Меня зовут Клэр Карлайл.

Мне пятнадцать, а может быть, и шестнадцать лет. Все зависит от того, сколько времени я сижу в этой тюрьме. Двести дней? Триста? Шестьсот? Трудно сказать. Вернее, невозможно.

Из моего чулана мне не видно дневного света. У меня нет часов, нет газет, нет телевизора. Обычно я плаваю в тумане от психотропных препаратов. Вот совсем недавно, перед тем, как уйти – я думаю, что он собрался уходить, потому что был в толстой теплой куртке и шарфе, – он сделал мне укол в руку. Раньше он давал мне таблетки, но перестал, когда заметил, что я стараюсь их выплюнуть.

Укол причинил мне боль, потому что он очень нервничал и был возбужден. Часто моргал, ругался, вытирал капли пота. Лицо у него было перекошено, и глаза сумасшедшие. Я вскрикнула от боли – и тут же получила пощечину и удар под дых. Он обозвал меня грязной потаскушкой, вытащил иглу и ушел, хлопнув дверью. На этот раз он не приковал меня, и я свернулась под грязным одеялом в уголке чулана.

Холод собачий. У меня ноют кости, нос забит, но голова горит огнем. Мне почему-то кажется, что я слышу шум дождя, хотя это невозможно, изоляция здесь отличная, дождь идет у меня в мозгу. Я лежу на полу и жду, когда на меня навалится сон, но сон пока не приходит. Мешает песня, которая крутится у меня в голове. «Свобода» Ареты Франклин. Я пытаюсь от нее избавиться, но у меня не получается. Что-то не так, но я никак не могу понять, что. Проходит вечность, прежде чем я понимаю: он забыл запереть дверь.

И тогда я вскакиваю. С тех пор, как я живу узницей, такое с ним случалось дважды. В первый раз вообще ничего не случилось: я была в наручниках. Во второй мне удалось выйти в коридор и подняться по бетонной лестнице до двери с кодовым замком. Я вернулась обратно. Он был дома, и я боялась, что он меня услышит. Но сейчас он куда-то уходил, это точно!

Я открыла дверь, прошла по коридору, быстренько поднялась по лестнице и приложила ухо к двери. Его в доме не было, я это чувствовала. Я посмотрела на светящуюся в полутьме коробочку, она приглашала набрать код. Сердце у меня билось быстро-быстро. Мне надо его угадать! Непременно!

Я внимательно осмотрела кнопки с цифрами, маленький прямоугольный экран и решила, что цифр не должно быть больше четырех. Как пин-код на мобильном телефоне. И стала набирать наугад: 0000, 6666, 9999… Потом подумала – четыре цифры могут быть датой. И вспомнила его слова; он как-то сказал: «Наша встреча была самым счастливым днем моей жизни». Мне захотелось попробовать. Нашей встречей он назвал день, когда похитил меня, 28 мая 2005 года. Я не очень надеялась, что получится, но набрала 0528; потом вспомнила, что в Европе сначала пишут день, потом месяц, и набрала по-другому – 2805.

Ничего не получилось.

Не удивительно. У такого психопата лучший день – это когда все принадлежит ему, и никому больше. А что, если он, как маленький мальчик, набирает свой день рождения? И я вспомнила: как-то вечером, через несколько недель после похищения, он появился у меня с тортом «Форе Нуар», черной подошвой с отвратительным кремом. И заставил меня есть до тех пор, пока не затошнило. Потом расстегнул ширинку и потребовал «подарка на день рождения». Пока я стояла на коленях, я увидела на его часах дату – 13 июля. Потом меня снова вытошнило.

Я набрала четыре цифры: 1307 – и нажала решетку. Дверь открылась. Мне показалось, что сердце сейчас выпрыгнет у меня из груди. Я не могла себе поверить. Теперь я оказалась в комнате. В ней было довольно темно, и я двигалась осторожно, не рискуя зажечь свет. Ставни закрыты. Окна заперты. Слышен лишь шум дождя, который стучит по крыше. Я не решалась даже приоткрыть рот. Я понятия не имела, где нахожусь. Считаные разы он позволял мне сделать несколько шагов по огороженной забором лужайке позади дома. Наверняка рядом с этим домом других домов нет. Но где находится этот? В какой части Франции? Возле какого города?

Мне не хватило времени даже для того, чтобы обследовать дом, потому что подъехала машина. Я услышала мотор. Я была удивительно спокойна, хотя прекрасно понимала, что такого везения у меня больше никогда в жизни не будет. Транквилизаторы замедлили мои движения и мысли, но не сделали овощем. По крайней мере, пока. Страх и адреналин уравновесили действие анксиолитиков. Едва войдя, я заметила лампу, тяжелую, из бронзы. Я сняла с нее абажур и оборвала шнур. С этой лампой в руках я стояла в темноте и ждала, услышав, что он приближается. Чувства обострились до крайности. Он почти что бежал, но мотор автомобиля продолжал работать. Почему? Потому что он был в панике. Он, должно быть, вспомнил, что не запер дверь. Я же знала, что он трус. Паникер. Ничтожество.

Дверь открылась. Я больше ничего не боялась. Я так долго ждала этой минуты. Я знала, что могу рассчитывать только на один удар. «Пан или пропал». Ладони у меня вспотели, но я крепко держала на плече лампу. И обрушила ее со всей силы на него, когда он вошел. Я видела все, как в замедленной съемке. Его лицо с удивленным выражением, лампу, которая размозжила ему нос, искаженный в крике боли рот. Он покачнулся и потерял равновесие. Я бросила свое оружие – лампа снова стала неимоверно тяжелой – и переступила через лежащее тело.

Я выхожу на улицу.

Ночь, дождь, опьянение. Страх.

Я бегу, в голове ни единой мысли.

Бегу босиком – за все это время у меня не появилось ни тапочек, ни туфель, – в пижамных штанах и выцветшей футболке с длинными рукавами.

Земля. Грязь. Посреди дороги чернеет машина с зажженными фарами. Я имею неосторожность обернуться. Он гонится за мной. Я холодею от ужаса. Открываю дверцу машины, и… Мне показалось, я вечность искала блокировку дверей, но я ее нашла. Пелена дождя заслонила ветровое стекло. Стук. Он барабанит в стекло. Лицо искажено ненавистью, в глазах безумие. Я стараюсь не замечать его. Рассматриваю панель, коробку скоростей. Никогда в жизни я не водила машину, но насколько могу понять сейчас, это автомат. В Нью-Йорке я видела женщин в туфельках от Джимми Чу с каблуками в двенадцать сантиметров и с наманикюренными ногтями, которые садились в «Порше Кайенн» и вели его. Я не тупее их…

Удар сотрясает машину, и я вскрикнула. Боковое стекло разлетелось. Сердце у меня уходит в пятки. Он нашел здоровенную железяку и снова занес ее, собираясь обрушить на меня. Я нажимаю на педаль. Машина сдвигается с места. Начинают работать дворники. Я еду по лесной дороге. Справа и слева темнота. Какие-то кусты, низкое небо, угрожающие силуэты деревьев. Я до крайности осторожна. Главное для меня – продолжать ехать. Метров через сто грязная дорога становится чуть шире. Свернуть направо или налево? Я выбираю дорогу под уклон и прибавляю скорость. У меня получается, и я действую уверенней. Зажигаю в салоне свет и обнаруживаю рядом на сиденье желтую сумку. Мою сумку! Ту самую, с которой я шла в день похищения. Но задумываться, с чего вдруг она тут оказалась, мне некогда. Я слышу позади рокот мотора. Поворачиваю зеркало и вижу его, он догоняет меня на мотоцикле. Я прибавляю скорость. Хочу увеличить дистанцию, но он неотвратимо приближается. Дорога скользкая. Я еще прибавляю скорость. Поворачиваю. Машина съезжает с дороги, но впереди темнеет скала. Я даю задний ход; машина меня не слушается.

Как же мне страшно! Я хватаю сумку и вылезаю из машины. Ноги сразу увязают в грязи. Мотоцикл совсем близко, сейчас он меня догонит. Мне нельзя оставаться на дороге, и я кидаюсь в лес. И бегу. Бегу изо всех сил. Ветки хлещут меня по лицу, колючки царапают, я спотыкаюсь о камни, но и боль мне в радость. Я бегу. Хоть на несколько секунд я свободна, я жива – и лучше этого нет ничего на свете. Я бегу. Я едина со всем, что меня окружает. Я – дождь, промочивший меня до нитки; я – лес, который поглотил меня и спрятал; я – кровь, которая бьется у меня в сердце. Я бегу. Я – усилие, отнимающее последние силы, раненая добыча, спасающаяся от травли.

Неожиданно земля уходит у меня из-под ног, и я пролетаю несколько метров, продолжая прижимать к себе желтую сумку. Приземляюсь я на дороге, покрытой асфальтом, темной, без единого фонаря. Но не успеваю даже перевести дыхание, как слышу рокот мотора. Мотоцикл опять напал на мой след. И я кидаюсь в другую сторону. Фары ослепили меня, рев сигнала оглушил.

Наезд.

Черная бездна.

Я больше не бегу.

Шуршание шин.

Шум мотора стихает.

Я открыла глаза.

Еще темно. Фонари в желтых кругах света. Я лежала в углу паркинга под открытым небом. У меня саднило спину, голова раскалывалась, ныла поясница. На лице у меня была кровь. Сумка стояла рядом.

Слезы текли у меня по щекам. Может, мне снится сон? Может, я уже умерла? Я оперлась на руки и попыталась встать. Нет, на смерть пока не похоже…

Я взяла свою сумку, чтобы посмотреть, что в ней теперь лежит. Но, наверное, у меня галлюцинация – в ней пачки денег. Тысячи евро. Даже десятки тысяч. Голова у меня не работала. Я даже не задумалась, почему вдруг этот больной вез в своей машине такую кучу денег. В одном из боковых карманов я нашла толстую тетрадь в синей картонной обложке, в другом – телефонную карту. И она в этот миг показалась мне куда ценнее, чем все деньги. Я сделала несколько шагов по асфальту. Я находилась во дворе здания в форме буквы U. Здание в глубине старое, из темного кирпича, с черепичной крышей. Другие – новые, параллелепипеды из бетона и стекла.

Снова послышался шум мотора, и я увидела синюю мигалку «Скорой помощи», она заворачивала в этот двор. В животе у меня похолодело. Мне всюду виделся белобрысый. Сейчас он вылезет из «Скорой». Мне нужно бежать. Но куда? Я пробралась через стоящие машины и увидела светящуюся над входом надпись: «Медицинский центр г. Саверна». Так, значит, я нахожусь около больницы… Но как я сюда попала? Кто меня привез? Почему на стоянку? Сколько времени я была без сознания?

На какую-то долю секунды я была готова войти в больницу, но тут же отказалась от этой мысли. Нужно позвонить маме. Только на маму я могла положиться. Она знает, она скажет мне, что делать.

Я вышла за ограду и пошла по улице мимо небольших домиков. Указатель сообщил, что до центра уже недалеко, и я пошла дальше. Дождь перестал, и стало почти что тепло. Я не знала, сколько сейчас времени. И даже какое число, тоже не знала. Проходя мимо одного дома, заметила крылечко перед дверью. На нем все члены семьи оставили грязную обувь и одежку, чтобы не тащить грязь в дом. Я перешагнула через бордюрчик и взяла ветровку и пару кроссовок – наверное, мамы малышей. «Почти что мой размер», – отметила я, натянув на себя то и другое, и сунула под коврик две бумажки по пятьдесят евро. Взяла из сумки.

Я шла. У меня кружилась голова. Я не могла поверить, что свободна. Мне казалось, это сон и я вот-вот проснусь. Я шла. Шла, как сомнамбула. Вот когда стало действовать снотворное. У меня подгибались колени, мутилось в голове. Я шла. И очень скоро оказалась в Саверне, на Вокзальной площади. Часы показывали час пятьдесят пять минут. Чуть дальше указатель сообщал: «Страсбур 54 км». Значит, я на востоке Франции. Мне это мало что говорило. Скажи мне, что я в Лозанне или в Бресте, я бы тоже бровью не повела. Для меня все казалось сном.

На площади ни души, если не считать двух бомжей, спящих возле витрины магазина. Возле входа на вокзал – кабинка телефона-автомата. Я вошла, но дверь не закрыла. В «саркофаге» остро и противно пахло мочой. У меня дрожали руки, когда я вставляла карту. Проверила – она была еще действующей – и постаралась прочитать инструкцию на пластике, как звонить за границу. Читала и ничего не понимала, потому что вся она была изрисована надписями, одна хлеще другой: «Это Франция!», «Нелли любит отсасывать у старперов», «Гевурцтраминер победит», «Анн-Мари писает в плошку, Анн-Мари насилует кошку», «Я поэт».

После множества попыток, минут через пять, не меньше, мне все-таки удалось набрать правильно номер. Гудок. Один, второй, третий… шестой… они следовали с медлительной важностью, и надежда у меня понемногу таяла. Но вот мама наконец взяла трубку. И я почувствовала: я живу, я свободна!

– Мама, это я, Клэр! Я убежала, мама! Я убежала!

Но на другом конце провода была вовсе не мама. Незнакомая женщина спокойно объяснила мне, что вот уже два года как моей мамы нет в живых.

Сначала мой мозг отказался воспринимать эту информацию, я ее просто не поняла. В ушах у меня стоял шум, они болели, словно в барабанные перепонки вбили гвозди. Я ощутила, до чего же здесь пахнет мочой. И присела, чувствуя, что меня сейчас вырвет. Но и на это не было сил. Я снова провалилась в черную бездну.

Было шесть утра, когда я снова пришла в сознание. Поплелась на вокзал, чувствуя себя зомби, нашла место в парижском поезде.

Стоило мне сесть, как меня снова развезло, я прилепилась к окну, но опять погрузилась в забытье. Разбудил меня контролер. Билета у меня не было, я заплатила штраф и купила билет. Контролер забрал мои денежки, а квитанции не выдал. По-моему, он тоже еще не проснулся. И я тут же опять заснула. Дурным сном со смутными снами. Помню только, что где-то после Реймса поезд остановился посреди поля и стоял чуть ли не полтора часа. Люди в вагоне сердились. Я слышала их реплики, и мне казалось, что я снова читаю надписи в телефонной кабине. «Дерьмовая страна!» «Хоть бы объяснили, что происходит!», «Очередная их поганая забастовка!», «Хозяина бы на них!»…

В конце концов поезд тронулся, и мы приехали в Париж из-за опоздания только в половине одиннадцатого.

Подъезжая к Парижу, я все время вспоминала Кэндис Чемберлен.

Кэндис, красивая милая девушка, жила по соседству с нами в Гарлеме. Она была старше меня, но мы часто разговаривали с ней, возвращаясь из школы. Кэндис хорошо училась и хотела продолжать учебу. Она давала мне книги, полезные советы, избавила от разных глупых иллюзий.

А вскоре после того, как ей исполнилось шестнадцать, ее похитила банда парней из дешевых муниципальных домов квартала Бауэр-апартментс за 150-й улицей. Не знаю, как случилось, что она, столь разумная и осторожная, попала в такую переделку. Понятия не имею, как могло такое произойти. Единственное, что знаю: ее держали в подвале одного из домов, там, где стояли мусорные баки. Знаю, что ее насиловали по очереди и что полиции понадобилось две недели, чтобы найти ее и освободить.

Она провела несколько дней в больнице, а потом вернулась домой к родителям на 134-ю улицу, возле епископальной церкви. Тогда СМИ словно с цепи сорвались. Днем и ночью репортеры, фотографы, журналисты осаждали дом Чемберленов. Каждое утро по дороге в школу я видела операторов и интервьюеров, которые снимали репортажи для местных и федеральных каналов.

Отец Кэндис постоянно просил не трогать его дочь, уважая ее несчастье, но его никто не слушал. Кэндис была черной, один из насильников – белый. Политики и общественные деятели использовали трагедию в своих целях, хотя, на мой взгляд, дело тут было не в расизме, а в пещерном варварстве.

Мне в то время было одиннадцать-двенадцать лет, и я была крайне травмирована всем происходящим. Что нужно этим взрослым, толпящимся у дома Кэндис? Чего они ждут, сбившись в стаю, у загородки? За чем охотятся, роясь в мусоре прошлого, надеясь выжать что-то интересненькое из соседа, соседки, подруги детства? А потом их слова, вырванные из контекста, потеряют изначальный смысл и подольют вонючего масла в полыхающий огонь…

«А как же свобода информации?» – ответила вопросом репортерша на мой вопрос, который я задала ей, возвращаясь вечером из школы. Информации о чем? Юная девушка пережила трагедию, и семья страдает вместе с ней. Зачем помогать агрессии? Заниматься вуайеризмом? Плодить картинки, которые только подогреют разговоры в бистро и заставят вздрагивать тех, кому тут же будут впаривать дурацкую рекламу?

И случилось то, что должно было случиться. Однажды утром миссис Чемберлен нашла тело своей дочери в ванне с кровавой водой. Кэндис ночью перерезала себе вены. Насколько я знаю, моя подруга не оставила записки, объясняя свой поступок, но я уверена: ее сломило убеждение, что ей никогда не вернуться к нормальной жизни. В глазах других она навсегда останется девушкой, которую насиловали возле мусорных баков в Бауэр-апартментс.

Обезумев от горя, ее отец Дариус Чемберлен вышел с ружьем на террасу, с абсолютным спокойствием зарядил его и, хорошенько прицелившись, стал стрелять по кучке журналистов. Он тяжело ранил женщину, которая рассказывала мне о «свободе информации», и убил оператора, у которого было двое детей.

С этого дня у меня не осталось никаких иллюзий.

У белобрысого извращенца были книги. Единственное развлечение, которое он позволял мне, было чтение. Он поставил у меня в чулане этажерку со старыми книгами своей матери по философии и психологии. На протяжении двух лет я писала – он выдавал мне тетради и, когда они кончались, забирал обратно – и читала. Некоторые книги я читала и перечитывала, так что отдельные страницы знала наизусть. «Человек вовсе не благостное существо с сердцем, жаждущим любви», – написал Фрейд в статье «Недовольство культурой». Нет, человек – это хищник. Хищник в постоянной борьбе сам с собой. В глубинах человеческого существа живет агрессия, насилие, желание смерти, стремление властвовать над себе подобными, подчинять их и унижать.

Восточный вокзал. Сломался эскалатор. Карабкаясь по ступенькам, я задыхалась в теснившей меня толпе, которая тащила меня за собой. Почувствовав, что вот-вот потеряю сознание, я постаралась выбраться из толпы и зашла в кафе. Народу и там было много, пришлось сесть у стойки. В животе у меня бурчало от голода. Я выпила чашку шоколада, проглотила два круассана. По щекам у меня текли слезы, и я старалась изо всех сил удержать их, чтобы на меня не обратил внимания стоящий за стойкой хозяин. Хватит того, что я одета черт знает как.

Я не хочу кончить жизнь, как Кэндис, но тоже, как она, знаю, что мне уже никогда не жить, как все люди. В их глазах я навсегда останусь девушкой, которую маньяк держал в заточении и насиловал два года подряд. На мне клеймо. И его не смыть. Отныне я – ярмарочное чучело, обязанное отвечать на вопросы. Что с вами делало это чудовище? Сколько раз? Как оно это делало? Все захотят знать. Полиция. Суд. Я отвечу, но каждый ответ будет вызывать новый вопрос. Они будут спрашивать, спрашивать. Еще и еще. Чтобы я опять и опять выворачивалась наизнанку.

А что, если я влюблюсь в один прекрасный день? Что, если встречу человека, который меня полюбит, научит смеяться, сумеет уважать мою свободу и чувствовать, как я нуждаюсь в защите. Мне нравится думать, что так и будет. Нравится представлять себе нашу встречу. Она произойдет, как в кино. Совершенно неожиданно. Так мне кажется. Но вот настанет момент, и он узнает, кто я есть: девушка, похищенная маньяком. Клеймо замарает все остальное. Возможно, он меня не разлюбит, но любовь станет другой, чем раньше. Станет сочувствием, жалостью. Мне не нужна жалость. Не хочу оставаться до смерти жертвой!

Я дрожу. Мне холодно. Я уже не ощущаю свой побег победой и освобождением. Но я сильная. Я могу со всем справиться. Два года я жила в аду. И больше не хочу жить насмерть перепуганной зверушкой. Я побывала жертвой маньяка, но не поменяю один ад на другой.

Глаза у меня слипаются. Я чувствую, что смертельно устала. Закономерная реакция организма на все, что я только что пережила. Вцепляюсь покрепче в табурет, стараясь с него не свалиться. Вспоминаю маму, и слезы снова начинают течь по щекам. Я не знаю, как она умерла, но знаю совершенно точно: причина ее смерти – я. В каком-то смысле.

Время растеклось. У меня нет опорных точек. Что-то для меня очевидно и ясно, но рядом – провал…

И тут на экране телевизора, подвешенного в углу кафе, начинают плыть невероятные картинки. Мне кажется, что у меня галлюцинация. Я тру глаза и начинаю прислушиваться. Я хочу знать, что говорится по новостной ленте.

«Страшные события в Эльзасе. На хуторе в лесу Птит-Пьер, недалеко от города Саверн, ранним утром начался пожар. Тревогу поднял жандарм. Прибывшие пожарные эффективно справились с огнем, перекинувшимся на окружающие деревья. По поводу причины пожара начато следствие, так как пожарные обнаружили четыре обгоревших трупа среди остатков дома, принадлежавшего Хайнцу Кифферу, немецкому архитектору, который…»

Сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди. Ком встал в горле, мешая дышать.

Я положила деньги на стойку и, не дожидаясь сдачи, поднялась. Взяла сумку и вышла из кафе.

Клэр Карлайл больше не существовало.

На свет появилась незнакомка.