Не смейте отворачиваться, сэр! Я говорю, что вы нарушили мои указания, подвергли риску свою жизнь и устроили безумный, отвратительный дебош. Что я слышу! Вы ели мясо? Пили алкоголь! Маринованные огурцы, кетчуп! А может быть, еще и отведали черного кофе? Господи, я не удивлюсь, если вы даже загазировали свой кишечник кока-колой! Так или не так? Отвечайте, сэр! Что вы можете сказать в свое оправдание?

Лайтбоди покорно обернулся, но испепеляющий взгляд приковал его к подушке. От этого громовержца прощения не дождешься, в нем нет ничего человеческого. И Уилл решил соврать.

– Нет, – сказал он со всей доступной ему убедительностью, – все это неправда.

Доктор застыл на месте, и взгляд его сделался еще более страшным.

– Не лгите мне, сэр! – проревел он. – Не поможет! Вы считаете меня дураком? Идиотом? Даже если бы у меня не было своего человека в «Красной луковице» – да-да, в «Красной луковице», – я не настолько слеп, чтобы обманываться. Посмотрите, на что вы похожи. Мясо! – во весь голос возопил доктор. – Убоина! Окровавленная плоть!

Но в этот момент Уилл вдруг почувствовал, как в нем тоже закипает гнев. Какое право имеет этот шут гороховый читать ему лекции? Этот изобретатель синусоидной ванны! Этот убийца Хомера Претца!

– Ну и что с того? – язвительно произнес Уилл.

– «Что с того»? – взвыл доктор. – Дэб! Дэб! Вы слышали? Он лежит здесь отравленный, с подорванным здоровьем и смеет говорить мне подобные вещи! А ведь он сам погубил свою жизнь, и очень может быть, что он уже никогда не поднимется с этого ложа. «Что с того», говорит он. Хороший вопрос! Вот что я скажу вам, сэр, – вновь обернулся он к Уиллу. – Будет гуманнее, если я сразу дам вам хорошую дозу цианида или стрихнина. По крайней мере, меньше будете мучиться. Как вам такая перспектива?

Раскрасневшийся секретарь выглядел так, словно его только что на бойне окунули в чан с дымящейся кровью. Да и доктор, обычно такой беленький и крепенький, тоже весь побагровел и раздулся от праведного гнева. Уилл смотрел на двоих распаленных фанатиков, и это зрелище придало ему сил. Хоть он был болен и кругом виноват, хоть упоминание о смерти жутко его напугало, но он решил ответить ударом на удар.

– Ладно, пускай я умру. Но перед смертью мне хотелось бы послушать, как вы с вашими замечательными методами спасли жизнь Хомера Претца!

Доктор Келлог был сейчас похож на волдырь, который того и гляди лопнет. Он ничего не видел, ничего не слышал, словно Господь Бог, восседающий на облаке. Упоминание о Хомере Претце он пропустил мимо ушей – нет смысла отвечать на подобную дерзость.

– Сестра Блотал! – заревел Келлог.

Дверь тут же распахнулась, и Уилл заметил в коридоре мертвенно бледную от ужаса Айрин Грейвс. В следующую секунду в палату влетела решительная сестра Блотал.

– Возьмите этого… этого… – голос доктора перешел на шипение, – этого мясоеда, отвезите его в кишечный отдел и поработайте с ним как следует на промывочной машине. До тех пор, пока я не назначу иное лечение. Вы меня поняли?

– Так точно, доктор! – пролаяла мегера, и Уиллу показалось, что она вот-вот отдаст честь своему начальнику.

– Ничего, – протяжно сказал доктор, поглядывая на Уилла, – мы еще вывернем его наизнанку.

В тот же вечер, но позднее – должно быть, было часов восемь, потому что за окнами потемнело, коридоры Санатория опустели, клизмы отправились отдыхать, а утки задвинулись под кровати, – к Уиллу явился еще один посетитель. После яростного промывания, осуществленного сестрой Блотал, которая на протяжении всей процедуры укоризненно цокала языком и ругала пациента, он вернулся в комнату, чтобы в одиночестве поужинать (если это можно было назвать ужином). В дверь постучали, когда Уилл, измученный, лежал в кровати и смотрел в потолок. Знакомый вкус омерзительных водорослей терзал его нёбо, подлые семена набухали в желудке, а кишки были чище и прозрачнее альпийских ручьев. На столике горела лампа, болезненный желтый свет озарял впалые щеки и острый нос больного. Здесь же стоял графин с водой, рядом – стакан. В ногах валялись забытый «Атлантик мансли» в скучной коричневой обложке, книжка «На охоту с мистером Рузвельтом» и рождественский номер журнала «Харперс».

– Войдите, – слабым голосом произнес Лайтбоди.

Скрипнула дверь, в проеме появилось чье-то лицо. Кто-то подмигнул, ухмыльнулся, а затем в палату проскользнул Чарли Оссининг, тихонько прикрыв за собой створку.

– Привет, Уилл, – прошептал он, на цыпочках подкрался к стулу, взял его за физиологические поручни и придвинул к кровати. – Вы выглядите… – Он запнулся, усаживаясь, и достал из кармана бумажный пакет. – Хотел сказать, что вы отлично выглядите, но не хочу врать. Вы выглядите ужасно, дружище, просто ужасно.

Лайтбоди едва взглянул на него, хотя на самом деле обрадовался гостю. Последние два дня были кромешным адом. Раскалывалась голова, дьявольски болел живот, а визиты ледяной Элеоноры, садиста Келлога и насильницы Блотал лишь усугубляли мучения. Айрин не показывалась; он видел ее пару раз лишь мельком. В общем, Уиллу было паршиво и к тому же чертовски скучно.

Чарли Оссининг окинул страдальца понимающим взглядом.

– Что, похмелюга? – спросил он. – Ну и погуляли мы тогда. Черт, я сам наутро чувствовал себя так, будто меня пятичасовой экспресс сбил, да еще полмили по рельсам протащил.

Он хохотнул. В комнате было тихо. Чарли разглядывал лежащего. Был задан вопрос: что стряслось с Уиллом – просто похмелье?

Вопрос был, с одной стороны, наивный, с другой – обнадеживающий. Лайтбоди видел, что приятель искренне озабочен его судьбой. В конце концов, похмелье – штука обычная, повседневная и нестрашная; это болезнь, от которой вылечиваются. Нужно ли говорить Оссинингу правду? Что Уилл обречен, безнадежен, приговорен к смерти своим убогим кишечником и сверхтонкой нервной организацией?

Но Чарли не стал дожидаться ответа. Он пошарил глазами по комнате, заметил книжку, валявшуюся на кровати.

– Вижу, вы читали про президента и его медвежью охоту. Интересно?

Уилл кивнул.

Чарли пожал плечами.

– Ну, не знаю, – он взмахнул бумажным пакетом. – Меня все эти героические похождения в духе Джека Лондона не привлекают. Я люблю читать про город, про высшее общество, всякие такие штуки. И чтоб закручено было. Как этого писателя зовут – Драйзер? Читали? Ну, про ту провинциальную девчонку, которую ничем не остановишь? Прямо как в настоящей жизни. Ох уж эти женщины. – Он красноречиво поднял брови, потом небрежным жестом достал из пакета бутылку виски, сорвал печать, вынул пробку. – Я вот видел пару лет назад, как Ольга Незер-соул играла в «Сафо». Вот это был класс!

Уилл как зачарованный смотрел на бутылку, где посверкивала искорками золотистая жидкость, сулившая сон и забвение. Он сел рывком.

Чарли взял со столика стакан.

– Присоединитесь? – спросил он. – Так, чуть-чуть, чтоб отпустило. – Он уже наливал. Уилл смотрел, как золотистый напиток ползет вверх: на два пальца, на три, на четыре. – Не знаю, что у вас там за болезнь, – Оссининг многозначительно покосился на Уилла, – но это самое лучшее лекарство.

Он протянул Уиллу стакан, чокнулся бутылкой и отпил из горлышка.

Уилла покачивало от слабости, желудок дергался вверх-вниз, словно сломанный лифт, на лбу выступили капли пота. Пальцы сжимали стакан так крепко, словно он мог вырваться из рук. Лайтбоди смотрел, как у собутыльника дернулся кадык, уровень жидкости в бутылке на дюйм опустился. Ужасно захотелось выпить. Больше не существовало ни боли, ни страха, ни тирана Келлога – лишь стакан в руке да мягкое свечение медовой влаги. Уилл поднес стакан поближе к лампе, и влага заколыхалась. Он поднес ее к носу, вдохнул аромат осеннего поля, дубовой бочки, солода – волшебные запахи. Чарли внимательно наблюдал. Подгонять Уилла не понадобилось. Словно в трансе, он поднес стакан к губам и в три глотка осушил содержимое.

– Ну как, в точку?

Чарли вздохнул, попробовал устроиться поудобнее на ортопедическом стуле.

– Боже ты мой, – выругался он и обернулся, чтобы рассмотреть выступы на спинке. – Где они раздобыли эту штуку? В камере инквизиции, что ли?

Уилл внезапно расхохотался. А тут Чарли еще сделал вид, будто сидит на раскаленном кресле, и подпрыгнул, потом перевернул стул спинкой вперед и снова уселся. Уилл прямо закис от смеха – из глаз брызнули слезы, дыхание перехватило.

– Это Келлог, – едва выговорил он. – Это у него такое представление о комфорте.

Чарли тоже заржал – здоровый, зычный хохот, идущий прямо из чрева. Наклонился, подлил Уиллу виски.

– Выпьем за Келлога и его уродскую мебель, – предложил он.

Они снова выпили, и Уилл так развеселился, что чуть не изрыгнул виски обратно. Но тут взгляд Чарли посерьезнел.

– По-моему, Уилл, тебя здесь угробят. Что бы там Элеонора ни говорила, я с ней не согласен, пойми меня правильно. Это черт знает что – питаться одними орехами, травой и прочей дребеденью. Мужчине нельзя без мяса, табака и выпивки. Если все это до такой степени вредно, то чего ж мы до сих пор не вымерли? Старина Адам загнулся бы первым.

Уилл чувствовал себя очень хорошо. Где-то в мозгу вроде бы включился какой-то предостерегающий сигнал, но Лайтбоди его проигнорировал. После двух дней беспрерывных страданий и унижений он наконец-то достиг успокоения, а все благодаря Чарли и чудесной амброзии, которую таила в себе плоская бутылочка.

– Чарли, – прочувствованно сказал Уилл, – черт их всех подери, хочу, чтобы ты был моим доктором. Честное слово. Ты гораздо умнее нашего наполеончика, да и вообще всех этих врачей, диетологов и медсестер вместе взятых. Хорошенького понемножку, правильно? Вот так. – Он взмахнул рукой. – Дай-ка еще хлебнуть.

Чарли налил. Уилл выпил. Комната, еще полчаса назад напоминавшая склеп, наполнилась цветом и жизнью. Стены окрасились красками надежды, из деревянной мебели струилась радость, тень лампы наполнилась бодростью, оптимизмом и энергией. Не было на свете лучше человека и товарища, чем Чарли Оссининг.

– Уилл!

Чарли обращался к нему.

– Уилл, – повторил он.

Лайтбоди очнулся. Чарли наклонился к нему вплотную, так что они почти соприкасались лицами, дружески ухватил Уилла за шею, будто они играли в бейсбол. От Оссининга пахло теплом и выпивкой. Правда, лицо его слегка расплывалось.

– Помнишь вечер перед Рождеством?

– Само собой, – ответил Уилл. – Еще как помню. «Красная луковица». Сэндвич с гамбургером, самая лучшая вещь на свете.

Чарли по-прежнему обнимал его, и это было несколько странно, но в то же время правильно. Ни одной женщине не понять, что такое настоящая мужская дружба. Уилл представил себе травянистую игровую площадку, парусиновый мячик, бейсбольную биту.

– Так-то лучше, – сказал Чарли голосом заправского тренера. – А это ты помнишь?

Он расцепил объятия и отодвинулся. В руке у него была какая-то бумажка. Банкнота? Нет, чек. Причем очень знакомый…

– Это мой?

– Угу, – с серьезным видом кивнул Чарли. – В тот вечер ты_: Уилл, проявил щедрость и превосходное деловое чутье, которое побудило тебя совершить верный шаг – ты вступил в число немногих избранных, акционеров «Иде-пи».

– Да-да, – согласился Уилл. – Еще бы.

Все плыло, как в тумане. Если виски способно творить такие чудеса – согревать желудок и остужать мозг, почему бы Келлогу не ввести этот напиток в диету?

– Ты забыл его подписать.

– Что?

Лайтбоди взял чек, поднес его к лампе. Точно – забыл расписаться. Ему вдруг стало стыдно. Что подумал о нем Чарли? Уилл глухо рассмеялся.

– Не думай, Чарли, что я совсем уж сбрендил. Извини, ладно? Все из-за проклятого Санатория. – Он обвел рукой палату, демонстрируя обвисший пузырь клизмы, кресло-каталку, а заодно четыре этажа, расположенные ниже, и один, расположенный выше.

– И кроме того, – заговорщически хихикнул он, – я был слегка под градусом. Помнишь?

Чарли заливисто расхохотался, хлопнул себя по коленке, наклонился и снова наполнил бокал. Уилл порылся в выдвижном ящике, вынул самопишущую уотермановскую ручку и размашисто расписался на чеке.

Чарли поблагодарил. Уилл ответил – не за что. Оба сидели и наслаждались минутой, забыв обо всех тревогах. Некоторое время спустя Уилл поинтересовался, сколько же денег вложил он в предприятие. Хихикнув, признался, что забыл посмотреть.

– Ну, – тоже подсмеиваясь, ответил Чарли, – для тебя это, конечно, сущие пустяки, но для нас, поскольку мы еще в самом начале пути, серьезная поддержка. Я благодарю тебя от всего сердца, и мои партнеры тоже. – Он помолчал, пожал плечами и шепотом сообщил: – Тысячу. Тысячу? Внутри у Лайтбоди зашевелился некий червячок, однако Уилл поднес к губам виски и тут же заглушил сомнения.

– Оч-чень рад, – сказал Уилл, запнувшись на букве «ч». Но Чарли не придал этому ни малейшего значения. Он любовно взирал на приятеля, покачиваясь на стуле. В его глазах читались искренняя благодарность и беспредельная радость.

– Ну ладно, уже поздно. – Он встал. – Надо идти. Правда пора. С удовольствием посидел бы с тобой в «Луковице». Знаешь что? Оставь-ка себе бутылку и потягивай из нее помаленьку, чтобы вымыть из желудка все эти проросшие бобы и прочую дрянь.

Он остановился посреди комнаты, на том самом месте, где прежде стояла Элеонора, и улыбнулся.

– Ну, все в порядке? – спросил он.

И все наверняка было бы в полном порядке – желудок у Уилла больше не болел, руки и ноги налились благословенной тяжестью, да и настроение было что надо, – но в этот самый момент доктор Келлог, маленькое пушечное ядро в белом халате, ворвался в палату, додиктовывая на ходу своему секретарю:

– …строжайшим образом придерживаться диеты, давать организму отдых и регулярно, с промежутками в один час, промывать желудок до тех пор, пока…

Тут он замер на месте. Во второй раз за время знакомства с Келлогом Уилл видел, чтобы этот апологет здоровья утратил дар речи.

– Что? – Он перевел взгляд с пациента на посетителя, потом обратно. – Кто?…

– Спокойной ночи, Уилл, – быстро сказал Чарли. – Надеюсь, тебе лучше. – И шмыгнул к двери.

– Вы! – возопил доктор и захлопнул дверь, отрезав Оссинингу путь к отступлению. – Я узнал вас, сэр! Я вспомнил, кто вы. Дешевый вымогатель!

– Минуточку… – начал было Уилл, но Келлог отмахнулся от него.

– А вы вообще молчите, сэр, – взревел коротышка, воздев обвиняющий перст. – Дэб, немедленно вызовите по телефону Райса и Берлея. – Он не сводил глаз с Чарли. – Пусть срочно явятся сюда.

Картинка была что надо: Уилл скорчился в кровати, Чарли прижался спиной к стене, доктор застыл у порога. Секретарь испортил немую сцену – затопал через всю комнату к телефону, чтобы вызвать санитаров. Пока Дэб взволнованно тарахтел в трубку, было очень тихо. Потом доктор произнес изумленным тоном одно-единственное слово:

– Виски!

Бутылка стояла на ночном столике, рядом с ней – полупустой стакан. Уилл переглянулся с Чарли, а в следующее мгновение доктор с кошачьей стремительностью прыгнул к столику, схватил бутылку и стакан да так шмякнул их об пол, что стекло брызнуло во все стороны.

– Вот! – пропищал Келлог, протягивая Уиллу бутылочное горлышко с зазубренными краями. – Можете сами перерезать себе горло. Или вы предпочитаете, чтобы это сделал хирург?

Никто не двигался. У Дэба был такой вид, будто он сейчас грохнется в обморок. В глазах Чарли вспыхнул огонек возбуждения, лицо приобрело выражение нахальной беззаботности. Уиллу казалось, что его голова оторвалась от тела и свободно парит в воздухе.

Дальнейшее произошло очень быстро. Явились санитары и выдворили Чарли за пределы Санатория; Оссининг получил от доктора предостережение, что, если он вновь когда-либо окажется на территории Санатория, он понесет уголовную ответственность. Медсестра подмела осколки стекла.

Доктор расхаживал взад-вперед. Уилл лежал, зарывшись головой в подушку. Наконец сестра вышла, Келлог немного успокоился, велел секретарю удалиться, тихо прикрыл дверь и присел возле кровати.

– Мистер Лайтбоди, – начал он, изо всех сил стараясь сохранить хладнокровие, – до тех пор, пока вы находитесь на моем попечении (а сейчас было бы истинным самоубийством для вас покинуть Санаторий, хотя вам, кажется, наплевать на собственную жизнь)… Вы ведь хотите жить, сэр?

Уилл кивнул.

– Так вот. До тех пор, пока вы находитесь на моем попечении, я запрещаю вам покидать территорию Санатория; посещать вас отныне могут лишь строго отобранные пациенты, да и то лишь в том случае, если ваше состояние это позволит. До поры до времени вам разрешается находиться только в палате, в столовой, гимнастическом зале и в отделении водных процедур. Вы остаетесь на очищающей диете, а завтра с утра начинаете вновь проходить полный цикл процедур. Вам все понятно?

Да, все было понятно. Уилла застукали на месте преступления, и бойцовский пыл в нем угас.

Доктор разглядывал его так, словно Уилл был какой-то необычной бактерией под микроскопом. Наступила пауза.

– Вам приходилось слышать о сэре Арбатноте Лэйне? – в конце концов изрек Келлог. – Нет? Ну разумеется. – Он внимательно посмотрел на свои ногти, потом резко поднял взгляд. – Так вот, сэр. Это один из самых прославленных медиков современности. Сейчас он работает в лондонском Королевском хирургическом колледже. Он разработал хирургическую методологию, позволяющую улучшить проходимость желудка и исправить роковые последствия автоинтоксикации. Непрофессионалы называют эту операцию «узелок Лэйна» – Лэйн удаляет небольшой отрезок кишечника, особенно подверженный загниванию. Неужели вам не приходилось слышать об этой операции?

Уилл тупо хлопал глазами. Он все еще был сильно пьян, только хорошее настроение бесследно исчезло. Направление беседы было ему не по вкусу. Вдруг стало страшно, а желудок сжался, словно его стиснул огненный кулак.

– Впрочем, это не имеет значения, – сказал доктор и опять принялся изучать свои ногти. Они были гладкие, аккуратные, а пальцы гибкие и подвижные – пальцы хирурга. – Я тоже нашел в кишечнике один вредный узелок, – задумчиво произнес Келлог. – Его пока еще не называют «узелком Келлога», но, уверен, будут называть… При помощи этой операции я избавил десятки больных, страдающих тяжелыми случаями интоксикации, от опасных симптомов – таких же, как ваши. Я это говорю вам потому, сэр, – доктор встал и ласково, почти любовно воззрился на Уилла, – что сразу после Нового года я буду вас оперировать.

Он наклонился с умиротворенной улыбкой на устах и прикрутил лампу.

– Приятных сновидений.