Глава 29. Признание за граппой

К Марин Верлак пришел уже после полуночи. Он повесил пальто на вешалку и увидел, что Марин стоит в дверях, сложив руки на груди, одетая в одну из его огромных полосатых пижамных курток и большие пушистые розовые тапочки. Он подошел к ней, обнял ее, а когда она поцеловала его в щеку, прижал к себе ближе. Она запустила пальцы в его густые черные волосы, он чуть отстранился и посмотрел на нее.

– Прости меня, я очень виноват.

Марин отодвинулась.

– Тебе надо научиться быть не таким суровым с моими друзьями, особенно с Сильви…

– Я постараюсь при ней сдерживать свою вспыльчивость. С кем она спит – совершенно не мое дело. Еще раз прошу прощения.

– …и даже с Венсаном, – продолжила Марин. Ее лицо раскраснелось. – Которого ты, я знаю, считаешь отвратительным.

Верлак вздохнул:

– То, что он гей, меня не смущает. Он просто отвратительный.

Марин отступила на шаг:

– Ты уверен, что тебя не смущает, что он гей?

Верлак покачал головой:

– Регбисты отнюдь не гомофобы.

Марин кивнула:

– Да, ты прав. А вот футболисты…

– Марин, а ты личной жизнью Жан-Марка когда-нибудь интересовалась?

– Ты только сейчас понял? – засмеялась она. – Ладно, не буду жульничать, скажу правду: я тоже до недавнего времени признаков не замечала.

Она еще раз засмеялась и прижалась к Верлаку, целуя в губы.

– Перестань меня соблазнять! – засмеялся и он. – Я только сейчас, сегодня вечером понял… а я уже сколько времени знаком с Жан-Марком! Просто в голове не укладывается!

– Что именно не укладывается? – спросила Марин. – Это меняет Жан-Марка? Нет. Это меняет твои дружеские чувства к нему? Нет. Почему тебя интересует или удивляет, с кем он спит?

– Ладно, ладно. Удивился, наверное, потому что мы ни разу об этом не говорили.

– А зачем бы? Иногда мне кажется, что это единственный предмет твоих мыслей.

– Секс? Нет, это не так. – Верлак привлек Марин к себе. – Еще меня интересуют вино и сигары.

Марин шутливо ударила его по руке, но сама излучала счастье.

– Я по тебе с ума схожу, Марин. Наверное, ты это и сама знаешь.

Марин все еще не могла заставить себя улыбнуться. Верлак пристально смотрел на веснушки, покрывавшие ее лицо, шею, грудь.

– Если ты ждешь, что я сделаю предложение… – начал он.

– То зря теряю время, – перебила она. – Нет, я не жду предложения. В наши дни такие решения принимаются вдвоем, Антуан. Даже в конце пятидесятых мои родители пришли к этому вместе. Без коленопреклонения, без спрятанного обручального кольца…

– Ладно, ладно. Прости меня. Прости за все те разы, когда я тебя разозлил, когда был так нерешителен. Ты самая восхитительная женщина в мире, я не встречал таких больше. И в этом я уверен, я это сегодня понял, в Париже. Говорил с одним стариком, у него только что умерла жена…

– Антуан, будешь граппу? – перебила Марин. – Потому что я буду.

Верлак разразился хохотом:

– Разве папа не поляк?

– Я это расцениваю как «да».

Марин пошла в кухню и вынула из морозильной камеры длинную, тонкую, заледеневшую бутылку.

– Это та граппа, которую мы в прошлом году купили в Лигурии? У тебя еще осталось?

Марин улыбнулась:

– Сохранила на случай, когда ко мне вдруг любовник завалится в полночь и начнет путаться в собственных словах, пытаясь сказать, что он меня любит.

Марин посмотрела на Верлака, испытывая облегчение наконец от того, что сказала давно сдерживаемые слова. Либо он сейчас сдастся начисто, либо бросится бежать.

Верлак стоял, прислонившись спиной к кухонной двери, и смотрел на Марин – «целую вечность», – как потом она скажет Сильви.

Потом шагнул вперед, прижав Марин к холодильнику, обняв ее тонкую талию и спрятав лицо в ее волосы.

– Любимая, любимая, любимая, – шептал он снова и снова, целовал ее губы, щеки, лоб, шею. – Марин, я люблю тебя. – Он взял ее лицо в ладони, стал смотреть на нее, еще раз поцеловал в губы. – Люблю тебя, – повторил он и отступил, глядя на нее.

– Ты все мои магнитики и рисунки Шарлотт с холодильника сбил, – сказала она и наклонилась подобрать их, пряча улыбку.

– Марин? – спросил он.

Она выпрямилась, улыбаясь, взяла его за ворот, наклонила к себе и поцеловала.

– Я тебя тоже люблю, Антуан. И давай больше пока об этом не будем, ладно?

Она отнесла бутылку граппы в гостиную. Верлак пошел следом, сел на диван и смотрел на нее, пока она открывала старинный угловой буфет, доставая два хрустальных стаканчика с выгравированными изображениями стрекоз.

– Я забыл про эти стаканы, – сказал Верлак, наклоняясь к журнальному столику, чтобы их рассмотреть, благодарный ей за такт, за то, что ей не требовалось сегодня больше слушать и говорить о любви. – Понимаешь, ты сегодня со мной в Париже была повсюду. Ваза, разбитая в квартире Мута, тоже была со стрекозами.

– Это бабушкины, – пояснила Марин, разливая белую жидкость.

Попробовав, она вздрогнула:

– Я забыла, что первый глоток обжигает. А дальше – гладко, как шелк.

Она сделала еще один глоток и кивнула.

Верлак рассказал о своих парижских открытиях: что Мут держал на виду вазу заведомо поддельную и точно ездил в Умбрию, и даже на стеклодувную фабрику возле Перуджи.

– Давай посмотрим, – предложила Марин.

Она встала, подошла к книжным полкам и сняла с них коробку из-под обуви, набитую географическими картами.

Расстелив на журнальном столике карту Центральной Италии, она села и оперлась локтями на колени, разглядывая.

– Тебе адвокат сказал, что город начинается на «Ф»? Посмотрим как можно ближе к Перудже, потому что мы знаем, что там вырос Роккиа. Значит, там и все его контакты, так?

– Он вырос в Перудже?

– Да. Моя мать сейчас просто кладезь информации. – Она потянулась через Верлака и взяла с приставного столика карандаш. – Кстати, она мне дала для тебя какую-то папку, и я собиралась тебе ее отдать в тот вечер, когда так бурно ушла вместе с Сильви.

– Я же уже извинился.

– Я знаю и Сильви передам. Давай посмотрим, что мама оставила. В основном там банковские выписки фонда Дюма.

Марин открыла папку и выложила бумаги на стол.

– Никто из преподавателей, в том числе моя мать, не хотели брать на себя ответственность за стипендию и потому только недавно случайно узнали, что кто-то брал оттуда деньги.

– Прости?

– Снятие наличными, со сберегательного счета.

– Кто?

– У нас на юридическом факультете такими полномочиями обладает только главный бухгалтер, – ответила Марин. – Но мама говорит, что бухгалтер теологического факультета ушел на пенсию два месяца назад и замена еще не согласована.

Верлак засмеялся:

– И это при таком уровне безработицы во Франции!

Марин прикусила губу:

– Ну тогда скажи мне, у кого есть права обращения с банковским счетом в твоем отделе?

– У меня, у Русселя и мадам Жирар. Значит, кто-то растратил деньги? Мут? Это может объяснить, откуда у него деньги на все это барахло и почему он все свое имущество завещал факультету, конкретнее – фонду Дюма.

– Очень похоже на правду! Мама еще мне сказала, что Одри Захари на приеме в пятницу заигрывала с дуайеном. Что ты об этом думаешь?

Верлак отпил граппы и ответил:

– Мадемуазель Захари яростно стремилась контролировать факультет. Быть может, заигрывание с Мутом было еще одним способом забрать больше власти в этой маленькой империи на четвертом этаже. Что думаешь ты? Ты ведь женщина.

– М-м-м… А что, если… если действительно происходило изготовление подделок, что сегодня – то есть уже вчера – подтвердила кураторша. Одри, поскольку желала держать руку на пульсе всего, что на факультете происходит, могла об этом узнать. Стала бы она тогда шантажировать Мута? Она бы тогда имела за что его зацепить? И заигрывала с ним на приеме, только чтобы ему об этом напомнить. О той власти, которая у нее над ним есть.

– Неплохо. Но постой! – Он капнул граппы в рюмку Марин. – Одри Захари действительно внезапно разбогатела, о чем мне поведал ее бойфренд, и я видел некоторые покупки у них дома.

– А если она шантажировала Мута и Роккиа, то Роккиа становится подозреваемым в ее убийстве. У него есть алиби в ночь на вторник? – спросила Марин.

– В тот вечер, когда сбили мадемуазель Захари, он ехал из Сан-Ремо. А в ночь убийства Мута был дома в Перудже со своей женой.

– Мог и соврать. Как сказала мне мама, брак у него по расчету. А ты уточнил в том отеле Сан-Ремо?

Верлак отпил граппы, откинулся на спинку.

– Один из наших сотрудников сегодня звонил, пока мы были в Париже. Завтра утром я буду знать. Думаю, что мадемуазель Захари зашла в квартиру посмотреть, что искал вор, и обнаружила там нас, – пояснил он. – И поспешно скрылась, пока мы с Бруно были в другой комнате.

– А что она сказала, зачем приходила?

– Будто ищет заявку на грант для одного аспиранта.

– Это ведь легко проверить? Спросить того парня. Кстати, сегодня я ходила на симпозиум по Клюни и слышала, как некоторые из них докладываются. Двое этих мальчиков – кажется, Янн и Тьери их зовут, – выступили отлично. А девочка-аспирантка будто о собственные ноги спотыкалась весь день. Четвертый же…

– Клод?

– Да, он. Вот он был в ярости! Каждый, кто пытался хоть что-то сказать в пользу клюнийского ордена, злил его еще больше. Странный мальчик. Я подумала, что он просто защищает своего наставника, но кто знает…

Верлак допил граппу.

– Да, у аспирантов всегда энтузиазм бьет через край по поводу собственных исследований – как будто нашли единственно возможную точку зрения на предмет. Как выйдет в реальный мир, поостынет.

– Вот именно это моя мать сказала после заседания.

Верлак изобразил ужас перед таким сравнением, и Марин засмеялась. Взяв у Верлака пустую рюмку, она встала:

– У тебя усталый вид.

Верлак поднял на нее глаза.

– Я так утомился, что готов заснуть прямо тут на софе, не раздеваясь.

Марин протянула руку и подняла Верлака на ноги.

– Идем спать. Утро вечера мудренее.