6. 1929 год. Окна, открытые даже зимой

Вечером, после занятий любовью, Курт иногда просил меня описать испытанное мной наслаждение. Ему хотелось дать ему качественную и количественную оценку, а заодно проверить, испытываю ли я те же чувства, что и он. Будто мы, «женщины», обладали доступом в какое-то иное царство. В таких случаях мне всегда было трудно ему отвечать, по крайней мере с той точностью, которой он от меня ждал.

– Куртик, ты вновь превращаешься в прыщавого подростка.

– В таком случае давай лучше поговорим о твоей груди. Ах да, прости, о твоей большой груди.

– Она тебе нравится?

Он расправил рубашку. Я никогда не давала ему времени аккуратно сложить вещи на стул, в пику его привычкам, способным любого привести в отчаяние.

– Я люблю тебя.

– Врешь. Все мужчины лжецы.

– Кто тебе это сказал? Отец? Мать? Что это для тебя – силлогизм или же софизм? Ведь все зависит от того, кто произносит подобные слова.

– Твои речи для меня – чистой воды китайская грамота, господин доктор!

– Если ты услышала этот постулат от отца, то тебе не дано знать, лжет он или нет. Если же от матери, то она этот вывод сделала из своего собственного опыта общения с представителями сильной половины человечества.

– Чтобы сказать, что все воспитание девушек строится на лжи, достаточно лишь здравого смысла. Не пытайся применять ко мне свою адскую логику. У тебя черствое сердце. И ты всего лишь мужчина!

– Argumentum ad hominem. Твоя логика недейственна, а мораль несправедлива. Если бы я прибегал к столь низким аргументам, то давно прослыл бы жутким грубияном.

– Подбрось лучше в печку угля.

Курт подозрительно покосился на огонь, это дело он на дух не выносил. Затем широко распахнул окно.

– Что ты делаешь? На улице собачий холод!

– Мне нечем дышать. В этой комнате очень душно.

– Из-за тебя я заболею воспалением легких и умру. Иди ко мне!

Он бросил рубашку и лег рядом. Мы забрались под одеяло Курт погладил меня по щеке:

– А оно симпатичное, это твое родимое пятно.

Я схватила его руку:

– Ты единственный, кому оно нравится.

Он двумя пальцами нарисовал в ложбинке моей груди горизонтальную восьмерку:

– Я читал одну прелюбопытную книгу о родимых пятнах.

Я слегка его укусила.

– Китайская легенда гласит, что они – отголосок прошлых жизней человека. Стало быть, в нашем предыдущем воплощении я оставил эту отметину, чтобы отыскать тебя в нынешнем.

– Ты хочешь сказать, что мне уже приходилось терпеть тебя раньше и что я обречена быть с тобой и в будущем?

– Я пришел к точно такому же заключению.

– Ты меня узнать сможешь, а я тебя?

– Я всегда буду держать открытыми окна, даже зимой.

– Для этого мне придется заглядывать во все подряд. Будет мудрее, если я тоже оставлю о себе напоминание.

Я его укусила – на этот раз по-настоящему. Он завопил.

– Боль не забывается, Куртик.

– Ты сумасшедшая, Адель.

– И кто из нас двух малахольнее? Погляди, как ты меня изуродовал! Надеюсь, ты сделал это только в последней жизни! Мне не улыбается расхаживать с такой физиономией с незапамятных времен.

Мои руки принесли извинения за укус. Я почувствовала, что тело его расслабилось.

– Спишь?

– Думаю. Мне пора идти и браться за работу.

– Так быстро?

– У меня для тебя есть подарок.

Он вытащил из-под кровати свою сумку, достал из нее два яблока, красных и лоснящихся, затем ножом вырезал на одном число «220», а на другом «284».

– Это что, количество наших предыдущих земных воплощений? Один из нас настолько обогнал другого?

– Я съем «220», а ты «284».

– Ты всегда выбираешь, что полегче.

– Помолчи немного, Адель. Это арабский обычай. 220 и 284 являются магическими числами-близнецами. Каждое из них представляет собой сумму делителей другого. Делителями 284 являются 1, 2, 4, 71 и 142. Их сумма равна 220. Делителями…

– Ну хватит, в этом обычае слишком много романтики, малыш, я сейчас хлопнусь в обморок.

– В диапазоне от 0 до 10 000 000 существует только 42 подобные пары.

– Прекрати, тебе говорю!

– Никто еще не доказал, что таких пар бесконечное количество. Пар, состоящих из четного и нечетного чисел, тоже на сегодняшний день не обнаружено.

Я засунула ему в рот яблоко. А впившись зубами в свое, уже пожалела об этом мгновении и о детях – прекрасных, глупых, чуждых всему, кроме самих себя, – которыми мы уже никогда больше не будем. Это был самый ценный подарок из всех, которые я от него когда-либо получала. Зернышки тех яблок у меня до сих пор хранятся в бонбоньерке из кафе «Демель».

Когда за несколько месяцев до этого мы впервые легли в постель, я боялась своими ласками ему что-нибудь сломать – переходить от массивного, покрытого густой шерстью торса моего первого мужа к его тщедушному, безволосому телу оказалось непросто. Нет, я не лишила Курта невинности, но мне пришлось его всему учить, потому что на первом этапе наших интимных отношений секс для него был чем-то вроде слабительного, вынужденной уступкой физиологии. Незначительной деталью, которой нельзя пренебрегать из опасений утратить часть умственных способностей.

Вполне очевидно, что я не принадлежала к его миру. Но если человек интеллектуал, это не мешает ему оставаться мужчиной, и его сексуальные аппетиты за скобки не выведешь. Напротив, Курт и его друзья отличались каким-то яростным влечением, будто жаждали взять реванш. Каждый из них стремился к идеалу, достичь который можно единственно через плоть. Мы, девушки, в конечном счете были для них податливой реальностью.

Девственности его в весьма юном возрасте лишила одна вполне взрослая красавица, подруга семьи. Узнав об этой связи, Марианна, мать Курта, начала активную кампанию по спасению семейной чести. Ведь капитал негоже проматывать с девушкой, не подающей особых надежд. Марианна хотела женить сына на женщине из одной с ним среды и стремилась к приличному браку, способному облегчить ее бесценному потомку повседневную жизнь. Его жене полагалось иметь хорошее воспитание, но напрочь возбранялись личные амбиции, она должна была стать фундаментом, необходимым и достаточным для преемственности, точнее, для создания основ аристократической династии, сколотившей состояние тяжкими трудами отца. После вынужденного разрыва с этой дамой Курт оградил свою личную жизнь от вторжения извне и стал скрытным. Через несколько лет после встречи в «Ночной бабочке» наша любовь стала для его матери неправедным наказанием за наполненную добродетелями жизнь. Марианна так никогда и не простила мне иезуитства Курта, хотя, конечно, и не допускала, что я стала первой его жертвой.

Той зимой 1929 года миссис Гёдель еще пребывала в благословенном неведении и ничего не знала о моем существовании. Совсем недавно, после смерти мужа, она переехала к сыновьям в Вену, и с тех пор Курту приходилось буквально творить чудеса, деля время между подозрительной Марианной и требовательной Адель, да при этом еще не забывать о работе в университете. Он не был любителем поесть, но при этом ужинал у меня, отправлялся с семьей в театр, а затем опять садился за стол. Часть ночи мы с ним проводили в постели, на рассвете он бегом возвращался к себе в кабинет, а утром, после завтрака, подолгу прогуливался по парку Пратер под ручку с матерью для улучшения пищеварения. Как он все это выдерживал? Ведь от подобного даже камень, и тот давно бы пошел трещинами. Несмотря на это, он признавался, что никогда еще так плодотворно не работал. А я так и не поняла, что он себя изнурял.

Едва надкусив свое яблоко с числом «220», Курт спрыгнул с кровати. Затем провел несколько раз щеткой по одежде, почистил обувь и проверил каждую пуговицу на пиджаке. В первый раз, пока он не объяснил мне смысл этой сокровенной хореографии, мне стало смешно. «Пуговицы рубашки всегда застегиваю снизу доверху, чтобы не спутать». Брюки он надевал с левой ноги, потому что на правой ему было легче удерживать равновесие, и всегда старался находиться как можно меньше в неустойчивом состоянии. И так – каждое мгновение жизни.

Затем безропотно надел мятую рубашку. Стало быть, не врал, действительно собирался работать, потому как не позволил бы себе появиться в расхристанном виде в матушкиной гостиной. Одеваясь у лучших портных Вены, он был сама элегантность. Марианне не нравилась роскошная богемная жизнь некоторых студентов. Своих сыновей она считала чем-то вроде визитной карточки, свидетельствующей об успехе Гёделей. В конечном счете текстиль был их семейной традицией, а дела отца семейства, прошедшего путь от бригадира до директора фабрики, процветали. А вот меня вряд ли можно было поставить в пример. Несмотря на все старания, мой туалет всегда оставлял желать лучшего: чулок со стрелкой, неудачный покрой рукава, сомнительный оттенок перчаток. В то же время мой вид, когда я вставала с постели, по мнению Курта, был достаточно привлекательным для того, чтобы не изводить меня своими маниями. В его глазах все приобретало невероятные пропорции, но вот терроризм в одежде он применял исключительно к себе. То, что я вначале посчитала снобизмом или буржуазными пережитками, на самом деле оказалось условием выживания. Курт надевал свои костюмы, чтобы бросить вызов миру. Без них он стал бы бестелесным. Он каждое утро облачался в свои доспехи человеческого существа. И, поскольку они провозглашали его адекватность, им полагалось быть безупречными. Позже я поняла: он так мало верил в собственное психическое равновесие, что разбивал свою повседневность на обыкновенные, ничем не примечательные ячейки: нормальный костюм, нормальный дом, нормальная жизнь. Я тоже была женщиной обыкновенной.