Глава 2

Существуют вопросы, на которые не ответит даже всезнающий «Гугл», например: кто такой КН? Прошла неделя с тех пор, как я получила первое таинственное письмо, и я по-прежнему не имею понятия, кто его автор. Я же предпочитаю знать, что со мной происходит. И желательно знать заранее, чтобы успеть подготовиться. Остается одно: выступить в роли Шерлока Холмса.

Начнем с Дня № 1, кошмарного первого дня в новой школе. Это был совершенно поганый день, но справедливости ради замечу, что после маминой смерти хороших дней не может быть вообще. Потому что с тех пор, как она умерла, ее не стало уже навсегда. Конец связи. Полная безысходность. Время не лечит, вопреки заверениям, второпях нацарапанным в открытках с соболезнованиями от дальних родственников. Видимо, в тот первый день был какой-то момент, когда от меня исходили настолько явные жалобные сигналы «помогите мне кто-нибудь», что КН и вправду меня заметил. Какой-то момент, когда у меня на лице отразилась: Это не жизнь, а кошмар.

Но вычленить его будет очень непросто, ведь день оказался богат на конфузы — прямо кладезь неловких моментов. Есть из чего выбирать. Для начала я опоздала. По вине Тео. Тео — мой сводный брат, сын папиной новой жены — тоже учится в одиннадцатом классе в СШВВ и не видит меня в упор. Словно меня вообще не существует. Я почему-то решила, что раз мы живем в одном доме и учимся в одной школе, то будем ездить на занятия вместе. Ага, как же. Оказалось, мой братец Тео носит футболку с надписью «СОХРАНИМ ПРИРОДУ — СОХРАНИМ СЕБЯ» просто для выпендрежа, и ему не приходится забивать свою красивую голову всякими пустяками, вроде где достать денег на бензин. Его мама — директор крупной кинопродюсерской фирмы, и в их доме (да, я сейчас здесь живу, но это никоим образом не мой дом) есть своя собственная библиотека. Только в этой библиотеке не книги, а фильмы, потому что — Лос-Анджелес. В общем, мне пришлось ехать в школу самой, и я совершенно запуталась в сумасшедшем уличном движении.

Когда я наконец добралась до школы Вуд-Вэлли — проехала через устрашающие кованые ворота и отыскала место на стоянке, — секретарша направила меня к группе ребят, расположившихся на лужайке перед зданием школы. Они сидели кружком на траве, словно в каком-нибудь христианском лагере. Тут же валялись гитары в чехлах. Приди, Господь, и все такое. Да, наверное, в Лос-Анджелесе это обычное дело — уроки на улице, на невероятно зеленых сентябрьских лужайках под цветущими деревьями. Я успела спариться в своих черных джинсах, жутко распсиховалась после поездки по незнакомому городу и никак не могла успокоиться. К тому же я волновалась. Все-таки первый день в новой школе. Все остальные девчонки пришли в легких платьях на тонких бретельках, сползающих с тонких плеч.

Вот очередное отличие Лос-Анджелеса от Чикаго: здесь все девчонки худющие и полуголые.

Урок шел полным ходом, и мне было неловко стоять в сторонке, не решаясь войти в круг. Насколько я поняла, они по очереди рассказывали о том, как провели летние каникулы. Выступали по часовой стрелке. В конце концов я уселась за спинами двух высоких парней, понадеявшись, что их очередь уже прошла, а до меня, может быть, и не дойдет.

Конечно, я просчиталась.

— Всем привет, я Калеб, — сказал сидевший прямо передо мной парень таким уверенным тоном, словно не сомневался, что все уже знают, кто он такой. Мне понравился его голос: в нем звучала спокойная уверенность в себе, которой так не хватало мне. — Летом я ездил в Танзанию, и это было волшебно. Сначала мы всей семьей поднялись на Килиманджаро, и у меня ноги гудели еще неделю. А потом я отправился волонтером на строительство школы в какой-то глухой деревне. В общем, принес пользу обществу. В целом это было отличное лето, но я рад, что вернулся домой. Очень скучал по мексиканской еде.

Когда он закончил, я зааплодировала — он поднимался на Килиманджаро и строил школу, конечно, он заслужил аплодисменты, — но перестала, как только сообразила, что, кроме меня, больше никто не хлопал. Калеб был в простой серой футболке и стильных дизайнерских джинсах. Симпатичный, очень симпатичный. Не красивый, как бог, но весьма привлекательный. Как раз такой, как мне нравится. Именно с таким парнем я когда-нибудь буду встречаться. Может быть, вероятно. Ладно, если по правде, то нет. Для меня он все-таки слишком шикарный. Но мечтать никто не запрещает.

Следующим заговорил длинноволосый парень, сидевший рядом с Калебом. Он тоже был симпатичный, не хуже Калеба.

Хм… Может, все не так плохо, и мне здесь понравится. В отличие от реальной, у меня очень насыщенная придуманная жизнь.

— Как вам известно, я Лиам. В июле я проходил стажировку в «Гугле», в Сан-Франциско. Было круто. Стоило съездить ради одной их столовки. А в августе я путешествовал дикарем по Индии.

Тоже очень красивый голос. Мелодичный, певучий.

— Дикарем, значит. Ну-ну, — сказал Калеб, парень с Килиманджаро в серой футболке, и все остальные, включая учителя, рассмеялись. Все, кроме меня, потому что я, как всегда, тормознула. Меня поразило, что школьника взяли на стажировку в «Гугле», и я поняла, что можно уже распрощаться с мечтой поступить в колледж — при таких конкурентах мне точно ничего не светит. И да, я украдкой рассматривала их обоих, пытаясь понять, что эти двое собой представляют. Калеб, несмотря на восхождение на Килиманджаро, явно был из мажоров, а Лиам — этакий крутой хипстер. Интересная парочка.

— Ладно, не дикарем. Родители отпустили меня при условии, что я буду селиться в приличных отелях, потому что там антисанитария, дизентерия и все дела. Но я все равно получил представление об индийской культуре и собрал материал для вступительного сочинения, для чего, собственно, все это и затевалось, — сказал Лиам, и когда он закончил, мне уже хватило ума не захлопать в ладоши.

— А вы? Как вас зовут? — спросил учитель, как потом выяснилось, тот самый мистер Шаклмен, о котором меня предупреждал КН: физрук, любящий поглазеть на красивые задницы старшеклассниц. — Я вас не помню по прошлому году.

Не знаю, зачем ему было обращать на меня внимание всего класса, но ничего, как-нибудь переживем, уговаривала я себя. Обычное дело на первом уроке в начале учебного года: «Как я провел лето». Совершенно не повод рукам трястись, а сердцу бешено биться, словно на ранней стадии инфаркта. Я знаю симптомы. Я видела документалки о первой помощи. Все уставились на меня, включая Калеба и Лиама. Эти двое смотрели то ли с удивлением, то ли с сомнением. Или, может быть, с интересом. Я так и не поняла.

— Э… привет. Я Джесси. Новенькая в этой школе. Этим летом у меня не произошло ничего интересного. То есть… мы переехали сюда из Чикаго, а до этого я работала… э… в «Смузи-Кинге» в торговом центре.

Все повели себя прилично, никто не рассмеялся вслух, но я все поняла по их взглядам. Они выражали откровенную жалость. Они строили школы, ездили за границу и стажировались в компаниях с миллиардным оборотом. А я все каникулы провела за прилавком, смешивая фруктовые коктейли с кукурузным сиропом.

Уже задним числом я поняла, что надо было соврать и сказать, что я работала волонтером в приюте для сирот-инвалидов на Мадагаскаре. Никто бы и не заподозрил обман. И аплодировать тоже не стал бы, как я понимаю.

— Погодите. Я не вижу вас в списке, — произнес мистер Шаклмен. — Вы в выпускном классе?

— Э… нет. — Я почувствовала, как у меня по виску течет тонкая струйка пота. Быстро прикинула в уме, как лучше сделать: стереть пот или оставить как есть? Что привлечет больше внимания к тому прискорбному факту, что мои поры сочатся избыточной жидкостью? Я стерла пот.

— Не тот класс, — сказал мистер Шаклмен. — Я вроде бы не похож на миссис Маррей, правда?

Теперь все рассмеялись, хотя шутка была так себе. Двадцать пять лиц опять повернулись ко мне, двадцать пять пар глаз оценивающе прищурились.

— Ваш класс там. — Мистер Шаклмен указал на главное здание, и мне пришлось встать и уйти, и весь класс (включая учителя и обоих парней мечты, Калеба и Лиама) смотрел на мою удалявшуюся задницу.

И только потом, разыскав свой класс и повторив рассказ «Что я делала этим летом» перед другими ребятами — второй раз выдавив из себя «Смузи-Кинг» в присутствии новой, но не менее потрясенной аудитории, — я поняла, что к моим джинсам на заднице прилип изрядный пучок травы.

Итак, сколько людей ощутили мое отчаяние в тот первый день? По примерным подсчетам, пол сотни. Причем я считаю по минимуму, чтобы и вправду не впасть в отчаяние.

На самом деле КН может быть кем угодно.

Сегодня, спустя четырнадцать дней, я стою в школьной столовой со своим глупым бумажным пакетом с сэндвичем, осматриваю эту новую территорию — где все сияющее и дорогое (ученики приезжают в школу на настоящих «БМВ», а не стареньких «Фордах Фокусах» с купленным на «Чбей» значком «БМВ»), — и не знаю, что делать. Я столкнулась с проблемой, с которой сталкиваются все новенькие в любой школе: мне не с кем сесть.

Не стоит и думать о том, чтобы сесть рядом с Тео, моим новоиспеченным сводным братцем, который так нарочито меня не заметил еще в первый день, когда я сказала ему «привет» в школьном коридоре, что я теперь опасаюсь даже смотреть в его сторону. Он везде ходит с девчонкой по имени Эшби (да, это ее настоящее имя), похожей на супермодель на подиуме: театральный готический макияж, неудобная на вид дизайнерская одежда, бледная кожа, розовые волосы, торчащие во все стороны. Тео пользуется популярностью в этой школе. Когда он идет по коридору, все спешат с ним поздороваться, ударив кулаком о кулак, как здесь принято. Мне это странно, потому что в Чикаго его бы давно зачморили. Не потому, что он гей — мои одноклассники в школе Рузвельта не были гомофобами, по крайней мере не явными, — а потому, что он слишком яркий. Чересчур эпатажный. Во всем, что он делает, ощущается некая театральность, но не тогда, когда речь идет обо мне.

Вчера вечером я столкнулась с ним на кухне, и он — без шуток — был в шелковом смокинге, как манекенщик в рекламе одеколона. Да, мои щеки покрывал гутой слой крема от прыщей, и от меня ощутимо несло маслом чайного дерева — в общем, мне посчастливилось предстать перед Тео этаким смехотворным прыщавым подростком в наиболее карикатурном его проявлении. Но я все-таки потрудилась проявить вежливость и сделать вид, будто нет ничего странного в том, что наши жизни внезапно объединились без нашего ведома и согласия. Я вполне дружелюбно пожелала ему доброй ночи, потому что не видела смысла быть грубой. Все равно наши родители из-за этого не разведутся. В ответ Тео лишь хмыкнул, этак небрежно и элегантно, с явным подтекстом: Убирайтесь из моего дома, вы оба. И ты, и твой папа — искатель богатых невест.

В чем-то он прав. То есть мой папа женился на его маме вовсе не из-за денег. Но нам действительно надо уехать. Собрать чемоданы и прямо сегодня вернуться в Чикаго, хотя это уже невозможно. Наш дом продан. В моей спальне теперь поселилась какая-то семилетняя малявка с обширной коллекцией кукол. Нашего старого дома теперь как бы нет вовсе, как и всей прежней жизни.

Я подумала, что могла бы тихонько съесть свой унылый сэндвич с джемом и арахисовым маслом в библиотеке, но там висит строгое объявление, что с едой вход запрещен. Очень жаль, потому что библиотека здесь великолепная. Пожалуй, это единственное, что мне нравится в новой школе. (В нашей школе Рузвельта в Чикаго библиотеки как таковой нет. Есть закуток, где стоит книжный шкаф, только книги никто не берет. Старшеклассники ходят туда целоваться. Но опять же школа Рузвельта — самая обыкновенная, государственная. А СШВВ — частная школа, причем дорогая; мое обучение здесь оплатила папина новая жена.) В школьной рекламной брошюрке написано, что библиотека подарена каким-то киношным магнатом, чья фамилия у всех на слуху. И мебель здесь необычная — как в тех модных журналах о дизайне, которые папина новая жена стратегически разложила по всему дому. «Оформительская порнография», — называет она их с нервным смешком, сразу дающим понять, что разговаривает со мной она исключительно по обязанности.

Мне не хотелось идти со своим сэндвичем в туалет: в книгах и фильмах в туалете обедают самые жалкие и зачморенные ученики, да и вообще это как-то противно. Лужайку за школой захватили курильщики, но мои легкие мне дороже фальшивой дружбы. Остается кафетерий. Я бы, наверное, только там и обедала, если бы не идиотское название. «Кофеюшечка». Почему кофеюшечка? Кто, вообще, изобретает такие названия? Пока я размышляю и торможу, два мягких кресла в крошечном кафетерии всегда успевают занять другие. Вот и сейчас… В одном кресле сидит странный парень, который изо дня в день ходит в одной и той же старой футболке с Бэтменом и облегающих черных джинсах и читает толстенные книги. (Он их правда читает? Или они нужны для показухи? Кто в здравом уме будет по собственной воле читать Сартра?) Во втором кресле сидят две хохочущие девчонки и откровенно заигрывают с Бэтменом, чье настоящее имя — Итан. Я это знаю, потому что мы вместе ходим на литературу и классные часы. (В тот первый день я узнала, что этим летом он работал волонтером в музыкальном лагере для детей-аутистов. Уж точно не смешивал фруктовые коктейли для посетителей торгового центра. Что хорошо: он единственный не посмотрел на меня с откровенной жалостью, когда я рассказала о своих увлекательных летних каникулах со смузи, но, с другой стороны, он вообще на меня не смотрел.)

Бэтмен не проявляет интереса к девчонкам, несмотря на все их усилия. Он делает все, что положено по этикету — целует и одну, и другую в обе Щеки, — но как-то нехотя, через силу, не глядя в глаза. (Похоже, в этой пафосной школе принято обниматься при встрече и чмокать друг друга в щечку, словно мы двадцатилетние парижане, а не американцы шестнадцати лет, которые все еще чувствуют себя неловко в подобных делах.) Мне непонятно, почему они не оставят его в покое, ведь человек явно не проявляет желания общаться. Но они тормошат его и тормошат, обе такие радостные и задорные, словно старшие классы — сплошное веселье! Неужели нужно повторять дважды? Для большинства из нас старшие классы отнюдь не веселье; для большинства из нас они прямо противоположны веселью.

Речь этих девчонок — сплошные восклицательные знаки и превосходные степени: Итан, ты такой смешной! Самый смешной! Честное слово!

— Пойдем прогуляемся, Ит. Тебе нужно подышать воздухом, — говорит одна из девчонок, блондинка, и ерошит ему волосы, словно он непослушный маленький мальчик. Подростковые заигрывания в Лос-Анджелесе не отличаются от чикагских, хотя я бы сказала, что здешние девчонки ведут себя более шумно, как будто считают, что существует прямая зависимость между тоном голоса и мужским вниманием.

— Не сегодня, — вежливо, но твердо отвечает Бэтмен. У него темные волосы и голубые глаза. Симпатичный, если вам нравятся парни, у которых на лице написано: Идите все к черту. Я понимаю, почему эта девчонка взъерошила ему волосы. Они густые, красивые, соблазнительные.

Но в нем самом ощущается злость. Или грусть. Или и то и другое вместе. Как будто он тоже считает дни, когда закончится школа, и не желает даже притворяться, что ему здесь нравится.

Если уж мы об этом заговорили, остается 639 дней, включая выходные. Даже мне удается изображать человека, довольного жизнью. Почти всегда удается.

У меня не было случая хорошенько его рассмотреть, так чтобы никто не заметил, что я на него таращусь, но я почти уверена, что у Бэтмена есть ямочка на подбородке, и, кажется, он подводит глаза черным карандашом. Хотя, может быть, это не карандаш, а просто темные круги под глазами. У него всегда очень усталый вид, как будто он хронически не высыпается.

— Не хочешь, не надо, — блондинка старательно делает вид, что ее не обидел его отказ, хотя она явно задета. Поджав губы, она плюхается на колени к своей подруге, тоже блондинке, сидящей в кресле напротив. Они так похожи, что поначалу я принимаю их за близняшек. Первая блондинка прижимается ко второй, типа, им больше никто не нужен. Знакомые игры.

Я прохожу мимо, стараясь быстрее добраться до скамейки прямо за дверью. Одинокое место для одинокой унылой трапезы, но зато можно не переживать, что я опять сделаю что-то не то на глазах у почтеннейшей публики.

— Чего уставилась? — рявкает на меня первая блондинка.

Вот они, первые за две недели слова, с которыми ко мне по собственной воле обратился кто-то из учеников средней школы Вуд-Вэлли: Чего уставилась?

Добро пожаловать в джунгли, думаю я. Добро… пожаловать… в… джунгли…