Книга: Так [не] бывает
Назад: Нина Хеймец Немного плотнее воздуха
Дальше: Нина Хеймец Танцы вокруг

Нина Хеймец
История моей бабушки

Корабль затонул во вторник, тридцатого ноября, рано утром. За четыре часа до этого следовавшее в ста милях от предполагаемого места крушения грузовое судно зафиксировало сигналы SOS. Капитан принял решение изменить курс и отправиться на помощь. Спасательная операция осложнилась непогодой. Началась гроза, сопровождавшаяся встречным ветром и сильным ливнем. К тому же перехлестнувшей через палубу волной смыло в океан одного из матросов, и экипажу потребовалось время, чтобы обнаружить его, используя перекрестный свет прожекторов, а затем выловить и поднять на борт. Сигнал о бедствии, прежде слышный четко и передававшийся через строго определенные промежутки времени, теперь то смолкал, то возобновлялся, доносился словно издалека, почти не проступая из шума эфира – потрескиваний, шорохов, гудения, слов, произнесенных где-то за множество километров от судна. Когда спасатели наконец прибыли на место, они никого и ничего там не обнаружили. Корабль успел уйти ко дну. Позднее удалось выяснить, что он следовал под голландским флагом из Роттердама в Нью-Йорк. На борту находились восемь членов команды и тридцать пассажиров – труппа разорившегося цирка, оставшаяся без имущества: оно было арестовано за долги. Поскольку в этом квадрате зарегистрированы мощные подводные течения, затонувший корабль, скорее всего, унесло таким потоком, и шансы обнаружить тела и обломки, не говоря уже об уцелевших пассажирах, стремятся к нулю.

 

Я прочитал эту заметку, сидя в городской библиотеке. Я листал подшивки газет, скрепленные потемневшими фанерными рейками, и, наконец, наткнулся на то, что имело отношение к делу. Солнечный свет проникал сквозь открытые окна – библиотекарша, встав на стул, с трудом их распахнула, впервые с осени – и даже здесь, среди стеллажей, приходилось щуриться. В конце заметки приводились биографии некоторых членов труппы, «которая, к сожалению, прекратила свое существование», а также описывался один из наиболее популярных ее номеров: свет под куполом гаснет, остается лишь лампа, освещающая небольшое зеркало. В нем отражается женщина. Освещение подчеркивает глубокие морщины на ее лице. Морщины становятся все глубже (задача для светотехника), и залегшая в них темнота постепенно распространяется на всю зеркальную поверхность. И тогда из зеркала вырывается белый вихрь – клочки бумаги, пенопластовые шарики, перья, пыль, замерзшие капли воды. Вихрь заполняет арену – от пола до самого купола, потом – накрывает зрительные ряды, крошечные льдинки ударяются о лица и руки зрителей. Им приходится закрыть глаза. А потом вспыхивает яркий свет, и больше нет ни зеркала, ни белого вихря, ни, конечно, старой женщины. Гремит музыка, и по арене кружат клоуны на разноцветных велосипедах-тандемах.
* * *
Когда я спросил: «Где бабушка?», мама ответила: «Ее больше нет с нами». Я спросил: «А где же она?». Мама вздохнула и погладила меня по голове. Я растерялся. Получалось, что мы с бабушкой теперь не пойдем в парк, и она не будет не замечать, как я там перелезаю через ржавый сетчатый забор, за которым асфальтовая тропинка ведет к зарослям сухих колючек. Я однажды попытался зайти в заросли, но пришлось вернуться, так как было больно. Зато рядом с тропинкой я нашел скелет какого-то небольшого зверя. Зубы зверя были маленькими и острыми; из его пасти росла трава с такими же колючками, как и вокруг. Я рассказал про скелет бабушке, но она не смогла на него посмотреть, поскольку через забор ей было не перелезть – так она объяснила. Потом я возвращался к ней, и мы шли домой.

 

«Куда же все-таки делась бабушка?» И тогда я вспомнил, что недавно к нам приезжал цирк с акробатами и фокусниками. На одном из городских пустырей установили огромный шатер. Ему не давали упасть натянутые металлические канаты. Приблизившись к ним, можно было увидеть, что они дрожат от нагрузки, и все сооружение казалось гигантским акробатом-силачом. Внутри играл духовой оркестр; по канату скользила одетая в чешуйчатый костюм гимнастка на моноцикле со сверкающими спицами; жонглеры делали тройное сальто, одновременно перебрасываясь горящими булавами; фокусник в черном комбинезоне собирал из консервных банок, печатных машинок и пустых аквариумов маленькую горбатую машину, а потом садился в нее и уезжал, оставляя на арене облако черного дыма, из которого сам же спустя секунду и появлялся, хотя рокот мотора еще не успевал стихнуть, еще звучал за кулисами, а потом – за брезентовой стенкой шатра, постепенно смешиваясь с другими шумами и растворяясь на городских улицах. Фокусник меж тем был занят уже другим номером: вдруг оказывалось, что рядом с ним стоит в такой же позе – широко расставив ноги вытянув руки в стороны – его двойник, потом фокусников становилось четверо, потом – восемь, спустя несколько секунд они заполняли арену, а потом из них образовывалась огромная, уходившая под своды купола пирамида и, качнувшись, начинала медленно опрокидываться на зрителей. Люди ахали, сжимались в креслах, некоторые забивались под сиденья. Те, кто сидел близко к выходу, вскакивали и пытались убежать, и тогда гас свет и раздавался оглушительный хлопок. Когда свет зажигался снова, на арену и зрителей, кружась, опускались тысячи конфетти в форме человеческих фигурок. Публика переводила дух, снова устраивалась поудобнее, и представление продолжалось. Я был готов ходить туда хоть каждый день, но дома мне объяснили, что цирк пробудет в нашем городе еще совсем недолго, а потом отправится дальше: он гастролирует по всему миру.
Я понял, что у происходившего может быть только одно объяснение. Моя бабушка сбежала с цирком! Теперь она ходит на все его представления, а, может быть, и сама там выступает – чтобы так вот сбежать должна быть, все-таки, очень веская причина. Родители говорили, что бабушка умерла, но мне было трудно представить себе, что имеется в виду. Я решил, что «умерла» и значит, что она уехала гораздо дальше, чем обычно, и возвращаться не собирается, тем более, если вокруг такие циркачи, и есть реальный шанс научиться плеваться горящими мечами.
Потом я стал старше, и мне стало понятно значение этого слова, но я часто ловил себя на том, что продолжаю думать о бабушкином побеге, о том, как она мчится в ночном поезде, а потом сходит на с него на каком-то полустанке и бежит к огромному темному сооружению вдалеке. Сооружение было украшено гирляндами из разноцветных огней, изнутри доносилась музыка – гудели трубы и звенели медные тарелки. Шли годы, и я ждал от бабушки вестей. Я читал заметки в газетах – о странных происшествиях, цирке и фокусах, и иногда мне казалось, что написанное очень бы ей подошло и, скорее всего, о ней и шла речь. Однажды я даже обнаружил в своем почтовом ящике бумажный листок с клоуном. Клоун был глубоким стариком. Из-под ядовито-зеленого парика выглядывала трубка слухового аппарата – такими уже давно никто не пользовался. Он смеялся, сложив пальцы пистолетиком, и делал вид, что стреляет в фотографа. Кажется, это была реклама недавно построенного дома престарелых, но я-то понимал, кто стоит за этим посланием.
* * *
Я вернул газеты на полку. Корабль скользил в подводных потоках, вокруг него мелькали блестящие спины рыб, вспыхивали лампочки удильщиков, которые, на самом деле, легко можно было перепутать с сигнальными огнями таких же уплывающих в темноту кораблей. Я шел по вечерним улицам. «Шансы стремятся к нулю» – вертелось у меня в голове. Пока я шел, начался ливень с градом. Я зажмурился и подставил ему лицо. Градины кололи мою кожу. Мои волосы стали белыми от ледяных комочков. А потом зажглись фонари.
Назад: Нина Хеймец Немного плотнее воздуха
Дальше: Нина Хеймец Танцы вокруг