Глава 6
…Близкие Донатаса собирались на месяц в отпуск, в поездку, и меня вызвали на разговор. Сколько времени буду с Донатасом, какой номер моего телефона, проинформировали, что внучка рядом… есть кому присмотреть. Строгий такой разговор. Как на допросе. Осталось ощущение недосказанности с их стороны, горечи в моей душе. На тот момент я собирала бумаги на получение новой визы и могла уже не отлучаться от Донатаса, используя дни предыдущей: «Я на все ваши вопросы отвечу». Но никто ничего не спросил. Именно тогда я поняла, что надо принять то, что есть. Раздражительность по отношению ко мне и терпеливое ожидание того, что все разрешится само собой, без вмешательства со стороны: виза закончится, я сама уйду или Донатас попросит, образумится. Известный, уважаемый человек, а кто такая я, откуда взялась?.. Обид у меня и быть не могло. Я в чужом доме. Да и великое прошлое Донатаса и моя заурядная биография как две стены, между которыми человеческие отношения. Я и два года тому назад понимала это. Объединиться вокруг Донатаса не получилось.
«Меж мной и вами звездные системы, немыслимые странные миры, Карьера, предрассудки, люди, стены, но главное – есть в этом мире вы».
…Из дома Донатас выходил все реже и реже, и тогда прогулки на улице заменили дневными и вечерними посиделками на балконе. Разговаривали, смотрели на проходящих мимо дома людей, на проплывающие в небе огромные воздушные шары, пролетающие самолеты. Смотрели друг на друга. Молчаливый разговор. У него был взгляд человека, осознающего ценность каждого прожитого дня. А я старалась отвлечь его и себя от грустных мыслей. Никаких философских рассуждений, будем пить чай и говорить о хорошем.
Я с радостью выполняла его поручения. Ездила за энциклопедией, которую Донатас, как подписчик, должен был выкупать в издательстве, распечатывала фотографии, отправляла письма поклонникам… Общалась с некоторыми его знакомыми. Когда и стол накрывала для гостей. Запомнилась его встреча с друзьями из Паневежиса. Они вспоминали свою молодость, театральное прошлое Донатаса… В этот раз на душе у меня было спокойно и легко. Я не почувствовала недоброжелательности. Наверное, эти люди понимали его. А ведь бывало и по-другому. Кто-то не здоровался, испепелял взглядом. Кто-то неожиданно выбрасывал из себя:
– Думаешь, если бы не возраст, он обратил бы на тебя внимание?
Я соглашалась:
– Конечно же не обратил бы.
…Время пролетало быстро, и перемещающийся на настенном календаре квадратик, выделяющий числа дней, приблизился к 28 апреля. В этот день Донатас не отходил от телефона. Звонили с утра до вечера: из Литвы, России, Беларуси, Канады, Америки. По просьбе Донатаса я записывала фамилии поздравлявших его людей. Для него важно было знать, кто звонил, не забыл его.
– С днем рождения! Ты не будешь против, если я приготовлю праздничный ужин? Можно внучку пригласить.
– Конечно. Пригласи.
– Все готово. Будем праздновать. Теперь поздравления: «Спасибо тебе за твое творчество, за честность в искусстве, за „Солярис”. Здоровья, радости!..»
…Для получения очередной визы пришлось поменять паспорт. Визу мне дали на год. Оставалось найти работу. Обзвонила знакомых, поговорила с соседом Донатаса. Проблематично. Не поискать ли работу в русскоязычной школе? Но начались летние каникулы, и до конца августа решить этот вопрос не представлялось возможным.
У Донатаса из-за меня проблемы в семье. Он рассказал мне об одном разговоре.
– Я компрометирую тебя. Нужна ли тебе? Я должна уехать?
– Нужна? Еще спрашиваешь. Будем бороться.
– В таком возрасте? Люди не поймут… Не дай бог заболеешь, что случится – буду виновата я.
– Один сказал одно, кто-то еще что-то, и что, теперь не жить? Бывает, кому-то очень плохо, оттого что другим хорошо.
– Это ты сейчас такой смелый. А потом? Я не уйду. Если сам не попросишь уйти или твои родные не попросят.
Есть на земле такая республика Ужупис. Там каждый имеет право быть непонятым. Быть таким, какой он есть.
…Ночь… Дочитываю «Солярис».
«…В зарождении, росте и распространении этого существа, в каждом его отдельном движении и во всех вместе появлялась какая-то осторожная, но непугливая наивность. Оно страстно, порывисто старалось познать, постичь новую, неожиданно встретившуюся форму и на полдороге вынужденно было отступить, когда появилась необходимость нарушить таинственным законом установленные границы. Эта резвая любознательность совсем не вязалась с гигантом, который, сверкая, простирался до самого горизонта. Никогда я так не ощущал его исполинской реальности, чудовищного, абсолютного молчания…»
…Много мыслей в книге отдано тому, чего нет в фильме, – описанию Океана, как одного из проявлений непознанного и непонятного. Но земные сцены фильма для меня намного космичнее рассказов Лема о Солярисе. Какое-то вселенское видение, казалось бы, обыденных вещей. Если смотреть на деревья, на колеблющуюся в воде траву, яблоко на столе, омытое дождем, на грациозно бегущую лошадь… глазами человека, покидающего Землю, – обыденное станет бесценным. Земная жизнь – эксперимент высших сил? Мы не одиноки и за нами наблюдают, как выразился Ежи Лец? Океан, соприкасаясь с человеком, способен извлекать из человеческого сознания самые сокровенные и мучительные воспоминания. Зачем Ему это? Изучает ли Он людей, судит, жалеет? И применимы ли такие человеческие определения к Нему? Самоубийство новой Хари – ее выбор или посыл Соляриса, ограниченного в своих возможностях познания человека и «потерявшего интерес к людям, разгадавшего их»! Да и как бы Он проявил себя, если бы не Встреча с людьми? Вопросы, вопросы…
Для меня Вселенная – это Книга, в которой все Кем-то «записано»: от Начала и до Конца и снова от Начала… И этот Кто-то не захотел ничего в ней исправить, изменить. Он проявил бессилие?
…Этот бог не существует вне материи и не может от нее освободиться, он только жаждет этого.
Те, кому посчастливилось увидеть нашу планету из космоса, я имею в виду космонавтов, говорят, что она очень красивая. Все ничтожное кажется невозможным на Земле, если смотреть на нее с высоты… А Космос всюду: в дождях, в зимнем снеге, в вибрациях красок и звуков планеты, он внутри каждого из нас, и в нем все отмерено и запрограммировано.
Погружаюсь в воспоминания о Фильме. Перед глазами водный мир с островком Памяти, волнами Океана Соляриса. Почему я так выстроила свою судьбу?
Пыталась оторвать себя от земного, а мечты превращались в реальность. Жизнь для меня – это Встреча: с родителями, с моими мальчишками, с братом, с Марком, сыном Максимки, с Донатасом, с теми, кому я обязана ее смыслом, осознанием себя. Кто я без них? Бесчувственное существо. Все не случайно и не напрасно. Невидимыми нитями мы, люди, связаны здесь, на Земле, друг с другом. Нитями космического и земного родства, сопричастностью к жизни и смерти, к любви, радостям и потерям. КАК ОБЪЯСНИТЬ СЛОВАМИ НЕЖНОСТЬ? ЕЕ НУЖНО ПОЧУВСТВОВАТЬ… ПЕЧАЛЬ ПЕРЕЖИТЬ… ЛЮБОВЬ ИСПЫТАТЬ.
Чувствами управлять невозможно. Они неразумны.
И подняться выше момента истины недостижимо.
Никто не прочувствует твои переживания. Чужое невидимо.
Время расплавлено памятью. Прикосновение к тишине.
В зеркалах отражаются потоки безмолвия, доверчивость
Утраченного неведения, волны Океана Соляриса.
Бездна привыкания. Необходимость видеть и слышать.
Обострение зрения, слуха. Приближение к сущности
Человеческой природы. Беспомощность. Жертвенность.
Всепрощение. Синдром Хари… Я… с тобой.
– Можешь почитать, что я написала тут о тебе?
Донатас прочитал и вынес вердикт, который меня обнадежил:
– По существу замечаний нет.
– Спасибо, что крылья мне не обрезаешь. Я еще и о Париже пытаюсь выговориться и о своем зрительском отношении к творчеству Тарковского. Ты встречался с Тарковским перед его отъездом?
– В Москве. И была поездка по Италии с фильмом «Солярис». В Риме нам устроили встречу с Федерико Феллини… Зря Андрей уехал из России. Для истинно русского художника разлука с родиной – тяжелое испытание. Можно потерять себя.
– Когда-то, очень давно, я просматривала журнал «Советский экран», а там статья о съемках «Соляриса». Удивилась, что ты играешь Криса Кельвина. Мне он представлялся другим. Внешне. Ты не любишь громких слов, но скажу, с того момента, как увидела фильм, никого, кроме тебя, в этой роли не вижу. Я и телевизионный спектакль Ниренбурга посмотрела, в записи. Криса играл Василий Лановой, Хари – Антонина Пилюс. Тоже душу переворачивает.
– Я сам удивлялся, почему Тарковский пригласил меня на эту роль. Предполагаю, что ему нужен был нерусский актер. Ярвет – Снаут, Саркисян – Гибарян, Солоницын – Сарториус… интернациональный состав.
– И в этих ролях я не представляю других актеров. А каким был Тарковский на съемках?
– Мне он показался странным. И здесь и не здесь.
– Как это?
– Погруженным в себя. Смотрит сквозь тебя, думает о чем-то своем…
– Знаешь, какая сцена меня больше всего потрясла в «Солярисе»?
– Любопытно. Какая?
– Когда Крис Кельвин вспоминает о своей матери. Как ты смотришь на нее, плачешь, всхлипывая, как ребенок: «Мама». Это через сердце пропущено, пережито.
…«Солярис» Стивена Содерберга я посмотрела через одиннадцать лет после выхода его на мировой экран. Почему-то все не решалась. Разрекламированный проект, как принято сегодня часто творчество называть проектом. «Мужественный человек, – подумалось мне. – Наверное, знает что-то такое о людях и космосе, что позволило ему взяться за экранизацию книги Лема? Не хочется сравнивать. Не буду смотреть». Но зашел разговор с Донатасом об этой картине, и я решилась. Смотрю фильм. История о любви со счастливым финалом. Она могла произойти где угодно, при чем здесь «Солярис»! Фильм ради фильма? Может быть, я ошибаюсь?
«Работая над этим фильмом, я был ближе к нервному истощению, чем когда-либо. Каждый день был просто пыткой», – сказал в одном интервью режиссер.
Можно снять тысячи «Солярисов», но будет ли достигнута планка Андрея Тарковского в постижении человеческих переживаний? Для меня его фильм построен на тайнах сознания и чувств людей, и без познания Высшего, Космического их не разгадать.
– Оля!
– Да.
– У Евгения Татарского сегодня юбилей. Семьдесят пять лет. Звонили с «Ленфильма».
– Что будешь делать?
– Телеграмму отправлю.
Донатас показал мне листок с записями, и я переписала адрес. На велосипеде поехала на почтамт, чтобы дать телеграмму. Такой услуги там не оказалось. Связи по факсу не было. К сожалению, отправить поздравление в этот день не получилось. Рассказала Донатасу об этом. Но к вопросу о телеграмме он больше не возвращался. Текст же телеграммы я сохранила. «Дорогой Евгений Маркович! Счастлив поздравить тебя с юбилеем. Радости, бодрости, долголетия! Наше содружество на съемочной площадке для меня незабываемо. Твой Донатас Банионис. 10.09.2013. Вильнюс».
Город, к которому у Донатаса особое отношение, – это Петербург. Разговор о городе зашел, когда я спросила о картине в его комнате, на которой был изображен храм Спаса на Крови в Петербурге. Вода, камень. Острова, реки. Каналы, мосты. Набережные, проспекты. Соборы. Дворцы. Памятники. Музеи. Театры. Город поэзии Пушкина, романов Достоевского, музыки Чайковского… настоящая сокровищница искусств. Донатас вспомнил о своей первой поездке, тогда еще в Ленинград, организованной Мильтинисом для театра, о съемках у Саввы Кулиша и Григория Козинцева. Посещение Эрмитажа, Русского музея, просмотр спектаклей БДТ… впечатления, мысли… в последующем киносъемки, встречи с людьми, ставшими частью его души…
…Большую часть своей жизни Донатас отдал творчеству: работе в театре, кино, репетициям, съемкам, встречам со зрителями, коллегами, журналистами. Всегда спрашиваю себя, откуда у актеров, музыкантов, художников берутся силы, чтобы творить? Как потом они живут, актеры, сыгравшие Гамлета, короля Лира или чеховского героя, маленького человека со своим миром забот и желаний? Спросила об этом у Донатаса.
– Я стремился познать своих героев, разобраться в их судьбе, найти правду жизни, но это не меняло моей внутренней человеческой сути. Я всегда оставался самим собой.
Правда жизни… Вспоминается Гойя, ищущий правду там, где она запрещена и не может быть выше церкви. Путь к ней лежал через чудовищные сны разума, изматывающее душу искусство, в котором правда преобразуется в образы грехов и боли человека. Тяжкий путь. И тяжкий труд актера, идущего вослед художнику. Над ролью Гойи, как рассказал Донатас, он работал с такой самоотдачей, что не оставалось сил ни на что другое, и он серьезно подумывал об уходе из театра. В подлинных местах жизни художника, в Мадриде, снимать было нельзя. Причина запрета – обострение отношений между СССР и режимом Франко.
– Создать в фильме атмосферу того времени, так необходимую для раскрытия человеческой сущности Гойи, не совсем получилось.
– О том, что натурные съемки проходили в Болгарии и Югославии, я узнала из твоей книги. Начало фильма – не скажешь, что не Испания.
– Эти сцены снимались в Дубровнике. «А еще там очень красивое море. Особенно ночью, когда в нем отражаются мерцающие звезды. Я специально ходил смотреть на него». Такие слова Донатаса я прочитала в его книге «Я с детства хотел играть».
– Удивительно, как тебе удалось прожить такую интересную жизнь?
– Учился, работал, стремился овладеть профессией. Было бы трудно жить вне этой профессии. Если люди помнят мое творчество – значит, не зря прожил жизнь. Я не учитель, а ученик.
Вот и формула успеха: учился, работал.
…Я позвонила женщине из организации. После поездки туда с Донатасом мы обменялись с ней телефонами, созванивались.
– Вы хоть ходите куда-нибудь? – спросила она меня и пригласила в театр на спектакль «Три Жизели».
У нее была возможность помочь мне с работой в школе, и этот вопрос мы хотели обсудить с ней, встретившись в театре. Появилась надежда устроиться на работу, и я сказала об этом Донатасу. Он обрадовался. Обнял меня.
За эти два с половиной года я два раза побывала в театре, съездила с соседом Донатаса на велосипеде в древние столицы Литвы: Кернаве, Тракай и Медининкай, на машине в Друскининкай. Донатас сам просил его показать мне дорогу и даже сопроводить меня. Так ему было спокойнее. Как бы не заблудилась и в какую-нибудь историю не попала с моим характером. В Друскининкай я поехала, чтобы посмотреть скульптурную композицию Миндаугаса Юнчиса «Донатас Банионис», сделать фотографии для книжки. В доме у Донатаса был макет этого очень необычного памятника, что меня и натолкнуло на мысль о поездке.
Донатас изображен сидящим на скамье, с книгой в руке. Никакой торжественности, пафоса. Вдали – скульптура журавля. Здесь просматривается связь с наградой Донатасу за его вклад в развитие кинематографа Литвы.
– Я не понимаю, что от меня хотят. Оля, поговори.
Донатас передал мне трубку телефона. Звонили из Москвы по поводу его участия в передаче.
– А кто вы такая?
– Я материал для книги о Донатасе собираю, забочусь о нем. Вы лучше с сыном его поговорите.
На следующий день снова позвонили:
– Вы можете приехать на передачу?
Меня стали уговаривать.
– Если Донатас отпустит, поеду.
Донатас несколько минут разговаривал, а потом сказал: «Поезжай».
Что в моей голове тогда было? На какие искушения я поддалась: книгу помогут напечатать, с сыном младшим встречусь в Москве? Наивность за пределами разума. Все, что потом произошло, стыдно вспоминать. И винить, кроме себя, некого.
На передаче я рассказала о том, что мое поколение выросло на фильмах Донатаса, о том, как я познакомилась с ним, что мы дружим, общаемся и что я им восхищаюсь. Донатас, вышедший на связь по телемосту сказал:
– Я ее не знаю, – а потом: – Как ты туда попала?
Как ни странно, аудитория «не закидала меня камнями».
– Да мы все поняли, не переживайте.
И куда мне теперь возвращаться после его слов? Но нужно было передать Донатасу гонорар, и я вернулась в Вильнюс. В полном отупении от переживаний.
Поговорила с ним. Он почему-то решил, что все это кто-то подстроил.
– Если я не понимаю суть дела, его смысл, говорю: не знаю. И тогда вопросов больше никто не задает.
Старый человек. А я, получилось, воспользовалась его старостью, искупалась в лучах его славы и своего позора. Я уехала домой. И чем больше вспоминала о тех минутах, тем сильнее меня охватывал ужас. На тот момент я чувствовала себя преступницей. Сегодня я вижу все в ином свете. И смысл для меня той передачи уже другой. Знак свыше. Я должна была уехать, чтобы обратить внимание на Максима.
Беспощадное время то несется со скоростью света, то замирает на мгновение, то медленно переливается через край невидимого сосуда, наполненного энергией мыслей и чувств человеческих. Как растянуть эти мгновения? Стоять на месте? Бежать туда, куда и все: к благополучию, определенности? С уверенностью в том, что никакие обстоятельства не отбросят тебя в сторону от людей. Но успеешь или нет это понять, на твоем пути может возникнуть пропасть, на краю которой будешь призраком среди живых. Не задумываешься о том, что будет с тобой завтра… Расставание с любимым человеком, несчастный случай, болезнь, потери родных людей… все может быть. Мы же живем так, как будто вечные: суетимся, расстраиваемся из-за мелочей, выясняем отношения… и опаздываем. К прощаниям и встречам, к самым дорогим для нас людям. Оборвать эмоциональную связь с теми, кого любим, – невозможно, даже если их уже нет рядом.
А я и не нагляделась на тех, кто был мне дорог.
…Донатас звонил, ждал. После его звонков родные тут же перезванивали. Сначала попросили не приезжать неделю, снимался фильм к юбилею Донатаса. Потом не приезжать три месяца. Меня так по-человечески просили об этом, поблагодарили за заботу о Донатасе. Я разрывалась между ним и его родными… Я не отделяла Донатаса от его родных. Самые близкие для него люди. Чувство вины за эту передачу меня просто задавило. Что-то во мне сломалось. Подчинилась чужой воле. И какой смысл кого-то осуждать? Я могу спрашивать только с себя. Никто не сможет сломать человека, если он сам не позволит это сделать. «Забудет – смирюсь. Может, так им всем и ему будет лучше? Не откажется от меня – ничто меня не остановит».
Не забыл. И мне и ему больно. Новое условие – не приезжать совсем. Будут приняты все меры, к нему меня не допустят. Я перестала с ними разговаривать: оправдываться и объясняться. Мне стало безразлично, что уже там обо мне думают. Я сидела в маленькой комнате своей квартиры на полу, уставившись в стены, и выла от тоски по нему. Я думала о нем каждую минуту. Как он там? Проснулся… завтракает… отдыхает… смотрит новости по телевизору. Сидеть рядом, молча, держать за руку… ничего больше и не нужно. Твердила себе, как молитву: позвони, позвони… И он звонил. Сейчас торжества, награждения, такое внимание к его личности… я была особенно не ко двору. Пообещала приехать чуть позже, с младшим сыном, Донатас приглашал его в гости. Мы с Сережей стали собирать документы для его визы… Я дописала книжку и начала печатать ее самиздатом… Торопилась сделать подарок Донатасу к его девяностолетию… В один миг мир для меня перестал существовать, потерял все свои смыслы, кроме одного – спасти сына. Что-то непонятное происходило с Максимом. Упал в обморок, головные боли, больницы… Я уже не думала о Донатасе. Та боль, которую я терпела из-за разлуки с ним, в сравнении с внезапно обрушившейся на нас бедой и болью не назовешь. Я боролась за жизнь Максима. Верила, что спасу, вытащу его. Сережа был рядом. Мы не отходили от Максима ни на минуту. Готовы были жизнь за него отдать, только бы жил… Сначала самое дорогое, что у тебя есть, отнимает судьба, потом Время. Протягиваешь руки… Максим… а его уносит дальше и дальше, голос не слышен… Пусть это будет безумием – буду тебя ждать, разговаривать с тобой… Молодой, красивый, талантливый… родной. Превращаю этот мир в Ничто. Обрываю связи с людьми, которые пытаются вытянуть меня из горя, помочь. Максима помнят: его отзывчивость, жизнерадостность, доброту. Его музыку. Никто не верит, что такое могло случиться. Соболезнования, соболезнования… письма… из России, Франции, от друзей из Германии… Выслали приглашение на получение новой визы, но я не в состоянии даже выйти из дома, принять помощь, поддержку…
Слушаю песню «Earth angel», песню, которую ты записал для меня… Прижимаю к себе книги о живописи и кино, подаренные тобою к моему дню рождения… Смотрю на номер твоего мобильного телефона… Хожу машинально по квартире. Что-то делаю… с неимоверным трудом и ненавистью к своей материальной сущности. Ощущение, что предаю тебя, пытаясь выжить, спасти на время бренную оболочку. Сохранить ее во здравии, чтобы не быть ни себе, ни людям в тягость. Мысли хаотично появляются и исчезают, образуя в памяти картины прошлого, которое вижу только я. Помню, как ты впервые заявил о себе. В моем животе что-то происходило. Какое-то шевеление, удар, и вдруг появлялся выступ. Я чувствовала – ты живешь: дышишь, ворочаешься. В морозный, солнечный день февраля в 14 часов 15 минут… ты родился! Первые шаги, слова… Рядом с нашим домом был детский сад, и в окно можно было часто видеть тебя гуляющим на улице с другими детьми. Я смотрю в это окно на тебя… в своих воспоминаниях.
Выписали из больницы умирать. Врачи отмахивались от нас. А ты стеснялся сказать, что тебе страшно и больно. «Отче наш!» – произносили мы с тобой молитву, надеясь на чудо. Часами ждали, пока оформят бумаги на получение сильного обезболивающего. Здоровые, умные специалисты, не желающие жертвовать своим психическим здоровьем ради обреченного на смерть парня, просто издевались над нами.
– Дома ему будет лучше. Вызывайте скорую помощь, колите уколы.
– Я никуда не уеду.
– Бог закрывает двери и открывает окна. Всегда есть шанс. Боритесь.
И мы боролись. В какую-то минуту я почувствовала, что у меня больше нет сил видеть, как уходит мой ребенок: «Уйдем вместе». И тут же мысль: я сдамся, а вдруг в этот момент придет помощь свыше? Прости меня, мое солнышко.
…Мой сын ушел из жизни в хосписе, пробыв там один день. Ушел у меня на глазах. Как вы живете теперь, Ирина Александровна? Думаю, хорошо. На всех больных сил не напасешься, не так ли? А как живу я? Как будет жить Сережа? Каждую секунду надо делать усилие, чтобы жить. Вы себе представить не можете, что это такое. Придет Неизбежное – я буду счастлива, потому что уйду туда, где Максим.
Через четыре месяца после ухода из жизни Максима не стало Донатаса. Я давно уже не понимала, где нахожусь, в этом мире или за его пределами. Я не осознавала, что его уже тоже нет. Позвонила соседу Донатаса с просьбой положить ему цветы от меня. Вспоминаю последний его звонок. Кто-то стал вмешиваться в разговор, и Донатас сказал: «Я перезвоню». Не перезвонил. Позвонила женщина из редакции одного журнала. Объяснила, что к ним обращался Донатас и просил найти меня. Донатас знал, что я была в больнице с сыном, даже поговорил с Максимом в день Пасхи, а мне сказал: «Будем держаться друг друга». Почему он сам не позвонил? Что с ним случилось? Потерялся номер моего телефона?
Он не мог его потерять. Номер, записанный на узкой бумажной полоске, был приклеен к его мобильному телефону…
…Законы небожительства, возраст Донатаса… встреча недолгая. Но она была, и та ниточка, которая связывала меня с ним, не оборвалась. Я живу в другом измерении. Там, где нет обид, судейства, чужих и своих людей… есть нежность и любовь к Максиму, к Донатасу.