Но эта внезапная слава таит в себе опасность. Несмотря на все похвалы в ее адрес, Элизабет ничего не забыла из своей опустошенной внутренней жизни. Гладкие очертания ее внешности, которые она выставляет напоказ, имеют очень мало общего с тем, что чувствует в глубине души, с ее недостатками и безднами. Можно ли предположить, что за этой внешней холодностью скрываются бездонные колодцы боли и душевного страдания? Когда главный фотограф «Вог» Арнольд Гент создавал в 1927 году ее портрет, она отказалась от своего холодного профиля и отстраненного вида, наоборот, подчеркнула плохо скрываемое чувство. Это почти романтический портрет юной девушки со взглядом полным ностальгической тоски. Девушка красива, но равнодушна к своей красоте. Ее душевная драма – не спектакль, разыгранный для этого снимка. Глубокая печаль наполняет фотографию богатым внутренним содержанием – можно сказать, духовностью, которая преображает Элизабет. Ведь эта юная знаменитость не только владеет искусством улавливать свет прожекторов, не только знает лучше того, кто ее фотографирует, в каком ракурсе выглядит лучше всего (она же была маленькой «электрической феей» в труппе театра «Провинстаун плейерс» на Вашингтон-сквер).

Иногда она уже не может скрыть грусть и свои тревоги. В первую очередь – сексуальность, которую постоянно вынуждена подавлять. Она, кого волнует столько желаний, женщина с мощной потенцией, вынуждена ограничиваться флиртом. Поэтому Элизабет увеличивает число мнимых любовных приключений, подает надежды своим вздыхателям, пробуждает бурные страсти – тем более что на предварительной стадии любви она заходит так далеко, что даже задает себе вопросы по поводу эрекций, которые вызывает у своих поклонников. Но все кажется ей напрасным и безвыходным. В это радостное время середины двадцатых годов она больше, чем кто-либо, чувствует, как нелеп этот мир. Ее отчаяние становится сильней; она заглушает его алкоголем, в определенной степени сексом и даже марихуаной. Это взрывная смесь, но ей такой коктейль подходит. Он позволяет выйти за пределы своих возможностей, заставляет «сходить с рельсов». Теодор доволен возвышением дочери. Он гордится ею, а та среда, в которую она получила доступ благодаря слепому случаю, своя для этого человека, всей душой преданного фотографии. Благодаря Элизабет он встретится с лучшими фотографами мира. Он продолжит фотографировать дочь обнаженной. На сохранившихся снимках этого периода она позирует с привычной непринужденностью, эротической двусмысленности на них не видно, и все же ее нагота придает этому зрелищу нечто тревожное. Эти в каком-то смысле кровосмесительные снимки, видимо, не вызывают возмущения в той среде, где вращается Элизабет. Не возмущается и она сама, если только не считать ледяное безразличие неодобрением отцовского поступка, способом показать ему свое несогласие. Ее лицо не обращено к объективу – к мощному аппарату отца. Она отворачивается от этого неистового фаллического объектива и подставляет ему свой лучезарный профиль как трагический дар. Тело, наоборот, освещено и показано спереди, так что видны груди и лобок. Но строгая поза словно разрезает силуэт на части. Угловатость бедер и созвучная ей угловатость плеч делают модель похожей на куклу, собранную из деталей. Нет ни округлости, ни чувственности; скорее это тело принесено в жертву. Сходство с жертвой усилено положением рук, которые кажутся связанными за спиной. Этот образ не так уж далек, например, от принесенного в жертву агнца у Сурбарана. Это священный образ жертвоприношения, образ той тайной боли, которая навсегда останется у Ли Миллер. Часть ее отсутствует: у нее отняли что-то важнейшее, основное, чем она никогда не сможет пользоваться. В своем личном дневнике она не очень сентиментальна, однако романтична. Но какой это романтизм? Во всяком случае, не слащавый нежный романтизм первого поколения. Скорее это черный романтизм, освобожденный от всех принуждений, которыми его сковывают жизнь и мораль, открытый могучему ветру подлинной свободы. Ее отчаяние вызвано личными препятствиями и тормозами и тем невозможным одиночеством, на которое ее обрекло изнасилование. Это несмываемое пятно загрязняет ее и не дает расцвести. Все происходит так, словно собственное тело ей больше не принадлежит. Оно отдано другим, отдано иным фаллосам (объективам фотоаппаратов), которые никогда не перестанут ее обстреливать, в каком-то смысле «насиловать». Но не все ли равно теперь, раз самая интимная часть ее «я» уже взломана, раз дверь в ней навсегда открыта. Поэтому Элизабет в минуты сомнений и величайшей опасности чувствует, что не принадлежит себе, что у нее отняли право быть хозяйкой себе самой. Отсюда это бесстрастное и, можно сказать, «нержавеющее» лицо, которое, может быть, не является ее собственным, но, почти ничего не выражая, проходит сквозь время. С вечной красотой на лице она движется через годы, через жизнь в потоке времени.

Элизабет красива, она хорошо зарабатывает, ее прославляют, ею восхищаются, за ней ухаживают мужчины. Но любима ли она? И прежде всего, способна ли сама любить? Контракт с «Вог» поднял ее на вершину мира моды вообще и парижской «высокой моды» в частности. Она позирует для великих фотографов, носит платья от самых престижных кутюрье. Ее внешняя скромность, почти провинциальная грация, ее сдержанность совершают чудо. Она создает великолепные снимки вместе с Эдвардом Стейхеном. На них она задрапирована в платья со сложной плиссировкой и показана в большинстве случаев в профиль, словно для того, чтобы удлинить такие тонкие черты ее лица; волосы аккуратно причесаны и уложены волнами. Но на каждом из этих снимков видна глубокая печаль, даже тоска. Стейхен и Гент научили ее многому из искусства фотографии. У Стейхена она переняла дерзкую отвагу, изобретательность и искусство мизансцены, а Гент внушал ей доверие, очищал ее от влияний моды и возвращал самой себе. Рядом с ними она сумела найти противовес реально угрожавшему ей нарциссизму. Вся целиком отданная мужским взглядам, Элизабет в конце концов перестала видеть и узнавать себя. На снимках была не она, а нечто, возникавшее без ее ведома и внешнее по отношению к ней. Это нечто сбивало ее с толку, она хотела знать, к чему отсылает тот образ гермафродита, сочетающего в себе два начала – мужское и женское, который она несла с собой с самого детства, когда любила мальчишеские игры и опасности. Эту двойственность Элизабет ощущала всегда, и ее поддерживал в сестре Джон, который мечтал стать летчиком, но при этом любил наряжаться женщиной. Элизабет носила самые женственные, самые сложные по фасону платья, а внутри ее жил мальчик – сильная и гордая душа. Именно из этой глубоко скрытой раздвоенности родился ее талант фотографа. Пока она еще слабо чувствовала этот свой дар, но он уже проявлялся благодаря двум новым друзьям-фотографам. У них она переняла самые сложные хитрости и приемы искусства фотографии. Об этом искусстве она уже много знает с детства, но в Нью-Йорке Элизабет находится в центре фотографического творчества и тоже хочет фотографировать. Это желание становится все более сильным и жгучим, словно она устала быть объектом. Главное для нее – занять место фотографа, в каком-то смысле стать мужчиной, потому что тогда эта профессия еще не попала в руки женщин и объектив был орудием сильных мужчин. Теперь она хотела стать таким мужчиной – фотографировать как мужчина, сама проникать внутрь другого человека. В это время она чувствует желание сменить имя, чтобы показать, что ее положение изменилось. И вспоминает о ласковом любовном прозвище, которым иногда называла ее мать, – Ли, уменьшительном от Элизабет. Так она становится Ли Миллер, нежной девочкой, возможно, в память о странных годах, прожитых в Покипси. Однако новая страсть, которую она хочет сочетать с ролью музы «Вог» (а ее положение в журнале какое-то время было под угрозой оттого, что она не отвечала на ухаживания Наста), устраняет не все двойственности ее натуры и личности. Сеансы позирования, к которым она привыкла с детства у отца и всегда успешные в ее нью-йоркские годы, не были лишены тяжести. Ли несет в себе груз тех символических изнасилований, которым ее столько раз подвергал отец. Терпя их, она знает, что согласна на такое обращение, и это усиливает ее боль, от которой она никогда не сможет избавиться. Нарциссизм, пуританизм, эксгибиционизм, сексуальная истерия и экзистенциальная тоска – вот с каким набором внутренних конфликтов постоянно борется Ли. Она лихорадочно ищет любви в те периоды, когда венерическая болезнь на время оставляет ее в покое. Но постоянно нависающая над ней угроза болезни заставляет молодую женщину соответствовать своему гладкому неизменному образу, который распространяет «Вог». Ли Миллер – сочетание Марлен Дитрих и Греты Гарбо, предшественница Джин Сиберг с ее загадочным лицом, мужским и женским одновременно, женщина 1920-х годов, которая предвосхищает 1960-е годы, – оказывается на перекрестке влияний и новых стилей, но не находит своего собственного места. Для своих Пигмалионов она готова на все, даже соглашается придумать рекламу для женских прокладок, на что тогда не соглашалась ни одна модель. Но она делает эту рекламу не потому, что феминистка, и не ради провокации. В этом решении не нужно видеть любовь к скандалам; это скорее желание раствориться в своем времени, следовать за его переменами. Однако, выполняя эту работу, она относится к ней равнодушно – в противоположность тем, кто продвигает изделие и, разумеется, ждет от рекламы больших коммерческих выгод. Ли выше их намерений, хотя успех этой новой кампании приносит ей славу одной из самых красивых женщин Америки. Она не добивается этого специально, однако при склонности к самолюбованию испытывает от этого некоторое удовольствие. Главное ее желание – творить, работать пальцами, которые, как она уже давно говорит, ни на что не годны, потому что бездействуют. Уже много лет она накапливает профессиональные знания. Она умеет фотографировать, но хочет уметь больше и не применять уже открытые технологии фотографирования, а изобретать новые по примеру своего горячо любимого отца, чтобы он гордился дочерью. И вот однажды ей рассказали о человеке по имени Ман Рэй, изобретательном и интересном фотографе, чьи работы уже появлялись в «Вог». Он известен в Париже, даже уже знаменит; она могла бы получить рекомендацию от материнской фирмы и отправиться в Париж, чтобы совершенствовать свое искусство. Наст обещает связать ее с «Вог-Франс», а также устроить контракт на один месяц во Флоренции, где она будет должна срисовать со старинных тканей узоры, которые можно было бы воспроизвести в Соединенных Штатах. Ли уверена, что обошла Нью-Йорк вдоль и поперек; она в каком-то смысле устала от своей славы; но прежде всего ей не терпится вернуться во Францию и, конечно, в Париж, о котором она сохранила незабываемые воспоминания с тех пор, когда жила там в первый раз. И вот 10 мая 1929 года она покидает Соединенные Штаты. В конце пути ее будет ждать загадочный Ман Рэй.