– Выживет?

– Ты уже спрашивал. Не знаю. У нее сломаны ребра, разбита голова, может – сотрясение мозга. Повреждены почки. Ноги выглядят так, словно по ним пробежался табун лошадей. Не приходила в сознание со вчера. Половину дня, всю ночь… Иногда такое хорошо, иногда – плохо.

– Ты ее вылечишь?

– Не знаю. Она сильная, но… Может, Ястреб сумел бы помочь.

Фырканье.

– Мы идем в бой, женщина, а я должен просить шамана, чтобы тот тратил силы на щенка Фургонщиков? У него найдутся дела поважнее.

Тишина.

– Тогда судьба ее…

– Судьба ее в руках Владычицы Степей. Не нужно мне было ее оттуда забирать.

– Правда? Вскоре эта земля истечет таким количеством крови, что птицы подумают, что здесь развернули сто тысяч свертков багрового шелка.

– Птицы не думают, манейа.

– Как и люди, отправляющиеся убивать. Ты был милосерден с этим ребенком…

Фырканье.

– Милосердие? Ты и вправду думаешь, что я оказал ей милосердие? Я даже не знал, кого забрасываю на конскую спину. Забрал бы ее, даже будь она побитой собакой, только бы подразнить тех амнейхо.

– Правда?

Тишина.

– Займись ею.

Шелест раздвигаемой завесы. Блеск света под сомкнутыми веками.

Что-то холодное дотронулось до ее головы, прошлось по лицу.

– Ты ведь уже очнулась, правда? Надеюсь, что ты меня понимаешь. А теперь приготовься и не кричи.

Приготовиться? К чему-у-у…

Тело вернулось. Оно все еще было мешком, полным сломанных костей и отбитого мяса, но внезапно оказалось совсем рядом. Кей’ла чувствовала его, каждый синяк, каждую рану. Ноги пульсировали тупой болью, руки тоже, живот и спина сделались одним-единственным очагом страдания, ей казалось, что кто-то запихнул ей под кожу раскаленные до белизны камни. Голова гудела, в ритме этого гудения под веками разгорались и гасли крохотные солнца.

Некоторое время она не могла толком вздохнуть, а сознание ее отчаянно искало места, которое бы не болело. Она пыталась вздохнуть и почувствовала, как кто-то втыкает ей ножи между ребер.

– Не кричи. У тебя сломаны ребра, и крик не поможет. Здесь, – влажный холод коснулся ее лица. – Сосредоточься на этом. Только на этом.

Компресс. Тряпка, смоченная в холодной воде. Она сосредоточила на этом прикосновении все свое внимание.

– Хорошо. А теперь – считай удары сердца. Чувствуешь их?

Чувствует ли она? Каждый удар отдавался в ней волной страдания.

– Нет, не думай о боли, только считай. И сосредоточься на сердце, заставь его замедлиться. И считай. До скольки сможешь.

Раз, два, три, четыре, пять…

– Хорошо. Теперь я дам тебе кое-что выпить. Оно очень горькое и мерзкое, но выплевывать тебе нельзя. Открой рот.

Она разлепила губы.

…десять, одиннадцать, двенадцать…

– Значит, ты меня таки понимаешь. Сказали, что ты наверняка знаешь меекх, и, как я вижу, они были правы. Хорошо, теперь – внимание. По капельке.

Женщина не обманула. Это оказалась мерзейшая вещь на свете, какую Кей’ла когда-либо пробовала. Масляные капли были на вкус как гниль, степная пыль и старый конский пот. А еще – как горечь, от которой кривится рот, а желудок бросается в неистовый пляс.

– Нет. Ты должна это выдержать. Если выблюешь, лекарств больше не будет. Десять капель – и я сразу дам тебе попить.

После последней капли женщина приложила Кей’ле к губам кубок с молоком.

– Оно позволит лекарству быстрее впитаться, но ты не можешь срыгнуть. Считай. Снова сколько сможешь.

У нее начала кружиться голова, а счет не желал приходить на память. Желудок сражался с микстурой, пару раз подкатил к горлу, но, когда Кей’ла все же досчитала до пятидесяти и несколько раз вздохнула поглубже, тошнота будто бы отступила. И только через миг-другой девочка поняла. Вздохнула снова, осторожно, но кинжалы так и не воткнулись между ребер. Боль, конечно, оставалась, тупая и поселившаяся очень глубоко, но ее словно бы обернули несколькими слоями свежесодранной шкуры. Болело – конечно, болело, – но теперь это можно было вынести.

Она открыла глаза. Вернее, один, потому что второй не слишком-то желал открываться. Находилась она в шатре, но в другом, не в том, перед которым ее привязал кочевник. У того была круглая основа, этот же стоял на квадрате, с высокими стенами и тяжелым резным столпом посредине. Она заметила кучу свертков, мешков, плетеных корзин и кип мехов.

– Мы еще не развернулись. – Женщина, сидящая рядом на корточках, читала, казалось, в ее голове. – У нас позади длинный путь, почти шестьсот миль, а потому пройдет немало времени, прежде чем мы разложим нормальный лагерь и расставим все вещи.

Кей’ла взглянула на говорящую и удивилась, увидев светлые волосы, усеянное веснушками лицо и синие глаза.

– Да, я меекханка. Чистой крови. Ты удивлена? Первая реакция на лекарство – хорошая. Через минутку я проверю вторую, ладно?

– Хх… хорошо. Как…

– Обычно. Большая война, налет на монастырь, резня, грабеж, огонь. И горстка новообращенных в огромной колонне невольников, гонимых на Восток.

Женщина говорила спокойно, без следа эмоций, словно рассказывая слышанную некогда историю. Кей’ла присмотрелась и поняла, что тридцати лет, которые она ей дала, маловато. Улыбчивые глаза и гладкая кожа молодили говорящую.

– Я была военной добычей се-кохландийцев, прежде чем меня подарили глиндои, как оплату за пролитую кровь. Племена сахрендеев, к которым принадлежит этот народ, потеряли во время войны бо́льшую часть своей молодежи. Йавенир дал им тысячу невольников, чтобы успокоить настроения и усмирить старейшин. Это были времена, когда Золотой Шатер шатался над его головою, и Отцу Войны требовался мир в государстве.

Да. Это те названия, от которых в глазах отца разгорался огонь. Глиндои. Сахрендеи.

– Те невольницы… их убили?

– С чего такой вопрос? – Женщина наклонила к плечу голову и улыбнулась, отняв у себя еще пару лет. – Прости, я не представилась. Мое имя Тсаэран. Тсаэран-кор-Ламери. Это редкое имя, знаю, но мать моя решила, что в семье не будет еще одной Исавы или Камии. А как зовут тебя?

– Кей’ла.

– Хорошо. И отвечая на твой вопрос: нет. Их не убили. Ты удивишься, но бо́льшая часть ушла с выкупом. Особенно в первые годы после войны, когда невольников было так много, что их давали троих за одного коня.

– А ты?

– Я? – Тсаэран прищурилась. – Видишь ли, монастырь, откуда меня похитили, был посвящен Великой Матери. И обладал суровыми установлениями. Девство, скромность и, прежде всего, чистота. Девушка, которая прошла как невольница тысячи миль по Великим степям, в глазах тамошних глав теряла эти атрибуты. Никто обо мне и не вспомнил. А я быстро открыла, что у этих варваров душа и сердце с той же стороны, что и у нас, а потому я осталась, чтобы обучать их милосердию и любви Владычицы. Не то чтобы они слушали, Лааль для них – единственная истинная богиня, но я все еще надеюсь, что кто-нибудь когда-то поймет. Кроме того, я всегда умела составлять лекарства, складывать кости и перевязывать раны, а потому я здесь кто-то вроде знахарки.

– Это значит манейа?

– То есть ты подслушивала. Нет. Манейа значит невольница. Но не так, как это понимают меекханцы, манейа – это невольница, которая сделалась частью рода. Не настолько близкой, чтобы учить ее языку, но кем-то, кого, например, нельзя перепродать без ее согласия и кого нельзя отхлестать от скуки.

Кей’ла улыбнулась. Несмотря ни на что.

– Ты не знаешь их языка?

– Сахрендеи не учат чужаков своему языку. Некоторые пользуются меекхом, се-кохландийским или анавийским, но их собственный язык – только для членов рода и племени.

– Тогда тебе непросто учить их про Великую Мать.

Знахарка поглядела на нее внимательно.

– Я и не говорила, что это легко. И… Дитя, я живу с ними двадцать лет, а потому, конечно, понимаю большинство, но ни один из них не заговорит со мною на языке племен, а я должна притворяться, что я совершенная дура, иначе могу потерять собственный язык. Они, конечно, догадываются, сколько я понимаю, но тему эту не поднимают. Это такой… рассудительный подход к традиции.

Она улыбнулась тепло.

– Ну и поговорили мы достаточно долго, чтобы лекарство подействовало. Чувствуешь себя лучше?

Боль… уменьшилась. Была поблизости, словно та, что ноет в мышцах после целого дня тяжелых тренировок. Но если сравнивать с той, что терзала Кей’лу еще четверть часа назад, – то словно бы и не было ничего.

– Надолго?

– До вечера. А если повезет, то и до полуночи: люди реагируют по-разному. Не могу обещать, что добуду для тебя еще порцию. Мы готовимся к битве, а потому лекарства – на вес золота.

– Мы?

– Да. Мы.

– Против нас.

– Ты удивлена? Зачем вы вернулись? Плохо вам было за Амерет, в империи? Зачем вам эта война?

Ее поймал врасплох скрытый в вопросе гнев. Что эта женщина вообще знает об этих делах?

– Мои родители здесь родились.

– Удивишься, золотце, но большинство молодых сахрендеев – тоже. Лет двадцать уже половина Лиферанской возвышенности принадлежит им. Летом они пасут здесь стада и разбивают лагеря, зимой переезжают на юг, на тот кусок Степей, который им остался. Им некуда уходить, дитя. Вы зря вернулись.

Кей’ла приподнялась на локте:

– Это наша земля.

– Правда? Ты говоришь так, словно право владения землей принадлежит кому-то с рождения. Словно это – гранитный фундамент, на котором покоится мир. Не будь дурочкой. Сколько тебе? Десять? Земля – такое же добро, как золото, кони либо драгоценности. Ее можно получить или потерять. Сахрендеи утратили бо́льшую часть своих земель, когда сюда прибыли се-кохландийцы. Они оказались побеждены, потому что Отец Войны привел больше воинов и сумел лучше ими командовать. Некоторые рода сахрендеев уничтожили, другим предложили присоединиться к Вольным Племенам и вместе проливать кровь. Большинство согласились, хоть им и пришлось отдать лучшие пастбища новым господам Великих степей. Взамен они получили кусок возвышенности, и некоторые уже называли ее домом. А вы? Откуда вы прибыли, прежде чем ваши повозки принялись попирать ее колесами? Какие народы и племена вы отсюда изгнали? Вы хотя бы помните их имена? Чем вы от них отличаетесь?

Кей’ла чувствовала, как в груди ее поднимается гнев. Попыталась вскочить с постели, но женщина неожиданно положила ей на лоб ладонь:

– Не вставай. Хорошо… жара нету… несмотря на нервы.

– Что? Убери руку!

Ладонь отдернулась, а знахарка послала Кей’ле искреннюю улыбку:

– Все-все. Прости. Мне нужно было тебя расстроить, чтобы проверить, как ты реагируешь на испуг. Порой при сильных эмоциях появляется горячка, человек начинает потеть, а потом теряет сознание и умирает. Ты все выдерживаешь прекрасно. К тому же ты согласилась и на вторую попытку, помнишь?

Девочка упала на постель, внезапное движение стоило ей больше, чем она полагала, отозвалась боль внизу спины, а желудок скрутился в дикий узел. Теперь она чувствовала большую слабость.

– Но из того, что я сказала, немногое расходится с правдой. Однако наша Госпожа оценивает людей не по неизменным правилам, но лишь по тем, что они носят в сердце. Чувствуешь сонливость?

Кей’ла уже не имела сил ответить, а потому лишь кивнула.

– Тогда спи. Я загляну вечером. А если проснешься раньше, не выходи из шатра. Снаружи любой может тебя обидеть. И…

Остальное потонуло в водовороте света и шуме ветра, который как-то сумел ворваться в шатер. Кей’ла уснула.

Проснулась она в одиночестве, в тишине столь глубокой, будто Кей’ла оказалась на дне бездонного озера. Судя по багряной полоске, лижущей стену шатра напротив входа, солнце уже льнуло к горизонту, но опекунши ее все еще не было.

Минутку Кей’ла лежала неподвижно, всматриваясь в верх шатра, припухлость над левым глазом явственно уменьшилась, и тот уже можно было открыть. Лекарство все еще действовало, потому как боль не отбирала уже сознания, а может, она просто к ней привыкла. Для пробы девочка вздохнула чуть глубже. Кольнуло.

Она отбросила покрывало и осторожно уселась, а потом встала. Видимо, ее раздели, потому что лежала Кей’ла голышом, не считая повязок на ребрах, но это было даже лучше, поскольку она могла хорошенько себя осмотреть. Да, болело, хуже всего обстояло дело с левой ногою, потому что лежала она тогда на правом боку, а значит, в левую попало и больше всего ударов. И в левый бок. И в левую почку… все новые и новые места на теле напоминали о себе тупой пульсацией. Неважно. Сейчас хуже всего выглядело колено, оно походило на мешочек, наполненный водой, а бедро, казалось, покрыто было черной татуировкой. Живот и ребра приобрели странный сине-зеленый оттенок. Становилось больно уже от одного взгляда на них.

– Если я скажу, что жалею, что забрал тебя оттуда, ты посчитаешь меня зверем?

Кей’ла пискнула и бросилась в берлогу, натягивая толстую ткань под самую шею. В голове у девочки зашумело, а боль в груди почти отняла дыхание.

– Тогда я не думал о чем-то специально. Это были трудные переговоры, нет… не переговоры, на самом деле мы приехали за приказами, за приказами от паршивого ублюдка, сына овечьего вора, который с одной из тех ярок его и родил. Но мы должны его слушаться, поскольку, согласно перемирию, что заключено давным-давно, Сын Войны, происходящий из истинных се-кохландийцев, может приказывать Сыну Войны родом из другого племени. И его воинам. Таким-то образом наши племена потеряли всю молодежь в битве за Меекхан, послав их в первую атаку, между горами и садами. Та горстка, которая вернулась, рассказывала о бронированных шеренгах тяжелой пехоты, стоящих на вершинах холмов, которых невозможно было заманить в ловушку. И о том, что в первый день битвы а’кееры се-кохландийцев не сдвинулись с места. Ничего с тех пор не изменилось. С нами все еще говорят клятва или кровь. А мы – выбираем.

Только теперь Кей’ла нашла его взглядом. Сидел он между двумя кучами свертков, сам подобный неловкой, кое-как сложенной куче ненужных вещей. Выглядел он как тот, кого она видела, пока висела в седле. Коротко подрезанные волосы, черная борода, темная кожа, дикие глаза. Говорил он на меекхе, языке, которым она пользовалась издавна, хотя и со странным, каким-то знакомым акцентом.

И был он большим. Когда встал, то, казалось, вознесся головой под самый полотняный потолок. Даже повыше ее отца, хоть настолько же широкий в плечах.

– Я забрал тебя, – он стоял подле резного столпа, а лицо его кривила странная гримаса, – потому что приказали мне приехать в их лагерь без оружия и получить приказы, словно мы – не более чем банда рабов. А приказы давал козий ублюдок, который только в прошлую ночь получил по голове от банды савеньйо и должен был убегать от них добрых шестьдесят миль на восток.

Он скривился.

– Теперь-то он утверждает, что сделал это специально, что таков был его план, а бегство – лишь спланированная ловушка. Интересный маневр, после которого половина обоза и стад остаются в руках врага… Ничего не скажешь? Тсаэран утверждает, что ты свободно болтаешь на этом языке. Ты там была… Но не думаю, чтобы понимала в стратегии, верно? Дару Кредо пытался захватить себе как можно больше, словно та глупая дворняга, что вцепляется в ногу вола и полагает, что добыча уже ее. А теперь вол сошел с места и движется на нас.

Он послал ей улыбку, от которой у Кей’лы скрутило желудок. И дело было вовсе не в отбитых внутренностях.

– Да, они уже двинулись, весь лагерь, пять тысяч фургонов, три тысячи колесниц. Мы пропустим ваш обоз через холмы, а затем подождем, пока вы приблизитесь к реке. Потому что между рекою и холмами фургоны и колесницы окажутся в ловушке. Знаешь, зачем мы так сделаем? Потому что, хотя и легко было бы вас удержать у подножия Олекад, никто не отвергает гостей, приносящих богатые дары. Ваши фургоны, кони, золото и серебро станут нашими. А потом мы займемся следующей бандой, что сойдет с гор, и следующей, и следующей. – Он внезапно наклонился вперед и выдохнул: – Я всю жизнь ждал, чтобы встать посреди вашего лагеря и сказать, как назвала меня мать…

Он извлек откуда-то небольшой сундучок и обрушился на него так, что аж затрещало.

– Я забрал тебя, – продолжил он, – поскольку мог дать волю своему гневу, плюнуть им в миску, подразнить. Потому что радостно мне было видеть уважение на их лицах.

– Это не было уважение, – пробормотала она сквозь плед.

– Что ты сказала?

– Это не было уважение, – ответила она громче, – только страх. Тебя радует страх женщин и детей?

Кей’ла не знала, зачем она вообще с ним разговаривает.

– Те дети учатся метко стрелять, целясь в старых невольников, привязанных к столпам, а женщины лупят из луков и метают дротики не хуже мужчин. И были там еще и другие – старые воины, даже несколько полных сил, ты об этом знаешь. Как полагаешь, отчего они позволили вырвать у себя из зубов окровавленную добычу? – Он усмехнулся без следа радости в глазах. – Да, все дело в страхе. Мы ему научились, и научились также, что сами мы его не ведаем. Радуйся тому страху, потому что только благодаря ему ты все еще жива.

Не миновало ее внимания это «еще». Он же не позволил ей ответить:

– Нам тоже известна такая игра, знаешь? Когда попадается особенно упрямый невольник или пленник, с которым будут только проблемы…

– Вы его убиваете.

– Мы даем ему шанс. И не прерывай меня больше.

– А то что, – не выдержала она, – свяжешь меня и побьешь?

– Это был бы лишний труд, – снова холодно улыбнулся он. – Просто запрещу Тсаэран приходить к тебе и давать хоть какие-то лекарства. Жизнь в Степях – не игрушки за стеной фургонов, под опекой имперской армии. Такой невольник, которому мы даем шанс, может выбрать. Мы убьем его или продадим другому племени – или привяжем за щиколотку к вбитому в землю колышку и прикажем встать против трех молодых воинов. Каждый – и он тоже – имеет палку или посох. Если пленник выиграет, получает коня, нож и запас еды на десять дней. Если проиграет – все равно становится свободным.

Он склонил голову, меряя ее взглядом.

– Если бы дали тебе палку и позволили сражаться, я бы не вмешался. Но теперь я жалею, что это сделал.

Она не нашла никакого остроумного ответа, да он, похоже, и не ждал такого.

– Наша Госпожа наверняка найдет способ, чтобы заглянуть в глубины твоего сердца, аменрай. И узнает твои мотивы.

С этими словами ее опекунша откинула полог и вошла в шатер. Мужчина и женщина обменялись взглядами, и Кей’ле пришлось признать, что не были это взгляды господина и слуги. Сказать правду, именно он казался смешавшимся.

– Лучше бы твоей богине не вмешиваться.

– Она редко вмешивается. Как иначе мы сумели бы сохранить свободу выбора? И ты говорил, что до нее тебе дела нет.

Это последнее явно относилось к Кей’ле.

– Потому что и нету. Я хотел лишь проверить, не позабыла ли ты, как лечить. Скоро это нам понадобится.

– И сильнее, чем думаешь, если рассказы людей Ких Дару Кредо правдивы. Говорят, будто ее родственники сражались словно стая демонов.

– Сплетни уже разошлись?

– Вместе с плачем новых вдов. Говорят о трех тысячах убитых прошлой ночью. Но это может и измениться, поскольку еще не все собрались. Ты пришел смеяться над этим ребенком?

– Я пришел поглядеть, что вытянул из-под копыт своего коня.

– И жалеешь?

– Да. Тот, кто ее похитил, – это Хенве Гер Ловеса. Командир а’кеера, родственник самого Дару Кредо. Он уже успел тому пожаловаться. – Мужчина резко поднялся, снова вырастая выше семи футов. – Когда узнает, где она находится, мне придется ее отдать. Потому, как видишь, моя жалость имеет на то причины. Я всегда сожалею о лишних усилиях.

– Так выдай ее. – Знахарка стояла, расставив ноги, хотя, чтобы заглянуть ему в лицо, ей приходилось задирать голову.

– Раньше кони начнут летать, чем я по собственной воле отдам что-то тем смердящим сыновьям паршивых овец. Но на всякий случай не переводи на нее слишком много лекарств. Жалко их.

Он вышел из шатра, едва ли не согнувшись напополам.

– Не переживай из-за того, что он говорил. Сердце у него лучше, чем может показаться, хоть он и носит на нем некий шрам, залечить который я не в силах. Впрочем, как и все они. Ну давай поднимайся. И не красней так – кто, думаешь, тебя раздевал? Медленно, – знахарка подала ей руку, – медленно, хорошо. И что тут у нас через столько-то часов?

Она осторожно прикасалась к ее ногам, особое внимание уделяя коленям.

– Что за «они»?

– О-о-о? У тебя еще есть силы, чтобы говорить? И чувствуешь ты себя достаточно хорошо, чтобы ощущать любопытство? Прекрасно. Они. Зовут их Волками или Призрачными Волками, потому что, идя в бой, они красят лица белым и выглядят тогда словно призраки, и се-кохландийцы боятся их сильнее демонов Мрака.

– Но ведь они тоже се-кохландийцы.

Тсаэран тихо рассмеялась.

– Дам тебе хороший совет: не повторяй такое никому в этом лагере. Они могли бы себя почувствовать весьма расстроенными. Они – сахрендеи, хоть название это охватывает такие племена, как глиндои, саракаи, мандехии, кавойны или вехрис. Но сколько среди тех племен родов и кланов – того никто не считал. Например, это – клан Сломанного Клыка из глиндоев. Те, кого вы называете се-кохландийцами, покорили народы сахрендеев еще до войны с империей и даже перед войной с Фургонщиками: порой оружной рукою, вырезая сопротивляющиеся племена, чаще – что свидетельствует о мудрости и рассудительности – дипломатически, предлагая им союзы и перемирия. Сахрендеи понимали, что… Болит? А здесь?

Ее пальцы были холодны как лед, а места, к которым она притрагивалась, теряли, казалось, чувствительность. Постепенно колено перестало докучать.

– Магия?

– Нет. Мазь. – Целительница вынула из-за пояса небольшую баночку, сунула туда палец и растерла мазь по остальным ранам. – Как видишь, проблема послушания строптивой невольницы уже решена. О чем я говорила?

– Что их покорили.

– Именно, покорили. Можно покорить огнем и мечом, а можно договорами и лживыми союзами. Сахрендеи считали, что лучше плохой союз, чем хорошая резня, однако они уже понимают, что все вышло не самым хорошим образом. Нынче ими предводительствует Аманев Красный, вождь их народа, которому, однако, единственному из Сынов Войны, нельзя иметь отряды Наездников Бури. У них есть собственные законы, и почитают они Владычицу Степей, как их предки, но должны также кланяться и Господину Бурь, богу се-кохландийцев. Они – вроде бы и часть Вольных Племен, но на войне им приходится подчиняться приказам Йавенира и никогда не наоборот. Их посылают в самые кровавые атаки, но получают они меньшую часть добычи. Как видишь, здесь порядком разных «но». Болит? – Она легонько нажала на живот девочки. – А здесь? Уже мочилась?

Только теперь Кей’ла почувствовала, насколько полон у нее мочевой пузырь.

Тсаэран вытащила из угла глиняный горшок с крышкою.

– Ну что? Мы ведь не варвары. А ты не должна выходить из шатра. Садись, я отвернусь. И скажи, если будет больно. Видишь, – причмокнула она легонько, – сахрендеи на самом-то деле не слишком любят кочевников, ха-ха, я знаю, что они тоже кочевники, но как-то по-иному о них думаю. Причем «не любят» – это очень мягко сказано. Особенно после битвы за Меекхан, где погибло большинство наших воинов, остальные Сыны Войны нападали на земли и стада сахрендеев, похищали женщин и детей, рвали лагеря поменьше, а Йавенир наблюдал за этим со смехом. Он любит, когда его псы дерутся между собою, потому что тогда они не задумываются о месте хозяина. Кроме того, он следил, чтобы ни один из них не приобрел слишком много силы. Но все изменилось каких-то десять – пятнадцать лет назад, когда первые Волки принялись ездить Степями. Ты закончила?

– Да. – Кей’ла встала.

– Есть кровь в моче?

Содержимое горшка не выглядело интересно, но крови там не было.

– Нет.

– Это хорошо. Очень хорошо. Следи несколько дней и, если появится, сразу дай знать. А теперь иди-ка сюда, я осмотрю ребра.

Снять повязку оказалось куда больнее, чем Кей’ла надеялась.

– О-о-о… – Целительница покачала головою. – А вот здесь все так плохо, как я и думала. Сломаны как минимум три. Лекарство вскоре перестанет действовать, а я бы не хотела давать тебе еще порцию, потому что ты в лучшем случае выблюешь его. Тебе не мешает, что я постоянно болтаю? Давно не было случая пообщаться с кем-то, кто говорит на меекхане так хорошо, как ты.

– А ты не должна скорее слушать?

Женщина засмеялась:

– О да. Потому я не буду против, если ты станешь больше говорить. – Мазь из баночки перенеслась на ребра, покрывая их слоем льда. – Но, пока ты меня слушаешь, ты меньше думаешь о боли, верно?

– Фокусы знахарки?

– Мудрость веков, дитя мое. Мудрость веков. Хочешь послушать о Волках, пока я стану перевязывать тебе грудь?

– Отчего мне хотеть о них слушать?

– Потому что то, кем они стали, спасло тебе жизнь.

Кей’ла лишь кивнула.

– Волки – это новое поколение. Они принадлежат не к одному племени, но к нескольким, ездят и сражаются верхом, как никто на этих землях вот уже тысячу лет, некоторые говорят, что сама Владычица Лааль благословила их, а когда они идут в атаку, то в облаках пыли, поднятой копытами их лошадей, видят Белую Кобылу. Другие говорят, что они просто-напросто банда безумцев, которым нравится драка и которым наплевать на смерть. Но они за пять лет научили племена се-кохландийцев, что к ним не стоит относиться легкомысленно. За следующие пять – научили их бояться. Идя на войну, они рисуют на лицах белые полосы, и уже случалось, что при виде их рисунков лучшие из се-кохландийских воинов разворачивались и сбегали.

Повязка захлестывала плотно, Кей’ле казалось, что она и вздохнуть не сможет.

– Сколько… – выдавила она. – Сколько их?

Тсаэран пожала плечами и закончила перевязку.

– Несколько тысяч. Трудно сказать, потому что в отрядах, хм… можно сказать – хоругвях Волков, сражаются и мужчины, и женщины. Помогает им двадцать тысяч конных лучников, но с какого-то времени Волки сделались главной силой сахрендеев: конницей, которая может вставать наравне против Молний и которой все боятся. И благодаря этому ты жива. Когда бы из того лагеря тебя попытался вывезти обычный воин, его бы порвали в клочья. Но теперь все рассказывают, что Йавенир воспользуется случаем и бросит их в первую атаку на ваши фургоны.

Это заморозило Кей’лу.

– Отец Войны? Он здесь?

– В двух днях дороги отсюда. Вместе с восьмью тысячами Наездников Бури, всей своей гвардией. Кайлео Гину Лавьё с двадцатью тысячами всадников находится в каких-нибудь пяти днях дороги отсюда, но идет медленно, как и Дару Кредо, он ведет женщин, детей и все стада. Завир Геру Лом приближается с юго-запада, так я слышала, и с ним только двадцать тысяч всадников, прочих всех оставил с обозами в центральной части Степей, потому что боится нападения со стороны Совиненна Дирниха, который не отказался напрямую от похода на север, но все еще оттягивает отправление. Не выслал даже символических отрядов. Как видно, когда Отец Войны стоит одной ногой в могиле, некоторые из Сынов делаются строптивы. Ты же – в лагере, поставленном племенами сахрендеев и тех, кого собирает по возвышенности Ких Дару Кредо. Вместе – каких-то тридцать пять – сорок тысяч воинов. Через пару дней к ним присоединится Йавенир, а через еще несколько – остальные, и будет тогда здесь с восемьдесят тысяч конницы, в том числе пятнадцать тысяч Молний. Ваши лагеря будут рушиться один за другим. Покажи голову.

Опухоль над левым глазом все еще болела, но Кей’ла не охнула б, даже если бы рану жгли живым огнем. В голове ее шумело от избытка новостей и от их весомости. Знали… все кочевники знали о планах верданно. Все путешествие на север, проход через горы был ни к чему.

– С тем же успехом мы могли отправиться на возвышенность через Степи, – прошептала она.

Целительница повернула ее лицо к себе и ободряюще улыбнулась:

– Дитя. О том, что вы намереваетесь вернуться, мы знали месяцы назад. Нельзя построить десять тысяч боевых фургонов и в два раза больше колесниц и делать вид, что это всего лишь игра. Почти все в ваших лагерях жили этим возвращением, молодые и старые, говорили о нем, похвалялись, рассказывали о старых битвах. Полагаешь, что Йавенир не разместил среди вас свои глаза и уши? Даже старый и умирающий, он хитер, словно лис, и коварен, словно змея. Впрочем, для старика, уже стучащего во врата Дома Сна, он неплохо держится, если уж заявился нынче сюда со своей гвардией, верно? Если бы вы двинулись через Степи, то ни один фургон не выехал бы на возвышенность. Вы отправились горами, план отчаянный и безумный, но благодаря ему вы, по крайней мере, умрете дома, а не где-то в дороге.

Кей’лу словно по лицу ударили:

– Откуда ты знаешь… откуда знаешь, что мы умрем?

– Потому что я почти двадцать лет лекарка в клане Сломанного Клыка и видела много войн и войнушек между кочевниками. И знаю, что ни отвага, ни стена боевых фургонов, ни самые безумные налеты колесниц не выстоят против такой силы, какая здесь встанет.

– Ты хочешь, чтобы мы проиграли, верно? Я права?

В светлых глазах женщины поселилась печаль:

– Думаешь, что я этого хочу? Что об этом я молюсь Ласковой Госпоже? Двадцать лет я целительница в клане Сломанного Клыка, я видела, как большинство Волков превращаются из детей во взрослых, как быстро, порой за один день, они меняются, потому что такова жизнь в этой стране. Я зашивала их раны, принимала их детей и плакала на их похоронах. Они сделались моей семьей. А теперь… теперь Отец Войны пошлет сахрендеев под мечи и топоры Фургонщиков, чтобы они завалили тех собственными телами, прежде чем он бросит в бой племена истинных се-кохландийцев. Поверь, я бы предпочла, чтобы вы не возвращались. Никогда. Но, раз уж вы вернулись, не проси мне желать вам успеха. Потому что успех верданно – это смерть моей семьи. И неуспех – тоже.

Под этим взглядом все обвинения встали Кей’ле поперек горла.

– Тогда зачем ты меня обихаживаешь?

– А что другое может сделать человек при виде изувеченного ребенка?

Девочка широко улыбнулась, понимая, насколько горька и цинична эта улыбка.

– Когда я лежала на земле, а они меня били, люди вокруг кричали и смеялись.

– Я говорила не о людях, но о человеке. Люди – это твари с каменным сердцем и со ста пастями, алчущими крови. Сядь уже, ладно? Не так ты представляла себе войну, верно?

Кей’ла упала на постель и завернулась в плед:

– Нет. Не так. В лагерях… – Она заколебалась, стараясь отыскать нужные слова. – По дороге на север… все рассказывали о войне… Говорили о том, как наши колесницы разгонят кочевников, как при одном виде их развернут они лошадей и сбегут, вопя от страха. Говорили, что… что это уже не будет резня безоружных караванов, как во времена Кровавого Марша, и не битва с каждым племенем отдельно. Что теперь уже нет племен – есть только верданно. Что мы сильны… что… – Внезапно голос отказался ей служить, глаза защипало, а где-то в груди поднялась волна безграничной печали. – Мои братья… говорили… похвалялись, что подарят мне десять трофейных… коней! А теперь я даже не знаю, живы ли они-и-и-и!..

Она расплакалась. Что ж, то, к чему ее не сумели вынудить ни похититель, ни банда подростков с палками, ни пробуждающий ужас «избавитель», – удалось этой светловолосой лекарке. Может, потому, что те хотели увидеть ее страх, а даже маленький трус обладает достаточной гордостью, чтобы не дать удовлетворение врагам, а Тсаэран не хотела ничего, кроме того как поговорить на родном языке.

– Тихо, – обняла ее и прижала к себе женщина. – Все хорошо. Это не твоя вина, не должны они были брать тебя на войну. Но поплачь, если хочешь. Слезы – это дождь, который вымывает засохшую кровь из наших ран. Плачь.

Меекханка прижимала ее, ласково укачивая и напевая себе под нос спокойную мелодию.

Прошло немного времени, пока Кей’ла не успокоилась. Красная полоса на стене исчезла, в шатре сделалось темно.

– Все? Уже лучше?

Стало лучше. Настолько, что, когда Кей’ла отозвалась, голос ее не дрожал:

– Прошу прощения.

– Не за что. Я и сама порой плачу, когда бессилие прижмет. Это помогает.

– Мы… не плачем при чужаках.

– Ну это-то я знаю. Сахрендеи тоже не плачут публично. И почему вы это так не любите?

– Что?

– Я видела выражение твоего лица, когда ты разговаривала с аменрай. Выглядело это так, словно ты не понимаешь, убегать тебе или броситься ему в глотку. А я слышала, что ты умеешь кусаться, – блеснула она зубами. – В лагере уже рассказывают о девочке, которая перекусила сухожилие одному из тех козьих говняшек.

Кей’ла покачала головою:

– Я не сумела, он вырвался.

Тихий смех наполнил темноту. Был он настолько заразительным, что Кей’ла через миг, сама того не желая, присоединилась к исцелительнице.

– Видишь. Ты можешь смеяться. Это хорошо. Что-то болело?

– Только ребра.

– Ну они у тебя есть. Скажешь мне, отчего сахрендеи так вас не любят?

– Они нас?

– Да. Хотя и не так, как се-кохландийцев. Вас они, скорее, презирают. Не говорят прямо, в чем дело, а я не расспрашиваю, поскольку пришлось бы тогда выдать, что я знаю их язык, но, вспоминая верданно, они сплевывают и растирают слюну ногою, а это – самое большое оскорбление, какое может выказать сахрендей. А вы? Чем они перед вами провинились?

Кей’ла вспомнила, какое лицо становилось у ее отца всякий раз, когда говорили об Аманеве Красном и его народе. И не только у него. Таких случаев не было слишком много, словно никто не желал обсуждать такие вещи, но однажды, когда она была маленькой, близнецы рассказали ей о бородатых чудовищах с раскрашенными в белое лицами, которые приходят и убивают маленьких детей. Напугали ее так сильно, что она проплакала всю ночь. Когда отец узнал об этом, то в первый и единственный раз выпорол их ремнем, а мама – тоже в первый и единственный раз – пропела ей одну печальную колыбельную, слов которой Кей’ла толком не запомнила, но которая рассказывала о детях, что идут спать в темной земле далекой страны. Кроме этого, она не знала ничего, это была тайна, которой старшее поколение неохотно делилось с младшим.

– Не знаю. Но ненавидят их сильнее, чем самого Отца Войны, хотя никогда с ними не сражались. По крайней мере я об этом не слышала.

– Как и я. Но теперь, самое большее через пару дней, – будут сражаться. Вы и сахрендеи.

Ох! Два дня.

– Да. Два дня. Мы вблизи реки, вы называете ее Лассой, кочевники же зовут ее Алеса. Тот лагерь, из которого тебя похитили, выдвинулся из-под гор и уже подходит к холмам. Я подслушала, как об этом говорят воины. Если они удержат такой темп, то завтра перейдут холмы, а послезавтра встанут над рекою и попадут в ловушку, потому что кроме племен Дару Кредо будем здесь и мы, и Молнии с самим Йавениром во главе.

Женщина прижала Кей’лу сильнее:

– И мне снова придется сшивать их раны и вытягивать наконечники стрел из тел, лечить ожоги и обморожения от магии, а если какому-то колдуну придет в голову идея призвать демонов, то стану пытаться лечить нанесенные теми раны, которые не должен получать ни один человек. Стану смотреть, как они умирают, и плакать на их похоронах. Скажи мне… что ты думаешь о женщине, которая плачет при похоронах врагов своей родины?

– Такой, что не может отвернуться от побитого ребенка? Она жестокая. И… больно!

Целительница отпустила ее и чуть отодвинулась:

– Прости. Пойду уже. Ты должна отдохнуть. Не переживай, в этот шатер никто не войдет. А теперь – ложись и спи.

Она вышла, не оглядываясь, а Кей’ла лежала некоторое время в темноте. Боль возвращалась: тупая в ребрах и голове, рвущая в колене. Но это не было важно. Важно же было лишь то, что лагерь Нев’харр выдвинулся и направляется к реке. И не знает, что его ждет здесь бой не с одним Сыном Войны, но с двумя и с самим Йавениром. Как далеко они могут быть? Тридцать, сорок миль? Сколько времени… Эта мысль была богохульной, но ведь ей и так нечего терять. Сколько времени занял бы путь к ним верхом?

И где они держат здесь лошадей?

На следующий день они отыскали дорогу.

Та шла верхом взгорьев и сложена была из квадратных плит шириной в каких-то пару футов. Кеннет скомандовал роте встать на постой, а сам с Велергорфом и Нуром вскарабкался на вершину, на которой разведчики открыли остатки каменного пути. Тропа легонько поворачивала, приспосабливаясь к форме взгорья, что ясно доказывало, что строители ее не были меекханцами. Инженеры империи сделали бы дорогу ровной, словно натянутая тетива, при необходимости пробиваясь через возвышенности и засыпая долины. Но если говорить о тщательности работы, то творцам этого тракта наверняка нечего было стыдиться. Плиты уложены тщательно, одна к другой, так что в щели едва входил кончик ножа. Прекрасная работа.

Лейтенант прошелся ладонью по одной из плит, глянул на черную пыль, липнущую к коже:

– То же самое, что и везде.

– Так точно, господин лейтенант.

– Вархенн, мы здесь одни, я и два самых недисциплинированных сержанта, каких я знаю. Не разыгрывай комедию. Что ты об этом думаешь?

– Дорогу кто-то должен был построить. И обычно дороги куда-то ведут.

– Браво, десятник! Сам бы я до этого не додумался.

Кеннет встал, окидывая взглядом путь впереди. Тракт плавно сворачивал, исчезал через несколько сотен ярдов, но лейтенант мог заметить, что тот вновь появляется на следующем взгорье и ведет дальше.

– Разведка!

Трое стражников, стоявших неподалеку, напряженно отсалютовали.

– Бегите до конца взгорья и проверьте, отчего обрывается тракт.

– Так точно!

Они отправились.

– Фенло, вернись и скажи мне, как оно выглядит сзади.

Странно, но десятник послушно развернулся на пятке.

– Каменные плиты идут по хребту, обрываются, на следующей возвышенности видно что-то вроде остатков этой же дороги, она куда сильнее разрушена, за ней… за возвышенностью значит, видны следующие, путь тянется и туда тоже, дальше не вижу, не уверен…

– На сколько миль назад ты видишь?

– Каких-то три-четыре. Не больше… господин лейтенант.

– А впереди?

На этот раз Нур пожал плечами, но снова развернулся и принялся описывать то, что у Кеннета было перед глазами:

– Взгорье, дорога обрывается, идет следующим взгорьем, обрывается, потом – следующим, видно что-то вроде поворота, перескакивает на следующее, идет дальше… потом еще дальше… – Фенло Нур поколебался, наконец добавил: – Отсюда вижу на добрых двенадцать, может и больше, миль.

– Ага. Я тоже. Вархенн, покажи карту.

Кеннет получил на руки свиток пергамента, на котором они рисовали карту. Положил его на землю, обозначил самые дальние из видимых фрагменты дороги. Карта состояла из белых пятен и узкого, вручную прорисованного пути с обозначенными ориентирами.

– Глядите, мы пришли примерно отсюда, это – та равнина, на которую нас выбросило. Смотрите сюда, – он указал на несколько знаков, – тут мы вошли между взгорьями, они сперва были невысокими, потом делались все отвесней, теперь у некоторых – даже вертикальные стены. А это дорога. Идет изгибами, но в одном направлении. От равнины куда-то туда. Понимаете?

– Ну-у-у… немного, господин лейтенант. – Велергорф поскреб щеку, словно зачесалась его татуировка. – Дорога вела откуда-то на эту равнину?

– Верно. И чем ближе к равнине, тем сильнее она разрушена. Как и взгорья. Эта черная скала выглядит как расплавленная, будто что-то выжгло в этом мире дыру диаметром в десятки, а то и в сотню миль. Над тем местом, – он указал направление, откуда они пришли, – некогда вспыхнуло живое солнце, растапливая своим жаром все, словно воск. Что бы там ни было – оно исчезло бесследно.

Даже младший десятник выглядел потрясенным.

– Кто обладает такой Силой?

– Бог, демон, некто из другого мира? Не знаю. Кто бы здесь ни жил – строители подземных туннелей и надземных дорог, – они не имели и тени шанса. Их уничтожили.

– Это случилось давно, – Велергорф удивленно покачал головою.

– Может, сто лет назад, а может, и десять тысяч. С того времени, как мы здесь, я не почувствовал ни дыхания ветра, ни дождевой капли у себя на лице. Черная пыль лежит одинаковым слоем и на вершинах взгорий, и в долинах… Может, это значит, что никогда здесь не дует ветер и не идет дождь.

– Когда-то – шел, – пробормотал Фенло Нур.

Они глянули на него, ожидая пояснений.

– Эту дорогу выстроили на хребте взгорья. Так строят, когда окрестности дождевые. Вода стекает вниз, а путь остается сухим даже под проливным дождем. Поверхность плит немного выпукла, чтобы вода стекала в стороны. В моих землях есть несколько доимперских дорог, которые ведут именно хребтами как раз из-за дождей. Используем мы их до сих пор.

Прибежали разведчики.

– Говорите. – Кеннет поднялся и свернул карту.

– Дорогу словно ножом обрезали, господин лейтенант. Внизу ничего не видно.

– А на что ты надеялся, Малаве?

– Не знаю. – У стражника было обеспокоенное лицо. – На какие-то камни, валуны, кучи битого щебня.

– От моста? А если его строили из дерева? Что осталось бы от деревянного моста, если бы на него дохнул жар плавящихся скал?

Они кивнули и больше не заговаривали.

Шли они вдоль каменного тракта. Чаще всего шагали понизу, долинами, ярами и ущельями, порой набрасывая изрядный крюк, потому что путь был сложнее и не слишком приятным, но, противу ожиданий, идти так оказалось быстрее, поскольку каменный тракт поверху вел от ущелья к ущелью, от перевала к перевалу, а от мостов, которые некогда соединяли те отрезки, не осталось и следа.

Окрестности изменились: черные скалы, черная пыль под ногами, стальное небо над головой. Никаких теней, никаких проблесков солнца, никаких намеков, что нечто подобное солнцу здесь вообще существует.

Кеннет поглядывал на своих людей. Те вышагивали с мрачной решимостью, но все реже переговаривались, не было шуток, глупых подтруниваний, а во время постоев – игр в кости или даже обычной болтовни. Они шли, пока не раздавалась команда отдыхать, потом механически осматривали вооружение, ели немного сушеной конины, пили вонючую воду, ложились спать или становились на стражу. Он заметил, что большинство не засыпали. Человеку для сна нужна ночь; если вокруг царствует вечный, непрерывный день, то можно задремать, но настоящий, глубокий сон, дающий отдохновение, так и не приходит. Большинство лежали с открытыми глазами, другие погружались в короткую дрему, из которой то и дело вываливались в явь. Невыспавшиеся, они превращались в кукол, что исполняли все приказанное в каком-то трансе, часовые осматривались невидящими глазами, разведчики двигались, словно марионетки, ведомые неловким кукловодом, все маршировали будто отряды живых трупов.

На третий день… День? Проклятие, лейтенант давно потерял счет времени, не знал, странствуют ли они три дня, четыре или, может, пять, утро ли нынче, полдень или середина ночи. Но – на третий день, так он постановил, на третий день он решил что-то с этим сделать.

Устроил для половины отряда десятимильный забег по дну самого широкого из попадавшихся им яра, путь был прямым, стены гладкими, и только разведчики уверяли, что из яра есть выход на очередной отрезок каменной дороги. Прежде чем они двинулись – только четные десятки, – Кеннет объявил, что победитель получит в награду две полные фляги воды. Счет шел по прибытию на место последнего стражника.

Когда остальной отряд, сопровождающий женщин и лошадей, добрался до цели, большинство солдат уже спали сном праведных. Шестая стояла в карауле, получила награду и обещала, что поделится со Второй, которая якобы проиграла совсем чуть-чуть. Кеннет оставил девушек в лагере и устроил короткий, на пять миль, бег для нечетных десяток. Две с половиной мили в глубь яра и назад. Награда – как и в предыдущем случае.

У седьмой было более всего счастья – или лучших бегунов.

Впервые за многие часы вся рота спала как убитая, а утром у Кеннета снова был полноценный отряд. Следующий условный вечер они провели в соревнованиях по перетягиванию каната, борьбе и гонках. Даже псы приняли участие в развлечении. Если что-то в этой стране обладало ушами, то, слыша дикие вопли соревнующихся людей и лай собак, наверняка посчитало бы, что стоит держаться подальше от этих демонических бестий.

Они все так же шли вдоль каменной дороги и все так же чего-то ждали. Движения, нападения, попыток отбить или убить графиню. Если выводы, которые они сделали из рассказа Лайвы и девушек, верны, это путешествие должно было иметь свой предел.

Ночь прошла спокойно. Вернее сказать, спокойно для того состояния, в котором находилась Кей’ла. Боль вернулась, но оказалась теперь не настолько яростной, как прежде, порой девочке удавалось заснуть, порой она внезапно просыпалась, особенно когда пыталась перевернуться на бок.

Ее мучила жажда. Кроме нескольких глотков молока, она не пила ничего с ужина, который съела еще перед похищением. Кей’ла не подумала о том, чтобы попросить Тсаэран что-нибудь попить, а поверхностный обыск шатра закончился в тот миг, когда она ударила опухшим коленом о какой-то сверток и едва не потеряла сознание.

После этого Кей’ла пролежала почти до рассвета и заснула в миг, когда усталость победила страдание.

Пробудило ее легкое прикосновение. Целительница сидела рядом и всматривалась в лицо Кей’лы со странным выражением:

– Ищут тебя.

На миг безумная надежда затанцевала у нее в груди, но угасла, когда она поняла, что именно видит она в глазах меекханки. Озабоченность.

– Се-кохландийцы? – догадалась Кей’ла.

– Да. Ких Дару Кредо пожелал, чтобы мы тебя выдали. Но все послы, которые были вчера в его лагере, выехали на запад, навстречу вашим колесницам, и никто не знает, кто именно из них тебя забрал.

– Как это никто? Кто-то же наверняка…

– Ш-ш-ш, – Тсаэран приложила к губам палец и улыбнулась заговорщицки. – Никто в этом лагере того не знает. Уверяю тебя. А перед битвой Дару Кредо не рискнет ругаться по столь несущественной причине. Но потом, – обеспокоенность вернулась, – когда твои люди прольют кровь наших… Может так оказаться, что нелюбовь к этим козьим окатышам меньше, чем к Фургонщикам. Перед завтрашним днем мне нужно перенести тебя в свой шатер, притом так, чтобы никто этого не заметил. А потом – пусть ищут. Хочешь пить?

Не ожидая ответа, налила из баклаги в маленький кубок немного воды, после чего воткнула в него кусок соломинки.

– Пей через это. Это единственный способ, чтобы ты пила маленькими глотками. Потом дам тебе следующую порцию.

Кей’ла высосала всю воду мгновенно, и показалось ей, что было той меньше наперстка. Облизала губы:

– Еще.

– Подождем немного. Мне все еще не нравится твой живот. Особенно те синяки слева. Мочилась уже?

– Нечем.

– Я видывала людей с такими животами, которые обпивались водою и через минуту умирали, блюя кровавой флегмой. Те, кто удерживался от питья, порой проживали дольше. Полагаю, что тех первых убивали судороги от тошноты, которые усиливали внутренние раны. Потому я предпочла погодить с тем, чтобы давать тебе воду.

– Могла бы мне и сказать. – Кей’ла не отрывала взгляда от кубка, в котором снова оказалось немного воды.

– И направить все твои мысли к жажде? Интересная идея. Тебя тошнит? Чувствуешь корчи в кишках?

– Нет.

– Ну тогда пей. Через соломинку.

Тсаэран наполнила кубок еще несколько раз, наливая все больше воды, пока наконец маленькая баклага не оказалась опустошена. Кей’ла почувствовала себя немного лучше. Настолько, чтобы боль снова сделалась самой важной частью ее жизни.

Повторился вчерашний осмотр и натирание мазью. Часть синяков стали сине-зелеными, зато опухоль на колене словно уменьшилась.

– Хорошо, – целительница выглядела довольной. – Какова боль, когда ты пытаешься ходить?

– Как бы… скрипящая.

– Скрипящая? Хорошо. Позже я принесу мазь, которая уменьшит опухоль, и мы перевяжем колено. Через какое-то время должно оно стать как новенькое.

– Раньше нельзя?

– Нет. У меня есть и свои занятия, а такая мазь сама собой не появится. Ты голодна?

Что за вопрос! В несколько глотков Кей’ла уничтожила порцию холодной кашицы со вкусом сушеной говядины и облизалась, высматривая добавку. Меекханка не сводила с нее взгляда.

– Что ты придумала? – бросила Тсаэран вдруг, накладывая ей еще ложку.

Кей’ла замерла. Настолько хорошо заметно?

– Ничего.

Голубые глаза насмешливо прищурились:

– Ничего? Вчера в тебе была одна большая дыра. Вот здесь, – она дотронулась до груди девочки на высоте сердца. – Тебя привезли на лошади, а потому, если я хорошо понимаю ваши обычаи, ты уже не принадлежишь к верданно. Но ты была тверда. Не плакала ни когда тебя били и пинали, ни когда разговаривала ты с моим аменраем. Слезы полились, лишь когда ты вспомнила братьев. Могла ты думать только о том, не погиб ли кто из твоей семьи, и что ты не можешь вернуться и понять, что с ними. То, что мучило тебя больше всего, это вовсе не синяки и переломы, но раны духа. А теперь? У тебя искорки в черных глазенках, к тебе вернулся аппетит, и ты аж рвешься к… Скажешь ли мне – к чему? Отчего ты так хочешь вылечить колено? Куда ты собираешься?

Кей’ла отобрала у нее очередную порцию кашицы и принялась есть, демонстративно уткнувшись в миску.

– Не хочешь – не говори. Но этот шатер принадлежит Амуреху Вомрейсу из клана Сломанного Клыка, предводителя Волков, и никто не войдет сюда без его позволения. Если ты покинешь его, то окажешься не под его охраной.

– Мне не нужна его охрана.

– Это хорошо, поскольку и ему неинтересно тебя ею оделять. Я видела это в его глазах, таких же черных и диких, как и твои. И лучше…

Завеса, выполняющая роль двери, отдернулась, резко откинутая. В шатер вошла высокая женщина с самыми красивыми волосами, какие Кей’ле приходилось видеть в жизни. Именно они первыми бросались в глаза. Спускались ниже ягодиц, были густыми и блестели, словно покрашенный черным шелк. Только потом внимание любого смотрящего притягивали мрачные, подведенные темной тушью глаза, губы, которые наверняка были чем-то окрашены, ибо такой красноты не бывает у естественного рта, а еще несколько десятков мелких колечек в ушах. Истинная дикарка. Ни одна из женщин верданно не стала бы так краситься, не увешала бы себя таким количеством сережек и не отрастила бы таких волос.

Увидав ее, целительница вскочила на ноги.

– Уэнейа, – она легко, но с явным уважением поклонилась.

Женщина совершенно проигнорировала ее, минутку просто стояла у входа и всматривалась в Кей’лу. А девочка, хотя и старалась выглядеть достойно, ощущала себя так, словно с каждым ударом сердца ее покидала уверенность в себе. Глаза женщины были бесстрастны, будто видела она лишь кусок дерева. Тяжело бросить вызывающий взгляд тому, кто смотрит на тебя как на предмет.

– Вижу, ты кормишь ее нашим мясом и поишь нашей водою.

Фраза эта, оброненная на меекханском с густым акцентом, имела горький привкус. Словно Кей’лы не существовало или словно была она неразумной зверушкой.

– Аменрай запретил мне использовать лекарства, но ничего не говорил о пище.

– А ты впервые в жизни его послушала, манейа? А запах мази и зелий, который стоит в этом шатре, ты просто принесла с собою.

– Именно так и было, уэнейа.

Красные губы изогнулись в кислой улыбке:

– Ты самая непослушная невольница, что ходит в этом лагере. Но мой муж слишком сильно тебя любит, а я слишком ценю твои умения, чтобы карать за любую мелочь. Однако не ври мне в глаза, чтобы проверить, кто из нас для него более важен.

Меекханка согнулась в более глубоком поклоне:

– Прости, госпожа. Без этих лекарств она могла бы умереть, а не думаю, чтобы аменрай захотел бы этого. Не после того, как он ее привез.

Черноволосая улыбнулась шире и не так зло:

– Так-то лучше. Эта ложь уже немного похожа на правду. Хотя я и не думаю, чтобы она умерла, но не сумею доказать, что ты лжешь. Но больше не относись ко мне легкомысленно, Тсаэран.

Еще один поклон.

– Я не отношусь к вам легкомысленно. Но не позволю… – Маленькие руки сжались в кулаки. – Не могу позволить… не желаю…

– Я знаю. Мне ведома твоя слабость. Разреши тебе – и любой хромой пес и паршивый кот попали бы в твой шатер. Вместо того чтобы терять время, лучше ступай готовить лекарства и инструменты. Твои умения вскоре понадобятся.

– Но…

Высокая женщина обронила несколько слов на каком-то местном наречии, и целительница вдруг побледнела, согнулась в поклоне и, не оглядываясь, вышла.

Они остались одни.

– Знаешь, что я ей сказала?

Кей’ла невольно сделала жест на анахо’ла: «Не знаю».

– Отвечай словами!

– Не знаю.

– Знаешь, кто я такая?

– Не знаю.

– Мое имя Саонра Вомрейс. Я жена того, кто привез тебя сюда. Он не признался мне в этом сразу, только вчера вечером, перед тем как покинуть лагерь, сказал, что ты – в нашем шатре. Мужчины… – Раскрашенное лицо искривилось в странной гримасе. – Они поддаются эмоциям, а затем говорят: знаешь, мое сокровище, у меня на стороне какой-то ребенок. Сам не знаю, как оно случилось.

Гримаса превратилась в безумную улыбку.

– Я месяцы напролет выучивала наизусть тысячи имен, а он следил, чтобы ни одно я не позабыла. Многие из нас их учат, чтобы помнить, кем мы были, потому что даже собачий труп заслуживает, чтобы помнить его имя.

Сказала она это так быстро и с такой страстью в голосе, что Кей’ла сперва не была уверена, хорошо ли она ее поняла. Тем более что меекх женщины звучал не слишком хорошо: неловко и грубо. Но именно из-за этой страсти девочка и не отважилась отозваться.

– А теперь он устраивает такое вот. Привозит в наш шатер щенка Фургонщиков, вырвав из пасти степных стервятников. А я вижу, как кровоточит его сердце.

Улыбка исчезла.

– Видишь, маленькая девочка. Он некогда дал клятву, что за то, что вы сделали, станет вас презирать. За измену, которую вы допустили, и за трусость, которую вы выказали. Что, если вы попытаетесь вернуться, он подожжет ваши фургоны и станет греться при их огнях. Такие клятвы легко давать, когда раны свежи, но порой даже шрамы перестают чесаться. Новые враги, новые схватки, вера, что вы никогда не станете столь отважны, чтобы вернуться.

Кей’ла не выдержала:

– Это наша земля.

– Нет! Она была вашей землей, пока вы ее не оставили, а с ней – и все свое прошлое. Пока вы не предали. Нашли вы себе новую землю, под опекой Меекхана, за щитами его солдат. Это мы остались здесь, и это нам приходилось сражаться за каждый день. Они… и другие… и я… – Женщина сжала кулаки. – Раны сделались шрамами. Когда бы не ты… когда бы не она…

Она сделала шаг вперед, а девочка остановила взгляд на длинном ноже, что колыхался в ножнах у пояса. Она – безумна. Только о том Кей’ла и могла думать. Было бы исключительной шуткой судьбы, погибни она теперь от руки этой странной женщины.

Разделяющее их расстояние уменьшилось еще на шаг, и Кей’ла тоже сжала кулаки. Она не отступит. Не выкажет страха.

– Если бы ты… – черноволосая шипела сквозь зубы, – если бы ты была кем-то вроде тех, остальных, Амурех не потратил бы на тебя даже плевка. Но нет, тебе понадобилось оказаться ребенком, связанным и избиваемым палками, но таким смелым, чтобы пинаться и кусаться.

Смелая? Ей хотелось рассмеяться. Она? Самый большой трус, ехавший когда-либо в караване?

– Знаешь, что услышала от меня наша манейа? Знаешь, что сделал мой муж? Не знаешь, что он сделал. – Снова этот странный акцент и снова слова, будто летящие стрелы: – Он взял свой малейх и поехал на запад, меж холмами. Ваш обоз близится к ним, и колесницы идут верхом холмов, словно жуки по трупу. Мы сталкиваемся, мы и они, а кровь стекает в яры и долины.

Она еще сильнее сжала кулаки.

– Мой муж ищет забытья в ненужных боях. Прислал даже трофей, хочешь увидеть?

Она что-то коротко рявкнула, и завеса шатра поднялась: вошли две женщины, волоча за собою тело. Тсаэран шагала рядом и пыталась на ходу осматривать раненого.

По очередной команде Саонры они бросили мужчину на землю и вышли. Ни одна даже не оглянулась.

– Он мог бы лежать посреди лагеря, и никто даже камня не бросил бы и не коснулся бы его палкою. Он просто сдох бы, а потом мы вытащили бы его труп в степь и оставили, чтобы вороны и дикие псы устроили себе пир. Но мой муж возжелал, чтобы я удерживала его при жизни, потому что – возможно, он расскажет что-то важное о ваших планах.

Кей’ла не отводила взгляд от мужчины. Верданно, лучник из колесницы, потерял где-то шлем, хотя получил теперь другой, поскольку засохшая кровь слепила ему волосы в твердую скорлупу. Стеганая куртка, надетая поверх кольчуги, была порвана в клочья, сама кольчуга – прорублена так глубоко, что виднелась нижняя броня и посверкивающая в кровавой ране кость. Дышал он тяжело, лицо его было разбито от удара боевым молотом, от чего нос и губы выглядели словно гигантские, упившиеся кровью клещи.

– Говорить он, скорее всего, не станет, но как знать. Вы ведь словно вши, непросто вас убить. – Черноволосая миг-другой выглядела так, словно желала сплюнуть. – Скажи мне, маленькая савеньйо, приказать ли мне осмотреть его или позволишь, чтобы он подох?

– Ты уже приказала.

– О да. Приказала. Потому что я хорошая жена глупого мужчины, который полагает, что разрубит несколько голов – и это залечит старую рану. А потому я послушаюсь своего мужа… а вы проследите, чтобы он выжил.

Отвернулась и вышла из шатра.

Целительница тотчас добралась до раненого.

– Помоги мне.

Следующую четверть часа заняла морока с тяжелым телом, снятие панциря, промывка ран, а учитывая, что был он типичным Фургонщиком, то есть росту в нем было больше шести футов, а веса – фунтов двести, чудом управились они так быстро. К счастью, мужчина все еще оставался без сознания, а потому не метался, не стонал и не размахивал руками. Тсаэран ограничивалась короткими командами: «подержи», «перетяни», «переверни», «внимание». Было видно, что умеет она снимать панцирь с тяжелораненых. Полную фразу она произнесла, лишь когда уложили его на постели и перевязали бо́льшую часть ран.

– Она – вовсе не злая.

Кей’ла, занятая смыванием крови с лица раненого, не ответила.

– Она не злая. – Целительница исследовала огромные синяки на животе воина. – Она испуганная. Муж ее поехал на войну, которой не было бы, не вернись вы. Она много раз отправлялась с ним в бой, и я не знаю лучшей лучницы: на всем скаку попадает на двести шагов в цель размером с голову. Хочет быть с ним, присоединить собственный лук к его топору, но не может. Сахрендеи верят, что душа убитого в битве врага может войти в тело нерожденного, чтобы мстить. А потому в жизни женщин есть такие моменты, когда те держатся подальше от поля боля.

Мужчина охнул, захрипел под ее прикосновениями. Пытался сдвинуться с места. Целительница покачала головой в явном беспокойстве.

– Потому-то она и недовольна, что муж приказал привезти его сюда, и потому-то приказала разместить его в этом шатре. – Тсаэран указала на резной столп. – Духи предков рода, странствующие по земле, не допустят, чтобы дух этого мужчины угрожал ребенку. Но более всего она боится, что ее муж может погибнуть. Что не вернется. Что попадет в него стрела или дротик, что стопчут его кони или что падет он от меча. Будь снисходительна к страхам беременной женщины.

Раненый выглядел скверно. Им не удалось убрать корку крови с его головы, лицо все так же напоминало кусок мяса, а рана на груди кровоточила так, что бинты уже успели пропитаться светлым кармином. Кей’ла слушала говорок меекханки, однако мысли ее крутились вокруг лучника. Кем он был, из какого рода, сколько ему лет?

– Слышишь меня?

– Да, – кивнула она. – Она не злая. Воистину окружают меня только добрые люди. Ее муж тоже не злой, просто от скуки отправился убивать моих родственников, а если ему прикажут, то выдаст меня в руки се-кохландийцев. Я очень рада.

Кей’ла взглянула на целительницу, надеясь на смущение или раздражение. Взрослые часто так реагировали, когда она оказывалась более разумной, чем должно девятилетней девочке.

Однако повстречала взгляд, в котором веселость смешивалась с печалью.

– Они – хорошие люди. Честные по отношению к соседям, верные друзьям, стараются не быть понапрасну жестокими и придерживаются данного слова. Что еще нужно, чтобы оставаться хорошим человеком? А каковы твои близкие? Нет… не говори, мы ведь обе знаем. И все же клятвы, принесенные годы назад, подталкивают их к войне, которой не было бы, если бы твои не вернулись. Несмотря на обещания сжечь ваши фургоны, в глубине сердец они наверняка надеялись, что вы уже здесь не появитесь.

– Что мы им такого сделали? Что мы сделали?

Целительница покачала головою:

– Не знаю. Они даже между собою редко говорят об этом и никогда – при невольнице. Но, как я уже тебе говорила, сахрендеи презирают вас и предпочли бы, чтобы вы никогда не вставали у них на дороге. Они лишь начинают гневаться, жар их гнева только-только показывается из-под слоя пепла, но поверь: когда он взорвется, то и небо запылает. А вы? Отчего вы их не любите?

Кей’ла воткнула взгляд в лежащего.

– Не знаю, – прошептала она. – Они мне не говорили… не говорили о таких делах детям. Мама… должна была рассказать мне о Кровавом Марше после моих двенадцати. Но сейчас… я не знаю…

Смех меекханки был тихим и искренним, однако расцвеченным толикой горечи.

– Видишь? Две девушки, которые понятия не имеют о произошедшем, пытаются оценить, есть ли смысл у этой войны. В глазах Великой Матери ни одна война смысла не имеет, но она понимает, что порой приходится и сражаться. Это довольно свободная интерпретация Третьей Книги Жизни, и глава моего монастыря устроила бы мне за такое головомойку, но порой это выглядит именно так. Когда человек выйдет из-за стен или когда его оттуда выволокут, он начинает глядеть на мир по-другому. Порой хорошие люди сражаются с хорошими, а потому…

Снаружи забили копыта, послышались крики. Целительница одним прыжком оказалась подле выхода.

– Привезли наших раненых. Я должна идти. Следи за ним, но не давай пить, у него поврежден кишечник.

И исчезла за завесой.

Кей’ла осталась наедине с мужчиной. Тот тяжело дышал, из ошметков, что когда-то были его носом, выдувались кровавые пузыри. Повязка на груди сделалась липкой.

Долгое время Кей’ла сидела подле него неподвижно, только сейчас начав ощущать и собственные раны. Позабыла о них, занятая опекой над воином, но они-то никуда не исчезли. Тяжело. Если сравнивать с ним – это лишь несколько царапин. Она легонько погладила его по голове, а потом осторожно прилегла рядом и прижалась, не обращая внимания, что измазывает одежду кровью. Заплакала, тихо, словно в родном фургоне.

Хорошие люди убивают хороших людей.

Не так выглядел мир в песнях бардов.

Она уснула.