ВЕСЬ ВЕЧЕР СКОТТ СИДИТ ОДИН и смотрит по телевизору передачи о себе. Но это вовсе не проявление нарциссизма. Во время просмотра у него возникает ощущение нереальности происходящего и кружится голова. Ему странно видеть на экране собственное лицо, свои детские фотографии – интересно, где и каким образом их раздобыли, – демонстрируемые многомиллионной аудитории в промежутках между рекламой мини-вэнов и подгузников для взрослых. Все это напоминает какую-то странную игру. Скотту в последние дни и так пришлось нелегко в роли объекта досужих слухов и ни на чем не основанных предположений. Теперь эти спекуляции перешли, судя по всему, в несколько другую плоскость. «Что он делал на борту самолета?» Всего неделю назад он был обычным, неприметным, никому не известным человеком. Сегодня же Скотт один из персонажей детективной истории – «Последний, кто видел жертв авиакатастрофы живыми. Тот, кто спас ребенка». День за днем он вынужден выступать в этой роли, отвечая на вопросы сотрудников ФБР и НКБП, раз за разом рассказывая о том, что он помнит, а что нет. День за днем видит в газетах заголовки статей и слышит безликие теле– и радиоголоса, дающие информацию о нем.

Герой. Они называют его героем. Это слово плохо вяжется с тем его образом, который создали СМИ, – законченного неудачника без серьезных амбиций, в прошлом запойного пьяницы, ныне живущего одним днем и не задумывающегося о будущем. Поэтому Скотт прячет лицо и избегает объективов камер.

Иногда его узнают в метро или на улице. Для случайных прохожих он не просто известная личность, а нечто большее. «Надо же, это вы. Вы спасли того мальчика. Я слышал, тебе пришлось вступить в схватку с акулой, брат. Это правда?» На улице к нему относятся не как к особе королевской крови или кинозвезде, а скорее как к своему соседу, которому невероятно повезло. Потому что он, собственно говоря, ничего особенного не сделал – просто плыл. Скотт один из них, обыкновенный человек с улицы, который совершил доброе дело. Поэтому, узнавая его, люди подходят к нему с улыбкой. Они пожимают ему руку, фотографируются с ним на память. Он выжил в авиакатастрофе и спас ребенка. Прикоснуться к нему – это вроде доброй приметы, все равно что потрогать счастливую монетку или кроличью лапку. Совершив невозможное, он доказал, что невозможного не существует. Как же после этого не прикоснуться к нему на счастье?

Скотт улыбается этим людям и старается быть с ними дружелюбным. Разговоры с ними – совсем не то, что предполагаемые беседы с журналистами. И все же ему приходится сдерживать себя. Он боится нагрубить кому-нибудь из них, так как чувствует – даже эти люди в глубине души ждут, что он окажется каким-то особенным. Им просто необходимо, чтобы в их жизни иногда происходило необычное, из ряда вон выходящее. Скотт понимает это и потому пожимает руки незнакомым мужчинам и обнимается с незнакомыми женщинами, но при этом просит не фотографировать его. Большинство из них относится к этой его просьбе с пониманием.

– Пусть этот эпизод останется между нами, – говорит Скотт. – Тогда он лучше запомнится нам обоим.

Многим людям нравится идея, что в эпоху, когда СМИ готовы растиражировать все на свете, у них в жизни будет уникальный эпизод, который сохранится только в их памяти. Впрочем, не все ведут себя тактично. Некоторые фотографируют Скотта совершенно беспардонно, не спрашивая его согласия. Есть и такие, кто искренне расстраивается, когда он отказывается позировать вместе с ними. На Вашингтон-Сквер-Парк одна старушка в подобной ситуации называет его ублюдком. Скотт в ответ кротко кивает и говорит, что она совершенно права. И слышат в ответ: «Пошел в задницу».

Если обычные люди признали тебя героем, ты теряешь право на одиночество и частную жизнь. Перестаешь быть обыкновенным человеком, выиграв в лотерее судьбы, и превращаешься в некое полубожество, символ удачи. Поэтому твои собственные желания уже не имеют какого-либо значения. Ты просто обязан играть отведенную тебе роль.

На третий день Скотт перестает выходить на улицу. Он живет на третьем этаже дома Лейлы, в гостевых апартаментах. Их интерьер выдержан в белых тонах – пол, стены, потолок и мебель. Скотт чувствует себя очень странно, просыпаясь в чужой комнате, на незнакомой кровати. Даже кофейные зерна, которые он засыпает в кофеварку, кажутся ему не такими, что хранятся на кухне у него дома. Ему непривычно даже прикосновение к жесткой махровой поверхности банных полотенец, которые он достает из шкафчика в огромной ванной комнате. Бар в гостиной полон дорогого шотландского виски и русской водки. Он изготовлен из вишневого дерева полвека назад. В первый вечер Скотт долго разглядывал его содержимое с видом человека, который, находясь в угнетенном состоянии духа, изучает содержимое оружейного шкафа. Как много на свете способов покончить с собой! В конце концов, закрыв бар, он накинул на него одеяло, передвинул стоящий рядом стул в другое место и больше не подходил и даже не смотрел в ту сторону.

Жена Киплинга – кажется, ее звали Сара – лежит на цинковом столе где-то в морге. И красавица-стюардесса, Эмма Лайтнер, тоже. Несколько раз в день Скотт просматривает список погибших. Дэвид Уайтхед, Маргарет Уайтхед, Рэйчел Уайтхед…

Скотту казалось, что он уже мысленно свыкся с тем, что случилось. Но когда стало известно, что удалось обнаружить тела, эта новость снова выбила его из колеи. Они были мертвы – все, кто находился на борту, кроме него самого и мальчика. Скотт вроде бы и раньше понимал, что других выживших быть не могло. Но только увидев репортаж по телевизору, в котором говорилось, что первые тела погибших в авиакатастрофе найдены, он окончательно поверил: другого исхода ждать не приходится.

Где-то в океане все еще оставались: трое членов семьи Уайтхед – мать, отец и сестра маленького Джей-Джея, пилоты Чарли Буш и Джеймс Мелоди, а также Бен Киплинг и охранник Уайтхедов. Все они были под водой, в темных морских глубинах.

Скотт понимает, что следовало бы отправиться домой, на остров, но этого сделать не удастся. Он чувствует, что по непонятным ему самому причинам не сможет жить так, как жил раньше. При этом «раньше» в данном случае означает девять дней назад. Вся жизнь Скотта, похоже, разделилась на две части – до катастрофы и после нее. Ему кажется, что он просто не сможет пройти по безлюдной грунтовой дороге к небольшим белым воротцам, войти в дом, надеть оставленные у порога старые тапочки без задников, достать из холодильника прокисшее молоко, взглянуть в полные грусти глаза своего пса-калеки. Да, это был его дом – того самого человека на телеэкране, который носил рубашки Скотта и смотрел в объектив на старых фотографиях – «неужели у меня в самом деле такие кривые зубы?». Он не мог заставить себя предстать перед множеством телекамер, отвечая на сыплющиеся со всех сторон вопросы. Говорить с людьми в метро – одно дело, а обращаться к многомиллионной аудитории – совсем другое. Это было не для Скотта. И вернуться туда, где жил раньше, он почему-то не мог. Что-то мешало ему это сделать. Поэтому Скотт продолжает часами сидеть на чужом диване и смотреть на верхушки деревьев и облицованные коричневым камнем здания на Бэнк-стрит.

Где в это самое время находится мальчик? Вероятно, в загородном доме в северной части штата Нью-Йорк. Всякий раз вечером, когда Скотт ложится спать, его начинает терзать одна и та же мысль. Даже во сне он думает о маленьком мальчике, затерявшемся в безмерном черном пространстве ночного океана. С трудом держась на поверхности, Скотт пытается по голосу, зовущему на помощь, отыскать ребенка в кромешной тьме. Но видение, к счастью, мучает его недолго. Ему на смену приходит спасительное забытье. Однако воспоминание о сне возвращается утром, когда Скотт пьет холодный кофе. Иногда ему кажется, что это не его кошмар, а мысли мальчика, которые каким-то непостижимым образом передаются ему, и никто, кроме него, Скотта, воспринимать их не может.

Скотт размышляет о том, возможно ли, что между ним и мальчиком за те восемь часов, которые они провели в океане, возникла какая-то особая связь. Скотт смог спасти жизнь маленькому человеку, удержать его на поверхности. Достаточно ли этого, чтобы считать, что жизнь прожита не зря? Мир знал спасенного ребенка как Джей-Джея, но Скотту кажется, что для него он навсегда останется просто «мальчиком». Сейчас он находится в безопасности, с ним его новая семья – тетя и ее, судя по всему, не слишком порядочный и весьма корыстный муж. Мальчик в мгновение ока стал мультимиллионером, и хотя сейчас ему еще нет и пяти лет, скорее всего, он никогда в жизни ни в чем не будет нуждаться. Скотт спас ему жизнь, дал будущее, возможность быть счастливым. Разве этого недостаточно?

Скотт, просидевший взаперти уже два дня, набирает номер справочной службы и выясняет телефонный номер тети мальчика. Часы показывают девять вечера. Набрав нужную комбинацию цифр и прислушиваясь к звучащим в трубке гудкам, Скотт гадает, что ребенок делает в эту минуту.

После шестого гудка трубку снимают, и Скотт слышит голос Элеоноры. Он представляет себе ее лицо, ее печальные глаза.

– Алло?

В голосе Элеоноры слышны тревожные нотки – впечатление такое, что она не ждет от позднего звонка ничего хорошего.

– Здравствуйте, это Скотт.

Не дослушав, Элеонора говорит:

– Послушайте, мы ведь уже сделали заявление. Пожалуйста, уважайте наше право на частную жизнь.

– Нет-нет, это Скотт. Художник. Ну, из больницы.

Голос Элеоноры немного смягчается.

– Ох, извините. Просто нас никак не оставят в покое. А ведь он всего лишь ребенок, понимаете? Его мать и отец…

– Понимаю. Почему, вы думаете, я от всех прячусь?

– Мы бы тоже с удовольствием куда-нибудь спрятались. Я хочу сказать, что все это очень тяжело.

– Не сомневаюсь. А мальчик…

В трубке повисает тишина. Скотт понимает: в эту минуту Элеонора раздумывает о том, заслуживает ли он доверия и что можно ему рассказать.

– Джей-Джей? Вы знаете, он почти не говорит. Мы свозили его к психиатру, то есть я свозила. Доктор сказал, что ему нужно время. Поэтому я стараюсь на него не давить. И еще он не плачет. Ему четыре года, поэтому я не знаю, все ли он понимает. Но я все-таки думала, что Джей-Джей будет плакать.

– Думаю, он просто пытается осознать, что произошло, – говорит Скотт. – Это ведь страшная травма. Но все равно, это для него еще и урок того, что такое жизнь и окружающий мир. Дети познают его. Даже такие страшные события помогают им в этом. Они узнают, что самолеты иногда разбиваются, люди умирают.

– Я это понимаю, – соглашается Элеонора.

На какое-то время в разговоре наступает неловкая пауза. Оба – и Элеонора, и Скотт – думают, что еще сказать.

– Дуг, кстати, тоже говорит очень мало, – нарушает молчание Элеонора. – И в основном о деньгах. Мне кажется, эмоционально он все еще не может переварить все случившееся.

– До сих пор?

– Да. Знаете, он не очень-то добр к людям. Может, потому, что у него было трудное детство.

– Правда? Когда, лет двадцать пять или тридцать назад?

Скотт чувствует, что после этих его слов Элеонора улыбается.

– Перестаньте, – говорит она.

Скотту нравится ее голос. Он чувствует в нем теплые нотки, и создается впечатление, что они с Элеонорой давным-давно знакомы.

– Знаете, я не мастер строить беседы. Особенно с женщинами.

– Ну уж нет, на эту наживку я не клюну, – отрезает Элеонора.

Они еще некоторое время разговаривают о разных пустяках. Элеонора встает рано, как и мальчик, а Дуг спит допоздна – потому что поздно ложится. Джей-Джей любит поджаренные тосты на завтрак и в один присест может съесть целый контейнер клубники. Ему нравится наблюдать за насекомыми во дворе. В те дни, когда у Джей-Джея неважное настроение, они с ним сидят на крыльце и приветственно машут водителям проезжающих мимо грузовиков.

– В общем, это обыкновенный ребенок, – подытоживает Элеонора.

– Как вы думаете, он понимает, что произошло? – спрашивает Скотт.

После долгой паузы Элеонора отвечает вопросом на вопрос:

– А вы?

ПЕРВЫЕ ПОХОРОНЫ ПРОХОДЯТ В ВОСКРЕСЕНЬЕ. Предают земле останки Сары Киплинг на еврейском кладбище в Куинсе, над которым возвышаются трубы построенных еще до войны промышленных предприятий. Полиция отвела для фургонов телевидения место у южного входа. День стоит пасмурный, но воздух остается горячим и влажным, словно в тропиках. После полудня синоптики пообещали сильные грозы, и их приближение уже чувствуется в насыщенной статическим электричеством атмосфере. На подъезде к кладбищу со стороны скоростной магистрали Бруклин – Куинс выстроилась целая кавалькада черных автомобилей, в которых сидят члены семьи покойной и ее друзья. Есть среди них известные политики.

В небе кружат вертолеты. Скотт подъезжает к кладбищу на такси. Он одет в черный костюм, который удалось найти в одной из гардеробных в доме Лейлы. Костюм слегка великоват ему в плечах, рукава несколько длиннее, чем требуется. Белая рубашка, наоборот, мала, ее воротничок Скотту явно тесен. Узел его галстука сбился набок. Сам Скотт плохо выбрит, на его лице в двух местах видны порезы.

С самого утра художник безуспешно размышляет над вопросом: почему другие пассажиры самолета погибли, а он выжил?

Выйдя из машины, Скотт просит таксиста подождать. В какой-то момент он вдруг задумывается над тем, будет ли на церемонии Джей-Джей – о чем забыл спросить заранее. Но потом понимает, что вряд ли кому-то придет в голову привезти маленького ребенка на похороны взрослого человека, с которым он даже не был знаком.

Правда состоит в том, что Скотт сам не знает, почему приехал на кладбище. Ведь он не родственник и не друг Сары Киплинг.

Его замечают. Он чувствует на себе взгляды собравшихся, окруживших могилу, и кажется сам себе молнией, дважды ударившей в одно и то же место – природной аномалией. Скотт опускает глаза.

Остановившись на некотором удалении от остальных, он замечает группу мужчин, которые также расположились в сторонке. Один из них Гэс Франклин. Скотт узнает еще двоих – агента ФБР О’Брайена и сотрудника комиссии по ценным бумагам и биржам, чье имя он запамятовал. Все трое кивают ему.

Слушая надгробную речь раввина, Скотт видит, как тучи на небе сгущаются, и размышляет о том, насколько мал и ничтожен человек при земных масштабах, не говоря уже о космических. Оказавшись в одиночестве в океанских волнах, он чувствует себя песчинкой. Люди верят в то, что их интеллект и способность осознавать чудовищность размеров небесных тел и бесконечность Вселенной выделяют их среди других живых существ, населяющих планету. Им кажется, что благодаря этому они занимают особое, привилегированное место. Но на самом деле имеется лишь возможность ощутить собственную ничтожность.

Поднимается ветер. Скотт старается не думать о других жертвах катастрофы, которые вместе с самолетом все еще находятся где-то под толщей океанской воды, – командире экипажа Мелоди, Бене Киплинге, Мэгги Уайтхед и ее дочери Рэйчел. Но в его воображении против воли возникает ужасная картина – тела в темной глубине медленно покачиваются, словно под музыку, которую не в состоянии услышать человеческое ухо.

Когда похороны заканчиваются, к Скотту подходит незнакомый мужчина с военной выправкой и приятным лицом, таким загорелым, словно он всю жизнь провел под горячим аризонским солнцем.

– Скотт? Я Майкл Лайтнер. Моя дочь была…

– Я знаю, – мягко говорит Скотт. – Я ее помню.

Они стоят среди надгробных плит, окруженные белыми статуями памятников. Неподалеку от них возвышается купол мавзолея, на вершине которого хорошо видна скульптура монаха, держащего в руках крест. Он кажется совсем крохотным на фоне возвышающихся городских зданий. Скотту вдруг приходит в голову, что эти сооружения тоже похожи на огромные надгробные плиты и памятники – символы скорби.

– Я где-то прочитал, что вы художник, – Майкл, достав из нагрудного кармана рубашки пачку сигарет, закуривает.

– Верно, я пишу картины, – отвечает Скотт. – Если считаете, что это делает меня художником, то да, вы правы.

– Я пилотирую самолеты и всегда думал, что это делает меня летчиком, – Майкл глубоко затягивается. – Хочу поблагодарить вас за то, что вы сделали.

– За то, что я остался в живых? – уточняет Скотт.

– Нет. За мальчика. Однажды мне довелось совершить аварийную посадку в Беринговом проливе и какое-то время провести в море – правда, у меня был спасательный плот и кое-какие припасы. Так что я представляю, каково вам пришлось.

– Вы помните Джека Лаланна? – спрашивает Скотт. – Еще мальчишкой мне довелось побывать с родителями в Сан-Франциско, и я своими глазами видел, как он плыл через залив и еще буксировал за собой лодку. Он тогда показался мне Суперменом. И я записался в секцию плавания.

Майкл некоторое время молча размышляет над его словами. Он очень приятный человек, уверенный в себе, сдержанный, но ироничный.

– А я помню, как по телевизору показывали запуски космических ракет, – говорит он. – Нил Армстронг, Джон Гленн. Я сидел на ковре в гостиной, и мне казалось, что я чувствую жар от огненной вспышки во время старта.

– Вам удалось слетать в космос?

– Нет. Довольно долго я летал на истребителях, потом обучал других пилотов. В пассажирскую авиацию перейти так и не смог.

– Они вам что-нибудь рассказали? – спрашивает Скотт. – Про самолет?

Майкл расстегивает пиджак.

– С точки зрения механики все вроде бы было нормально. Во время утреннего рейса над морем пилот не сообщал ни о каких неисправностях, а на предыдущей неделе самолет прошел полное техническое обслуживание. Я видел послужной список Мелоди – он совершенно безупречен. Хотя исключать ошибку пилота никогда нельзя. Данных черных ящиков пока нет, но мне дали возможность ознакомиться с записями диспетчерской службы. Там тоже все чисто – никаких сообщений о неисправностях или сигналов бедствия.

– Стоял густой туман, – напоминает Скотт.

Майкл хмурится:

– Это только кажущаяся проблема. Возможна небольшая турбулентность из-за разницы температур, но не более того. Что же касается полета по приборам, то для современных самолетов это нормальная практика, которая не считается фактором риска.

Скотт видит, как с северной стороны появляется вертолет и летит вдоль реки. Он находится слишком далеко, чтобы можно было расслышать шум винтов.

– Расскажите мне о ней, – просит Скотт.

– Об Эмме? Знаете, когда у вас появляются дети, вы думаете: «Раз я ваш отец, значит, вы должны быть похожими на меня». Но это не так. Вы просто проводите часть жизни рядом с ними и, возможно, учите их разбираться в каких-то вещах. Вот и все. – Майкл бросает окурок на влажную землю и наступает на него. – А вы… Вы можете рассказать мне что-нибудь – о полете, о ней?

«О последних моментах ее жизни» – вот что он имеет в виду.

Скотт раздумывает над тем, что он может сказать Майклу. Что его дочь принесла ему выпить? Что шел бейсбольный матч, двое миллионеров, сидящие рядом, о чем-то разговаривали, а жена одного из них болтала о шопинге?

– Она делала свою работу, – отвечает Скотт. – Полет продолжался восемнадцать минут, верно? А я попал на борт буквально перед тем, как убрали трап.

– Понимаю, – говорит Майкл и низко наклоняет голову, чтобы скрыть свое разочарование.

– Она была очень добрая, – добавляет Скотт.

Мужчины еще некоторое время стоят молча. Затем Майкл кивает и протягивает Скотту руку. Тот пожимает ее, думая, что еще следует сказать в этой ситуации, как выразить свое сочувствие. Но Майкл, почувствовав его нерешительность, поворачивается и уходит.

Агенты подходят к Скотту, когда он направляется к такси. Первым идет О’Брайен, за ним шагает Гэс Франклин. Его рука лежит на плече фэбээровца, словно он хочет сказать: оставь парня в покое. Следом за ними спешит сотрудник комиссии по ценным бумагам и биржам. Скотт вспоминает, как его представляли – агент Хекс.

– Мистер Бэрроуз!

Скотт останавливается, держа руку на дверце такси.

– Нам очень не хотелось беспокоить вас сегодня, – говорит Гэс.

– Речь не идет о «беспокойстве», – возражает О’Брайен. – Мы всего лишь делаем свою работу.

Скотт неопределенно пожимает плечами.

– Давайте сядем в машину, – предлагает он. – Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь заснял наш разговор на камеру.

Такси – не седан, а мини-вэн. Скотт сдвигает в сторону заднюю дверь и, нырнув в салон, устраивается на сиденье. Остальные, переглянувшись, тоже забираются внутрь.

– Спасибо, – говорит Скотт. – Меня еще не снимали при помощи спецтехники с вертолета, и я жил прекрасно.

– Да, мы заметили, что вы не очень-то любите телевидение, – хмыкает О’Брайен.

– И вообще средства массовой информации, – добавляет Хекс.

– Как идет расследование? – интересуется Скотт, обращаясь к Гэсу.

Тот смотрит на водителя-сенегальца.

– Вы не могли бы ненадолго выйти и дать нам поговорить? – спрашивает Франклин.

– Это мое такси.

Гэс достает из кармана бумажник и протягивает водителю двадцать долларов, а затем, убедившись, что трюк не сработал, – еще двадцать. Взяв деньги, сенегалец вылезает из машины и прикрывает дверь.

– Со стороны Каймановых островов идет ураган «Маргарет», – сообщает Гэс Скотту. – Нам пришлось временно прекратить поисковые работы.

Скотт закрывает глаза. Маргарет. Мэгги.

– Такие дела, – подытоживает Гэс. – Ирония судьбы. Вы ведь знаете, ураганы принято называть женскими именами.

– Я вижу, вы сильно расстроены, – замечает О’Брайен.

Скотт, прищурившись, пристально смотрит на агента.

– Женщина погибает в авиакатастрофе. А теперь на район, где произошла трагедия, надвигается ураган, который носит то же имя, что и она. Как, по-вашему, я должен реагировать?

– Какие у вас были отношения с миссис Уайтхед? – спрашивает Хекс.

– У вас, ребята, предвзятый взгляд на эту историю.

– Вы так считаете? – В голосе О’Брайена отчетливо звучат нотки сарказма. – Вероятно, причиной этого является наше глубокое убеждение в том, что все люди лгут.

– Если бы я так думал, то вообще не стал бы с вами разговаривать, – отрезает Скотт.

– Да что вы говорите? Это даже забавно, – иронизирует О’Брайен.

– Это не игра, – мрачно произносит Гэс. – Погибли люди.

– При всем уважении, – замечает О’Брайен, обращаясь к Франклину, – ваше дело – выяснять технические причины падения самолета. А все остальное, в том числе человеческий фактор, – наша забота.

– Правда, эти два аспекта могут быть тесно связаны, – добавляет Хекс.

Скотт откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза. Травмированное плечо его уже почти не беспокоит, но в голове нарастает пульсирующая боль – вероятнее всего, это реакция на смену атмосферного давления.

– По-моему, он заснул, – говорит Хекс, внимательно разглядывая лицо Скотта.

– А ты знаешь, кто обычно засыпает в полицейском участке? – обращается к нему О’Брайен.

– Тот, кто совершил преступление.

– Вам, парни, впору выступать на радио, – сердито ворчит Гэс. – В утреннем спортивном выпуске. Там ведущие – такие же трепачи, как и вы. Или в восьмичасовой программе про погоду и пробки.

О’Брайен хлопает Скотта ладонью по груди.

– Мы подумываем о том, чтобы обзавестись ордером и взглянуть на ваши картины.

Скотт открывает глаза.

– Ордером? Чтобы посмотреть на картины?

– Ну да. Это такой листок бумаги, подписанный судьей. Он дает нам возможность ухватить всяких гнусных типов, – поясняет О’Брайен.

– Приходите в четверг вечером, – предлагает Скотт. – Я разолью по картонным стаканчикам белое вино и приготовлю тарелки с сухариками. Вам когда-нибудь приходилось бывать на открытии выставки в картинной галерее?

– Я бывал даже в чертовом Лувре! – рявкает О’Брайен.

– Расследование веду я, – жестко произносит Гэс. – Поэтому никто ничего не будет делать, не поговорив предварительно со мной.

Скотт смотрит в окно машины. Все участники погребальной церемонии уже разошлись. Могила представляет собой вырытую в земле яму, которую заливает моросящий дождь. Двое работников кладбища в плащах, укрывшись под кроной растущего неподалеку от места захоронения вяза, курят сигареты «Кэмел».

– Какое, по вашему мнению, практическое значение могут иметь мои картины? – интересуется Скотт.

Ему действительно хочется это знать. Ведь он провел (или потратил?) целых двадцать пять лет, накладывая краски на холст в тщетной надежде привлечь внимание других людей, но до сих пор так и не преуспел.

– Дело не в том, какие они, – говорит О’Брайен. – Дело в том, о чем они.

– Вы пишете картины, изображающие катастрофы, – поясняет Хекс. – Мы узнали об этом от вашего агента. Сюжеты ваших картин – автомобильные аварии, крушения поездов и тому подобное.

– А это, – подхватывает О’Брайен, – уже может представлять для нас определенный интерес. Возможно, вам надоело рисовать картины про катастрофы, и вы решили устроить что-нибудь похожее на один из ваших сюжетов в действительности?

Скотт смотрит на Хекса и О’Брайена с неподдельным интересом. Его искренне удивляет их странный образ мыслей, позволяющий видеть возможность заговора и злого умысла там, где ни о чем подобном не может быть и речи. Затем переводит взгляд на Гэса, который массирует себе переносицу, словно пытается избавиться от боли.

– И как вы это себе представляете? – снова обращается Скотт к Хексу и О’Брайену. – Я имею в виду, чисто практически. Художник, у которого за душой ни гроша, держащий дома трехногого пса. Каким образом он может устроить такое?

– Такие вещи случаются довольно часто, – заявляет О’Брайен. – В головах маленьких людей, живущих в крохотных квартирках, рождаются чудовищные замыслы. Они начинают их обдумывать, ходят по выставкам оружия, ищут в Интернете инструкции по изготовлению самодельных бомб.

– Я ничего в Интернете не ищу.

– Другие часами сидят в библиотеках. «Заметьте меня, обратите на меня внимание» – вот их мотив. И еще месть.

– Кому? За что?

– Всем. Своим матерям. Богу. Какому-нибудь типу, который когда-то поимел их в спортзале.

– Прямо в спортзале? – уточняет Скотт. – На глазах у всех?

– Вы смеетесь, а я, между прочим, говорю серьезно.

– Да нет, вовсе не смеюсь. Просто мне интересно, как работает ваш мозг. Я, например, привык думать об образах, о цвете. Поэтому ваши умственные построения мне в новинку.

– А почему вы выбираете для своих картин такие странные сюжеты? – спокойно спрашивает Гэс.

– Видите ли, я сам толком не знаю, – отвечает Скотт. – Когда-то я писал пейзажи. А потом… что-то изменилось. Мне кажется, я просто пытаюсь понять, как устроен этот мир. Когда вы молоды, то надеетесь, что ваша жизнь сложится хорошо – по крайней мере, допускаете такую вероятность. Вам кажется, что можете управлять происходящими событиями. Вы считаете, что важно найти свой путь, хотя иногда на самом верху оказываются люди, которые добились успеха благодаря счастливому стечению обстоятельств. Им просто везет. Но на моем пути встали кукурузный виски и моя неудачливость.

– Я сейчас усну, – вставляет О’Брайен.

Скотт, однако, продолжает свой рассказ, отвечая на вопрос Гэса и полагая, что тому действительно интересно:

– Люди встают по утрам и строят планы на день. Они искренне полагают, что их удастся осуществить. Но в этот самый день их поезд сходит с рельсов, на них обрушивается торнадо, или паром, на котором они находятся, тонет.

– Или их самолет падает.

– Да. В моих картинах катастрофы играют роль метафор. По крайней мере, так было еще десять дней назад. Тогда я думал, что изобразить на картине крушение самолета – это всего лишь способ скрыть от окружающих разрушение моей собственной жизни.

– Значит, авиакатастрофу вы тоже нарисовали, – говорит Хекс с обвинительными интонациями в голосе.

– Что ж, мы посмотрим на эту вашу работу, – добавляет О’Брайен.

Глядя в окно такси, Скотт видит, как кладбищенские рабочие бросают окурки на раскисшую от дождя землю и берутся за лопаты. Он вспоминает, как в жаркий августовский день познакомился с Сарой Киплинг на фермерском рынке. Он помнит ее слабое рукопожатие и принужденную улыбку. Почему в земле осталась лежать она, а не он? Потом Скотт думает о Мэгги и о ее дочери. Они обе где-то на дне океана, а он здесь, в Нью-Йорке, живой и здоровый. Дышит, двигается и даже ведет беседу – вроде бы об искусстве, а на самом деле о смерти.

– Приходите в любое время, – обращается он к О’Брайену и Хексу. – Вы знаете, где находятся мои картины. Только не забудьте зажечь свет.

Он доезжает на такси до Пенсильванского вокзала. Скотт догадывается, что, поскольку журналистам было известно о похоронах, кто-то из них вполне мог последовать за ним. Входя в помещение вокзала, он успевает заметить, как у обочины тормозит зеленый джип-паркетник, из которого на тротуар выпрыгивает мужчина в джинсовой куртке. Скотт быстро спускается в метро на платформу номер три, с которой поезд должен отправиться в центр города. Затем делает петлю и перебирается на платформу, с которой поезда идут в сторону окраины. На противоположном перроне он замечает своего преследователя. В руках тот держит фотоаппарат. Когда к платформе, на которой стоит Скотт, уже приближается поезд, мужчина успевает заметить преследуемого и поднимает камеру к лицу, чтобы сделать снимок. Скотт прикрывает лицо рукой и отворачивается. Поезд со скрежетом тормозит. Скотт входит в вагон и опускается на сиденье, по-прежнему прикрывая лицо ладонью. Сквозь растопыренные пальцы он наблюдает за происходящим на противоположной платформе. Затем чувствует толчок – поезд начинает набирать скорость. Скотт успевает заметить, что человек в джинсовой куртке продолжает держать фотоаппарат наготове.

Проехав в сторону окраины три остановки, Скотт выходит из вагона и садится в автобус, идущий в обратном направлении. Он чувствует, что оказался в совсем другом мире, полном подозрительности и недоверия. Здесь нет времени для абстрактных мыслей. Быть художником означает жить в реальности и в то же время вне ее. Там, где инженер видит форму и функцию, художник видит нечто совершенно другое. Для инженера тостер – это электромеханическое устройство, подвергающее кусочки хлеба тепловой обработке. А для художника это аппарат, создающий, по крайней мере, иллюзию домашнего уюта и комфорта. Если же попытаться представить тостер в виде живого существа, скажем, человека, то это будет пожиратель хлеба. Раз за разом он открывает рот, в который вставляются все новые и новые хлебные ломти. Бедный, бедный мистер Тостер. Его проблема в том, что он никогда не сможет насытиться.

На ланч Скотт съедает тарелку овсянки. Он все еще во взятом напрокат черном костюме, узел его галстука по-прежнему скособочен. Скотту почему-то кажется, что, переодевшись сразу же после возвращения с похорон, он проявит неуважение к погребенной. О смерти нельзя забывать так легко и быстро. Поэтому он садится за стол и поглощает кашу, одетый как владелец бюро ритуальных услуг.

Он стоит у раковины, моет тарелку и ложку, когда входная дверь в апартаменты с шумом открывается. Скотт знает, что это Лейла – о том говорит стук каблуков и запах дорогих духов.

– Вы одеты? – громко спрашивает она, подходя к двери кухни.

Скотт ставит тарелку в сушилку.

– Да, все в порядке, – отвечает он. – Знаете, я все время думаю, зачем вы держите здесь столько посуды и других вещей. Ковбои путешествовали по стране, имея при себе всего одну тарелку, ложку и вилку.

– Вы хотите сказать, что вы ковбой?

Скотт возвращается в гостиную и садится на диван. Лейла приподнимает покрывало с крышки бара и наливает себе что-то в стакан.

– Вы что, стараетесь держать спиртное в тепле, или…

– Я алкоголик, – говорит Скотт. – Во всяком случае, мне так кажется.

Лейла отхлебывает глоток напитка.

– Вот как. Вам так кажется.

– Думаю, что не ошибаюсь. Во всяком случае, если я начинаю пить, то остановиться уже не могу.

– Мой отец – самый богатый алкоголик на планете. Журнал «Форбс» как-то опубликовал статью про то, что он, должно быть, за год выпивает элитного спиртного на триста тысяч долларов.

– Это достойно того, чтобы отметить на надгробной плите.

Лейла улыбается и, сбросив туфли, садится на диван, поджав одну ногу под себя.

– Вы надели костюм Сержа, – говорит она.

– Извините.

Скотт инстинктивно хватается за галстук.

– Ничего страшного. Он сейчас, кажется, в Румынии – в поисках своего следующего эпического траха.

Скотт смотрит на ее стакан. Лейла пьет шотландский виски. По окну стекают струи дождя.

– Однажды я съел грушу в пустыне штата Аризона, – говорит он. – Это оказалось лучше, чем любой секс, который у меня когда-либо был.

– Будьте осторожны, – предупреждает Лейла. – Я могу воспринять это как вызов.

После того как она уходит, Скотт несет ее стакан в кухню и моет, пустив воду сильной струей. В стакане еще остается немного виски, и, прежде чем вылить его в раковину, Скотт вдыхает знакомый запах. «Наша жизнь полна соблазнов», – думает он и ставит вымытый стакан вверх дном в сушилку.

Затем Скотт отправляется в спальню и, не снимая костюма, ложится на кровать. Он пытается представить, что такое быть мертвым. Ему это не удается, и тогда он выключает свет. Капли дождя барабанят по оконному стеклу и подоконнику. Скотт смотрит на потолок. Белый интерьер апартаментов напоминает ему нетронутый холст. Словно тот, кто попадает сюда, должен за время своего пребывания в этой странной квартире решить, как ему жить дальше.

«Интересно, какие картины я теперь буду рисовать», – думает Скотт.