34. 5 декабря 1947 года. Да поможет мне Бог!

– Чтобы добраться до Трентона, нам с лихвой хватит получаса. Куртик, ты так не нервничал, даже когда защищал докторскую диссертацию.

– Сегодня очень важный день и нельзя допустить, чтобы о нас составили скверное впечатление.

На улице, громко нам сигналя, показался светло-желтый автомобиль Моргенстерна. Затем подкатил ближе, остановился и в окошко высунулась всклокоченная голова Альберта.

– Как вы элегантны, Адель! Глядя на вас, новая родина будет счастлива.

Я немного покружилась, чтобы они могли мной восхититься: жаккардовое манто, замшевые перчатки и черная шляпка.

– Могли бы по такому случаю и галстук надеть, герр Эйнштейн!

– Гёдель, что бы об этом ни думал наш дражайший Гувер, я принял американское гражданство еще в 1940 году. И заработал право расхаживать в чем угодно. Вообще-то я собирался явиться в пижаме, но Оскар наложил на это решение свое вето.

От подобной возможности Курт побледнел: с таким презрительным отношениям к условностям Альберт вполне был на это способен. Моргенстерн пригласил нас сесть в машину. Его высокая фигура в твидовом костюме явно не вязалась с богемным ореолом сидевшего рядом пассажира. Мы устроились на заднем сиденье седана. Поездка отдавала праздничным духом студенческой вечеринки. Один только Курт никак не мог расслабиться. Он попросил двух своих ближайших друзей быть свидетелями на церемонии. Через шесть лет после нашего эпического приезда в Америку мы подали документы на получение гражданства. Будучи в душе примерным учеником, муж готовился к этому экзамену несколько месяцев. Напрасно Оскар растолковывал ему, что подобные усилия лишены всякого смысла – Курт все равно прилежно изучал историю Соединенных Штатов, постигал в полном объеме Конституцию и во всех деталях вникал в местную политическую жизнь. Каждый вечер за ужином он устраивал мне что-то вроде викторины. Сомнения у него вызывали не столько моя некомпетентность в данном вопросе, сколько недостаток энтузиазма. Благодаря своему патологическому перфекционизму, муж мог ответить на любой вопрос.

– Ну что, Гёдель, хорошо подготовились?

Эйнштейн смаковал тревогу младшего товарища. После долгих лет дружбы ему по-прежнему нравилось играть у Курта на нервах. Оскар, привыкший устранять разрушения, вызванные поведением физика, озабоченно глядел на друга, искренне желая тому не потерять форму.

– Профессор, вы же знаете, какой он у нас серьезный. Во всем, что касается Конституции и законов, Гёдель вполне мог бы дать фору любому доктору, хотя это и не является целью нынешней встречи. Сегодняшний экзамен – чистой воды формальность, но уж никак не лекция и не конференция. Вы со мной согласны, друг мой?

– Если мне будут задавать вопросы, я отвечу.

– Ну да, вас будут спрашивать, а вы отвечайте, не более того.

– А если обратятся с вопросом, то скажу правду. В Конституции я обнаружил изъян!

Я увидела, что сидевшие впереди мужчины напряглись, и улыбнулась.

– Нет, нет и нет, Гёдель!

– Он имеет самое непосредственное отношение к делу! Американской Конституции присущи ограничения по процедуре, но отнюдь не по сути. Как следствие, эти ограничения можно использовать для того, чтобы низвергнуть саму Конституцию.

Альберт в отчаянии повернулся к нам и стал брызгать слюной в упрямое лицо мужа.

– Клянусь бородой моей покойной матушки! Гёдель, здесь никто не ставит под сомнение ясность вашего логического мышления. Но признайте – если вы в присутствии судьи станете критиковать американскую Конституцию, он вряд ли захочет, чтобы вы стали американцем!

– Не нервничайте так, герр Эйнштейн. Подумайте о своем сердце.

Альберт в раздражении стукнул кулаком по красному дереву приборной доски. В присутствии своего ранимого друга физик старался не курить. В рамках привычной логики, известной как здравый смысл, Курт был невыносимым учеником. К тому же он ненавидел ошибаться, независимо от рассматриваемого вопроса. Я относилась к этому философски: чтобы быть безупречным членом стада баранов нужно и самому стать одним из них. Хотя бы на несколько минут. Что касается Курта, то он отказывался безропотно следовать этой унизительной процедуре и подчинять разум закону, хотя и был неспособен мобилизовать свой интеллект ради всеобщего блага. В отличие от протестов Альберта, его бунт оставался чисто теоретическим.

– Пожалуй, вы правы. По форме.

– Проявите дипломатичность! Это все, что от вас требуется. И ради Бога, закройте это злосчастное окно.

– Сегодняшний экзамен предельно прост, Гёдель. Вас спросят о цветах американского флага и прочих деталях подобного рода.

– Можете задавать ему самые каверзные вопросы, господа! Муж обожает играть в игры, где ему гарантирован выигрыш.

Курт закрыл окно, откинулся на сиденье и сгорбился.

– Я жду.

– Когда отмечают День независимости?

– Давайте что-нибудь посложнее. Я не в детском саду.

– Я знаю! 4 июля. В этот день народ страны празднует освобождение от английского ига.

– Один – ноль в пользу Адель. Кто был первым президентом Соединенных Штатов?

Курт привел полный перечень в хронологическом порядке, от Джорджа Вашингтона до Гарри Трумена. Для каждого из них он смог назвать дату вступления в должность и срок пребывания на посту главы державы. Эйнштейн прервал поток его излияний, не дав углубиться в подробную биографию.

– Кто будет нашим следующим президентом?

Муж подумал, что упустил какую-то важную информацию. Вместо него ответила я, радуясь возможности разрядить атмосферу.

– Джон Уйэн!

– Актера в президенты? Какая замечательная мысль, Адель!

– Вы видели картину «Они были незаменимыми»? Я ее просто обожаю.

– Хватит шутить. Лучше поспрашивайте мою супругу о принципах организации американского правительства. У нее есть пробелы в законодательной сфере. По этому поводу…

– Не волнуйтесь, Гёдель, все будет хорошо. Какие тринадцать штатов изначально образовали государство, Адель?

Я ответила урок, но при этом на крохотную долю секунды застыла в нерешительности. Курт с победоносным видом поспешил подчеркнуть всю шаткость моих знаний. Такого рода сведения моя память никогда не хранила больше двух недель – я не любила забивать себе голову ненужной информацией. Что касается Курта, то он с младых ногтей запоминал все и навсегда. Мне на помощь пришел Альберт.

– Адель, почему переселенцы бежали из Европы?

– От налогов?

– Очень даже может быть. Лично я бы удрал от одной английской кухни.

– Чтобы получить возможность свободно и без притеснений исповедовать свою религию. А вы ни к чему не проявляете уважения!

– Не будьте таким пуританином, друг мой. Вы пока еще не американский гражданин.

Альберт спросил Курта об основах Декларации независимости. Это оказалось чистой формальностью: муж выучил текст наизусть, попутно объяснив мне всю его красоту. Мне, в свою очередь, задали вопрос о фундаментальных правах, гарантированных Конституцией. Свобода слова, свобода вероисповедания, свобода мирных собраний: ценности, о которых на фоне черных венских дней мы как-то позабыли. В то же время с момента нашего приезда в эту страну я ни одним из этих прав не воспользовалась, даже самым экзотическим: правом владеть оружием.

– Сколько раз может избираться сенатор?

– Пока не превратится в мумию?

– Совершенно верно. Но прошу вас, Адель, будьте благоразумны, используйте другие формулировки.

– И последний вопрос «на дорожку». Где находится Белый дом?

– 1600 Пенсильвания-авеню, Вашингтон, округ Колумбия.

– Послушайте, Гёдель, вы ходячее бедствие. В следующий раз подарю вам намордник!

– А вот мои знания не настолько обширны.

– Не волнуйтесь. Уже вечером вы станете американкой.

Американкой. Кто бы мог подумать, что в один прекрасный день я откажусь от своей страны, языка, воспоминаний и стану упрашивать власти другой страны принять меня в ряды ее граждан? Я смотрела на пробегавшие за окном чистенькие улочки Принстона и вспоминала другие – по которым в течение семи месяцев носилась во время поездки в агонизирующую Европу.

Я разрывалась между собственной семьей и родными Курта, успокаивая всех и помогая им по мере возможности. А однажды постучала в дверь Лизы. Ее отец меня не узнал. Сказал, что у него никогда не было дочери, но в обмен на несколько долларов память к нему тут же вернулась. Лиза бежала из Вены вместе с войсками нацистов. В последнее время сожительствовала с каким-то немецким офицером. Его потаскуха-дочь, должно быть, закончила жизнь в какой-нибудь канаве, светя в небо голой задницей, то есть точно так же, как провела большую часть своей жизни. Не теша себя особыми иллюзиями, я взяла такси и поехала в Паркерсдорф: санаторий не был разрушен и стоял на прежнем месте: война принесла ему новую порцию свихнувшихся постояльцев. Его сотрудники, те, кому удалось остаться в живых, ничего не слышали об Анне с тех самых пор, как она уехала к сыну в деревню, поэтому адреса ее никто не знал. Я обратилась в Красный Крест и к американским властям, но мои усилия ни к чему не привели: хаос в административной сфере царил просто жуткий. Кому интересны судьбы какой-то танцовщицы и рыжеволосой медсестры, в то время как тысячи и тысячи оплакивали своих погибших и пропавших без вести? В Петерскирхе я поставила за них две свечи. «Ночная бабочка», расположенная прямо напротив, продолжала работать: теперь ее завсегдатаями были жаждавшие увеселений американские солдаты. На сцене бросали вызов судьбе другие танцовщицы. Лиза поставила не на ту лошадь. А Анне ставить вообще было нечего.

Я занималась продажей нашей венской квартиры, а заодно требовала возмещения за нашу виллу в Брно, реквизированную во время войны: еще одна административная головоломка. После долгих лет замкнутости в себе и безудержной тревоги бурная деятельность возрождала меня к жизни, но отчаянное положение моих соотечественников ежесекундно ощущалось в груди тупой болью. Вена очень пострадала от налетов авиации союзников, в том числе и исторический центр города, где было сожжено здание Оперного театра. Советские войска, вошедшие в город в апреле 1945 года, погрузили ее во мрак дикой, жестокой оргии: насилие, пожары, грабежи. В отсутствие сил охраны правопорядка агонизирующую столицу, отрезанную от воды, электричества и газа, в скором времени накрыла вторая волна мародерства, за которой на этот раз стояли уже местные жители. Американские войска соединились с подразделениями Красной армии и теперь делили между собой остатки моего обескровленного города.

Эйнштейн оказался прав: вчерашнего мира, по которому я так тосковала, больше не существовало. То, что напоминало домашний очаг, теперь находилось в Америке. Однако той весной я уехала из Принстона с намерением больше никогда туда не возвращаться. После меня хоть потоп. Я устала от невыносимой повседневной рутины, которую навязывал мне Курт. Мне до смерти надоело без конца таскать за ним соломку и стелить ее в тот момент, когда он падал. Изгнание и одиночество высосало из меня все силы, и я решила вернуться домой.

Гипотеза свободы намного важнее ее практического применения. Америка преподала мне урок демократии в действии: предоставлять людям не сам выбор, а лишь возможность выбирать. Подобный потенциал жизненно необходим, и человеку его более чем достаточно. Немногим из нас по силам выдержать головокружение от свободы в чистом виде. Отпуская меня в эту поездку, муж был убежден, что я вернусь. По пути в Европу, на палубе «Мэрин Флэшер», вдали от нашего семейного монастыря, я наконец вновь стала собой. Первые дни независимости ощущались, как возврат юности, я была счастлива оказаться такой маленькой на фоне необъятности. Очень скоро мои мысли вновь вернулись к Курту. На борту этого судна он бы кричал от холода. И мне пришлось бы собрать на верхней палубе все одеяла, которые не пригодились другим пассажирам. Меню он просто возненавидел бы. От окружающих, слишком болтливых, бежал бы без оглядки, в то время как я на фоне их посредственности просто отдыхала бы. Да и потом, Курт неизбежно страдал бы от бессонницы: «В этот час он, должно быть, уже вернулся домой. Неужели опять не поел?» Я не дотерпела даже до Бремена – потому что больше себе не принадлежала.

Машина остановилась перед внушительным строением законодательного корпуса штата Нью-Джерси: каменного здания в духе очень старой Европы. Этот парадокс вполне мог бы меня рассмешить, если бы не застрявший в горле комок. Незадолго до этого тревога Курта передалась и мне. В просторном зале дожидались своей очереди еще несколько человек. Каждый соискатель должен был говорить с судьей лично. Тот поприветствовал Альберта и начисто проигнорировал другого претендента, готового предстать перед ним.

– Профессор Эйнштейн! Чем обязаны чести видеть вас?

– Судья Форман! Вот так совпадение! Я приехал с друзьями, Адель и Куртом Гёделями, у них сегодня собеседование.

Судья едва удостоил нас взглядом.

– Как поживаете? Мы с вами сто лет не виделись.

– Теперь время летит относительно быстро.

– С кого начнем?

Я попятилась, не ожидая подобных привилегий, весьма далеких от демократии.

– Сначала женщины и дети! Филипп Форман когда-то экзаменовал и меня. Вы попали в хорошие руки, Адель.

Вслед за законником я прошла в его кабинет, сгорая от жгучего желания сходить по-маленькому. Он не стал придираться ни к моим вздрагиваниям, ни к акценту, остававшемуся все таким же жутким, и несколько минут спустя отпустил с бесценной добычей. Ему, по всей видимости, не терпелось поболтать с герром Эйнштейном. Вопросы задавал проще некуда и при этом, казалось, совершенно не обращал внимания на ответы. Я вернулась и подошла к своим мужчинам, потрясая в воздухе анкетой. Игнорируя протокол, судья предложил Альберту и Оскару пройти вместе с ним и Куртом. Ему, по всей видимости, было смертельно скучно, и перспектива провести несколько минут с нашим блистательным спутником казалась ему солнечным лучиком посреди хмурого, пасмурного дня.

Приятели ушли и долго не возвращались. Я комкала бумажку в руках и боялась, как бы Курт, руководствуясь своей бесценной логикой, не перешел границы приличий. Вокруг тихо переговаривались другие соискатели. Языки, на которых они говорили, были мне знакомы: немного итальянского, польского и что-то вроде испанского. Я улыбнулась своим будущим соотечественникам. От чего они бежали? Что бросили, что оставили позади, чтобы облачиться в праздничные костюмы и оказаться в этом коридоре, обреченном на вечные сквозняки?

Наконец дверь кабинета открылась и на пороге возникли трое приятелей. Вид у них был веселый, на лице последнего к тому же читалось облегчение. Не успела я спросить, чем вызвана их радость, как герр Эйнштейн взял меня под локоток.

– Давайте побыстрее покинем этот храм закона и отправимся в обитель гастрономии! Я ужасно голоден, чтоб вам всем пусто было!

Когда мы дожидались лифта, чтобы спуститься вниз, к нам подошел какой-то человек и попросил Альберта дать ему автограф. Во время прогулок с Эйнштейном подобного рода просьбы были не редкостью. Физик любезно пошел незнакомцу навстречу, но при этом дал понять, что не расположен водить с ним долгие беседы.

– Когда человека преследует такое количество людей, это, должно быть, ужасно.

– Здесь мы сталкиваемся с последним пережитком каннибализма, мой дорогой Оскар. Когда-то люди жаждали вашей крови, теперь – чернил. Бежим отсюда, пока кто-то не потребовал от меня снять рубашку!

В тесном пространстве кабинки лифта я рукой в перчатке поправила Эйнштейну волосы.

– Всегда мечтала это сделать.

– Адель Гёдель, я могу обратиться к властям с требованием арестовать вас за оскорбление общественной морали.

– Это было бы мое первое правонарушение в качестве американской гражданки, профессор!

На обратном пути атмосфера была уже не столь напряженной. Даже Курт, и тот улыбался, витая где-то в облаках.

– И что произошло в кабинете?

– Как мы и опасались, ваш муж не преминул наломать дров.

Для начала судья спросил Курта о его происхождении. Тот, опасаясь ловушки, промямлил «австриец», причем сдержанным, вопросительным тоном, будто сам не был уверен в своих словах. Тогда экзаменатор стал задавать ему вопросы об австрийском правительстве и Курт выдал то, что представлялось ему истиной в последней инстанции, объяснив, что наша республика превратилась в диктатуру из-за изъянов в Конституции. Форман благодушно воскликнул: «Это ужасно, в нашей стране никогда не случилось бы ничего подобного!» Но мой наивный супруг бесхитростно ему возразил: «Почему же? Вполне могло случиться, и я могу вам это доказать!» Его любовь к доказательствам не знала границ. Из всего арсенала вопросов судья самым невинным образом задал самый что ни на есть рискованный. Курт не понимал, как ответить на него честно, не погрешив при этом против истины. Эйнштейн и Моргенстерн оцепенели от ужаса, но Форман проявил себя человеком умным и в спор вступать не стал. Два приятеля, поклявшись своей честью, удостоверили, что мистер Гёдель представляет для нации огромную ценность и будет хорошим, законопослушным гражданином. Оставшуюся часть пути мы хохотали, выдвигая самые разные предположения о том, какие законы Курт мог бы нарушить хотя бы раз в жизни, не считая, конечно, его математических предубеждений.

Притормозив на углу Мерсер-стрит, Моргенстерн спросил Эйнштейна, куда его отвезти – домой или же в Институт. Альберт пробурчал, что ему все равно. Меня эта необычная угрюмость встревожила: лицо его было напряжено, за всю поездку он практически ни разу не поддразнил Курта.

– Вы хорошо себя чувствуете, профессор?

– Наверное, это все из-за политики?

– Несомненно, мой дорогой Оскар. Чересчур много политики и слишком мало физики. Чтобы быть пацифистом, нужно ожесточенно сражаться. Эту борьбу я вынужден вести один. Человек должен без конца переоценивать горькие уроки прошлого.

– Лично я предпочитаю больше заботиться о будущем.

– Я пережил два страшных глобальных конфликта. И устал постоянно бояться третьего. Мне не известно, какой будет третья мировая война, но уверен, что до четвертой доживут очень и очень немногие. – Он вышел из машины и негромко хлопнул задней дверцей. – Примите мои поздравления с успешной сдачей предпоследнего экзамена.

– А что, будет еще один?

– Последний будет, когда вы запрыгаете в могиле, Гёдель.

С этими словами Эйнштейн, даже не попрощавшись, исчез в глубине небольшого белого домика.

– Что он хотел этим сказать?

– Это всего лишь шутка, Курт!

– Я никогда еще не видел его таким подавленным.

– Он тратит слишком много сил в этом своем комитете. Я, конечно, с уважением отношусь к его пацифизму, но ящик Пандоры уже открыт. Русские не станут особо церемониться. И добиться военного превосходства, владея силами ядерного устрашения, в интересах Соединенных Штатов.

– Оскар! Война закончилась. Давайте не будем опять погружаться в этот ужас.

– Страх теперь должен быть распределен поровну.

– Вы настроены слишком пессимистично.

– Я реалист, друг мой. Вам, как логику, следует проанализировать изменения в сочленении различных звеньев истории. Равновесие ведущих держав мира приобрело новые черты.

– В сложившейся ситуации я считаю пагубным наращивание гонки вооружений и военную истерию против России.

– Против Советского Союза, Гёдель! Советского! Воспользуйтесь нынешним затишьем и вернитесь к работе. Вас все это не коснется, а если даже и коснется, то лишь самую малость.