– Я пришел повидаться с мистером Роббинсом.

Секретарша улыбнулась.

– Вам назначена встреча?

Она была молоденькая и пухленькая, с очень ровными, очень белыми зубками, и все в ней дышало опрятностью и точностью. Даже волосы были точны – ни волоска не на своем месте.

Жаль было ее разочаровывать.

– Нет.

– Извините, – сказала она. – У него весь день расписан. Вам придется записаться. Мы составляем график встреч заранее, за несколько недель.

– Мне нужно его видеть, – объяснил я. – Я приехал издалека.

Ее улыбка не дрогнула.

– К сожалению, это невозможно.

Приемная, где мы разговаривали, была достойна Овального кабинета. Роскошный голубой ковер, облагороженные картинами стены. Своды потолка поднимались к небу. Не меньше пяти человек сидели среди этой обдуманной роскоши, ожидая свидания с великим человеком.

– Он там? – спросил я. И шагнул к резной двойной двери у нее за спиной.

– Боюсь, он не сможет вас принять.

Мне приходило в голову просто пройти мимо и открыть дверь, но что-то в беззаботности секретарши, в ровном блеске уверенной улыбки подсказывало: стоит коснуться этих створок без разрешения, и я окажусь на полу носом в пышный ковер.

Возможно, с высоких сводов обрушится парашютный десант. Или она сама меня уложит.

Я выбрал дипломатический подход:

– Меня зовут Эрик Аргус, и…

– О, я вас знаю.

Я умолк. Ее улыбка не коллапсировала.

Я обвел глазами комнату. Теперь все смотрели на меня. Пора было зайти с другой стороны:

– Может, вы скажете ему обо мне, а он уж сам решит, принимать меня или нет?

– Он принимает только по графику…

– Я два часа провел за рулем. Прошу вас, потратьте две секунды, спросите.

Ее броня дала крошечную трещинку. Миг колебания. Я поднажал:

– Если он узнает, что я приезжал, а ему не сообщили…

Улыбка в левом уголке ее губ сузилась на долю миллиметра.

– Прошу вас, – повторил я, – две секунды.

Мне показалось, что она очень долго рассматривала меня, прежде чем потянуться к интеркому.

– Сэр, – проговорила она, – простите, что прерываю, но здесь Эрик Аргус. Он не записан на прием.

Интерком молчал верных восемь секунд, и все это время секретарша не сводила с меня глаз. Я уже начал думать, что ответа не будет, когда динамик щелкнул:

– Пусть войдет.

Проходя, я чувствовал на себе гневные взгляды других посетителей. Так смотрят на парня, который объезжает пробку, чтобы втереться первым.

Роббинс сидел за столом напротив двоих других. Эти двое обернулись. Акулы в деловых костюмах.

– Прошу меня извинить, – обратился к акулам Роббинс. Оба кивнули и встали. – И, пожалуйста, закройте за собой двери.

Дверь щелкнула шепотом. За щелчком последовало молчание банковского сейфа.

– Эрик Аргус! – торжествующе провозгласил Роббинс, когда мы остались одни. – Сколько раз я просил вас о встрече?

Он был мельче, чем я думал, и без телевизионного грима не такой ухоженный и лощеный, но в остальном тот самый человек, которого я видел по кабельным каналам.

– Помнится, дважды.

– А теперь вы вдруг возникаете здесь, где ваше появление отнюдь не желательно. Я очень занят, мистер Аргус. Чем обязан честью?..

Лицо его было холодным и невыразительным. Сесть Роббинс не предложил. Вероятно, встреча предполагалась такой короткой, что садиться и не стоило. Кабинет его оказался столь же огромным, сколь и броским, – обставлен как вся его жизнь. Несколько мягких кресел, картины на стенах, одна непременная книжная полка с солидными кожаными томами. Балконная дверь за его спиной открывалась в маленький закрытый дворик.

Я решил переходить сразу к делу:

– Я наделся получить у вас сведения о своем друге.

Он и глазом не моргнул.

– О ком?

– Сатвик Пашанкан. Техник, налаживавший для вас установку.

– А, кажется, припоминаю. Сатвик, говорите? Он со мной не связывался. Почему вы спрашиваете меня?

– Потому что он пропал.

– Пропал… – Впервые на его лице мелькнуло что-то похожее на чувство. – Когда пропал ваш друг?

– Неделю назад.

– Иногда люди нуждаются в перемене обстановки. Думаю, он объявится.

Я пристально смотрел на него. Мне требовалась правда, пусть и не высказанная словами, но либо Роббинс был очень хорошим актером, либо ничего не знал о Сатвике. Я решил, что прямота будет уместнее всего.

Достав из заднего кармана сложенный листок, я бросил его на стол. Чуть помедлив, Роббинс протянул за ним руку.

– Такие приходят к нам в лабораторию, – пояснил я. – Может, от ваших сторонников?

Он развернул листок. Он прочитал. Он поднял ко мне широко расставленные карие глаза. Снова сложил и бросил листок через стол в мою сторону.

– С какой стати кто-либо из моих сторонников мог бы такое написать?

– Эксперимент, – напомнил я. – Такие угрозы стали поступать примерно месяц назад. Эта – не самая серьезная.

Он указал на кресло перед столом:

– Садитесь, пожалуйста.

Я утонул в красной коже. Так чувствуешь себя в дорогой машине. Пожалуй, это кресло обошлось в мое месячное жалованье.

– В своем интервью вы объяснили провал опыта неполадками в механизме, – начал я.

– Да.

– Однако неполадок ведь не было?

– Вот чего вам надо? Признания? Вам оно действительно нужно? Вы видели просочившиеся в Сеть ролики.

– Видел.

– Как и весь мир. Мы, описывая эксперимент, использовали слово «неудача», но, конечно, есть другое слово: «катастрофа». Скажу вам правду, я жалею, что вообще услышал о вашем ящичке. Он ничего не принес нам, кроме проблем.

– И, может быть, один из ваших последователей решил сорвать досаду на Сатвике. Или вы сами.

– С какой стати? – расхохотался Роббинс. – Что мне это даст?

Я пожал плечами.

– Вам не понравилось то, что сказал наш ящик.

– Ну в этом отношении вы правы, но тут уже ничего не поделаешь. Кота, так сказать, выпустили из мешка. И его не загонит назад исчезновение вашего техника. Честно говоря, если с вашим другом что-то случится, это только привлечет внимание к злосчастному эпизоду, о котором в ином случае скоро забудут. Я предпочел бы на этом закрыть книгу.

Я вспомнил наш прошлый разговор о книге. Передо мной был не тот самоуверенный, упертый Роббинс, с каким я не так давно говорил по телефону. Этот человек познал смирение. Научился отступать. Что-то переменилось.

– Однажды вы сказали мне, что вам нужна всего одна книга, но правильная.

Отработанная улыбка погасла.

– Бывает, что создатель отказывает нам в ответе, давая возможность проявить веру. Есть такая версия.

– Интересная гипотеза.

– Других нам не осталось. Хотя иногда, в темные часы, я гадаю, не стали ли мы жертвами розыгрыша.

Его холодная профессиональная улыбка пропала. Кожа в уголках глаз пошла трещинками, веки оказались припухшими, словно Роббинс недосыпал.

– Это не шутка, – уверил я. – Мой друг исчез.

– Иной раз мне даже приходит в голову, что «розыгрыш» слишком мягко сказано. Может быть, точнее было бы: «трюк». Я должен поблагодарить вас – за этот месяц я многое узнал о душе.

– Благодаря мне?

– После эксперимента я пережил кризис веры, – кивнул он. – Я не мог понять, зачем Бог создает детей, лишенных души. С какой целью? И вот какой вопрос не давал мне уснуть по ночам: что вырастет из этих детей?

Именно этот вопрос я всеми силами гнал из головы. Может быть, именно этот вопрос не давал Сатвику вернуться домой.

– Я не за тем пришел, чтобы обсуждать богословские вопросы.

Он отмахнулся:

– Если Бог существует, то любой вопрос – богословский. Скажите, вас не удивляет, что свобода воли стала предметом и религии, и физики?

Я промолчал. Роббинс откинулся в кресле.

– Это Монтес. – Он кивнул на картину, висевшую напротив его стола.

На большом полотне в красно-коричневых тонах девочка сидела на стенке каменного колодца, на заднем плане поднимался огромный собор. Крест на вершине шпиля отбрасывал длинную тень на городок. Картина была хороша. Девочка выглядела измученной и печальной.

– Восемнадцатый век, – продолжал Роббинс. – Художник покончил с собой в двадцать один год. Отчасти потому его работы так ценятся – их не слишком много. Творчество иногда убивает, это одна из причин, по которым я сторонюсь искусства: но что сказать об изначальном Творце? Не знаю. Почему, размышляя о целях Творца, люди… почему они никогда не допускают, что Бог безумен?

Я счел вопрос риторическим, но Роббинс ждал ответа. Мне было нечего ответить. Не существует ответов на такие вопросы.

– Так вот, может, глупо задаваться вопросом, зачем Творец сделал то или это, – продолжал он. – Может, в его действиях нет логики. Может, правы были древние философы Востока, когда спрашивали не «Зачем?», а «Как?». Что скрыто под блестящей позолотой? Можно ли по-настоящему полагаться хоть на что-то в этом мире? Даже атомы оказались неуловимым туманом – пустотой в пустоте, в которую все мы умудрились поверить.

Этого я не ожидал. Однако он уклонился в сторону, и я вернул его к главному:

– Наверняка вы что-то могли бы сделать насчет Сатвика.

Его взгляд мгновенно стал внимательным.

– Например?

– Обратиться к своей пастве.

Роббинс рассмеялся. Глубокий басовитый хохот длился и длился.

– И вы вообразили, что, если в это действительно замешан кто-то из моей паствы, они послушаются моего слова?

– Возможно, – пожал я плечами.

– Любая церковь создается по нашему образу и подобию, как мы созданы по подобию Бога. Паства берет из религии то, что ей подходит, а остальное отвергает. Если кто-то из моих последователей держится столь… крайних взглядов, подозреваю, что никакие мои слова не заставят его от них отказаться. Что думает о пропаже вашего друга начальство?

– Держится тактики «подождем – увидим».

– Ну, возможно, они знают, что делают. Впрочем… – Он помедлил, обшаривая карими глазами мое лицо. Я видел, как трудно ему решиться. – То, что вы предлагаете, не повредит. Проповедь о том, как преступно подменять собою закон? Что-то в этом роде?

– Неплохо бы для начала, – согласился я и решил сыграть наугад: – У вас новая охрана или вы всегда страдали паранойей?

Безрадостная улыбка тронула его губы.

– Новая. И во дворе охрана. – Он махнул в сторону балконной двери, но среди кустов и деревьев я никого не разглядел.

– Отчего вдруг такое внимание к безопасности?

– Обстоятельства переменились. Мир не стоит на месте.

– Да?

– Мы заглядываем в ваш ящичек и обрушиваем волну. То, что истинно в одном плане, часто отображается и в другом. По-видимому, даже слава подчиняется законам квантовой механики. Взгляд публики меняет наблюдаемый объект.

– Значит, и вам приходят письма.

– Скажем так: не всё внимание доброжелательное. – Улыбка пропала. – Такую цену приходится платить за поиск ответов на главные вопросы.

– Кстати, о вопросах, – начал я и запнулся, подбирая слова. На руках у меня была всего одна карта. – Вам знакомо имя Брайтон?

Его лицо застыло – на такой короткий миг, что я мог притвориться, будто не заметил. Он покачал головой.

– Нет. Никогда о таком не слышал.

Я смотрел ему в глаза. Впервые за весь разговор я ему не верил.

– Еще до вашего эксперимента, – сообщил я, – у меня был разговор с Брайтоном, и он, по-видимому, знал больше, чем ему следовало. Знал, что вы получите неожиданный результат.

Роббинс молча смотрел на меня.

– Так откуда он мог знать? – поторопил я. – Кто вам этот Брайтон?

– Мне не знаком человек с таким именем.

Ложь была написана у него во все лицо. Я еще поднажал:

– Кто и откуда мог знать, что у вас получится?

– Может быть, догадался? Или вы его неправильно поняли.

– Может быть, – кивнул я, ни на секунду в это не поверив.

– Если кто-то знал, – сказал он, – безумно жаль, что он не предупредил меня. Я бы уклонился от внимания журналистов.

Роббинс вдруг встал из-за стола. Мне было подумалось, что это конец разговора, но он, вместо того чтобы попрощаться, развернулся к балконной двери. Не открыл, а просто постоял в ломтике солнца, упавшего сквозь стекло. Выглянул в окно, скрестил руки на груди.

И заговорил, не поворачиваясь ко мне:

– Знаете, до недавнего времени я не стал бы уклоняться от сложностей. Я всегда стремился быть твердым в вере. Вот почему ваш опыт так соблазнял меня. Я думал, что найду ответ.

– На что ответ?

– На старейший из всех вопросов. Может быть, единственно важный. Что мы? Тело? Я приобрел знания по множеству проблем, которые редко укладываются в одной голове, и, добившись этого, понял, что вера моя слаба. Теперь я могу это сказать. Могу признаться. – Я увидел, как его взгляд нашел мое отражение в стекле. – Вы мальчиком не удивлялись, как могла возникнуть жизнь?

– Я больше увлекался математикой.

– В мединституте я изучил эндокринную систему и кровообращение – все эти клапаны и рычаги организма – и не увидел ни смысла, ни цели, кроме бесцельного поддержания функции клеток. Безусловно, все это очень сложно устроено, но не говорит о присутствии души. Под оболочкой не горит огонек. – Он неторопливо кивнул, словно возвращаясь к особенно темному отрезку жизни. – И то, что верно в этом плане, верно и для всего мира. Как клетка возникает из существовавших до нее клеток, так и во Вселенной прослеживается бесконечная непрерывная цепь событий, связующая ее с первопричиной – с «неподвижным движителем» Аристотеля. Существует ли смысл жизни, ее сверхзадача? Я искал, и я спрашивал себя, где во всем этом Бог – причина, не имеющая причины. Есть ли в нем необходимость?

– Это религия, а не наука.

Он снова поймал мой взгляд, отраженный в стекле.

– Был один ученый, Стивен Вайнберг, его часто цитируют: «Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более бессмысленной она кажется».

– Я помню эту цитату.

– Разве вы не видите, что именно это дал нам ваш опыт?

– Что же?

– Свет под оболочкой, – произнес он. – Смысл всего. Он существовал с самого начала.

Отвернувшись от окна, Роббинс вернулся к столу, упал в кожаное кресло.

– Вы не знали, что я – один из близнецов? Не знали. Так и есть.

Я попытался представить себе мир, где их двое.

Он, словно прочитав мою мысль, продолжил:

– Брат умер при родах.

– Очень жаль.

– Мальчиком, в католической школе, я пытался понять, как мы с братом обрели душу, находясь в одном теле. Душа этого тела разделилась надвое? Или на то краткое время, что мы были едины, в одной бластоцисте содержались две души, чье присутствие и вызвало разделение на два тела? Двоение – несомненно, ошибка, но какого рода? Может, присутствие двух душ вызывает раздвоение, а не порождается им. Или, может, у нас с братом была одна душа на двоих? Кому она досталось: мне или ему? Или у нас была общая душа?

Теперь я начал понимать, какой демон его терзает. Такое детство могло сформировать этого взрослого. Врач, ставший пастором, ставший… чем бы он ни стал, он сидел передо мной.

– А что же люди, у которых вовсе нет души? – продолжал он. – Кальвинисты учат, что нам еще до рождения предопределено, кто будет спасен, а кто нет. Может быть, они правы?

– Не думал, что вы кальвинист.

– Никогда им и не был, – ответил он. – Помнится, жизнь и прежде заставляла меня размышлять о том, что нас разделяет. Откуда берутся убийцы? Я смотрел в глаза этих людей и не видел ни сожаления, ни раскаяния – они просто не думали о чужих жизнях. Можно ли, глядя в лица ближних наших, не задуматься, что есть среди нас и лишенные искры человечности?

– Что вы вздумаете проверять в следующий раз? – съязвил я. – Тест на социопатию?

– Посягнув на право, принадлежащее одному Господу, мы сами навлекли на себя катастрофу.

– Какое право?

– На истинное зрение, разумеется, – на распознание в человеке сознания или отсутствия такового. – Он помрачнел. – Эксперименты меня больше не интересуют. Не вы один теряете людей.

Смысл его слов дошел до меня не сразу, но, когда это случилось, я словно под поезд попал.

– Кого вы потеряли?

По лицу Роббинса было видно, что проговорился он нечаянно. Он медленно улыбнулся и промолчал.

– Зачем вы солгали про Брайтона?

– Говорю вам, это имя мне неизвестно.

Посмотрев на него, я вдруг догадался:

– Так вот зачем вам охрана!

Он тихо хихикнул. Если раньше взгляд его был усталым, то теперь совсем погас.

– За одними тайнами мы гоняемся. От других бежим. Как неживое порождает живое? Что мы: ткани или искра? И последняя тайна – та, на которую однажды каждый получит ответ.

– Это какая же?

– Что станется с горящим в нас огнем после смерти? Я пока не готов искать ответа.

– Я тоже.

– Тот, кто верит в Бога, мистер Аргус, неизбежно верит и в дьявола. Спросите себя, кто из двоих к вам ближе? Мне случалось терять веру. Какая великая ирония в том, что встреча с дьяволом может привести человека к Богу!

Рука его шевельнулась под столом. Едва заметно.

– Но иногда, – закончил он, – я мечтаю вернуться к неверию.

Дверь в кабинет открылась. Он, видимо, нажал кнопку вызова охраны. Итак, разговор окончен.

– Я выступлю с проповедью, как вы просили, – пообещал Роббинс, – но теперь вам пора идти.

Вошли четверо рослых мужчин. Двое бритоголовых, двое с военной стрижкой.

Самый крупный положил руку мне на плечо.

Я подавил инстинкт сопротивления и сказал, вставая:

– Мы с вами еще свяжемся.

– К сожалению, мистер Аргус, я в этом сильно сомневаюсь.