40. Диван на троих

– Это не сеанс. Воспринимайте все происходящее как обыкновенный разговор.

Я прижимала к животу сумку. Курт изо всех сил старался не смотреть в мою сторону. Мы не привыкли изливать душу чужим людям, в особенности если были с ними знакомы. Поначалу прийти на консультацию показалось мне хорошей идеей. Но в этом странном кабинете, где восседал еще более странный хозяин, меня охватило дикое желание бежать отсюда без оглядки.

Курт с трудом приходил в себя после больницы. Последний кризис в точности повторял бы собой все предыдущие, если бы не одно «но» – после выписки муж не желал есть ничего приготовленного моими руками. Мы зашли в тупик. Он мне не доверял. Мы жили как два совершенно чужих человека, увязшие в смертоносной тиши непонимания и злобы.

Альберт, прекрасно осведомленный о наших семейных неурядицах, тактично посоветовал обратиться к психоаналитику: Чарльзу Р. Халбеку, одному из его многочисленных протеже. Курт, как это часто бывало, воспользовался советом старшего товарища. Халбек, которого на самом деле звали Рихард Хюльзенбек, был немецким эмигрантом первой волны, получившим визу при посредничестве герра Эйнштейна, всегда готового прийти на помощь. Альберт описал нам его как чудаковатого сумасброда: слегка чокнутого художника, но при этом весьма компетентного психиатра. Лично мне фантазии и наука казались несовместимыми; чаще всего люди предпочитают говорить на темы, которыми совершенно не владеют.

Стены его кабинета задыхались от бремени коллекции произведений искусства. Абстрактные коллажи и внушительных размеров холсты, изображавшие тяжелые, мрачные сцены, оспаривали жизненное пространство у гримасничающего собрания ликов – карнавальных, африканских и японских театральных масок. Мое внимание привлекла небольшая акварель, выполненная в более традиционной манере. Присмотревшись поближе, я вздрогнула: на картине был изображен чахлый ангел с полыхавшими в огне ногами.

– Вам нравится Уильям Блейк, Адель?

Я с сомнением покачала головой. Что мог сделать для нас этот сумасшедший? Неужели обыкновенная беседа с ним в состоянии спасти нашу семью от кораблекрушения?

– Курт, я чувствую, что вы напряжены.

Муж вздрогнул, не ожидая со стороны психиатра такого кавалерийского наскока.

– Вам бы надо просветить меня касательно ваших методов, доктор Халбек. К какой школе вы принадлежите? Я обладаю некоторыми познаниями в деле лечения умственных расстройств.

– Я не поклонник Фрейда. Самое большее – Юнга. И не вписываюсь в привычные схемы. Если уж определять меня кому-то в ученики, то скорее к Бинсвангеру, психоневропатологу, который отказался от традиционного венского психоанализа и разработал собственный, так называемый «Дазайнзанализ».

– Что же подразумевается под этим «Дазайнзанализом»?

– Я здесь не для того, чтобы читать лекции.

Супруг снова стал разглядывать стены. Зная его, я понимала, что он не преминет в подробностях изучить окружение, которое дало бы этому Халбеку хоть какую-то характеристику. В окружении жуткой коллекции медицинские дипломы и награды хирурга военно-морского флота как-то не воспринимались всерьез. Я все спрашивала себя, чем были все эти маски: привезенными из различных поездок сувенирами или трофеями психиатрической войны – слепками с лиц его пациентов. Как бы там ни было, моей головы ему заполучить не удастся.

– Снимите пальто, Курт. Без него вам будет удобнее.

Муж не двинулся с места. Он вцепился в свое пальто, как новобрачная в ночную рубашку. За несколько мгновений до этого я машинально села на диван и неподвижно застыла, не осмеливаясь откинуться на спинку. Холодная кожаная скамья с хромированными ножками показалась мне малопригодной для доверительных бесед. Курту, чтобы не касаться меня, пришлось опуститься в кресло, обитое длинным рыжим мехом. В этом гигантском женском половом органе он утонул без остатка. Психиатр трижды обошел кабинет, после чего сел и положил на колени небольшой барабан. Халбек напоминал немецкого дога, симпатичного, но опасного. Я все ждала, когда он задерет ногу и пописает на свое кресло. Однако ничего подобного не случилось, и психиатр, за неимением лучшего, сокрушил нас громоподобной серенадой.

– Не мог бы кто-то из вас сформулировать причину данного визита?

Курт бросил на меня вопросительный взгляд; произнести вступительную речь я предложила ему.

– Моя жена стала очень агрессивной.

Я хотела было возразить, но Чарльз пресек мою попытку барабанным боем.

– Не отвечайте ему. Пусть говорит.

– Адель не в состоянии держать себя в руках. Вечно кричит по поводу и без повода. И тем мешает мне работать.

– Почему вы так гневаетесь на мужа, Адель?

– Вы хотите услышать от меня исчерпывающий перечень причин? Он инфантильный эгоист, склонный к паранойе. Весь мир обязан вращаться вокруг его мелких недомоганий.

– Но ведь ваш супруг всегда отличался слабым здоровьем, не так ли?

– Я больше не могу. Для меня настал предел. Хрупкое здоровье для него – не более чем оправдание!

– Вы не могли бы выражаться точнее?

Этот придурок стал меня утомлять. Он выбивался из сил, чтобы вытянуть из меня слова? Ну что же, сейчас он у меня получит!

– У меня тоже слабое здоровье, черт бы вас всех побрал! Его гениальность, его карьера, его болезни, его тревоги! А для моих страхов места уже не остается!

Курт подпрыгнул на месте. Грубости он на дух не выносил. Мне от этого стало легче. Люди по-разному формулируют свои проблемы. Он никогда не мог меня понять. Я орала, сыпала оскорблениями. И была груба. К моему большому сожалению. Моя тоска, вероятно, по элегантности уступала его меланхолии, но это не мешало ей быть такой же глубокой. Его страдания не могли соперничать с моими, а депрессии, жертвой которых он то и дело становился, давали ему прекрасный предлог, чтобы не обращать внимания на других и не принимать никаких решений. Желая защитить себя, он придумал легенду в самых мрачных тонах, но эти оборонительные сооружения превратились в стены темницы.

– А почему вы называете мужа параноиком? Ведь это весьма определенный медицинский термин.

– Он считает, что за ним постоянно следят. По его словам, ФБР подслушивает все его разговоры. Идеальный предлог, чтобы замолчать и вообще ни о чем не говорить!

– Курт, каким образом вы пришли к подобному заключению?

– Обыкновенная дедукция. Эйнштейн и Оппенгеймер – мои близкие друзья. Оба подвергаются преследованиям со стороны комиссии Маккарти. К тому же многие письма, которые я получаю из Европы, подвергаются цензуре.

– В настоящее время вы работаете над важными темами, способными стать предметом повышенного внимания со стороны государства?

– Они пускают в ход все средства и не брезгуют ничем. Чтобы обвинить нас в симпатиях к России, им было достаточно выяснить, что мы один-единственный раз в жизни проехали по Транссибирской магистрали. В этой нелогичности все представляется очень даже логичным.

– Курт, а кого вы имеете в виду, когда говорите «они»?

Курт неподвижно уставился на доктора – этот вопрос его не на шутку удивил.

– Как кого? Спецслужбы. Правительство. Принстон кишмя кишит шпионами всех рангов и мастей.

– Вас тревожат новости из охваченной войной Кореи?

– Скорее приносят разочарование. Я хотел жить в благоразумной стране, где можно в тиши и покое заниматься наукой. Но то и дело встречаю здесь людей, которые копают в саду убежища на случай ядерной войны или запасают впрок мешки сахара! Так что меня можно назвать очень даже здравомыслящим членом параноидальной нации.

Халбек занес руку над барабаном и на миг замер в задумчивости.

– Адель, вы упрекаете мужа, что он уделяет вам недостаточно внимания?

– Это не подразумевалось в сделке, которую мы заключили в самом начале. Меня тогда наняли медсестрой.

Курт воздел глаза к небу. Чарльз негромко ударил в свой барабан.

– Что вам известно о тревогах и страхах жены?

– Ему на них глубоко наплевать!

Новое громоподобное «бум!» тут же поставило меня на место. В конечном счете я забью ему этот проклятый инструмент в глотку, а потом и заставлю проглотить.

– Адель с утра до вечера жалуется на бедность. Ей постоянно не хватает денег. Как бы там ни было, я стараюсь. Только что мне предложили должность профессора, и я согласился, хотя это колоссальная нагрузка и огромная ответственность.

Я на своем диване кипела от возмущения. Какие-то лишние четыре тысячи долларов в год! Будет на что купаться в шампанском! Причем этой должностью Курт был обязан доброжелательности Оппенгеймера и безграничной поддержке дуэта Эйнштейн-Моргенстерн. Коллега мужа Карл Зигель до сих пор отказывался поддерживать его кандидатуру. И даже заявил, что «в Институте вполне достаточно и одного сумасшедшего!» Кто был второй, я так и не узнала. Не исключено, что он сам. Что же до его мнимой ответственности, то он своими нескончаемыми придирками отравлял всему Институту жизнь. Повестка дня ученых советов начиналась словами: «Кто из нас сегодня возьмет на себя Гёделя?»

– В последние годы я получил сразу несколько премий. Моя жена должна бы быть довольна, но вместо этого требует свою толику славы. Как на приеме по поводу вручения мне почетного диплома Гарварда. Лично я терпеть не могу светские рауты подобного рода. Но она во время церемонии потребовала, чтобы ее усадили рядом со мной. Это было очень неразумно. Она устроила организаторам весьма прискорбный инцидент.

Излияния Курта прервал новый удар в барабан.

– Вот врет! Он всю свою жизнь бегал за славой! Даже Альберт, и тот это знает! Знаешь, почему тебе решили вручить первую премию Эйнштейна? Из жалости! Чтобы оплатить больничные счета! А как без этих денег нам было выкручиваться?

Трижды ударил барабан. Курт смертельно побледнел и ухватился за мех сиденья, будто намереваясь провалиться в утробу. «Вы в ней не нуждаетесь, друг мой», – прошептал тогда Альберт, протягивая ему премию. Все всё прекрасно понимали, и в первую очередь он сам.

В конечном счете они меня нокаутировали. Я вытащила пудреницу, подвела губы и на радость собеседникам несколько раз их сжала, чтобы помада легла ровнее. Теперь наступил черед Курта, хотя на ринге он никогда не чувствовал себя в своей стихии. В гробовом молчании Халбек встал и вновь трижды обошел кабинет.

– Представьте вашу семью в виде динамической системы в состоянии хрупкого равновесия. Каждый из вас одновременно выступает в ипостаси и жертвы, и палача. Я должен буду помочь вам вытащить наружу все источники недовольства, при этом не прибегая к агрессии. Вы позволите мне курить в вашем присутствии?

Курт пожал плечами. Доктор протянул мне сигарету и прикурил другую от стоявшей на столе зажигалки в виде гриба. Затем вышел из кабинета, чтобы попросить секретаршу приготовить кофе. Стало тихо. Я расслабилась и краем глаза наблюдала за мужем. Вполне вероятно, что на этот раз я зашла слишком далеко.

Когда принесли кофе, Халбек вновь сел за стол и принялся вертеть в руках какой-то странный предмет. Я запретила себе задавать ему вопросы, но он и сам обратил внимание на интерес в моих глазах.

– Это копия посмертной маски Гёте. Она всегда у меня под рукой.

– Но зачем, великие боги? Вы что, извращенец?

– Скажите, Адель, вы болезненно относитесь к смерти?

– А кто ее не боится? Но от этого у меня не возникает желания теребить пальцами всякие ужасы.

Его губы растянулись в некоем подобии улыбки.

– Как бы вы охарактеризовали вашу интимную жизнь? Я имею в виду сексуальность. Курт?

Я подавила нервный смешок. «Ученик Гёдель, к доске! Вы сделали уроки?» Обнаженные тела, секс, влечение; сколько слов, совершенно чуждых его словарному запасу. Муж даже не заметил, что у меня прекратились месячные. Теперь у него уже приходилось вырывать согласие подойти ко мне. Неужели жизнь теперь всегда будет представлять собой холодную войну? Раздельные спальни. Одинокий завтрак, стоя у окна. Не исключено, что в этом мире существовал какой-то другой мужчина, созданный специально для меня. Незнакомец, благодаря которому я смеялась бы и танцевала. Который уложил бы меня в постель. Почему я не пошла с каким-нибудь случайным знакомым в отель? Боялась сплетен? Все еще любила Курта? Стеснялась своего стареющего тела? Да нет, скорее всего, просто случай не представился.

– Как давно у вас наступил климакс, Адель?

Теперь наступила очередь препарировать меня. Удар был ниже пояса. Курт еще больше сгорбился в своем кресле.

– Разве суть проблемы не в этом? У вашего мужа есть его работа, у вас… у вас есть муж. Может, ваша семейная система вышла из равновесия по той причине, что у вас нет детей?

Я нервно затянулась сигаретой. Потому что давным-давно поставила крест на материнстве, даже когда мой живот криком кричал, что родить еще не поздно. Со временем Курт мог бы уступить, как и в случае с домом. Мне было так тоскливо. Он мог бы согласиться хотя бы попытаться зачать ребенка. Тем самым продолжив перечень своих решений, которые, как известно, должны находить свое продолжение в актах реализации. Но мои биологические часы положили конец любым прениям. И душа маленького человека не пожелала поселиться под нашей крышей. После войны мы даже подумывали о том, чтобы удочерить девочку, но Курт не мог решиться дать свою фамилию ребенку, в жилах которого не было ни капли его крови. Он даже со мной этой фамилией поделился лишь спустя десять лет.

Каким мог бы быть наш мальчик? Я часто об этом думала, для меня это занятие было восхитительно в своей убийственности. Мне он всегда рисовался нашим единственным отпрыском. Поздним ребенком. Я даже в мыслях не допускала, чтобы у нас была «мисс Гёдель». Этот мир создан не для девушек. «Благословен ты, что не создал меня женщиной!» – как-то сказала моя подруга Лили фон Калер, цитируя Тору.

Я ответила Халбеку со всем спокойствием, на которое только была способна. Мне ужасно не хотелось делиться с ним своими проблемами.

– Мы решили не заводить детей.

Мне бы хотелось назвать сына Оскаром в честь верного друга Курта Моргенстерна, хотя он меня и раздражал. Марианна настаивала бы на Рудольфе, желая таким образом увековечить память покойного мужа. В конечном счете его бы этим именем и назвали, ведь его носил не только отец Курта, но и его брат. На крестинах присутствовали бы Эйнштейн, фон Нейман и Оппенгеймер. У мальчика, как и у нас с Куртом, были бы светлые, ясные глаза. Как и подобает ребенку, воспитывающемуся в Америке, он обладал бы великолепными зубами и мощной челюстью завоевателя. Интересно, а жвачку он бы любил? Думать, когда жуешь, трудно: Курт не разрешал бы ему этого делать. Может, он тоже захотел бы стать ученым? Но тогда попросту испортил бы себе жизнь, пытаясь соответствовать уровню отца. Ведь сыном бога может быть только бог. Отрежь им путь на Олимп, и подобным отпрыскам приходится делать трудный выбор между безумием и посредственностью, которая является таковой лишь в глазах гениев, в то время как остальные люди скорее предпочтут слово «нормальность». Именно этот выбор сделали и сыновья Альберта: более талантливый стал шизофреником, второй сделался инженером. Какое ужасное для него разочарование! «Не стоит надеяться, что собственные дети унаследуют твой ум», – говорил наш замечательный Альберт, добрый и жестокий одновременно, как всякое уважающее себя божество.

Родись наш мальчик в Вене, он мог бы стать музыкантом. А кем бы он вырос, если бы я произвела его на свет в Принстоне? Вполне возможно, что скульптором. Но тогда получается, что Рудольф Гёдель-старший продавал свои корсеты, чтобы его сын мог стать ученым, а внук – художником. А чем мог бы заниматься сын моего сына? Ему не останется ничего другого, кроме как замкнуть круг и начать продавать творения, созданные его собственным отцом.

А если бы наш мальчик был наделен спортивными талантами? Если бы обрел свое счастье среди рослых, коротко стриженных юношей из университетского студенческого городка? Тогда я поздравила бы судьбу с удачной шуткой – в этом случае Курту, который как чумы боялся любых физических упражнений, пришлось бы ходить вместе с сыном на бейсбольные матчи.

Но Курт не пожелал зачать дитя; при таком варианте в нашей жизни появился бы элемент неожиданности, неподвластный никакому контролю. К его большому разочарованию. Наш сын поступил правильно, что не пришел в этот мир. На троих у меня сил не хватило бы.

Правая бровь психиатра застыла на уровне значительно выше положенного, будто он долго не вынимал из глаза монокль. Халбек поджал свои толстые губы.

– Кто желает поведать мне об этой истории с больницей?

– Его увезла карета неотложной помощи с диагнозом «прободная язва», которую он до этого никак не хотел лечить. Муж упрямо избегает врачей. Предпочитает хныкать или глотать всевозможные «волшебные» снадобья. Он чуть не умер! И даже продиктовал своему другу Моргенстерну завещание!

– У меня в голове в тот момент были другие заботы. Нужно было готовиться к Международному конгрессу математиков и работать над Гиббсовской лекцией.

– Адель, вы считаете себя ответственной за проблемы со здоровьем мужа?

– Вы хотите сказать, чувствую ли я себя виноватой? Да я потратила всю свою жизнь, спасая его!

Я встала, полная решимости уйти. «Сядьте!» – прогремел барабан.

– Вот видите? Она истеричка! С ней нельзя разговаривать как со взрослым человеком!

– Он ведет дневник своих запоров и еще имеет наглость говорить что-то об истерии!

– Я очень забочусь о своем здоровье. По-своему. И придерживаюсь очень строгой диеты.

Я вновь села и бросила сумку на скамью. Если бы Халбек был осведомлен о всех странностях ежедневного рациона Курта, то тут же упек бы его в сумасшедший дом: четверть фунта масла на крохотном кусочке поджаренного хлеба и взбитый яичный белок. Ни супа, ни свежих фруктов. И почти никогда мяса. Одной курицы нам хватало бы на неделю, если бы я тайком не измельчала ее и не добавляла в пюре. Безвкусная, пресная еда, сведенная к минимуму, обеспечивающему выживание.

– Он боится, что его отравят, может быть, даже я, но не осмеливается вам в этом признаться! Когда нас куда-нибудь приглашают, я должна нести его ужин в судке. Представляете, как мне от этого стыдно?

– Супруга преувеличивает. Я полагаю, что еда, которую она готовит, слишком тяжела для желудка. А она злится, причем по пустякам. Здесь слишком накурено, вы не могли бы открыть окно?

– Почему вы не снимете пальто, Курт? Хотите побыстрее уйти?

– Мне холодно.

Я воздела взор к небу; чего-чего, а противоречий в характере мужа было предостаточно.

– На сегодня довольно. В то же время в качестве врача я, Курт, хочу посоветовать вам проводить больше времени на свежем воздухе. Чтобы поправить здоровье. Как предписывает наука.

– Почему бы нам не съездить в Швейцарию и не навестить Паули? Эта страна тебе понравится. Чистенькая, спокойная. А может, махнем в Вену? Я даже не прочь повидаться с твоей матушкой!

Халбек нескромно закашлялся.

– Адель, ты же прекрасно знаешь мое мнение на этот счет.

– Меня уже воротит от Принстона. Почему ты не хочешь переехать в Гарвард? Жители этого города на редкость милые и дружелюбные.

– Давай поговорим об этом позже.

Грохот барабана разубедил нас продолжать дальше. Сеанс был окончен.

– Первый этап мы преодолели. Свяжитесь с моим помощником, он назначит вам встречу.

Курт встал и рассчитался с психоаналитиком. Тот проводил нас до дверей кабинета. В приемной я, несколько ошарашенная визитом, натянула перчатки. В этот момент Халбек просунул в дверь свою голову престарелого пса и сказал:

– Кстати, Адель, Эту посмертную маску я храню по одной-единственной причине. Гнев тоже не без добродетелей. Я стараюсь никогда об этом не забывать. А на Гёте мне плевать с высокой вышки. Увидимся в воскресенье у Альберта?