Часть II
Терапия

Перед Рождеством Санаторий преобразился. Холлы украсились хвойными ветками и венками из остролиста, в вестибюле обосновалась двадцатифутовая елка, повсюду посверкивала фольга, игрушки, пестрели хлопушки. Доктор Келлог считал, что все праздники – от Дня Сурка до Дня Независимости – нужно использовать с максимальной пользой, то есть мобилизовать пациентов на борьбу за здоровый образ жизни. В Рождество же Шеф и вовсе творил чудеса. Персонал с утра до вечера хлопотал, организуя катания на санях, хоровое пение, состязания с призами и все такое прочее. Доктор всегда говорил, что, если пациента занимать делом, ему не взбредет на ум какая-нибудь глупость.

Медсестры ходили особенным, пружинистым шагом, врачи и носильщики насвистывали веселые песенки, так что даже самые мрачные из пациентов понемногу оттаивали. Все это входило в курс бэттл-крикской терапии.

Однако на сей раз Джону Харви Келлогу было не до веселья – несмотря на всю эту праздничную суету и на предстоящую раздачу пациентам плодов из буколической корзины (для этого Шеф наряжался в свой любимый костюм Деда Мороза).

Дела обстояли просто ужасно. Доктор ощущал себя падающим в пропасть. Депрессия была такой глубокой, что впору самому себе прописывать физиологический образ жизни и лечение от неврастении. В том-то и заключался парадокс – доктор и так уже жил совершенно физиологически. Беда была в том, что это не помогало. Может быть, он просто устал.

Он тихо сидел у себя в кабинете, черпая ложечкой йогурт и просматривая записи для нынешнего вечера вопросов и ответов. В чем же причина депрессии? Должно быть, в Джордже – он стал последней каплей в чаше терпения, и без того переполненной посягательствами всевозможных махинаторов, имитаторов, узурпаторов и прочих мошенников, покушавшихся не только на плоды величественных трудов Келлога, но и на само это славное имя. Доктор чувствовал себя стареющим грозным королем, которого со всех сторон осаждают взбунтовавшиеся подданные, или же Лаокооном, сражающимся со змеями – отдерет от себя одну, а его уже оплетает новое кольцо. Но почему они не угомонятся, не оставят его в покое?

С самого начала враги пытались разорить Келлога, обокрасть, нажиться на том, что принадлежало только ему. Стоило изобрести карамельно-зерновой кофе, как Чарли Пост немедленно своровал рецепт, заработал кучу денег с помощью наглой рекламы, скупил половину города, включая утреннюю газету, и превратил жизнь доктора в сущий ад.

Потом Келлог изобрел кукурузные хлопья, и тут уж целая орда алчных негодяев хлынула в Бэттл-Крик. Чего они только не делали – и подкупали служащих Келлога, и понаоткрывали конкурирующих компаний чуть ли не в каждой городской лачуге. А хуже всех поступил родной брат, Уилл Келлог. Рана не зарубцевалась до сих пор. Теперь, по прошествии времени, бездна, разделяющая братьев, стала глубже Великого Каньона, шире Тихого океана и все продолжала разрастаться. А ведь он доверял этому человеку, свято верил ему, ведь они – одна плоть и кровь. Век живи – век учись. Так-то оно так, но сердце все равно болело.

Келлог вытащил младшего брата буквально из грязи. Сделал его своим бухгалтером, собирателем пожертвований, главным помощником и управляющим Санатория, но Уиллу все было мало. О, неблагодарный! Он хотел сравняться с Чарли Постом, продавая изобретенные доктором кукурузные хлопья «Санитас», будто это шарлатанское снадобье. Но для Джона Харви Келлога куда важнее был престиж великого медика, чем сомнительная слава торговца. Ему понадобилось тридцать лет, чтобы развязаться со всевозможными проповедниками, нудистами, антививисекционистами и прочими шутами гороховыми. Так неужто он по своей воле отказался бы от всего достигнутого?

И тогда он решил предоставить брату патент, дабы тот мог основать независимую компанию под названием «Кукурузные хлопья Бэттл-Крик» (правда, Уилл сразу же, с самого начала, переименовал ее в «Кукурузные хлопья Келлога») – с условием, что доктор станет директором этого предприятия и главным пайщиком. Идея казалась великолепной. Во-первых, доктор получил от брата тридцать пять тысяч долларов наличными, а во-вторых – больше пятидесяти процентов акций. А главное – теперь он мог зарабатывать деньги, не пачкая свою репутацию и избегая разных неделикатных вопросов о налоговых льготах Санатория и родственных ему предприятий.

Но Уилл оказался предателем. Надо же – родной брат! Обошелся с доктором как чужак, как враг, как змея подколодная.

Обиднее всего было то, что Уилл сыграл на одном из главных достоинств доктора – его пресловутой привычке экономить. Вместо того чтобы увеличивать своим служащим жалованье, Келлог предпочитал выдавать врачам и прочему персоналу по небольшому количеству акций. Тем самым он и деньги сберегал, и приучал своих подопечных быть дальновидными и бережливыми. Вроде бы отлично было придумано. Однако Уилл – при одном воспоминании об этом у доктора сжималось сердце – нанял некоего мошенника из Сент-Луиса, специалиста по страхованию. Тот достал где-то денег и потихоньку скупил акции у персонала за полцены, так что в скором времени у Келлога-младшего оказался контрольный пакет. И тогда Уилл поступил гнусно, жестоко, по-предательски. Дождался очередного заседания правления, а потом пробурчал из-под своей фермерской кепки, которую никогда не снимал:

– Знаешь, Джон, в этой компании теперь твой номер – восемь.

Какое яркое доказательство низменности и порочности человеческой натуры! Келлог винил не только брата, но и своих сотрудников, совершивших предательство. Конечно, они свое получили. Примерно с полдюжины он уже выставил за дверь, да и дни остальных тоже были сочтены.

Но если бы несчастья исчерпывались только этим! Враги покушались и на благополучие самого Санатория! Конечно, Джон Харви Келлог не мог претендовать на звание изобретателя санаторного бизнеса. Когда он возглавил Западный институт Здоровья в 1876 году, в Соединенных Штатах существовало по меньшей мере пятьдесят оздоровительных курортов и водолечебниц. Однако именно он, Келлог, превратил дощатую адвентистскую лачугу на двадцать коек, пользовавшую горстку ревматических пациентов, в один из величайших и современнейших больничных центров в мире. И, между прочим, в эффективнейшее коммерческое предприятие. И что же?

Едва он завершил тяжкий труд по созданию Бэттл-Крикской Системы и превратил мичиганский городишко в оздоровительную мекку всего мира, как немедленно объявилась дюжина подражателей, в том числе Пост и братья Фелпс. Гостиница «Лавита» Чарли Поста давно уже пришла в запустение, превратилась в фабричный склад со всяким хламом. Что же до Фелпсов, построивших свою политику на циничном противостоянии принципам Санатория (у них подавали мясо, пиво, спиртные напитки и даже держали курительную комнату), то их заведение не продержалось и двух лет. Однако монументальное здание осталось. Оно возвышалось прямо напротив Санатория, и Келлог был вынужден любоваться этим уродливым строением каждый божий день.

Дальше пошло еще хуже. Вслед за спекулянтами от здоровья в город нахлынули мошенники, цыгане, всевозможные махинаторы. Некто Фрэнк Дж. Келлог, называвший себя борцом с ожирением, посмел явиться со свидетельством о рождении, из которого явствовало, что он действительно имеет право на эту фамилию. Этот проходимец стал выпускать спиртосодержащее снадобье под названием «Келлоговский сжигатель жира». Адвокаты доктора разъяснили, что, к сожалению, тут ничего нельзя поделать.

И лот опять Джордж. Мало того что в ноябре он выклянчил сотню долларов, так теперь объявился опять. Нынче утром (вот она, причина депрессии, и снова дело в этом подонке Джордже) мальчишка заявился в кабинет с двумя какими-то типами. Доктор только что вышел из операционной и сел к столу наскоро перекусить, попутно надиктовывая пару десятков писем и обсуждая с Мэрфи, смотрителем обезьяны Лилиан, из-за чего это вдруг шимпанзе утратила аппетит. Вдруг постучали в дверь. Уже само по себе это было странно: все сотрудники и пациенты (кроме разве что самых именитых) ни за что не посмели бы явиться к Келлогу без предварительной договоренности – такое случалось лишь в каких-нибудь чрезвычайных случаях. Дэб поднялся из-за стенографа, чтобы открыть дверь. Тут-то они и ввалились – вся их гнусная шайка.

Джорджа было просто не узнать: чисто выбрит, одет почти что пристойно, в слегка потрепанных, но все же еще не прохудившихся башмаках, а удивительнее всего было то, что, кажется, пару дней назад он побывал в бане. Справа от блудного сына торчал какой-то смехотворный тип, на вид лет шестидесяти, с клоунской бороденкой и в нелепом жилете ослепительно золотого цвета. Третий, по возрасту почти такой же молокосос, как Джордж, был одет вульгарно, но модно, а держался с непринужденностью и развязностью начинающего афериста. Все трое стояли молча. Только Джордж сиял улыбкой.

Прошло секунд пять, прежде чем Келлог прошел все стадии эмоционального потрясения – от удивления до ярости. Дэб побледнел и затрясся. Мэрфи, и без того нервный и тощий, с лицом, состоявшим по преимуществу из носа и бровей, заерзал на стуле.

– Что это значит?! – взорвался доктор.

– Извини, папочка, – сказал Джордж, протискиваясь через дверь со своими провожатыми. – Конечно, я должен был записаться на аудиенцию, но мне пришло в голову, что ты будешь рад меня видеть.

– Я? Рад тебя видеть? – не поверил своим ушам доктор. – Зачем это мне тебя видеть?

– Для делового разговора.

Тот из мошенников, что был постарше, с крашеной бородой и в ослепительном жилете, открыл рот, но Келлог не дал ему произнести ни слова. Испепелив взглядом всю троицу и выплеснув целый вулкан здоровой, физиологической ярости, он изрек пламенные слова:

– У меня не может быть с тобой никаких дел. Никогда!

Непрошеные гости топтались возле двери. Джордж тер ладони, словно желая их согреть. Его деланная ухмылочка была полна ненависти; от ее вида Келлога затошнило.

– Ах, папочка, боюсь, здесь ты глубоко ошибаешься, – наконец заявил Джордж.

Далее последовал самый отвратительный спектакль из всех, когда-либо виденных доктором. Хотя он выставил наглецов за дверь (Дэб и Мэрфи ему помогли), а потом еще и продержал в коридоре добрых сорок пять минут, они так и не ушли. Конечно, можно было прогнать их взашей, но существовала опасность, что Джордж устроит какую-нибудь скандальную сцену. Келлог решил все-таки поговорить с ними. Он не спеша додиктовал письма, дал наставления насчет шимпанзе (добавить Лилиан в корм протозных объедков из кухни, а заодно укрепить ей желудок псиллиумом и хидзикией), после чего наконец со вздохом поднялся и велел впустить проходимцев.

Мэрфи поспешно ретировался; Дэб занял оборонительную позицию за спиной Шефа.

Джордж уже не улыбался, и вид у всей троицы был весьма деловой.

Сесть им предложено не было.

– Ну, что у вас? – рявкнул Келлог, опустив на глаза козырек, словно забрало шлема.

Тот, что был постарше, немедленно заговорил, и слова полились из него неостановимым потоком. Оказывается, его звали Гудлоу Бендер, эсквайр. Он был счастлив представить доктору своих коллег, мистера Такого-то (Келлог был слишком раздражен, чтобы запоминать всякую чушь), ну а Джорджа, любимого сынка, представлять надобности не было.

– Славный паренек ваш Джордж, – журчал Бендер. – Неиссякаемый источник предприимчивости и мудрого предвидения. Вы можете им гордиться.

Известно ли доктору Келлогу, что его сын стал их компаньоном по бизнесу? Нет? Тут Бендер произнес целую речь о готовых завтраках, вагонах с кукурузными хлопьями, производственных площадях и прочей ерунде. Взгляд Келлога затуманился от ярости.

– Сэр, – перебил он Бендера, – позвольте напомнить вам, что я исключительно занятой человек. Скажите мне, ради всего святого, какое все это имеет отношение ко мне?

Старый и молодой мошенники переглянулись с заговорщическим видом. Джордж снова расплылся в ухмылке, да и остальные двое тоже заулыбались.

– Доктор, – просиял Бендер, – вы еще не спросили, как будет называться наш маленький концерн…

Джон Харви Келлог стиснул зубы. У него на сегодня было назначено еще три совещания, две часовые консультации с пациентами, плюс к тому подготовка к вечерней лекции и чтение корректуры статьи «Орехи могут спасти расу». А он торчит здесь, в кабинете, выслушивая всякую чушь.

– Я вижу, сэр, у вас не все в порядке со слухом или с рассудком. Я занятой человек, и у меня нет времени на то, чтобы…

– «Келлог», – объявил Бендер. – Компания «Иде-пи Келлог инкорпорейтед», Бэттл-Крик, штат Мичиган. Как, по-вашему? Правда, звучно?

Доктор, начавший было нетерпеливо прохаживаться взад-вперед, замер на месте.

Тут наступил черед младшего мошенника. Он приблизился, изобразил нервную улыбочку, принялся мять поля своей шляпы.

– Нам хотелось узнать, не согласитесь ли вы поддержать нашу компанию. Мы с удовольствием предложили бы вам пакет акций…

– С огромнейшей скидкой, – подключился Бендер. – Конечно, наше маленькое предприятие вряд ли способно составить вам конкуренцию или, скажем, ввести в заблуждение широкие потребительские массы…

Тут он задумчиво пошлепал губами, как бы представив себе всю бескрайнюю Америку, садящуюся к столам, дабы вкусить готовых завтраков.

– Но если ваше пожертвование окажется достаточно щедрым, возможно, мы и вовсе не станем затевать производство. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду…

Удар был нанесен: угроза, шантаж. Доктор Келлог отлично понял, что имел в виду этот омерзительный, брюхастый, болтливый господин, ведущий явно не физиологический образ жизни. Теперь можно было с полным правом занять неприступную нравственную позицию и обрушить на негодяев свой праведный гнев.

– Так-так, – нарочно понизил голос Келлог, чтобы противник успокоился и расслабился. – Значит, вы хотите избавить меня от беспокойства?

Бендер и второй, молодой, обрадованно кивнули, а Джордж злорадно уставился на приемного отца своими черными глазищами, при этом его наглая ухмылка стала самодовольной.

– Стало быть, заботитесь о моем добром имени?

Те снова кивнули, причем старший мошенник еще и подмигнул, словно давая понять, что сделка уже заключена.

– Вымогательство? – слегка повысил голос доктор. – Шантаж? Угрозы? – Он постепенно добавлял громкости и в конце концов, ударив кулаком по столу, перешел на рев. – Нарушение нравственных принципов и попрание закона! Я вас правильно понял, господа?

Перепуганная троица попятилась к двери. Ухмылку с лица Джорджа будто ветром сдуло, да и молодой мошенник явно перепугался. Лишь Бендер сохранял относительное спокойствие, скептически поглядывая на раскипятившегося коротышку Келлога.

Доктор снял телефонную трубку. Сухим, профессиональным тоном, не сводя глаз с Бендера, сказал:

– Шредер? Это доктор Келлог. У меня в кабинете чрезвычайное происшествие. Немедленно пришлите пятерых санитаров.

Келлог взмахнул трубкой, как заряженным револьвером, наклонился вперед и оперся руками о стол. Когда он заговорил вновь, его голос был размеренным и спокойным:

– Ваши дешевые угрозы мне не страшны, джентльмены, – причем последнее слово я использую исключительно в условном смысле. Сходите-ка лучше к моему дорогому братцу Уиллу. Он побывал здесь еще до вас и успел украсть мое имя. «Подлинность продукта гарантирована подписью Келлога». Так он пишет на коробках. Ха-ха! А сам при этом торгует сушеным навозом. Ничего, мои адвокаты разберутся и с ним, и с вами.

Воцарилась полнейшая тишина, нарушаемая лишь звуком быстро приближающихся шагов. Доктор указал перстом на своего блудного сына:

– Что же касается тебя, Джордж, то в прошлом тебе не раз удавалось проворачивать со мной свои маленькие фокусы. Но теперь с этим покончено. Если ты еще хоть раз попытаешься поставить меня в неловкое положение, шериф Фаррингтон засадит тебя в кутузку, да так быстро, что ты и чихнуть не успеешь.

Джордж невнятно выругался, но в дверь уже быстро входили пятеро крепких молодых людей, все в белой униформе. Доктор перевел взгляд на Бендера.

– Что же до вас, сэр, то вы для меня – не более чем мелкая неприятность, как если бы я наступил на улице в какую-нибудь пакость. Однако, если вы еще когда-нибудь попадетесь мне на глаза, я не поленюсь как следует отскрести подметку. Вы поняли, что я имею в виду?

Бендер начал раздуваться прямо на глазах: его честь задета, доктор еще пожалеет и так далее. Но Келлог уже махнул рукой, и санитары выставили мошенников за дверь, потом прогнали по коридору и вытурили через северный выход. Конечно, при этом их слегка помяли, а тот, что помоложе, потерял шляпу. Одним словом, неприятель был разгромлен и обращен в позорное бегство. Надо же додуматься до такого – шантажировать самого Келлога! Может, они думают, что он вчера появился на свет?

Доктор позволил себе в течение некоторого времени насладиться триумфом. Вот было бы здорово посмотреть, как эта троица заявится к Уиллу. Однако радужное настроение быстро рассеялось, и остаток дня Келлог угрюмо размышлял над низостью своего приемного сына. Почему мальчик так его ненавидит? В чем была ошибка? Ведь он, Келлог, старался быть великодушным, свято исполнял все отцовские обязанности, а с Джорджем обращался точно так же, как с другими детьми. Вон какими славными выросли братья Родригес, и малютка Натаниэл Хаймс, мулат, и Люси Дюпляж, присылающая отцу подарки на каждый день рождения, а летом приезжающая из самого Бостона, чтобы поболтать с Эллой и помочь по хозяйству.

Келлог бродил по комнате как в тумане – все вспоминал прошлое, копался в его обломках, пытался вспомнить хоть единый светлый миг. Неужели Джордж ни разу не проявил чувства благодарности?

Получалось, что ни разу. Никогда Келлог не слышал от него ни «спасибо», ни «извините». Как все это печально, думал доктор, поглядывая на часы (через десять минут ему уже нужно будет идти в Большую гостиную). Грустно и обидно, потому что возникало ощущение собственного бессилия и даже вины. На столе рядом с листами бумаги стояла тарелка с остатками йогурта и отрубей. Внезапно Келлог почувствовал себя бесконечно усталым. Вероятно, впервые в жизни он без удовольствия подумал о предстоящей лекции, и это не на шутку его встревожило. Как же так? Он, мессия здорового образа жизни, столп мощи, образец целеустремленности и неутомимости, не желает подниматься на трибуну? Черт бы побрал этого Джорджа!

В зале уже собиралась публика, а доктор все не мог отделаться от видения – перед ним предстал маленький Джордж, каким он был в самую первую зиму. Мальчишке тогда исполнилось семь лет. Казалось бы, невинный и очаровательный возраст, чудесный переход от невинности к разумности, когда маленький человек впервые начинает осознавать священный смысл жизни и все ее многочисленные радости. Но так бывает с нормальными детьми, а Джордж нормальным не был. Прошел почти год с тех пор, как ребенок поселился в доме, а он все оставался таким же упрямым и замкнутым. История с курточкой наглядно продемонстрировала, сколько в мальчишке злобы, упорства, бессмысленной тупости, однако с приближением Рождества (о, как хорошо запомнил Келлог то Рождество!) дух ненависти и мятежа, тлевший в маленьком выродке, запылал ярким пламенем.

В доме тогда жили двадцать детей в возрасте от трех до восемнадцати лет. Братья Родригес, уже свободно говорившие по-английски, считались в местной школе лучшими учениками; Люси Дюпляж, двенадцати лет, превосходно играла на пианино; Натаниэл Хаймс преуспел в столярном деле, шахматной игре и натирании полов; а Ребекка Бин, любимица отца, в пятилетнем возрасте уже обладала поистине ангельским сопрано. У Келлога были замечательные дети, благодарные и трудолюбивые, они отлично понимали, сколь многим обязаны приемному отцу и его супруге. И вот с приближением Рождества доктор решил, что пора устроить им маленький праздник – и это несмотря на то, что дел у Келлога, как всегда, было по горло.

Для начала дети получили в воскресной школе после рождественского спектакля угощение – конфеты и прочие сласти. Джордж Харви Келлог относился к конфетам неодобрительно – ведь сахар не заменяет фруктозу, и к тому же во всех этих имбирно-коричных изделиях совершенно не содержалось витаминов, – но все же он счел возможным побаловать ребятишек и позволил им съесть гостинцы, полученные от учителей. Кроме того, доктор и его жена собирались положить в чулок каждому из детей по парочке грецких орехов, по яблоку, по апельсину и плитке подслащенной хидзикии, а для самых маленьких – тряпичные куклы и игрушки. Дети постарше, начиная лет с семи, должны были получить в подарок новую одежду в соответствии со своим возрастом и размером. Ну а на рождественский ужин сыновей и дочерей доктора ожидал целый банкет: гусь из протозы и желатина, фисташковая подлива, мексиканские лепешки в честь братьев Родригес и Диас, ореховые оладьи, салат из грейпфрута и капусты под французским соусом, а на десерт – соевый пирог со взбитыми сливками.

В канун Рождества доктору удалось уйти из Санатория пораньше, и он успел в церковь на детский концерт. Элла уже клевала носом в первом ряду; Келлог сел между ней и своей сестрой Кларой, а Натаниэл Хаймс в это время декламировал стихотворение «Нет мальчика послушнее меня». Он хорошо справился со своей задачей – слушатели одобрительно посмеивались, ибо контраст между благопристойными строчками и озорным выражением лица был слишком велик. Келлог порозовел от гордости. Он огляделся по сторонам с самым довольным видом. Половину детворы, находившейся в церкви, составляли его воспитанники. Все они были свежевымытые, принаряженные, церковь к празднику тоже украсили на славу, а снаружи, обволакивая город покоем, безмолвно падал мягкий, пушистый снежок. Все в мире было устроено самым наилучшим образом. И Келлог позволил себе расслабиться.

Джонелла Макгимпси, которая в пятнадцать лет уже смущала окружающих своими чрезмерно пышными формами, стала декламировать «Молитву Энни и Уилли». Доктор Келлог так и подался вперед. В глубине души он был сентиментален, да и не очень-то этого стеснялся – разумеется, если позволяли обстоятельства. А это стихотворение всегда производило на него глубочайшее впечатление.

Джонелла была в ударе. Неуклюжие строки в ее устах обретали пафос и прочувствованность, а в самом патетичном месте у Келлога от умиления аж горло перехватило.

И тут вдруг декламацию нарушили посторонние звуки. Говоря точнее, грубейшие из звуков – подлинное или сымитированное испускание газов. Этот кошмарный аккомпанемент стал сопровождать каждую из строчек. Аудитория притихла, а бедная девочка храбро попробовала читать дальше, однако непристойные звуки не стихали.

Келлог был вне себя. Он выпрямился на жесткой деревянной скамье и оглядел лица всех присутствующих детишек, чтобы определить, кто несет ответственность за столь грубую и возмутительную демонстрацию. Адольфо Родригес сердито высматривал обидчика; Люси Дюпляж, казалось, вот-вот разрыдается; Рори Маколифф побелела от ужаса. Лишь Джордж, самый маленький из стоявших на сцене детей, если не считать Ребекку Вин и еще одного четырехлетка, выглядел совершенно безмятежным. Он смотрел прямо перед собой немигающим взглядом, словно погруженный в транс. Джонелла дочитала до конца, и вульгарная канонада завершила декламацию. Это был Джордж, больше некому. Доктор не мог снести такого глумления – он чуть не плакал от ярости.

Еще никогда Келлог не чувствовал себя таким оскорбленным. Подумать только, какой позор! Перед собственными детьми, на публике! Он уже не слышал гимнов и рождественских песенок, не видел ничего вокруг. На улице наорал на Эллу, высадил из саней Клару, а дома выстроил всех своих детей в шеренгу и учинил им допрос, строгости которого позавидовал бы сам Торквемада. Не будет никакого Рождества, ревел он, никаких подарков, никакого праздничного ужина, никаких развлечений целый месяц, если виновник не признается сам. О, ему отлично известно, кто это устроил! Нет смысла сваливать преступление на братьев, сестер или чужих детей. Да содрогнется грешник, виновный не только перед отцом и бедняжкой Джонеллой, но перед Самим Господом, сотворившим маленького негодяя по подобию Своему. Это же надо – осквернить дом молитвы!

Дети молчали. Никто не вышел вперед.

– Поднять руки! – прорычал Келлог.

Сорок рук и ручонок были подняты до уровня плеч.

– Будете стоять тут в такой позе до тех пор, пока виновный не выйдет вперед. Пусть даже это продлится всю ночь, до Нового Года, до Пасхи, до лета!

Маленькая Ребекка Бин захныкала. Ее пухлые ручки задрожали, зато Джордж, стоявший у малышки за спиной, сохранял полнейшую невозмутимость.

– Ханна Мартин! – крикнул доктор, и к нему подошла няня, смиренно опустив глаза. – Вы будете присматривать за ними.

С этими словами Джон Харви Келлог повернулся и удалился на свою половину дома.

Двадцать минут спустя в дверь кабинета тихонько постучали. Келлог сидел с чашкой глинтвейна (разумеется, безалкогольного) и просматривал санаторские документы. Это была Ханна Мартин, а рядом с ней, глядя себе под ноги, стоял четырнадцатилетний Адольфо Родригес.

– Ну? – спросил доктор.

Ханна Мартин виновато потупилась, сглотнула и прошептала:

– Адольфо сознался.

Келлог был потрясен. Он не сразу сообразил, в чем дело, но потом догадался: Адольфо, честный, принципиальный, благородный, храбрый мальчик, решил взять вину на себя.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он. – Это был я.

– Поди-ка сюда, – приказал доктор.

Адольфо, распрямив плечи, как маленький солдат, подошел к приемному отцу и остановился в пяти футах от письменного стола.

– Ближе.

Мальчик повиновался, сократив расстояние между собой и сверкающей полированной поверхностью до одного фута.

– Что ж, – вздохнул Келлог. – Я тебя хорошо понимаю, Адольфо, и горжусь тобой. Но ведь ты не станешь мне лгать, правда? Ложь из твоих уст задела бы меня гораздо больше, чем сотня мерзких выходок вроде сегодняшней. Ты меня понимаешь?

Мальчик опустил голову.

– Ведь это не ты виноват, сынок?

– Не я… – послышался тихий ответ.

– Я так и думал.

Доктор вскочил на ноги, едва сдерживаясь.

– Тогда кто же? Учти, ты не должен никого покрывать, кто бы это ни был. Я должен знать истину! Итак, кто это был? Говори честно, как мужчина.

Адольфо просветлел лицом. Поднял на доктора свои темные ацтекские глаза и, уже с трудом сдерживая улыбку, произнес:

– Джордж. Это был Джордж, сэр.

Не говоря более ни единого слова, Келлог вышел из кабинета и направился в детскую. Приемные сыновья и дочери по-прежнему стояли шеренгой, вытянув руки.

– Джордж! – взревел доктор. – Джордж Келлог, немедленно выйди вперед!

Но Джорджа там не было.

– Где он? – загремел Келлог, клокоча от ярости. Ну и Рождество выдалось в этом году!

Но дети не знали, где Джордж. Они не видели, как он исчез. Не видели – и все тут.

Он разрешил им опустить руки, что они и сделали со стоном облегчения. Потом сказал, что Джордж должен явиться к нему не позднее, чем через пять минут.

– Разыщите его! – кричал Келлог. – А потом у нас наконец начнется Рождество. Я не позволю, чтобы один злобный, мерзкий, невоспитанный мальчишка испортил нам праздник! Ищите!

Дети с криками разбежались по дому. Обыскали все комнаты, заглянули под кровати, в шкафы, в подвал, в сундуки, в конюшню, в амбар и даже, с позволения патриарха, обшарили личные покои доктора. Джорджа нигде не было.

Уже стемнело, миновало пять часов, дети истомились по праздничному ужину и веселью. Весь мир ожидал рождения Спасителя, а проклятый Джордж как в воду канул. Келлог неохотно позвонил начальнику полиции, Дэбу и еще нескольким своим ближайшим помощникам. Должно быть, мальчишка бродил где-то в снежном буране. Внутренний голос подзуживал: ну и черт с ним, пусть пропадает. Однако допускать этого было нельзя – вышел бы скандал, который мог подмочить репутацию Келлога. Билл Фаррингтон и все прочие посоветовали не поднимать шум, немедленно, тем не менее, приступив к поискам; выяснилось, что мальчик вышел без теплой куртки, а стало быть, если его не отыскать вовремя, мог замерзнуть насмерть.

Праздничный вечер шел своим чередом – с песнями у камина, пуншем и витаминным кексом для детей. Доктор сел к пианино и исполнил весь свой рождественский репертуар; Элла и Клара спели. Настроение у всех было приподнятое, и самые маленькие отправились спать, слегка ошалев от всей этой чудесной кутерьмы. За окнами падал снег, он шел все пуще, и каждый из находившихся в доме поневоле представлял себе маленького Джорджа, сгорбленного, большеголового, исполненного злобы. Как он там, один, среди разбушевавшейся стихии? Шериф Фаррингтон позвонил в одиннадцать, чтобы сказать: никаких следов мальчика не обнаружено, поиски приостановлены. В полночь, чувствуя себя вконец разбитым и проклиная чертова мальчишку, доктор Келлог устало лег в постель.

Утром, обменявшись подарками с женой, сестрой и ее мужем, Келлог отправился на детскую половину дома, чтобы посмотреть, как сыновья и дочери будут раскрывать чулочки с подарками. Шериф позвонил с утра пораньше и сказал, что Джордж по-прежнему не обнаружен. Не может ли доктор дать какой-нибудь предмет одежды пропавшего мальчика для сыскных собак? Келлог заставлял себя не думать о неприятном. Ничто не испортит ему праздника и радости общения с детьми. В общем, входя в детскую, он чувствовал себя вполне жизнерадостным и даже легкомысленным. Елка сияла огнями, под ней лежали заветные чулочки.

Принарядившиеся для похода в церковь, охваченные радостным предвкушением, дети являли собой поистине прелестное зрелище. Доктор поздоровался с каждым из них по очереди, пожелал счастливого Рождества и разрешил заглянуть в чулки. Чинно, не толкаясь, приемные сыновья и дочери разобрали чулки, тихонько повизгивая от радости. Келлог улыбался, Элла тоже. Ханна Мартин, Клара и ее муж Хиланд также сияли улыбками. Это был драгоценный момент, исполненный самых светлых и теплых чувств. Но, странное дело, заглядывая в чулки, дети, как по команде, переставали радоваться, а их личики вытягивались и приобретали испуганное, недоверчивое выражение, причем как у старших, так и у младших.

В чем дело? Доктор в недоумении шагнул вперед, чувствуя на себе взгляд девятнадцати пар скорбных глаз. Маленькая Ребекка Вин разрыдалась, сжимая в ручонке плитку хидзикии. Она вывернула свой чулок наружу, и стало видно, что он пуст. Орехи, яблоки и апельсины исчезли, в чулках осталась только хидзикия.

Джордж! Это имя опалило мозг доктора. Он застыл неподвижно, лицо его окаменело, и вся с таким трудом накопленная радость схлынула, как спущенная вода в унитазе. Подумать только, сколько времени, сколько нервов потратил он на этого мальчишку! Беспокоился, что тот пропадает в снежном буране, а все это время Джордж прятался где-то здесь, как маленькая мерзкая крыса.

– Найти его, – вот и все, что смог вымолвить Келлог.

На лице миссис Келлог появилось выражение крайнего изумления, которое через несколько лет станет всегдашней гримасой.

– Кого найти?

Доктор хотел сейчас только одного: немедленно, хоть из-под земли отыскать маленького негодяя, даже если для этого придется вскрыть полы и разломать стены. Но он сдержался. Дети имеют право на праздник – иначе получится, что Джордж своего добился.

Келлог послал в Санаторий за орехами, апельсинами, яблоками и кексами. Лично вручил подарки детям и в свою очередь получил коллективный дар от них – вечную ручку с монограммой. Все прошло крайне благопристойно, однако доктор постоянно видел перед собой маленькую, сморщенную физиономию Джорджа, его запавшие дегенеративные глаза, язвительный изгиб рта. Если понадобится, дом разберут по кирпичу, но непременно найдут мерзавца.

Однако этого не понадобилось.

Когда доктор вышел на улицу, чтобы ехать на санях в церковь, к нему подошел конюх Крэмден.

– Сэр, паренек, которого вы ищете, в погребе. В самом дальнем углу, за мешками с брюквой и картошкой. Я его видал там минут десять назад, спускался за сушеными яблочками.

Доктор ничего не ответил. Потом как был – в пальто, в выходном костюме, в перчатках и начищенных черных сапогах – прошел по вытоптанной в снегу тропинке к погребу, откинул дверцу люка и крикнул:

– Джордж! Джордж Келлог! Ты здесь?

Погреб представлял собой тесную, обшитую досками яму, вырытую прямо в земле. Там в изобилии водились пауки, мучные черви и долгоножки. Выпрямившись, доктор стукнулся головой о дверцу, и новенький шелковый цилиндр с тульей в семь с половиной дюймов свалился прямо в грязь.

Ослепленный сиянием снега, Келлог долго не мог ничего разглядеть в темноте. Потом заметил в дальнем углу какое-то шевеление и увидел гнусного, зловонного хорька в человечьем обличье. Нужно было оставить его подыхать в трущобах. Пригнувшись, Келлог снова позвал:

– Джордж!

Наконец глаза привыкли к полумраку, и Келлог разглядел груды картофеля, брюквы и моркови, похожей на скрюченные пальцы покойника. Среди темных куч лежал трясущийся, клацающий зубами и истекающий соплями Джордж, а под ним – апельсиновая кожура, яблочные огрызки, ореховая скорлупа. Вид у мальчишки был несколько одуревший – точь-в-точь как когда-то в холодной и жуткой лачуге рядом с трупом матери. Бесчувственные черные глаза уставились на доктора, будто видели его впервые. Джордж закашлялся.

– Немедленно иди сюда, тебя ждет суровое наказание, – потребовал Келлог, в сердцах кляня и низменность человеческой природы, и самого себя, и это убогое, отвратительное создание.

Мальчишка не тронулся с места. Губы расползлись в желтозубой ухмылке.

– Папа, – сказал он. – Счастливого Рождества.