Строить стену начали сразу после Рождества. Два десятка розмыслов пилили лед на Москва-реке, возле Боровицких ворот, грузили на сани, везли к Грановитой палате и складывали перед ней брусок за бруском. За неполную неделю главная площадь православной державы оказалась перегорожена от Благовещенского до Архангельского собора прозрачной стеной шести шагов в ширину и на полтора человеческих роста высотой. Мороз крепко сковал ледяные блоки между собой, и теперь твердыня сия мало уступала прочностью твердыне каменной.

Царская прихоть вызвала среди челяди немалое любопытство, а когда стало известно, что к полудню второго января послы иноземные призваны во дворец на пир и потеху, то к указанному времени в московскую твердыню заявились все, кто только имел право проходить через ворота. Постельничий царевича Юрия, знамо, подобную привилегию имел.

Князю Ивану Михайловичу очень быстро пришлось не по нраву безделье одного из слуг, и он потребовал, чтобы Дмитрий Годунов к службе все-таки являлся. Во дворце царевича молодой боярин обнаружил, что тридцать два рубля ему полагалось вовсе не за застилание постели, как казалось из названия должности, а за присмотр за целой городской службой: мастерскими по изготовлению холстов, пошиву белья и ремонту помещений, амбарами с припасами, постельной казной и закупкой разных насущных вещей, надобных в обиходе – от свечей для спальни до щелока в баню.

По счастью, три года среди холмогорских купцов дали Дмитрию хороший опыт ведения дел. Он привел в порядок расходные книги, произвел учет припасов, снизил затраты – и князь Иван Плетень, глядя на старания помощника, не без облегчения скинул на него все хлопоты малого княжеского двора.

В общем, привратная стража боярина Годунова знала хорошо, зело уважала и встретила его и Агриппину низкими поклонами. Молодой человек достойно кивнул в ответ и по хрусткому снегу повел одетую в соболью шубу и бобровую шапку жену через двор, к плотной толпе князей и думных бояр, также явившихся с супругами. Он кланялся, здоровался, поздравлял с праздниками всех знакомых и незнакомых, и так влился в ряды ждущих обещанной потехи царских слуг, выбирая свободное место.

Толпа зашевелилась, загудела, склонилась в поклоне – это на крыльце Грановитой палаты появились государь и царица. Он – высокий и широкоплечий двадцатичетырехлетний богатырь с короткой курчавой бородкой, в красной собольей шубе, усыпанной самоцветами, и такой же нарядной шапке. Она – в шубе чисто-белой, без украшений, и в песцовой шапке, повязанной сверху пуховым платком цвета свежего снега.

Иван Васильевич махнул рукой. На площадь вышла сотня стрельцов в красных, как царская шуба, кафтанах, выстроилась под крыльцом. Прозвучала неслышная издалека команда.

Короткая заминка… Вдруг собравшаяся толпа качнулась от слитного оглушительного залпа – а от ледяной стены во все стороны полетело белое крошево. Ввысь в чистое небо поплыл белый пороховой дым, царица охнула, кинулась к государю, испуганно спряталась на его груди. Иван Васильевич с нежностью обнял любимую, поправил шапку, указал вниз, что-то говоря. Анастасия кивнула, прижалась щекой к царственному супругу, глядя на растрескавшуюся морозную твердыню.

Агриппина вдруг тоже прижалась к мужу, и Дмитрий, не удержавшись, обнял свою ненаглядную, поцеловал ее в губы.

Пищали громыхнули новым залпом. Потом еще и еще. Стрельцы палили на удивление часто, тяжелые пули раскалывали ледяные кирпичи, секли площадь по сторонам острыми осколками, подкидывали крошево чуть не на высоту крыш. Не прошло и получаса, как стена исчезла, оказалась снесена если не до основания, то до высоты колена. Прозвучал четкий стук прикладов, стрельцы удалились. Государь вскинул руку, что-то сказал, поклонился. На звонницах празднично запели колокола, извещая Москву, что бояться нечего.

Святки же на дворе! Что ни творится – все к веселью!

Царь обнял жену, увел во дворец. Следом на крыльцо стали подниматься князья и иноземные послы, думные бояре, дьяки, воеводы, подьячие, прочие слуги, удостоенные приглашения на пир.

Дмитрий Годунов по званию числился на уровне подьячих – старший слуга, но младшего брата, и потому место ему отвели совсем далеко от царственной пары – в третьем ряду от входных дверей. Там, где ничего не видно и не слышно. Но тем не менее он был приглашенным гостем на царском пиру! Мог ли хотя бы мечтать о сем младший худородный мальчишка, всего лишь семь лет назад гонявший зайцев на отцовском лугу?

Отведав вина и белорыбицы, лебединого мяса и сладких грушевых долек в патоке, крикнув здравицы царю и его ненаглядной Анастасии, супруги Годуновы засиживаться не стали и сразу после ухода государя тоже покинули пир, с облегчением оказавшись на морозном воздухе после душной и жарко натопленной трапезной.

Пока тянулось празднество – отзвонили колокола, разошлись служивые люди, подворники успели убрать ледяное крошево, и Кремль выглядел теперь просто и обыденно: безлюдная мостовая из дубовых бляшек, строгие стены церквей с золотыми маковками, вид за реку на ровное и заснеженное пустынное Замоскворечье. Однако едва супруги вышли из Фроловских ворот – на них тут же обрушилось разгульное веселье святок. Над просторным торгом Китай-города, раскинувшимся перед стенами Кремля, витали запахи свежих пирожков, дыма, вина и дегтя; рычали ручные медведи, кричали и пели скоморохи, хохотали дети и девки, катаясь с ледяных горок в ров перед крепостью. Бесплатно – по склону, за деньги – с высоченной бревенчатой горы, срубленной у Москва-реки. С северной стороны площади устроили представление кукольники, с южной – кружились карусели, гигантские шаги, раскачивались высоченные качели. А между ними торговцы разносили сбитень, баранки и калачи, предлагали платки и ледянки, пастилу и медовые орешки, шапки и рукавицы, готовы были налить вина или угостить печеной рыбой или тушеным мясом.

– Ух, как же давно я с горки не каталась! – прижавшись к мужу, просительным тоном сказала Агриппина. – Можно разок?

Дмитрий изумленно вскинул брови: в собольей шубе с ледянки?

– Ну, хоть на качелях покачаться!

– Бесовство все это… – вздохнул постельничий.

– Спасибо! – чмокнула его в щеку супруга и устремилась вперед.

Вскоре она со счастливым смехом взмывала на широкой доске на трехсаженную высоту, падала обратно и снова взмывала вверх, подбадриваемая криками собравшихся у столбов парней. При каждом взлете качелей встречный ветер норовил задрать женщинам подол – а кто из мужчин удержится от возможности подсмотреть обнаженные дамские ножки? Потому-то, как ни проклинали святые отцы с амвонов сие богохульное развлечение – оно оставалось любимым как у парней, так и у красивых женщин.

– Сильнее, княгиня! Веселей! – подбадривали Агриппину зеваки. Однако, к скрытому удовольствию боярина Годунова, с тяжелым подолом шубы ветру было не совладать. И недоступность юной ладушки лишь распаляла средь хмельных гуляк горячий азарт: – Ай, краса юная! Бросай качели! Давай на жеребце лихом покатаю! Ай, краса, пошли с горок кататься!

Распаленная, розовощекая Агриппина наконец спрыгнула с качелей в объятия мужа, крепко и счастливо его поцеловала, вызвав завистливый гул. Супруги стали пробиваться через шумную толпу. Приосанившись, Дмитрий остановил торговца, взял себе и жене по ковшу горячего сбитня, горсть ягодных цукатов. Не потому, что успел проголодаться, а просто поддавшись настроению и хлебным ароматам. От пряного варева у женщины повалил изо рта густой пар.

– Скажи, Дима, я похожа на дракона? – дохнула в сторону она. – Хоть на маленького?

– Боярин Годунов! – Постельничий замер, оглядываясь. Рядом сдернул с головы лисий треух холоп в синем зипуне с красными шнурами. Коротко поклонился: – Князь Иван Михайлович на пир тебя с супругой приглашает. Завтра пополудни.

– Передай благодарность нашу. Придем всенепременно, – кивнул Дмитрий.

– Ага… – Холоп исчез в толпе.

– Это только завтра, да? – взяла его за локоть Агриппина. – А давай переоденемся, да с горки кататься вернемся?

Боярин Годунов прикусил губу, глянул в спину уходящего холопа и шепотом ответил:

– А давай!

Князья Шуйские приняли бояр Годуновых со всем уважением: и встретили на крыльце, и вина заморского выпить поднесли, и расцеловали в честь праздника, и расстегай с соленой семгой, что Агриппина самолично испекла, приняли с уважением. За столом посидели в хорошо знакомой Дмитрию Годунову горнице – к удивлению постельничего, на праздник Иван Плетень пригласил всего лишь одну пару.

Поговорили о дровах, о погоде, об ожиданиях на будущий год, выпили петерсемены за Рождество и за грядущее Крещение, порадовались празднику.

– А мы с мужем с горки вчера катались! – призналась расслабившаяся от вина Агриппина. – И на качелях качались. Здорово как… Я, как замуж выходила, мыслила: все, забавы кончились! Взрослая теперь. А как святки начались, опять детство в душе проснулось!

– У нас во дворе качели стоят… – неожиданно накрыла ее руку ладонью шестидесятилетняя на вид княгиня. – Хочешь, пойдем, согрешим?

– Хочу! – встрепенулась боярыня.

Женщины засмеялись и поднялись:

– Вы тут пока скучайте, – весело пожелала княгиня. – Может статься, мы еще и вернемся!

Князь Иван Плетень сделал неопределенный жест рукой – но слуга понял, разлил по золотым кубкам вино и вышел за дверь.

– За здоровье государя нашего, Ивана Васильевича! – достаточно громко провозгласил Иван Михайлович.

– Долгие лета царю Иоанну! – поддержал его Дмитрий. На тот случай, коли слуга задержался за дверью.

Они немного отпили красного терпкого напитка, и Иван Плетень спросил:

– Ты вчера все видел, боярин?

– Да, княже, – кивнул Годунов, вспоминая, как разлеталась под пулями ледяная стена.

– То Иван Васильевич не Анастасии своей хитрость боя пищального показывал, как все царедворцы бают, – покачал головой князь. – Не жену вовсе государь развлекал. То он нам всем, Рюриковичам знатным, силу новую демонстрировал. Бах! Бах! Бах! И нету ужо стены крепостной! Этих самых стрельцов за годы минувшие царь ужо больше двадцати тысяч набрал. По зернышку, по зернышку. В одном городе сотня, в другом сотня, в крепостицах по пять десятков, в Москве пять тысяч. А вместе сложить… – Иван Михайлович сжал кулак. – Да еще опричная тысяча его тоже в Москве! С холопами всеми тоже, почитай, тысячи три. А приказ Стрелецкий трудится и трудится, старается, все новых и новых простолюдинов в полки набирает. Коли так и дальше пойдет, боярин, года через три-четыре и мы, и ополчение наше царю и вовсе без надобности окажемся. Одной своею силой сможет и ворога внешнего любого разнести, как ту стену ледяную, и бунт хоть какой подавить…

Иван Михайлович отпил вина. Покачал головою, повторил:

– Коли так и дальше пойдет, лет через пять не надобны мы станем государю. Все рода древние и знатные с детьми боярскими в один ровень окажутся, и не будет меж настоящим Рюриковичем и худородным служивым последним никакой разницы!

Дмитрий Годунов согласно кивнул, хотя его сия грусть особо не встревожила. Ведь сам он исходил как раз из тех самых «худородных», равняться с которыми потомок князя Андрея Ярославича никак не желал.

– Выходит так, боярин, придется мне письмо брату царскому писать и своим именем на трон законный его приглашать, – поднял голову князь. – Коли государя Ивана Васильевича не остановить, на правителя разумного не поменять, все устои державные прахом пойдут. Не будет здесь ни смерда, ни князя, ни крестьянина, ни боярина, а лишь рабы бесправные, и над ними токмо царь Иван, единственный из всех власть имеющий, возвысится.

Постельничий опять согласно кивнул.

– Но зело тревожит меня мысль о том, что письмо сие в руки чужие попадет, – наконец признался хозяин дома. – Это ведь путь на плаху верный.

– Коли гонец грамоту повезет, – ответил боярин Годунов, – то опасность сия имеется. Уж больно заметен посыльный таковой. Ему и по нашим дорогам мчаться, и посты порубежные обходить, и чужой стороной ехать. Порубежники наши не глупы. Могут и заметить, и обыскать. А уж свиток при всаднике найти дело нетрудное. Иной расклад выйдет, коли купец в Крым отправится. Их туда каждый день по десятку отчаливает, примелькались. Мытари у них не свитки, а товар ищут. Спрятать же письмо на корабле огромном проще простого. Дырку коловоротом в балке прокрутить, свиток сунуть, сучком заткнуть, и ни одна собака не сыщет, даже если подозрение появится. Я так мыслю, Иван Михайлович, шитик мне с твоей помощью купить нужно. Загружу медом, дегтем да железом и отправлюсь. Дело сие обыденное, никто и внимания не обратит. И серебро, потраченное даром, не пропадет. С прибытком все тебе, княже, возверну.

Князь Иван Плетень надолго задумался, решительно кивнул:

– Быть по сему! – И решительно опрокинул остатки вина в рот. Поднялся: – Пойдем, боярин, снежками в жен покидаемся. Пусть знают, кто в доме хозяин. А то ишь, манеру взяли. «Скучайте!» – сказывают.

Три зимних месяца позволили постельничему хорошо подготовиться к поездке: за недорого по холодному времени купить крепкий ушкуй – шитиков хороших не нашлось. Не спеша, сберегая каждую копейку, выбрать недорогой, но качественный товар. А в конце марта даже загрузить трюмы. Корабль, конечно, еще стоял на берегу. Однако половодье, понятно, снимет его оттуда без особых хлопот.

В начале апреля на Москва-реке начался ледоход. После чего князь Иван Михайлович Шуйский наконец решился и начертал заветную грамоту. Подписал, скрепил личной печаткой, передал постельничему. Постельничий, как и обещал, надежно спрятал ее на корабле.

К середине месяца в реке стала подниматься вода, и Дмитрий Годунов впервые за год достал из сундука свой прежний, «простолюдинский» кафтан, попрощался с супругой и отправился на корабль ждать нужного часа. Когда он ступил на палубу, вода уже смывала мусор возле килей. Примерно через час ушкуй начал раскачиваться, а еще через час…

– Боярин, боярин! Дмитрий Иванович!

– Чего тебе?! – недовольно рявкнул уже готовый к отплытию постельничий на запыхавшегося холопа, прыгающего на глинистом берегу.

– Князь Иван Михайлович к себе кличет! Велел передать, с сокровищем!

Дмитрий Годунов ругнулся, приказал корабельщикам привязаться к дереву, нырнул в трюм, выскочил, сошел на берег, побежал к близкой Москве.

Князь Шуйский встретил его, напряженно вышагивая от стены к стене.

– Беда какая, Иван Михайлович?! – тяжело дыша, спросил постельничий.

– Токмо сегодня гонец добрался, боярин, – остановился хозяин дома. – Хан Дервиш-Али взбунтовался. Русских советников и купцов вырезал, дружбу с Крымским ханством и османским султаном провозгласил, татар созывает. У нас, так получается, уж два месяца как война с Астраханью идет!

– Проклятье! – ударил кулаком в ладонь Годунов. – Опять пути по Волге нету!

– Грамота с тобой?

Дмитрий вынул из-за пазухи свиток, протянул князю.

– А может, к Смоленску? – заколебался Иван Михайлович. – От него по Днепру вниз…

– Там ниже Киева пороги непроходимые, – покачал головой постельничий. – Выгружаться надобно и посуху товар везти. Через татар, в Диком поле. Сей путь и в мирные годы за опасный почитается. А уж во время войны ногайцы купцов православных вырежут и ограбят обязательно.

– Значит, придется обождать. – Князь Иван Плетень поднес грамоту к огню свечи. Пламя полыхнуло, и вскоре опасная улика обратилась в пепел.

Боярину Дмитрию Годунову показалось, что его покровитель сделал это с огромным облегчением.

Не лежала душа князя Шуйского к крамоле. Ох, не лежала!

Дабы собранный товар не пропал попусту, Дмитрий Годунов поднялся к Волоколамску, по волоку перебрался на Волгу, с нее – на Мсту и через месяц разгрузился в Великом Новгороде. Там на все серебро закупился немецким и фряжским вином, прошел тем же путем обратно, в июле снова оказавшись в Москве.

Прибыток от сего предприятия оказался малым – всего тридцать копеек на рубль. Однако князя Ивана Плетня он порадовал донельзя – всю свою долю Шуйский взял вином, наполнив дворцовые погреба доверху.

С ушкуем постельничему повезло вдвойне – к моменту его возвращения государь задумал отправиться на богомолье в святую Кирилло-Белозерскую обитель. Боярин Дмитрий Годунов в сем походе принял на борт корабля младшего царского брата Юрия Васильевича. Это было и честью великой, и казна за подготовку к поездке «корабельщику» очень хорошо заплатила.

А затем была зима, и спокойная дворцовая служба.

Князь Иван Михайлович о смещении государя больше не поминал. И казалось, заговор потух сам собой…

Однако летом тысяча пятьсот пятьдесят шестого года царь Иоанн послал против разбойного Астраханского ханства армию. И не просто армию! Командовал русским войском худородный человечек Черемисинов-Караулов – не князь, не боярин, а сын суздальского боярского сына. Половина полков состояла из стрельцов, другую половину подьячие набрали из казаков. Князей с боярами не позвали вовсе, будто и не имелось сословия такого в земле русской!

Осенью полки вернулись с великою победой, разгромив и лживого хана Дервиш-Али, и ногайских татар, и присланную османским султаном подмогу. Сие означало, что отныне государь и вправду способен править и воевать без поддержки знатных родов. А будет нужно – то и вопреки их желаниям. Предсказание князя Ивана Шуйского по прозвищу Плетень исполнилось в полной мере, и потому весной тысяча пятьсот пятьдесят седьмого года Иван Михайлович еще раз начертал и размашисто подписал грамоту к законному наследнику русского престола, скрепив ее личной печатью…