Оказывается, медовый месяц может случиться дважды.

После нескольких лет разлуки Дмитрий никак не мог насытиться близостью с женой – ее ласками, поцелуями, прикосновениями к бархатной коже, ее голосом, волосами, стонами и смехом. Вот и сейчас: Агриппина, обнаженная, шла к двери, а боярин любовался ее широкими бедрами, мягкими движениями, россыпью волос на плечах и спине – и в мужчине снова нарастало жгучее желание…

Словно специально поддразнивая, супруга накинула на плечи цветастый самаркандский халат только перед дверью, вышла наружу. Вскоре створка распахнулась, мальчик в зеленой атласной рубашке и полотняных штанах занес корзинку, быстро расставил на стол немудреную снедь: кувшин с широким горлышком, моченые яблоки и соленые огурцы, миску кураги, миску орехов, лоток с чем-то мясным – судя по запаху, жаркого. То ли заячьи почки, то ли лебединая печень, то ли просто протомившиеся несколько часов в печи куропатки.

Слуга молча исчез, а вернувшаяся Агриппина скинула халат, полюбовалась угощением, выбрала себе яблоко, откушала, потом еще одно, пальцами добыла в лотке кусок мяса, дошла с ним к мужу, положила супругу в рот, позволила дочиста облизать пальцы, поцеловала в губы и прошептала:

– Я велела приготовить твою ферязь и нарядный пояс. Как ни хорошо с тобой, суженый мой ряженый, но если ты не появишься на службе, то вполне можешь потерять место. Князь Иван Плетень, знамо, записал в разряде, что по важным делам государевым ты отослан. Однако же ныне невесть кто в свите царевича Юрия заправляет, и даже до меня слухи недобрые стали доходить.

– Нешто Иван Михайлович не справляется? – притянул и опрокинул жену на перину Дмитрий, навис сверху. – Не может такого случиться!

– Разве ты не ведаешь, Дима? – сползла улыбка с лица Агриппины, и она удержала супруга над собой. – Твой добрый покровитель, князь Иван Шуйский, еще полтора года назад скончался…

– О-о-о, проклятье! – Нега моментально слетела с боярина. Он отпустил жену, поднялся, дошел до стола. Схватив кувшин, жадно стал пить через край дорогое фряжское вино, не ощущая его вкуса.

– Прости, милый… Я полагала, сие известие дошло до всех… – Женщина тоже поднялась, подошла сзади, обняла за плечи, прижавшись теплым мягким телом к его спине. – Я знаю, ты его очень любил.

– Прямо отец родной, – сухо согласился Дмитрий Годунов.

Думал боярин, понятно, совсем о другом.

Сейчас, прямо в эти самые дни и часы, в Суздале находится старший брат государя Ивана Васильевича, ожидающий своего возведения на престол. О сем не знает никто, кроме него, постельничего Дмитрия Годунова. И привез наследника тоже он, Дмитрий – сам, своею волей через все дозоры порубежные проведя. Выходит, так теперь складывалось, что именно он, Дмитрий Годунов, во главе заговора по низложению царя оказался?! Главный крамольник! От неприятного предчувствия топора у боярина так жутко зачесалась шея, что он повел из стороны в сторону подбородком.

– Не печалься так, милый! – поцеловала его в спину супруга. – Прямо сердце кровью обливается, на тебя глядючи.

«А ведь ее тоже казнят! – вдруг подумалось Годунову. – За такие деяния не токмо виновного, всю семью изменников запросто в проруби утопят!»

Он повернулся, запустил пальцы в волосы Агриппины, стал целовать ее носик, ее щеки, глаза.

– Недоброе что-то? – моментально ощутила его чувства жена.

– Я очень тебя люблю, душа моя, – прошептал Дмитрий. – Без тебя мне жизни нет.

– Я очень тебя люблю, душа моя. Без тебя мне жизни нет, – точно такие же слова, тоже жене и в эти же самые минуты прошептал Иван Васильевич, держа в ладонях еле теплую руку своей ненаглядной Анастасии.

– Как хорошо с тобою рядом, любый мой, – слабым шепотом ответила лежащая в постели маленькая худенькая женщина с белыми от слабости губами. – Какая хорошая была у меня жизнь… Все мечты исполнились…

– Нет, нет, Настенька, мечтай! – взмолился царь. – Мы и новые исполним!

– Устала я очень, Ваня… – вздохнула царица. – Дозволь немного поспать.

– Спи, душа моя, спи… – согласно кивнул Иоанн.

Женщина опустила веки.

Государь всея Руси еще немного посидел рядом, прислушиваясь к слабому дыханию. Затем осторожно поднялся и вышел из опочивальни в соседнюю горницу. Из нее – в просторную залу, поднялся по трем ступеням к креслу с высокой резной спинкой и массивными подлокотниками, опустился на трон и замер, погрузившись в тяжелые думы.

Сюда, в село Коломенское, царь увез захворавшую супругу потому, что в Москве Анастасия постоянно жаловалась на духоту. Но, увы, вдали от столицы легче ей не стало.

В залу осторожно вошли ближние, доверенные люди: дьяк Алексей Адашев, изрядно раздобревший на почетной придворной службе – в величаво вышагивающем боярине в ферязи с золотым шитьем, в бобровой шапке было уж не узнать того шустрого юнца, что стелил новобрачным их первую постель; митрополит Макарий, ничуть не изменившийся за минувшие годы, и следующий за ним по пятам протопоп Сильвестр, обзаведшийся солидной окладистой бородой; князь Воротынский, так и оставшийся Рюриковичем: гордым знатным князем в дорогой тяжелой шубе, опирающимся на резной золоченый посох.

– Известия новые пришли, государь, – кашлянул Адашев. – Дела воли твоей ждут.

– Что за вести? – негромко спросил царь.

– В Ливонии город Фелин дозорами нашими передовыми взят! – раскатисто ответил князь Воротынский. – Магистр ордена Тевтонского Вильгельм фон какой-то в полон сдался. Ныне в Москву его везут. Поход султана Селима на Астрахань так же провалился полностью. Из сорокатысячной армии его токмо несколько сотен янычар до дому живыми возвернуться смогли. Гарнизону астраханскому я повелел порох и пушки новые отправить, ибо басурмане, мыслю, одним походом не успокоятся.

Государь сидел на троне, глядя в дальний угол зала, и никак не отвечал.

Митрополит, постукивая посохом, подошел почти вплотную, спросил:

– Как Настенька наша, чадо?

– Спит, – прошептал Иоанн.

– Может, пойдем проведаем?

– Да! – На это царь отреагировал моментально и впереди патриарха устремился в опочивальню.

Женщина, слабо дыша, спала под присмотром сразу пяти нянек.

– Помолись за нее, отче, – попросил царь.

– Помолюсь, – подошел ближе митрополит, перекрестился, положил руку на крест, что-то зашептал. По опочивальне пополз слабый запах ладана.

– Если она не исцелится, я постригусь в монастырь, – неожиданно сказал Иоанн. – Жизнь без Настеньки мне ни к чему.

– Даже не думай, чадо!!! – резко обернулся к нему митрополит. – Не себе ты принадлежишь, а земле русской и вере православной! Не о себе думать тебе надлежит, а о долге своем пред небом и людьми! На кого державу бросить намерен?! Опять семибоярщине на поругание?!

– Коли долг мой таков, за что мне кара сия? Отчего Господь радость единственную мою отнимает?

– Каждый христианин испытания, Господом посылаемые, должен принимать с достоинством! Переносить с честью! Сие есть долг твой христианский!

– Вот и посвящу себя Господу, молитвам и плоти умерщвлению… – прикусил губу Иоанн. Упрямо мотнул головой: – Не нужно мне без Насти ни жизни, ни царствия. Постригусь!

– Не пострижешься, – подступил к нему Макарий. – Покуда я митрополит земель православных, ни одна обитель постриг твой не примет. На троне твое место, на нем долг свой исполняй! – Пастырь гневно пристукнул посохом. И тут же послышался слабый стон.

– Настенька?! – кинулся к постели Иоанн. – Разбудили?

– Ванечка, – протянула к нему руку царица. – Ванечка, любый мой. Как хорошо… Еще раз тебя увидеть.

– Всегда с тобою, душа моя… – присел рядом царь.

– Детей наших… береги… – попросила Анастасия, опуская ладонь ему на руку, и закрыла глаза.

На этот раз навсегда.

И впервые в своей жизни государь всея Руси заплакал.

На похоронах царицы властитель православных земель был не просто печален – он был почти безумен. Братьям: родному Юрию, двоюродным Владимиру и Александру пришлось нести его за гробом буквально на руках – закинув руки царя себе на плечи. Боярин Годунов лицезрел сие собственными глазами, следуя в траурной процессии в десятке шагов за правителем всея Руси. Место постельничего он удержал, за несколько дней восстановив порядок в своей службе, благо опыт имелся, и теперь мог считаться довольно приближенным, ибо среди худородной свиты царя он оказался одним из знатнейших.

После похорон своей любимой Иван Васильевич замкнулся, забросил все государственные дела и общался разве только с митрополитом Макарием. Слухи о сих беседах ползли самые недобрые, но Дмитрию Годунову было не до них. Потратив больше месяца, дабы привести двор царевича Юрия к надлежащему виду и изгнав проворовавшихся в безнадзорности слуг, постельничий нанес визит на подворье Шуйских, за бездетностью Ивана Плетня перешедшего к Александру Борисовичу Горбатому-Шуйскому.

– Я уж заждался тебя, боярин. – Князь принял его все в той же, хорошо знакомой Дмитрию Годунову горнице. Вот только к постельничему он отнесся без той дружеской близости, что случалась при князе Иване Плетне: сам сидел в кресле, гостю же сесть не предложил. Сам вино пил из златого кубка с самоцветами и яблоками в патоке закусывал, гостя же и глотком не угостил. И отчета потребовал, как от слуги: – Сказывай, что сделал по поручению нашему?

Постельничий, глядя на толстяка в собольей шубе и шитой золотом ферязи, в вытертой войлочной тафье, с длинной бородой, по краям каковой были сплетены две косицы с шелковыми ленточками, сильно засомневался – а надо ли отвечать? Однако отдыхающий в Суздале старший царский брат и угроза оказаться главным крамольником заставили Дмитрия наступить на горло своей гордости.

– Чего молчишь, боярин? – прихлебнув вина, поинтересовался Александр Борисович.

Годунов красноречиво оглянулся на дверь, повел плечами и сказал:

– Гость наш дорогой еще три месяца тому на Русь приехал. Ныне отдыхает после пути долгого недалече от Москвы.

– Эк оно все вовремя сложилось! – обрадовался князь, взял дольку яблока, кинул в рот, облизал пальцы. – Скачи, скажи, чтобы до лета потерпели. До приезда… э-э-э-э… гостя дорогого разговоров серьезных я не начинал, дабы пустыми не оказались, но намеки позволял, ответы слушал, и уж теперича все как по маслу покатится. Надобно мне с боярами некоторыми встретиться, мнение их испросить. Но к лету при любом раскладе буду готов.

– Письмо тебе надобно написать, княже, – ответил Дмитрий Годунов.

– Какое письмо?

– Кто я таков, чтобы обещания великие раздавать? – развел руками постельничий. – Всего лишь слуга худородный, сын боярский, младший потомок в роду. Без письма собственноручного от второго человека в русской державе гость моим обещаниям не поверит. Коли же ловушку от государя заподозрит, так и вовсе за пределы наши скрыться способен.

– Какая ловушка?! – снисходительно засмеялся князь. – Иоанн ныне совсем умом тронулся!

После таких слов постельничий опять испуганно оглянулся на дверь.

– Да пустое! – махнул рукой Александр Борисович. – В моем доме изменщиков нет.

– Гость московских новостей не ведает… – Боярин Годунов все же предпочел более обтекаемые и безопасные фразы. – Да и не разбирается в делах здешних совсем. Письмо ему надобно обережное. Тогда поверит.

– Что не разбирается, сие нам на руку… – кивнул князь Горбатый-Шуйский. – Его дело на троне сидеть да в церковь ходить. С остальным сами как-нибудь управимся.

Дмитрий промолчал.

Хозяин дворца крякнул, поднялся, отошел в дальний угол к пюпитру с чернильницей, потянул с полки лист беленой бумаги. Примерно с четверть часа что-то писал, иногда презрительно фыркая, затем помахал листком, высушивая чернила, сложил его краями к середине, капнул со свечи немного воска, подул, остужая, вдавил в твердеющую массу печатку, не снимая ее с пальца. Протянул боярину:

– Вот, держи. Отправляйся сегодня же!

Годунов поклонился и вышел за дверь.

Путь по накатанному зимнику оказался легким и быстрым. Всего за две недели Дмитрий домчался до Суздаля, отдал письмо, поделился новостями, отдохнул. Через неделю с огромным облегчением поскакал обратно.

Вот и все – он больше в заговоре не главный! Теперь он просто посыльный, гонец. Теперь всегда может сказать, что свитки-грамоты возил, а что в них – не ведал. Теперь ему при неудаче не плаха, а разве что опала полагается. В худшем случае казнят его одного. Агриппину, семью не тронут. Слишком мелкая сошка, чтобы весь род искоренять.

Иногда так приятно чувствовать себя мелким, жалким, худородным и никому не нужным человечком!

Постельничий заказал в Юрьевской церкви благодарственную службу – и спокойно вернулся к своим делам, выгадывая для казны то копейку, то другую при закупке свечей и масла, заставляя ткачих тщательнее следить за станками и дольше выбеливать на зимнем солнце льняное полотно, самолично выверяя раскрой ткани на белье.

При Дмитрии Годунове закупки вина и рыбы к княжескому столу, мехов для одежды, олифы для ремонта стали несказанно дешевыми, поражая бывалых писарей. Они ведь не знали, что поставлял все это Годунов из своих личных, считай, припасов. Связи в северных землях у боярина остались, и заказывал он все товары напрямую, считай что у рыбаков на ставнях и у голландских торговцев на причалах, оставляя местным приказчикам лишь малую денежку за хлопоты.

Народ же отпраздновал Масленицу, стал готовиться к Пасхе – и из Кремля наконец-то пошли слухи, что государь отошел, успокоился, справился с кручиной, снова вернулся к делам державным и даже дал Макарию согласие на новый брак. Посольский приказ уже начал подбирать для него супругу. Сам подбирать – смотра невест государь не захотел, ибо после Анастасии глаза его ни на кого не глядели…

На светлый праздник Пасхи Иван Васильевич показался на людях на праздничном богослужении. Внешне спокойный и крепкий, с развернутыми плечами и румянцем на щеках. Однако молчаливый и неулыбчивый. Улыбаться царь научился только к концу лета, когда двадцать первого августа пошел под венец с кабардинской княжной Марией, скрепляя навеки союз не столько мужчины и женщины, сколько Руси и кавказских народов.

К сему времени Дмитрий Годунов начал уже забывать о заговоре, но студеной зимой, сразу после крещения, присланный прямо на половину царевича холоп передал боярину повеление явиться к князю Горбатому-Шуйскому. А когда Годунов пришел на подворье, ему сказали через день быть готовому к выезду…