8

Жюль играл в карты с тремя солдатами. Фермер не умел говорить тихо, и жена зна́ком успокоила его. Сидони беседовала с Макбетом, тот показывал ей семейные фотографии, и она восхищенно вскрикивала: «Ах ты, моя прелесть!», «Ну что за красавец ваш котеночек!». Старуха Марсель раскачивалась вперед-назад и что-то бормотала себе под нос. Берта нежно положила руку ей на плечо.

– Все хорошо, Бабуля? – спросила она.

– Ничего хорошего, чего уж тут хорошего, когда живот пустой!

– Вечером поешь супа с ячменной лепешкой, – сурово промолвила Берта.

– Je n’a m’seau del sope à rin et del pain po les biesses! – раздраженно огрызнулась старуха. – Я так проголодалась, что j’magnruonoî ome!

Последняя фраза Марсель привлекла всеобщее внимание. Рене, игравшая с Луизой в ладушки под считалку о Гийоме, на мгновение замерла, а потом звонко рассмеялась. Луиза и Жюль последовали ее примеру. Фермер хохотал, бил себя по ляжкам, американцы были озадачены – как и Матиас. Он начинал понемногу понимать валлонский, но бабулька выпалила свою тираду на такой скорости, что ему не удалось ухватить смысл. Его поразила бурная радость Рене, эта сторона детской натуры проявилась впервые, подтвердив, как много в ней жизненной силы.

– Ну ты даешь, старушенция! – воскликнул Жюль и, не удержавшись, хлопнул сидевшего рядом солдата по колену.

Рене перевела Матиасу слова Марсель: «Я бы и старика съела». Образ был изысканно абсурдным и нелепым – совсем как здешние обитатели, подумал Матиас.

Нацисты никогда не станут властелинами мира из-за полного отсутствия чувства юмора и неспособности посмеяться над собой. Евреи, конечно, вместилище всех возможных и невозможных пороков, но, что бы там себе ни воображал фюрер, они чувствуют неоспоримое превосходство над германской расой и в самой гуще адских мук не расстаются с черным юмором. Матиас слышал, как они шутят и рассказывают анекдоты в гетто и лагерях Восточной Европы, шутят даже над газовыми камерами, и от этой иронии холодеет спина.

Матиас не питал особой любви к евреям, но и против них ничего не имел. Судьба этого народа его не волновала. Гитлер не успеет стереть их следы с лица земли, и через пятьдесят лет они все так же будут смешить мир. Усатый, правда, вполне преуспел в Германии, так что там мало кому удастся повеселиться.

Рене и Луиза вернулись к игре в ладушки под считалочку о Гийоме, который мог быть только прусским императором Вильгельмом:

В другой песенке Гийом курил трубку, сидя верхом на свинье. Именно такой юмор не смогли бы оценить нацисты!

Под сводами подвала раздался хриплый голос Марсель: ей понадобилось «выйти». По смешкам окружающих Матиас догадался, что она хочет в туалет. Берта и Жюль помогли старушке подняться по лестнице, а Жанна присоединилась к Матиасу. Девушка выглядела усталой и раздраженной. Ладно скроенная, энергичная, она нуждалась в открытом пространстве, свежем воздухе и физической активности, жизнь «под землей» ее убивала. Жанна попыталась пригладить волосы, но не совладала с непокорными прядями, падавшими на лицо и шею.

– Трудно со стариками… – тихо промолвила она. – Ваши дед и бабушка живы?

– Бабка по материнской линии. Она живет в Квебеке.

– Вы с ней видитесь?

Матиас поежился – взгляд девушки выражал откровенное желание. Юбка задралась, обнажив соблазнительные круглые коленки и упругие бедра. От Жанны вкусно пахло сеном, свежим маслом, стойлом, по́том и сексом.

Нет, он больше не виделся с бабушкой. И с другими членами семьи не встречался – ни с отцом-придурком, ни с матерью, ни с сестрой Гердой, которая была замужем за офицером 3-й танковой дивизии СС «Мертвая голова», воспитывала троих детей и жила в доме рядом с одним из лагерей (с каким именно, Матиас не помнил).

– Чем вы занимаетесь в жизни? – продолжила расспросы Жанна.

– В жизни?

– Ну да, кем работаете?

Ему вдруг ужасно захотелось сказать правду. В жизни я убиваю людей, лгу, маскируюсь. В жизни я – немец. Он холодно посмотрел на собеседницу. Обычно под его взглядом все начинали нервничать, но не такова была эта девушка. Она улыбнулась, и в ее улыбке были вызов и приглашение, зубы влажно блестели. Она понимает, что делает? Куда это может их завести?

– В жизни я был… траппером.

Жанна сделала милую гримаску, показывая, что не понимает значения этого слова, и Матиас пустился в объяснения. Жизнь охотника-одиночки, лес, шкуры… Девушка слушала, затаив дыхание. Она подперла подбородок ладонью, ее колени по-детски раскачивались влево-вправо, лицо выражало восторг и подлинный интерес. Матиаса это очень смущало.

Брат Жанны Альбер подошел послушать и спросил, не переставая играть в бильбоке:

– У тебя там есть индейцы?

– Есть.

– Злые?

– Нет. Хочешь знать правду?

На лице мальчика появилось недоверчивое выражение, но он все-таки кивнул и снова подкинул шарик, косясь на Матиаса.

– На самом деле главные злюки – ковбои.

Ковбои! Ну и сказанул! Этот канадец совсем глупый. И не похож на других, настоящих американцев. Что только сестра в нем нашла? Ну, высокий, ну, крепкий, но похож на… лунатика. Альбер слышал, как этот тип разговаривает во сне. Не по-французски и не по-американски. Он рассказал об этом отцу, а тот наградил его затрещиной, так что про ковбоев ему знать необязательно – все равно не поверит. Альбер решил придержать информацию. Может, сообщит позже одному из ковбоев. Тому, кого отец называет Тарзаном. Ему, кстати, канадец тоже не слишком нравится.

Луиза и Рене ушли в другой угол. Луиза уселась на колени к Марсель, и Рене на мгновение растерялась, но тут Жинетта сделала приглашающий жест:

– На моих старых коленях тоже очень удобно.

Рене прижалась к цыганке, та обняла ее и стала напевать.

Девочка напряженно размышляла, переваривая подслушанный разговор. Значит, ее солдат – лесной человек, он охотился и жил один, с собакой. Она так и думала, обидно только, что рассказал он не ей, а Жанне. Рене впервые в жизни почувствовала укол ревности, хотя по натуре не была собственницей. Дистанция между ней самой, миром и опасной жизнью, которую приходилось вести, не сопрягалась с желанием полной исключительности. Оно, это желание, часто сопровождается глубинным неверием в чувства окружающих и недостатком самоуважения, а Рене эти черты характера были совершенно несвойственны. Проявления ревности, которые она замечала в других, приводили ее в недоумение. Рене пользовалась тем хорошим, что готовы были дать ей люди. Она успела убедиться, что их щедрость зависит от обстоятельств и настроения. Все могло измениться в любой момент, сегодня она жила здесь, завтра там и успешно защищалась от произвола бытия и людского непостоянства. Она проживала каждый момент настоящего как последний. В этом способе существования не оставалось места такому бесплодному и паразитическому чувству, как ревность. А теперь оно проникло в ее душу, заставив страдать. Рене не сомневалась в чувствах Матиаса на свой счет, но не хотела ни с кем их делить, тем более с молодой женщиной, которая ему тоже нравилась, хоть и по-другому. А вдруг Жанна переманит ее немца?

Сынишка Франсуазы кашлял так сильно, что между приступами плакал, жалобно подвывая. Все обитатели подвала смотрели на мальчика. Сидевшая рядом с Франсуазой Берта что-то сказала ей на ухо и кивнула на Жинетту.

– Ни за что! – воскликнула Франсуаза. – Я на ведьминские штучки не соглашусь.

Берта сокрушенно улыбнулась Жинетте, которая, конечно же, все слышала. Жюль подошел к Франсуазе и спросил раздраженным тоном:

– Ты что, собралась уморить мальца?

– Я хочу, чтобы его осмотрел доктор!

– Не глупи, женщина, сама знаешь, овес нынче дорог! Тебе повезло, что Жинетта здесь, дай ей попробовать, хуже точно не будет!

– Голову янки она вылечила, – поддержал дядя Артур.

– Без всяких там лекарств, просто медом… – добавила Сидони.

Уговоры не подействовали. Франсуаза впала в остервенение и принялась рывками укачивать мальчика, он уже не плакал, а тихонько поскуливал, из груди рвались влажные хрипы – скопившаяся в бронхах слизь не давала ему ни вздохнуть, ни выдохнуть. Рене подняла голову: Жинетта смотрела на Франсуазу – нет, сквозь нее – и, казалось, видела нечто, недоступное остальным. Девочка теснее прижалась к старухе.

– Малыш Жан умрет? – спросила она.

– Не сегодня, – ответила целительница.

Заметив, что Матиас остался один, Рене подошла и молча села рядом. Она устала и все время клевала носом. Матиас обнял ее за плечи, притянул к себе, она пристроила голову у него на коленях и уснула. Он робко коснулся ладонью мягких, густых, блестящих волос девочки. От них исходил тонкий, нежный аромат. Матиас рассеянно играл шелковистыми локонами и вдруг отдернул руку, как будто обжегся, резко встал и пошел сменить часового. Тот обрадовался и не спросил «чего это ты такой добрый?». Матиас и сам не понял, почему так бурно отреагировал на прикосновение к волосам Рене. У него чудовищно разболелась голова, глаза лезли из орбит, жилы на висках готовы были взорваться. Из глубин памяти на поверхность сознания пробивалось воспоминание. Картинка. Одна из многих. Волосы. Волосы женщины, совсем молодой, возможно, ребенка. Копна черных, волнистых, блестящих волос, лежащая поверх других, тоже женских.

И тут он вспомнил, как вместе со Скорцени посещал Заксенхаузен: время от времени они испытывали там оружие и боеприпасы. Лагерь находился всего в нескольких километрах от замка Фриденталь, что было очень удобно. В тот раз предстояло проверить модели глушителей. В специально оборудованную комнату заводили узника – вроде как для измерения роста, он становился спиной к планке и через дырку в стене получал пулю в затылок. Бах – и готово!

Скорцени предпочитал экспериментировать на живых мишенях, так было надежней. Первая серия оказалась неудачной: нарушив указания Меченого, кретины из лагерной охраны по привычке включили граммофон. Четыре человека простились с жизнью под бурные аккорды «Героической симфонии» Бетховена. Скорцени завопил: Уберите музыку, болваны! – охранники спохватились, и дело пошло лучше. В результате они пришли к выводу, что идеальный образец – английский пистолет калибра 7,65, единодушно признанный самым бесшумным.

Комендант пригласил их выпить по стаканчику – за победу немецкого духа! – они согласились и, проходя по территории, увидели, как грузовик вывалил посреди двора гигантскую кучу волос. В Заксенхаузен свозили «товары», конфискованные у депортированных в других лагерях рейха, но Матиас удивился, увидев эти волосы. На что они могут сгодиться? Порыв ветра сорвал с места охапку темных локонов, и они полетели по воздуху, как ловкая белка. Казалось, что в них еще трепещет, бьется жизнь. Несколько секунд Матиас не мог отвести от них взгляд. Пошел сильный дождь, и волосы превратились в клубок скользких водорослей. Он покинул лагерь и ни разу не вспоминал о них. До сегодняшнего вечера.

Волосы Рене могли оказаться в такой же куче. Не какие-нибудь волосы, не какой-то там девочки. Ее волосы среди других, принадлежавших другим Рене… Это плохо укладывалось в голове, но, когда укладывалось, истина становилась невыносимой. Матиас подозревал, что именно это и сводило с ума некоторых солдат, членов Einsatzgruppen, стрелявшихся после массовых казней женщин и детей. Или летчиков-истребителей, которые переставали спать, чтобы не видеть во сне окровавленные тела своих жертв, остававшихся лежать на земле после каждого смертоносного пике. Таких людей было немного, и каждого из них в какой-то момент потрясло виде́ние, не менее яркое, чем у Матиаса. Идеологические воззрения, расовая ненависть, умение подчиняться, вбитое в мозг ударами офицерских стеков и фельдфебельских сапог, безумная страсть к фюреру и вера в победу – все это мгновенно улетучивалось при виде маленькой безобидной детали. Она незаметно внедряется в темное пространство памяти, а потом вдруг взрывается, как бомба.

Матиас не был готов сойти с ума. Удар силен, но он справится. Ему не вдалбливали в голову слепую преданность национал-социализму, и все-таки он молчаливо принял абсурдные правила игры, чтобы стать солдатом. Скорцени говорил, что Матиас «одной ногой в деле, а другой где-то еще». Он был относительно свободен, на многое смотрел под другим углом, но мало с кем мог об этом поговорить, разве что с несколькими «бранденбуржцами». С 1939 по 1943 год Матиас служил в англо-франкофонной роте, но большинство элитных солдат были славянами или фольксдойче, внедряли их на Востоке, и им требовалось говорить на языке врага, знать его нравы и обычаи. Перед этими «героями» благоговели армейские офицеры, Гиммлер завидовал Скорцени, ревновал его к фюреру, но они оставались представителями «неполноценной» расы, хотя работали на рейх и боролись за расширение Lebensraum, что лично им не сулило ничего хорошего. Таков был один из парадоксов государственной идеологии, вернее, бессвязного, псевдонаучного, суеверного набора фраз, составляющего суть нацизма.

Матиас участвовал в нескольких миссиях на Востоке. Языков и культурных традиций местного населения он не знал, но его физические и интеллектуальные способности могли пригодиться. Однажды вечером, во время операции Rösselsprung, югослав из Фриденталя сказал Матиасу:

– Ты только подумай, что мы, славяне, делаем: отвоевываем для немцев жизненное пространство, а Гитлер только о том и мечтает, чтобы уничтожить нас, как всех неарийцев… Чем же мы лучше евреев, которые копают себе могилы перед расстрелом? На такое способны только полные придурки, согласен?

– Нет, – ответил Матиас. – Только прожженные циники.

Он считал безумную тягу к убийству одним из первозданных и самых стойких позывов человеческой натуры. Разделив Югославию, немцы создали Независимое государство Хорватия, которым управлял жестокий безумец, способный дать сто очков вперед «усачу в коричневой рубашке». Здесь массово уничтожали не только евреев и цыган, новыми жертвами стали сербы. Способ действий отличался от тевтонского – о чистоте и скрытности заботились меньше, чем об экономии: тысячам жертв просто перерезали горло ножом. Матиас не понимал подобной непрактичности, пока не увидел оружие палачей: изогнутое лезвие, прикрепленное к кожаной перчатке. Очень изобретательно и помогает избежать тендинита. После казни трупы сотнями сбрасывали в реку и рвы, и они плыли по течению или разлагались на открытом воздухе. Немцы сочли, что это дурной тон, кроме того, был риск заразить воду, и решили проблему, построив концлагеря и доверив управление «аборигенам».

Теперь югославы радостно убивали друг друга, делая за немцев грязную работу. Со временем часть балканского отродья будет «ликвидирована» либо станет работать на экономику рейха. Следом за славянами наступит черед средиземноморцев и чернокожих.

Интересно, сколько продлится гонка за чистотой крови и чем она закончится? Когда останутся только так называемые чистые арийцы, у них тоже начнут выискивать блох: слишком длинный нос, слишком короткие ноги, варикозные вены, акнэ, волосатая задница…

Дождливым вечером 1931 года приятель уговорил Матиаса пойти на заседание Берлинского теософского общества и послушать лекцию монаха-расстриги по фамилии Либенфельс. Перед этим они прилично выпили, но, оказавшись в зале, Матиас стремительно протрезвел. Стоявший на сцене коротышка на полном серьезе вещал о происхождении арийской расы от божественных сущностей, порождаемых электричеством. Все шло отлично и очень чисто… электрично, пока некоторых несравненных арийцев не соблазнили… обезьяны. «Обезьяны-содомиты! – Оратор повысил голос и назидательным жестом воздел указательный палец. – Они возникли из ниоткуда – просто появились, чтобы искусить сверхлюдей!» – «Не слишком правдоподобно, – прошептал Матиас. – Ницше бы понравилось». Сосед, с упоением внимавший каждому слову докладчика, наградил его недовольным взглядом. Оратор между тем не унимался: «От совокуплений сверхлюдей с мартышками-содомитами на свет появились более или менее чистые человеческие расы, утратившие первородную власть. Евреи, само собой разумеется, стояли во главе племен-перерожденцев». Матиас поднял руку и напомнил, что продолжение рода через содомию невозможно. Ему велели заткнуться, парень продолжил нести чушь, а Матиас крепко заснул.

После уничтожения «недорас», думал сегодня Матиас, достаточно будет вернуться к подобным мистико-расистским бредням, чтобы посмотреть новыми глазами на чистопородных арийцев и провести последнюю селекцию. Для этого придется выяснить, чьи прапрапрародители были мартышками-содомитами. И однажды не останется никого. Людоед сожрет себя. Такова суть национал-социалистического идеала: никакого человечества вообще! Настоящая философия, поразительно простая и мудрая.

Матиас стоял на посту в нескольких метрах от ворот фермы Паке и курил пятую по счету сигарету. Он замерз, начал ходить туда-сюда, чтобы согреться, и тут заметил на дороге трех человек. Нет, четырех. Двое взрослых и двое детей. Не солдаты. Он дал им подойти. Невысокий паренек подпрыгивал и махал рукой, малыши цеплялись за ладони усталого мужчины. Матиас проводил их в подвал.

– Gn’acodesdjins? – ни к кому не обращаясь спросила Марсель.

– Да, Бабуля, – ответила Берта. – Это учитель Вернер с Филибером, а еще Шарль Ланден, сын бакалейщика, и Мишлин Бирон.

Всех напоили горячим «кофе» и укрыли одеялами. Вернер рассказал, как немцы выгнали их из деревни и много часов под дулами автоматов вели мужчин и женщин, стариков и детей по полям, а потом – по непонятной причине – просто взяли и ушли. Вернер и дети продолжили двигаться вперед без всякой цели. Восьмилетняя Мишлин часто прерывала рассказ учителя рыданиями. Она согрелась и поела, женщины прижимали ее к груди, гладили по голове, но утешить не могли.

– Она потеряла всю семью во время бомбардировки… – объяснил Вернер.

– Нельзя говорить такое при малышке! – возмутилась Сидони.

– Мишлин все знает… – Учитель покачал головой. – Она была у соседей, это ее спасло. Слава богу, что мы встретили Филибера. Он ведет нас от Ла Глеза.

Все начали хвалить Филибера, а он сидел красный – то ли от холода, то ли от смущения. Этому невысокому, худому, подвижному парню было на вид лет двадцать. На ферме Филибера очень любили, дети окружили его и что-то щебетали, как веселые воробышки.

– Ты и впрямь король лесов, парень! – гаркнул Жюль и обнял его за плечи.

Раздались крики «браво» и аплодисменты, сияющий Филибер тоже хлопал.

– Они шли вдоль реки, все время прямо, – объяснил он. – Могли до Льежа дойти, но я их развернул!

Жюль отвел Филибера в сторонку.

– Ты давно не заглядывал…

– Ну да… Было одно дело, – с важным видом ответил тот.

– А где твой арбалет? Потерял?

Филибер сделал невинное лицо, как будто не понял, о чем речь.

– Подстрелишь косулю, приноси – о цене договоримся, – шепнул Жюль ему на ухо.

Филибер кивнул, повертел головой, начал переминаться с ноги на ногу, ломая пальцы, потом посмотрел фермеру в глаза и наконец решился:

– Скажи, Жюль…

– В чем дело?

– Твоя хижина… я провел там несколько дней.

– Ну и хорошо, малыш, провел и провел, – отеческим тоном ответил Паке.

Матиас не упустил ни единого слова из их разговора.

Речь могла идти о хижине, где укрывались они с Рене. Вряд ли в округе много подобных домиков. Может, Филибер видел их там…

Жюль заметил Матиаса:

– Представляю тебе Мэта, Бебер. Он ковбой, но из Канады. А еще он одиночка.

– Привет, Мэт-ковбой-одиночка-из-Канады.

Филибер произнес эту фразу скороговоркой и очень громко. Матиас был обескуражен. Жюль послал ему многозначительный взгляд. Появилась Берта с термосом и увела парня.

– Филибер сирота, – объяснил Жюль. – У него в голове малость не хватает шариков.

Матиас хмыкнул. Выражение незнакомое, но забавное. Значит, парень – простак. И очень смелый, добавил Жюль, что Матиас перевел для себя как «храбрый». Да, и это тоже, но местные вкладывают в это слово иной смысл: «милый», «услужливый». Матиас слушал Жюля и наблюдал за Филибером. Тот разговаривал с Бертой, часто кивал и то и дело улыбался. Похоже, мальчишка знает местность как свои пять пальцев, бродит по окрестностям, оставаясь незамеченным, у него есть охотничий арбалет на крупную дичь, и он «услужливый». Незаменимый союзник на случай поспешного бегства. Матиас принял решение. Они пойдут на север, через лес. До Намюра или выше – все будет зависеть от продвижения немцев. Там он составит другой план, если его маленьким тевтонским друзьям случайно удастся достичь цели и перейти Маас.

Голос Мишлин вывел его из задумчивости:

– А когда маленький Иисус заберет меня?

Разговоры мгновенно стихли.

– Бедняжка повторяет это со вчерашнего дня, – пояснил Вернер. – Ей сказали: «Твои сестры теперь с маленьким Иисусом…» – и она хочет к ним присоединиться.

Учитель наклонился и поцеловал девочку, что вызвало новый поток слез. Рене потрясло столь бурное проявление чувств, и она протянула бедняжке руку, потому что, как никто другой, понимала, что значит остаться одной, без семьи и поддержки. Ей было жаль Мишлин, но истерика девочки выглядела неуместной, неправильной. В опасной ситуации нужно держаться как можно незаметней, только это и гарантирует выживание. Рыдающие дети и слишком нервные взрослые привлекают внимание. Зачем она все время повторяет «маленький Иисус»? По мнению Рене, «маленьким» Иисус бывает только в Рождество, а в остальное время он очень даже большой, иначе вряд ли мог бы сделать что-нибудь важное, тем более убить человека. Ведь Мишлин именно об этом и просит! Она хочет, чтобы «маленький Иисус» послал ей смерть – ради воссоединения с семьей. Бессмыслица какая-то.

– Не плачь, – сказала она Мишлин. – Не поможет. Они умерли.

Рене почувствовала на себе суровые взгляды, даже Жюль смотрел неласково. Франсуаза что-то шептала на ухо Сидони, голоса звучали осуждающе. И только Мишлин никак не отреагировала, она пребывала в прострации, в «отсутствии», и как будто ничего не чувствовала. Рене не впервые поняли неправильно и осудили за откровенность, поэтому она не переживала. А Матиасу было не по себе. Вот ведь бесенок! Крепкий орешек, куда крепче, чем он полагал. Матиас почти гордился девочкой. Ну и постные же рожи у окружающих. Они смотрят на него с осуждением, а он, между прочим, не отец Рене. Она была такой до их знакомства.

– Девочка права, – веско произнес Филибер и спросил: – Ты кто?

– Рене, а ты?

– Я Филибер, но можешь звать меня Бебер.

– Хочешь поиграть?

Рене снова ожила! Она переключилась и на лету хватает то, что здесь и сейчас дает ей жизнь. Гражданским было страшно, они чувствовали недоверие, враждебность. А она словно бы находилась в другом месте, с простаком, который все понял и тоже на все плевал. Они решили «играть в игру». Рене – самая сильная девочка на свете, она сильнее всех этих славных бельгийцев, вместе взятых, сильнее Матиаса, сильнее эсэсовских орд, терроризирующих мир. Сильнее смерти.