Действие второе
Театр представляет довольно бедную комнату молодого холостого чиновника. Прямо дверь; направо другая. Стол, диван, несколько стульев, книги на полочке, чубуки по углам, комод. Вилицкий сидит, одетый, на стуле и держит на коленях раскрытую книгу.
Вилицкий (помолчав немного). Митька!
Митька (выходя из передней). Чего изволите-с?
Вилицкий (поглядев на него). Трубку. (Митька идет в угол и набивает трубку.) От Родиона Карлыча сегодня записки не приносили?
Митька. Никак нет-с. (Подает Вилицкому трубку и зажигательную спичку.)
Вилицкий (раскуривает трубку). Да!.. Михайло Иванович, может быть, сегодня зайдет — так ты… опять ему скажешь, что меня дома нет. Слышишь?
Митька. Слушаю-с. (Уходит.)
Вилицкий (некоторое время курит трубку и вдруг встает). Это должно, однако ж, чем-нибудь кончиться! Это невыносимо! это решительно невыносимо! (Ходит по комнате.) Мое поведение, я знаю, непростительно грубо; вот уже пять дней, как я у них не был… с самого того проклятого обеда… но что ж мне делать, боже мой! Я не умею притворяться… Однако это должно чем-нибудь кончиться. Нельзя же мне всё прятаться, по целым дням сидеть у знакомых, ночевать у них… Надо на что-нибудь решиться, наконец! Что обо мне в департаменте подумают? Это слабость непростительная, просто детство! (Подумав немного.) Митька!
Митька (выходя из передней). Чего изволите?
Вилицкий. Ведь ты, кажется, сказывал… Михайло Иваныч вчера тоже заходил?
Митька (закидывая руки за спину). Как же-с! они с самого воскресенья каждый день изволили заходить-с.
Вилицкий. А!
Митька. В воскресенье изволили даже в большом беспокойстве прибежать-с, здоров ли, дескать, твой барин — отчего его вчера у нас не было?
Вилицкий. Да, да, ты мне сказывал. Что ж? ты ему отвечал, что я…
Митька. Я им доложил-с, что вас в городе нету-с… Дескать, уехали по делам.
Вилицкий. Ну, а он что?
Митька. Они-с удивлялись, какие это, дескать, такие дела… и отчего это вы вдруг так уехать изволили-с, ни слова им не сказамши. Они, говорят, потом в департаменте спрашивали-с: там не знают, стало, дела не служебные-с. Очень изволили беспокоиться. Спрашивали даже, как вы изволили поехать-с, то есть возок ли с биржи взяли-с, или ямщика наняли, много ли белья с собой изволили забрать-с… Очень беспокоились.
Вилицкий. Что ж ты ему отвечал?
Митька. Я, как вы изволили приказывать-с: «Не знаю, мол, куда барин отправиться изволил, а только поехал он с приятелями: стало быть, за город погулять. С часа на час, мол, ожидаем». Они-с подумали и ушли-с — да вот с тех пор каждый день наведываться изволят. Третьего дня даже два раза. Вчера они часа с полтора у вас в кабинете высидеть изволили: вас всё поджидали; записку оставили-с.
Вилицкий. Да, я ее прочел… Ну, послушай: если сегодня Михайло Иваныч прийдет, ты скажи ему, что я вернулся и опять со двора выехал — но что я у него сегодня непременно буду… Слышишь?.. непременно. Ступай; да вицмундир мне приготовь.
Митька (уходя, с улыбкой). Даже дворника расспрашивать изволили-с… Дескать, мол, не знаешь ли, братец, куда Петр Ильич уехал?
Вилицкий. Что же дворник?
Митька. Дворник сказал, что не знает-с, а что, кажется, вы точно не изволите дома ночевать-с.
Вилицкий (помолчав немного). Ну, ступай. (Митька уходит. Вилицкий начинает ходить по комнате.) Что за ребячество! И что за глупая мысль — прятаться! Как будто это возможно!.. Теперь лгать придется, выдумывать… Старика не обманешь — всё наружу выйдет. Эх, как это всё скверно, скверно!.. (Останавливается.) И что со мной сделалось такое? Отчего у меня — просто мороз по коже подирает, как только я подумаю, что мне надо, наконец, к ним съездить? Ведь я всё-таки жених: ведь я на днях женюсь… Притом я Машу люблю… Я… да; я готов на ней жениться. Да и дело слажено… я дал слово… ну, и, наконец, я вовсе не прочь… (Пожимает плечами.) Удивительно! Этого я никак, признаться, не предвидел! (Опять садится.) Но этот обед! этот обед! Век я этого обеда не забуду. И что сделалось с Машей? Ведь она неглупа… разумеется, неглупа. Ну, слова, просто слова не умела сказать! Уж Фонк и так и сяк, и с той стороны, и с другой — всячески. Нет, сидит, как каменная! «Да-с, как же-с, я очень рада»… Я всё время за нее краснел. Фонку я теперь в глаза смотреть не могу; ей-богу! Мне всё кажется, что он как будто посмеивается. Да и есть чему. Разумеется, он, как человек деликатный, всего своего мнения не выскажет… (Небольшое молчание.) Робка она, дика… в свете никогда не жила… Конечно. От кого ж ей и было заимствовать… это… ну, эти манеры, наконец… не от Михаила же Иваныча в самом деле!.. Притом она так добра, так меня любит… Да и я ее люблю. (С жаром.) Разве я говорю, что ее не люблю?.. только вот… (Опять небольшое молчание.) Я с Фонком согласен: воспитание — важная вещь, очень важная вещь. (Берет книгу.) Однако ж надо к ним пойти… Да; я сегодня к ним отправлюсь… (Бросает книгу.) Ах, как это всё нехорошо! (Входит Митька.) Что тебе?
Митька (подавая ему записку). Письмо-с.
Вилицкий (взглянув на надпись). А! Ну, хорошо; ступай. (Митька выходит. Вилицкий быстро распечатывает письмо.) От Маши! (Читает про себя — и. кончив, опускает руки на колена.) Что за преувеличения такие? К чему это? (Встает и читает вслух.) «Вы меня не любите больше; это для меня теперь ясно». Сколько раз это было писано? «Пожалуйста, не стесняйтесь ничем; мы оба еще свободны. Я уже давно заметила в вас постепенное охлаждение ко мне»… А вот и неправда! «Хотя вы наружно не изменялись… но теперь вам, кажется, тяжело стало притворяться… Да и к чему? Вы, говорят, уехали из Петербурга… Правда ли это? Видно, вы боитесь встречаться со мной. Во всяком случае, я бы желала с вами объясниться… Преданная вам» и прочее. «Когда вы вернетесь, вы найдете это письмо. Придите к нам, не для меня — а для бедного старика, который с ума сходил все эти дни. Если я ошибаюсь, если я вас напрасно огорчила — извините меня… Но ваше последнее посещение… До свидания». (С некоторым смущением.) Ну к чему это, к чему это? Что это такое? Как не стыдно, наконец… Вечные недоразумения… Хороша перспектива в будущем! Ну, положим, я точно неправ, не был у них пять дней сряду; но зачем же сейчас выводить такие заключения?.. И что за торжественный тон! (Взглядывает опять на письмо и важно качает головой.) Во всем этом гораздо больше самолюбия, чем любви. Любовь не так выражается. (Помолчав.) Впрочем, я точно к ним пойти должен — сегодня же. Я перед Машей виноват, точно. (Ходит по комнате.) Я к ним теперь же заеду, перед департаментом… Оно и кстати. Да, да, решительно поеду… (Останавливается.) Да; только сначала мне ужасно будет неловко… Ну, делать нечего! (В передней раздается стук. Он прислушивается и прячет пчсьмо в карман. Митька входит.) Что такое?
Митька. Господин Фонк пришли-с. Желают вас видеть-с. С ними господин какой-то-с.
Вилицкий (помолчав немного). Проси. (Митька выходит. Входят Фонк и Созомэнос. Вилицкий идет им навстречу.) Как я рад…
Фонк (пожимая ему руку). Петр Ильич, позвольте вас познакомить с одним из моих приятелей… (Вилицкий и Созомэнос кланяются друг другу.) Вы, может быть, слыхали… Господин Созомэнос…
Вилицкий. Как же… я…
Фонк. Уверен, что вы оба друг друга полюбите…
Вилицкий. Я не сомневаюсь…
Фонк. Занимается литературой, и с большим успехом.
Вилицкий (с уважением). Ага!
Фонк. Он еще ничего не печатал… но он мне на днях прочел повесть… Прекрасно написанное сочинение! Особенно слог — превосходный!
Вилицкий (Созомэносу). Как заглавие, позвольте узнать?
Созомэнос (отрывисто; он вообще отрывисто говорит). «Благородство судии на берегах Волги».
Вилицкий. А!
Фонк. Много чувства, теплоты; есть даже возвышенные места.
Вилицкий. Мне бы очень было лестно, если б господину Созомэносу угодно было прочесть также мне свою повесть…
Фонк. О, я думаю, он очень будет рад… (Взглядывая на Созомэноса.) Господа авторы от этого редко отказываются. (Смеется; Созомэнос отвечает ему внутренним и хриплым смехом.)
Вилицкий. Садитесь, господа; да не угодно ли трубок? (Он подает им чубуки и табак, Фонк отказывается. Созомэнос садится, медленно набивает трубку, и медленно озирается кругом.)
Фонк (Вилицкому, пока Созомэнос набивает трубку). И вообразите, какая странность! Господин Созомэнос до сих пор нисколько не подозревал в себе литературного таланта… а он, как видите, не первой молодости… Сколько вам лет, Алкивиад Мартыныч?
Созомэнос. Тридцать пять. А огоньку нельзя ли?
Вилицкий (подавая ему спички со стола). Вот, вот.
Созомэнос. Спасибо. (Закуривает трубку.)
Фонк (Вилицкому). Притом же он и происхожденья не русского… Впрочем, он в весьма ранних летах покинул свое отечество, состоял в разных должностях, служил большею частью в провинции; приехал, наконец, в Петербург с намерением посвятить себя изучению мыловаренной промышленности — и вдруг начал сочинять… что значит талант! (Вилицкий с участием глядит на Созомэноса.) Я, признаюсь, не слишком большой охотник до современной словесности: нынче как-то странно пишут; притом я, хотя почитаю себя совершенно русским человеком и русский язык признаю, так сказать, за свой родной язык, всё же я, подобно Алкивиаду Мартынычу, не русского происхождения и, следовательно, не имею, так сказать, голоса…
Вилицкий. О, помилуйте! Да вы, напротив, вы превосходно владеете русским языком; я даже всегда удивляюсь чистоте, изяществу вашего слога… помилуйте…
Фонк (скромно улыбаясь). Может быть… может быть…
Созомэнос. Первый знаток.
Фонк. Ну, положим. Что бишь я хотел сказать… Да! я точно не большой охотник до современной словесности (садится; Вилицкий садится тоже), но очень люблю хороший русский слог, правильный и выразительный слог. Оттого-то меня так и обрадовала повесть господина Созомэноса… Я поспешил изъявить ему искреннее удовольствие. Впрочем, печатать я ему ее не советую, потому что, к сожалению, в нынешних критиках я очень мало вкуса замечаю.
Созомэнос (вынув трубку изо рта и уткнувшись прямо лицом). Эти все критики просто ничего не смыслят.
Вилицкий. Да; мудрено они что-то пишут.
Созомэнос (не переменяя положения). Просто ничего.
Вилицкий (Фонку). Всё, что вы мне сказали о господине Созомэносе, сильно возбуждает мое любопытство, и я бы очень желал познакомиться с его произведением…
Созомэнос (всё в том же положении и понизив голос). Ничего. (Он опять вкладывает трубку в рот.)
Фонк. Он вам на днях свою повесть принесет. (Вставая и отводя немного Вилицкого в сторону.) Вы видите, он довольно странный человек, что называется, чудак; но это-то мне в нем и нравится. Все настоящие писатели большие чудаки. Признаюсь, я очень рад моему открытию. (С важностью.) Che le brodèche. (Фонк выговаривает «Je le protège» на немецкий лад.) Ну, а вы что поделываете, любезный мой Петр Ильич? Как ваши дела?
Вилицкий. Да всё так же.
Фонк. Вы эти дни в департамент не ходили?
Вилицкий. Не ходил… (Помолчав.) Вы знаете, почему.
Фонк. Гм. Ну, как же вы намерены теперь?..
Вилицкий. Я вам скажу откровенно, Родион Карлыч… Я сегодня собирался съездить… туда…
Фонк. И прекрасно сделаете.
Вилицкий. Вы понимаете, это не может так остаться… Я даже стыжусь… Это, наконец, смешно. Притом я сам не совсем прав… Мне нужно объясниться, и я уверен, всё это уладится как нельзя лучше.
Фонк. Конечно.
Вилицкий (оглянувшись), Я признаюсь вам… я бы очень желал поговорить с вами…
Фонк. Так что ж? Что вам мешает теперь?..
Вилицкий. Я бы желал поговорить с вами наедине… Дело довольно щекотливое…
Фонк (понизив голос). Вас, может быть, стесняет присутствие господина Созомэноса… Помилуйте! Посмотрите на Него. (Указывает на Созомэноса, который погружен в тупое онемение и лишь изредка выпускает дым изо рта.) Он и не замечает нас. У него воображенье не то, что у нас с вами: он, может быть, теперь на Востоке, в Америке, бог знает где. (Берет Вилицкого под руку и начинает с ним ходить по комнате.) Говорите, что вы хотели мне сказать?
Вилицкий (нерешительно). Вот видите ли, я, право, не знаю, с чего начать… Вы такое мне оказываете расположенье. Ваши советы всегда так дельны, так умны…
Фонк. Пожалуйста, без комплиментов.
Вилицкий (вполголоса). Помогите мне, ради бога. Я нахожусь, как уже вы могли заметить из наших последних разговоров, в весьма затруднительном положении… Вы знаете, я женюсь, Родион Карлыч; я собираюсь жениться… Я дал слово — и, как честный человек, намерен свое слово сдержать… Я ни в чем не могу упрекнуть свою невесту; никакой в ней перемены не произошло… Я ее люблю — и между тем… Вы не поверите, одна мысль о близкой моей свадьбе такое на меня производит впечатление, такое… что я иногда самого себя спрашиваю: имею ли я, в теперешнем своем положении, право принять руку моей невесты; не будет ли это, наконец, с моей стороны обман? Что это такое, скажите? Боязнь ли потерять свою независимость, или другое какое чувство?.. Я в большом затруднении, признаюсь.
Фонк. Послушайте, Петр Ильич… Вы позволите мне изложить вам мое мнение с совершенной откровенностью?
Вилицкий. Сделайте одолжение! сделайте одолжение! (Останавливаясь и оглядываясь на Созомэноса.) Но, право… мне совестно перед господином… А! да он, кажется, спит!
Фонк. Неужели?.. В самом деле! (Подходит к Созомэносу, квторый заснул, свесив голову на грудь, и в продолжение всего следующего разговора только изредка вздрагивает и, как говорится, «удит рыбу».) Ах да, это очень забавно! (Про себя.) Eine allerliebste Geschichte!(Громко.) Это с ним довольно часто случается… Что за чудаки эти господа сочинители! (Нагинаясь к нему.) Спит, как моська! Но мне, право, это очень нравится. Это очень оригинально — а?
Вилицкий. Да-а.
Фонк. Ну, вот, стало быть, вам теперь и нечего беспокоиться. (Оба возвращаются на авансцену.) Итак, послушайте, любезный мой Петр Ильич… Вы желаете знать мое мнение насчет вашего брака… не правда ли? (Вилицкий кивает головой.) Это вопрос весьма деликатный. Я начну с того… (Останавливается.) Вот видите ли, Петр Ильич, по-моему, человеку, особенно в наше время, невозможно жить без правил. По крайней мере я, с самой моей молодости, предписал себе некоторые, так сказать, законы, от которых никогда и ни в каком случае не отступаю. Одно из моих главных правил следующее: «Человек никогда не должен себя ронять; человек должен чувствовать уважение к самому себе, должен отдавать себе отчет во всех своих поступках». Теперь я перехожу к вам. Вы года два тому назад познакомились с господином Мошкиным; господин Мошкин неоднократно оказывал вам услуги, может быть, даже весьма значительные…
Вилицкий. Да, да, я ему многим обязан, многим…
Фонк. Я нисколько в этом не сомневаюсь; я не сомневаюсь также в вашей благодарности… Благородство ваших мыслей мне слишком известно… Но тут представляется вопрос, на который следует обратить внимание. Господин Мошкин, конечно, достойнейший человек; но, скажите сами, любезный мой Петр Ильич, вы и он, принадлежите ли вы одному и тому же обществу?
Вилицкий. Я так же беден, как он; я еще беднее его.
Фонк. Дело не в богатстве, Петр Ильич: я говорю об образованности, о воспитании, об образе жизни вообще… Вы извините мою откровенность…
Вилицкий. Говорите; я вас слушаю.
Фонк. Теперь… теперь насчет вашей невесты. Скажите мне, Петр Ильич, вы ее любите?
Вилицкий. Люблю. (Помолчав немного.) Я ее люблю.
Фонк. Вы в нее влюблены? (Вилицкий молчит.) Вот, видите ли, мой друг, любовь… конечно… против любви говорить нечего: это огонь, это вихрь, это водоворот, что хотите, словом, феномен… с любовью точно трудно справиться. Я, с своей стороны, так думаю, что и тут рассудок не теряет своих прав; но мое частное мнение в этом случае не может служить общим правилом. Если вы так сильно любите вашу невесту, то нам нечего и разговаривать с вами; все наши слова будут, так сказать, совершенно напрасны. Но мне, напротив, кажется, что вы начинаете колебаться, вы в недоумении; вы, наконец, сомневаетесь в собственных чувствах, — а это очень важный пункт. Во всяком случае, вы теперь в состоянии, как говорится, принять советы дружбы. (Берет Вилицкого за руку.) Послушайте, бросимте холодный взгляд на ваши отношения к Марье Васильевне. (Вилицкий взглядывает на Фонка.) Ваша невеста очень любезная, очень милая девица, бесспорно… (Вилицкий опускает глаза). Но, вы знаете, самый лучший алмаз требует некоторой отделки. (Вилицкий быстро оглядывается на Созомэноса.) Не беспокойтесь, он спит. Не в том вопрос, Петр Ильич, любите ли вы теперь вашу невесту или нет, а в том, будете ли вы с нею счастливы? У образованного человека есть потребности, которым супруга иногда не сочувствует; его занимают вопросы, которые ей недоступны… Поверьте, Петр Ильич, равенство необходимо в супружестве… то есть, позвольте, я объяснюсь. Я нисколько не допускаю того ложного равенства мужа и жены, о котором толкуют иные сумасброды… Нет, жена должна слепо повиноваться мужу… слепо… Вы понимаете, я говорю о другом равенстве.
Вилицкий. Всё это так… и я во всем с вами согласен. Но послушайте, Родион Карлыч, поставьте вы себя тоже на мое место. Как вы хотите, чтоб я теперь от своего слова отступился? Помилуйте! Ведь я своим отказом убью Марью Васильевну… Ведь она, как дитя, отдалась мне в руки. Я ведь, можно сказать, ее вывел на свет; я ее отыскал, я навязался ей!.. я теперь должен идти до конца. Как вы хотите, чтоб я сбросил эту ответственность?.. Да вы первый будете меня презирать…
Фонк. Позвольте, позвольте; я не намерен оправдать вас вполне; но на ваши доводы еще можно возразить. По-моему, обязанности бывают двоякого рода: обязанности перед другими и обязанности перед самим собою. Какое вы имеете право вредить себе, портить собственную жизнь? Вы молоды, во цвете лет, как говорится; вы на виду; вам предстоит, может быть, блестящая карьера… Зачем же вы хотите бросить дело, так хорошо начатое вами?
Вилицкий. Отчего же бросить, Родион Карлыч? Разве я не могу продолжать службу и…
Фонк. Конечно, вы можете, женившись, продолжать службу — спора нет; да вот что, Петр Ильич: до всего можно дойти со временем; но кто же не предпочтет кратчайшего пути? Трудолюбие, усердие, аккуратность — всё это не остается без награды, точно; блестящие способности также весьма полезны в чиновнике: они обращают на него внимание начальства; но связи, Петр Ильич, связи, хорошие знакомства — чрезвычайно важная вещь в свете. Я вам уже сообщил мое правило насчет избежания близких сношений с людьми низшего круга; из этого правила естественно вытекает другое, а именно: старайтесь как можно более знакомиться с людьми высшими. И это даже не слишком затруднительно. В обществе, Петр Ильич, всегда готовы принять чиновника деятельного, скромного, с образованием; а будучи однажды принят в хорошем обществе, он со временем может заключить выгодную партию, особенно когда он одинок и не имеет никаких неуместных семейных связей.
Вилицкий. Я с вами совершенно согласен, Родион Карлыч; но я не честолюбив; я сам боюсь большого света и готов весь век прожить в домашнем кружку… К тому ж я не признаю в себе никаких блестящих способностей, а усердие в чиновнике, как вы сами говорите, не остается без награды… Меня другие мысли смущают. Мне всё кажется, что на мне лежит нравственная обязанность… Скажу более, я не могу подумать об окончательной размолвке с своей невестой без некоторого ужаса, а между тем и брак меня пугает… так что я совершенно не знаю, на что решиться.
Фонк (с важностью). Я понимаю состояние вашего духа. Оно не так странно, как вы думаете. Это, вот видите ли, Петр Ильич, это переход; это переходное, так сказать, состояние, кризис. Поймите меня — кризис. Если бы вы могли теперь удалиться отсюда, хоть на месяц, я уверен, вы бы вернулись совершенно другим человеком. И потому призовите на помощь всю силу вашего характера — и решитесь!
Вилицкий (взглядывая на Фонка). Вы думаете? Но Маша, Родион Карлыч, Маша? Совесть меня замучит.
Фонк. Это, конечно, очень неприятно. Я вполне вам сочувствую. Но что делать?
Вилицкий. Я гнусный, гнусный человек!
Фонк (строго). К чему такие слова? Это, позвольте вам заметить, это ребячество… Вы извините меня… Но искреннее участие, которое я в вас принимаю… (Вилицкий жмет ему руку.) Конечно, Марье Васильевне будет сначала очень тяжело; может быть, даже ее горесть не скоро рассеется; но будемте рассуждать хладнокровно. Вы совсем не так виноваты, как вы думаете. А ваша невеста, с своей стороны, вам должна быть даже благодарна… Вы протянули ей, так сказать, руку, вы первый вывели ее из мрака тьмы, вы разбудили ее дремлющие способности, вы, наконец, начали ее образование… Но вы пошли далее. Вы возбудили в ней надежды — несбыточные; вы ее обманули, положим, но вы сами обманулись… Ведь вы, повторяю, не притворялись влюбленным, не обманывали ее с намерением?
Вилицкий (с жаром). Никогда, никогда!
Фонк. Так из чего же вы так волнуетесь? Зачем упрекаете себя? Поверьте, мой любезный Петр Ильич, вы до сих пор, кроме добра, ничего не сделали Марье Васильевне…
Вилицкий. Боже мой, боже мой! на что решиться? (Фонк молча глядит на него.) Вы должны презирать меня…
Фонк. Напротив; я об вас сожалею.
Вилицкий. Но уверяю вас, Родион Карлыч, я еще найду в себе довольно силы, чтоб выйти из этого положения… Я вам душевно благодарен за все ваши советы… Я не думаю, чтоб я совершенно был с вами согласен, всех ваших заключений я принять не могу… Я пока еще не вижу никакой необходимости переменить свое решение; но…
Фонк. Я нисколько этого не требовал, Петр Ильич… Обдумайте ваше положение сами…
Вилицкий. Конечно, конечно… Я несказанно благодарен…
Фонк. Мое дело, вы понимаете, здесь постороннее.
Вилицкий. Ради бога, Фонк, не говорите этого… (Митька входит из передней.) Кто это? А! ты? Чего тебе надобно? (Митька посмеивается.) Что такое?
Митька. Госпожа какая-то вас спрашивают-с.
Вилицкий. Кто?
Митька (опять ухмыляясь). Госпожа-с. Дама-с. Вас однех желают видеть-с.
Вилицкий (с волнением взглядывает на Фонка и опять обращается к Митьке). Зачем же ты не сказал ей, что меня дома нет? (Митька ухмыляется.) Где эта дама?
Митька. В передней-с.
Фонк (понизив голос). Да неужели ж вы станете с нами церемониться? Мы с ним (указывая на Созомэноса) уйти можем. (Будит его.) Алкивиад Мартыныч, проснитесь. (Созомэнос мычит.) Проснитесь. (Созомэнос открывает глаза.) Как можно эдак спать?
Созомэнос. А я точно, кажется, вздремнул.
Фонк. Да, вздремнули. А теперь пойдемте. Пора. (Созомэнос медленно поднимается.)
Вилицкий (который всё время стоял неподвижно, вдруг, торопливым голосом). Да зачем же, господа, зачем же вы уходите?
Фонк. Как же…
Вилицкий. Может быть, это так, ничего. Это так, кто-нибудь меня спрашивает.
Созомэнос (громко). Мы, пожалуй, можем остаться.
Фонк (Созомэносу). Тссс… Алкивиад Мартыныч, поймите… К ним вот дама пришла…
Созомэнос (хрипло и выиуча глаза). Дама?
Вилицкий. Да это ничего не значит… Я вас уверяю, это так. Это что-нибудь такое… Я не знаю… это ничего.
Созомэнос (так же хрипло). Молодая?
Вилицкий. Я, право, не знаю… Да не хотите ли вы, господа, пройти ко мне в спальню, на минуточку, а то через переднюю, может быть, знаете, неловко… На одну минуту.
Фонк. Как угодно… но, пожалуйста, не церемоньтесь.
Вилицкий. Нет, право, если вам не к спеху, если вы не собирались куда-нибудь, останьтесь, пожалуйста. Мы еще поболтаем.
Фонк. Извольте, с удовольствием. Пойдемте, Алкивиад Мартыныч. (Оба направляются к двери направо.)
Созомэнос (на ходу, Фонку). Молодая? а?
Фонк (с улыбкой). Я не знаю… (Оба входят в спальню.)
Митька (который все стоял, заложа руки за спину и посмеиваясь.) Так как-с прикажете-с?
Вилицкий. Проси, разумеется. (Митька выходит. Вилицкий запирает дверь направо и возвращается на авансцену. Входит Маша, в шляпке под вуалем, и останавливается, не дойдя до середины комнаты. Вилицкий приближается к ней.) Позвольте узнать, с кем я имею… (Вдруг вскрикивает.) Марья Васильевна! (Маша подходит нетвердыми шагами к дивану, садится и поднимает вуаль. Она очень бледна.) Вы!.. здесь, у меня!.. (В течение всей следующей сцены Вилицкий часто взглядывает на дверь спальни и говорит вполголоса.)
Маша (слабо). Вы меня не ожидали, не правда ли?..
Вилицкий. Мог ли я подумать…
Маша. Вы меня не ожидали… Не бойтесь, я скоро уйду… Вы одни?
Вилицкий. Один… но…
Маша. Мне кажется, я слышала голоса…
Вилицкий. У меня были приятели… они ушли…
Маша. Я тоже сейчас уйду… Давно вы вернулись из-за города?
Вилицкий (с смущением). Марья Васильевна… я…
Маша (взглянув на него). Стало быть, это правда, правда… вы прятались… боже мой! Не беспокойтесь… я не пришла сюда с намерением сделать вам неприятность… (Останавливается.)
Вилицкий. Марья Васильевна, простите меня… Клянусь вам богом, я сегодня собирался к вам.
Маша. Много чести… но я вас не упрекаю… Я пришла только объясниться с вами… Я сегодня написала к вам письмо…
Вилицкий. Успокойтесь, прошу вас… вы так бледны… Здоровы ли вы?
Маша. Я здорова… это ничего… я здорова, более чем нужно. Я пришла…
Вилицкий (садится с ней рядом и перебивает ее). Послушайте, Марья Васильевна, я виноват, кругом виноват перед вами… простите меня. Ну да, точно: я не выезжал из Петербурга… Я избегал встречи — с вами… Отчего? — спросите вы. Не знаю, ей-богу. Я иногда… со мною иногда происходят непонятные вещи… глупые мысли мне лезут в голову… я сам на себя тогда не похож… но у вас тотчас рождаются такие подозрения… Вы очень мнительны, Марья Васильевна.
Маша. Я… мнительна, Вилицкий? Пять дней, целых пять дней…
Вилицкий. Ну да, да; виноват я, виноват; простите меня, будьте снисходительны…
Маша. Не сказавши ни одного слова… (Она готова заплакать.)
Вилицкий. Ради бога, успокойтесь. Это всё пройдет. Всё устроится к лучшему… вы увидите.
Маша. Нет, Вилицкий, это не пройдет. Одна любовь ваша прошла. Могла ли я думать, что за две недели до свадьбы… Да какая свадьба! Как будто я могу верить…
Вилицкий. Послушайте, Марья Васильевна, нам точно нужно с вами переговорить; нам нужно серьезно объясниться… разумеется, не здесь и не теперь. Надобно прекратить все эти недоразумения…
Маша. Прекратить? Они прекращены. Как будто я не чувствую, что вы меня больше не любите, что я вам наскучила, что я вам в тягость? Я это очень хорошо чувствую, Петр Ильич. Конечно, я вас не стою: я не получила такого воспитания… Но вы же сами, вы первый… вспомните, разве я напрашивалась на вашу дружбу? Я и теперь вас об одном прошу: не мучьте меня; скажите, что вы меня разлюбили, что между нами всё кончено… и я по крайней мере не буду больше в неизвестности.
Вилицкий (с тоской). Да почему вы думаете…
Маша. Почему? Еще бы я не заметила вашей холодности! Для этого не нужно учености. Бывало, вы не отходили от меня, приносили мне книжки, читали со мной… вы меня иногда… звали Машей… (Понизив голос.) Вы… даже… переставали говорить мне «вы», а теперь… Могла ли я не заметить этой перемены, скажите сами?.. Что мне в том, что вы мой жених, подарки мне привозите?.. Ах, Вилицкий, вы меня не любите больше, вы меня не любите…
Вилицкий. Маша, как вы можете это говорить?.. Конечно, я перед вами виноват; но, повторяю вам, это всё объяснится. Нам надобно только переговорить с вами, немножко переговорить. Я честный человек, Маша, вы это знаете; я никогда вас не обманывал… вы мне только напрасно раздираете сердце… Ну да; я виноват… простите ж меня…
Маша (потупив голову). Вы меня не любите, вы меня не любите…
Вилицкий. Опять! Это с вашей стороны, право, жестоко. Вы очень хорошо знаете, что я вас люблю. Взгляните на меня; неужели же вы не чувствуете?.. Успокойтесь, пожалуйста, и вернитесь домой… а сегодня вечером…
Маша. Как вам хочется, чтоб я ушла поскорей!
Вилицкий. К чему это, Маша? Что за охота и себя мучить и меня? Впрочем, я не имею права упрекать вас: я виноват перед вами и молчу. Но, право, послушайтесь меня…
Маша (не поднимая головы). Чем могла я заслужить вашу холодность, Вилицкий, Скажите?.. (Понемногу начинает плакать.) Конечно, я не получила такого воспитания… Ваш приятель, должно быть, надо мной много смеялся… бог знает, что он обо мне вам наговорил… Я ведь знаю, вы его приводили для того, чтобы мне икзамен сделать… (При слове «икзамен» Вилицкого слегка коробит.) Но по крайней мере я… (Плачет.)
Вилицкий (умоляющим голосом). Перестаньте, пожалуйста, перестаньте… Ведь это ничему не поможет… Вы только напрасно себя убиваете… как это можно!.. Перестаньте.
Маша (сквозь слезы). Вы меня не любите!
Вилицкий. А вы еще говорили, что хотите со мной объясниться… Вы теперь не в состоянии ничего выслушать… Как же мы будем жить с вами потом, если теперь, до свадьбы, вы уже так?.. (Маша всхлипывает.) Маша, ради бога… твои слезы мне всю душу мутят… ради бога, успокойся, — ты увидишь, всё объяснится, всё, поверь мне… Мы должны помогать друг другу; нам обоим еще не такие затруднения предстоят в будущем.
Маша (рыдая). Вы меня не любите!..
Вилицкий (с легкой досадой). Полноте же, полноте, ради бога… Неужели же вы потеряли всякую доверенность ко мне? Ну, я виноват; прости меня; смотри — я на колени стал перед тобой… (Он становится на колени.)
Маша (сквозь слезы). Не надо, не надо…
Вилицкий (несколько резко). Если вы меня любите — ради бога, перестаньте… Вы и не подозреваете, в какое вы меня ставите нелепое положение… (Почти шёпотом.) Ради бога, Маша, уйди… Сегодня вечером я непременно, непременно приду… (Маша всё плачет.) Перестаньте же, ради бога!..
Маша (сквозь слезы). Прощайте навсегда, Петр Ильич… (Она начинает громко рыдать.)
Вилицкий (вскакивая). О, это слишком! Маша… Маша… (Она всё рыдает.) Маша! (Она рыдает.) (С досадой.) Да перестаньте же, наконец… Нас могут услышать…
Маша (отнимая вдруг платок от лица). Как?
Вилицкий (с смущением и досадой указывая на дверь спальни). Там… у меня приятель.
Маша (выпрямляясь). И вы мне это не сейчас сказали?.. О! вы меня презираете! (Бежит вон.)
Вилицкий (устремляясь вслед за ней). Маша… погодите же, Маша… (Он стоит некоторое время неподвижно, схватывает себя молча за голову; потом, опомнившись, идет к двери спальни, отворяет ее — и говорит с смущением и принужденно улыбаясь.) Господа, пожалуйте! теперь можно. (Фонк и Созомэнос входят. Фонк спокоен и равнодушен, как будто ничего не слыхал… Созомэнос красен и пучится от сдержанного смеха.) Пожалуйте…
Фонк. Ваша посетительница ушла?
Вилицкий. Да… (Он украдкой поглядывает на обоих, как бы желая узнать, слышали ли они что-нибудь.) Она ушла. Вы меня извините… Я вас, может быть, задержал…
Фонк. Нисколько, послушайте… (Делает знаки Созомэносу, который готов лопнуть со смеха.) Нисколько. А что, вы сами сегодня не выйдете со двора? Прекрасная погода.
Вилицкий. Да, я в департамент пойду… (Фонк продолжает делать знаки Созомэносу.) А где вы сегодня вечером?
Фонк. Я сегодня собирался… (Созомэнос вдруг прыскает со смеха.)
Вилицкий (помолчав немного и потупившись). Я вижу, господа, вы всё слышали…
Созомэнос (сквозь хохот). Еще бы, еще бы…
Фонк (строго Созомэносу). Алкивиад Мартыныч, позвольте вам заметить, ваш смех весьма неуместен… (Созомэнос давится, но продолжает смеяться. Фонк берет Вилицкого под руку и отводит в сторону.) Петр Ильич, пожалуйста, не сердитесь на него… Все эти сочинители — сумасшедшие, и, по-настоящему, их в порядочные долга впускать нельзя: они понятия не имеют о приличии. Не будьте в претензии на меня, Петр Ильич… Сделайте одолжение…
Вилицкий (горько). Помилуйте, я нисколько не сержусь и не в претензии. Господин Созомэнос совершенно прав. Такая нелепая сцена… Я и не думаю сердиться… Помилуйте! (Созомэнос садится, охает, отдыхает и утирает слезы.)
Фонк (обращаясь к Созомэносу). Перестаньте же, наконец, Алкивиад Мартыныч… (Вилицкому, пожимая ему руку.) Вы можете быть уверены, что никто не узнает…
Вилицкий. Помилуйте, напротив; отчего же? Это презабавный анекдот.
Фонк (с упреком). Петр Ильич…
Вилицкий. Нет, право…
Фонк. Ну, хорошо, хорошо. Впрочем, во всем этом происшествии ничего нет удивительного. Вы сами виноваты, позвольте вам сказать… Ваше отсутствие… Я нахожу все это весьма естественным… Оно даже с некоторой стороны похвально…
Вилицкий (язвительно). Вы находите?
Фонк. Конечно. Во всем этом видна большая привязанность…
Вилицкий. О, без сомнения!
Фонк (помолчав). Вот вам и живой, так сказать, комментарий на мои слова… А, впрочем, будемте говорить о другом…
Вилицкий (все так же горько). Да… будемте говорить о другом… О чем бишь будем мы говорить?
Фонк (обращаясь к Созомэносу). Ну, успокоились вы, наконец? (Созомэнос кивает головой.) Смотрите не засните теперь опять.
Созомэнос. Будто я всё сплю?
Фонк. Вы бы лучше нам несколько стихов прочитали… Я уверен, что вы пишете стихи…
Созомэнос. До сих пор не писал, а, пожалуй, попробую.
Фонк. Попробуйте, Я вам советую. (Обращаясь к Вилицкому.) Ах да, кстати, слышали вы наконец Рубини?
Вилицкий. Нет, я всё собирался съездить в театр с моей невестой. (Горько усмехается.) Не знаю, когда удастся.
Фонк. Я третьего дня опять слышал его в «Лучии»… Он до слез меня тронул.
Вилицкий (сквозь зубы). До слез, до слез…
Фонк. Знаете ли что, Вилицкий? Вы очень строгий и взыскательный человек.
Вилицкий. Я?
Фонк. Да, вы.
Вилицкий (горько). Например?
Голос Митьки (в передней). Да нету их дома-с… нету-с. Выехать изволили. (Вилицкий умолкает и слушает. Фонк тоже.)
Голос Мошкина. В таком случае я хочу записку ему оставить.
Голос Митьки. Оне приказали вам сказать, что сегодня к вам заедут-с… а записку вы можете и здесь написать-с.
Фонк (обращаясь к Вилицкому). Что такое? (Вилицкий не отвечает.)
Голос Мошкина. Да отчего ты не хочешь меня впустить?
Голос Митьки. Нельзя-с. Дверь заперта-с. Они ключ изволили унести.
Голос Мошкина. А ты хотел в комнату за чернильницей сходить?
Голос Митьки. Да нельзя. Ей-богу, нельзя-с.
Голос Мошкина. Митя, ведь барин твой дома… Я ведь знаю. Пусти.
Голос Митьки. Никак нет-с.
Голос Мошкина. Полно, Митя, пусти. Твой барин не выезжал. Я в овощной лавке спрашивал и у дворника. (Возвышая голос.) Петруша, Петруша, прикажи меня впустить. Я знаю, ты дома.
Вилицкий (не смея взглянутъ на Фонка и на Созомэноса, которого опять начинает смех разбирать, идет к двери передней). Войдите, войдите, Михайло Иванович, сделайте одолжение… Ты с ума сошел, что ли, Митька? (Входят Мошкин и Митька. Мошкин чрезвычайно взволнован. При виде Фонка и Созомэноса он начинает раскланиваться на все стороны. Вилицкий с смущением пожимает ему руку.) Здравствуйте, Михайло Иваныч, здравствуйте. Извините, пожалуйста… такое вышло недоразумение… (Митьке, который собирается говорить.) Ступай, ты.
Митька. Да вы же сами-с…
Вилицкий. Ступай, говорят. (Митька выходит.)
Мошкин. О, помилуй! что за беда! Напротив, ты меня извини… я, может быть, помешал… (Опять кланяется Фонку и Созомэносу, которые ему отвечают. Созомэнос встает со стула. Мошкин подходит к Фонку.) Родиону Карловичу мое нижайшее… Я сначала не узнал было вас… Знаете, эдак, солнце… (Вертит рукой на воздухе.) Как ваше здоровье?
Фонк. Слава богу; как ваше?
Мошкин. Помаленьку-с, покорнейше благодарю-с. (Еще раз кланяется Фонку и улыбается.) Приятнейшая сегодня погода-с. (Он в видимом смущении. Тягостное молчание.)
Фонк (Вилицкому). До свидания, Петр Ильич. (Берется за шляпу.) Мы, вероятно, сегодня увидимся.
Мошкин (Фонку). Я, надеюсь, не помешал… Сделайте одолжение, если что-нибудь нужно, я могу и после зайти… Я вот только желал взглянуть на Петра Ильича…
Фонк. О, нет-с… Мы и без того собирались уйти… Алкивиад Мартыныч, пойдемте…
Вилицкий (в смущении). Так вы уходите?..
Фонк. Да… но мы увидимся… Где вы обедаете?
Вилицкий. Я не знаю… а что?
Фонк. Если вас где-нибудь не задержат, приходите ко мне… часу в пятом… А впрочем, прощайте. (Мошкину.) Честь имею вам кланяться. (Мошкин кланяется.)
Вилицкий. Прощайте, Родион Карлыч… Алкивиад Мартыныч… Где вы живете?
Созомэнос. В Гороховой, в доме купчихи Жмухиной.
Вилицкий. Я буду иметь удовольствие… (Провожает их до передней. Они уходят; Вилицкий возвращается. Мошкин стоит неподвижно и не глядит на него. Вилицкий нерешительно к нему подходит.) Я очень рад вас видеть, Михайло Иваныч.
Мошкин. И я… и я… тоже очень рад… Петруша, конечно… я… того… я… (Умолкает.)
Вилицкий. Я собирался сегодня к вам, Михайло Иваныч… мне и так скоро нужно будет выйти… Да что же вы не садитесь?
Мошкин (всё в том же положении). Спасибо… всё равно… Ну, как твое путешествие за город?.. Ты здоров?
Вилицкий (поспешно). Хорошо, хорошо… слава богу… Который-то час?
Мошкин. Должно быть, второй.
Вилицкий. Второй уже?
Мошкин (быстро оборачиваясь к Вилицкому). Петруша… Петруша, что с тобой?
Вилицкий. Со мной… Михайло Иваныч?.. Ничего…
Мошкин (подходя к нему). За что ты на нас сердишься, Петруша?
Вилицкий (не глядя на него). Я?..
Мошкин. Ведь я всё знаю, Петруша; ведь ты из города не выезжал. Целых пять дней тебя у нас не было… Ты от меня прятался… Петруша, что с тобой, скажи? Или кто-нибудь из наших тебя обидел?
Вилицкий. Помилуйте… напротив…
Мошкин. Так отчего ж вдруг такая перемена?
Вилицкий. Я вам это… потом всё объясню, Михайло Иваныч…
Мошкин. Мы люди простые, Петруша; но мы тебя любим от всей души; извини нас, коли мы в чем перед тобой провинились. Мы всё это время не знали, что и придумать, Петруша; духом пали вовсе, измучились. Вообрази сам, каково было наше положение! Знакомые спрашивают: а где же Петр Ильич? Я хочу сказать: отлучился, мол, из города, на короткое время — а язык не слушается… что будешь делать? Перед свадьбой — вообрази. А Маша-то бедная! О себе я уж и не говорю. Ведь Маша… представь: ведь она твоя невеста. Ведь у ней, у бедняжки, кроме тебя да меня, никого на свете нет. И хоть бы какая была причина, а то вдруг — словно ножом в сердце пырнул.
Вилицкий. Право, Михайло Иваныч…
Мошкин. Ведь я знаю, Петруша, она у тебя сейчас была… (Вилицкий слегка вздрагивает.) Сегодня поутру она вдруг надевает шляпку; я спрашиваю — куда? А она мне, словно полоумная: пустите, говорит, за покупками. (Уныло.) Ну, какие уж тут покупки, Петруша, сам посуди! Я ничего; отпустил ее — да за ней… Глядь, а она по улице бежит-бежит, сердечная, да прямо сюда… Я за угол, знаешь, вот где штофная… Смотрю, эдак через четверть часика, выходит она от тебя, моя сиротка, лица на сердечной нет; села, голубушка, на извозчика, опустила эдак голову да как заплачет… (Останавливается и утирает глаза.) Жалости подобно, Петруша, право!
Вилицкий (с волнением). Я виноват, Михайло Иваныч, точно виноват и перед ней и перед вами… Простите меня.
Мошкин (со вздохом). Ах, Петруша, Петруша! не ждал я этого от тебя!
Вилицкий. Простите меня, Михайло Иваныч… Я вам расскажу… Вы увидите — всё это уладится. Это так. Я сегодня же буду у вас и сам всё объясню. Простите меня.
Мошкин. Ну, вот и прекрасно, Петруша; ну, и слава богу. Я знал, что ты не в состоянии нас огорчить умышленно… Дай же мне обнять тебя, душа моя! ведь я целых пять дней тебя не видал… (Обнимает его.)
Вилицкий (поспешно). Послушайте… Вы не подумайте, чтоб я сказал что-нибудь Марье Васильевне неприятное… Напротив, я ее всячески старался успокоить… Но она была в таком волнении…
Мошкин. Верю тебе, Петруша… только ты вообрази себя на ее месте… Петруша, ведь ты нас не разлюбил?
Вилицкий. Помилуйте, как вы можете думать…
Мошкин. И ее тоже не разлюбил? Она так тебя любит, Петруша… Она умрет, если ты ее бросишь.
Вилицкий. Зачем вы это говорите, Михайло Иваныч?..
Мошкин. Ты представь, ведь она твоя невеста… ведь уж и свадьба назначена… с твоего же согласия…
Вилицкий. Да разве кто свадьбу отменяет? помилуйте!.. Я ведь люблю Марью Васильевну…
Мошкин. Ну, и слава богу! Ну, и слава богу! Ну, стало быть, это всё ничего. Что-нибудь тебе так не показалось… Но вперед, Петруша, пожалуйста, лучше скажи, лучше просто выбрани; а этак пять дней…
Вилицкий. Не напоминайте мне, пожалуйста, об этом… Мне и так совестно… Вперед этого уже больше не будет — поверьте мне.
Мошкин. Ну, кончено, Петруша, кончено… Кто прошлое помянет, тому, ты знаешь…
Вилицкий (не глядя на Мошкина). А я только точно Марье Васильевне говорил и теперь вам повторяю, что мне нужно будет иметь с ней небольшое объяснение… знаете, для того, чтоб подобные недоразумения вперед уже не повторялись…
Мошкин. Да какие это недоразумения? И что такое значит «недоразумение»? Я вовсе не понимаю.
Вилицкий. Мне надобно с Марьей Васильевной объясниться.
Мошкин. Да кто ж против этого спорить станет? Это твое право. Ведь она тебе жена — а ты ей есть муж и наставник; от кого ж ей выслушивать наставления, правила, так сказать, на путь жизни — как не от тебя? Ведь век вместе прожить — не поле перейти; надо правду друг другу говорить. Ты уж без того много об ней заботился, об ее воспитании то есть, потому что она сирота, а я человек неученый. Это твое право, Петруша.
Вилицкий. Вы меня не совсем понимаете, Михайло Иваныч… а впрочем, это всё объяснится, вы увидите, в весьма скором времени — и всё пойдет хорошо. (Взглянув на него.) А вы даже в лице изменились, бедный мой Михайло Иваныч… Как я виноват, как непростительно виноват перед вами!
Мошкин. Вона! Три года сряду ты меня радовал и утешал… раз как-то опечалил, велика важность! Стоит говорить! А что касается до объяснения — я на тебя полагаюсь, ты ведь у меня умен… ты всё к лучшему устроишь. Только, пожалуйста, будь снисходителен. Машу, ты сам знаешь, запугать ничего не стоит. А что она застенчива и сиротлива — ты на это не смотри: она не ком-эль-фонт, положим; да не в этом счастье жизни заключается, Петруша, поверь мне; а в нравственности, в любви, в доброте сердечной. У тебя, конечно, друзья ученые — ну, и разговор, конечно, эдакой, всё отвлеченный… а мы… мы только любить тебя умеем от всего сердца… В этом, Петруша, с нами уж никто не поспорит…
Вилицкий (пожимая ему руку). Добрый, добрый Михайло Иваныч… Чем я заслужил такое расположение? (Мошкин улыбается и махает рукой.) Право, не знаю чем. (Небольшое молчание.)
Мошкин. Посмотри-ка мне в лицо… Ну вот, это Петруша мой опять…
Вилицкий. Как вы добры, как вы добры!.. (Опять небольшое молчание.) Какая досада! мне пора в департамент.
Мошкин. В департамент? Что ж! Я тебя не удерживаю… А когда ж ты к нам, Петруша?
Вилицкий. Сегодня вечером, Михайло Иваныч, непременно.
Мошкин. Ну, хорошо. А что бы… Петруша… теперь…
Вилицкий. Теперь, Михайло Иваныч, мне, право, нельзя. Митька!
Мошкин. Ну, как знаешь! А уж как бы Маша-то была рада!..
Митька (входя). Чего изволите-с?
Вилицкий. Форменный фрак.
Митька. Слушаю-с. (Выходит.)
Мошкин. Вдруг после всех этих слез и тревог… вообрази. А? Петруша?
Вилицкий. Право, Михайло Иваныч… Сегодня вечером я непременно, непременно…
Мошкин (со вздохом.) Ну, хорошо.
Вилицкий. Ведь я всё это время в департаменте даже не был… Вообразите вы себе… ведь это, наконец, заметить могут.
Мошкин. Ну, на минуточку… перед департаментом.
Вилицкий. Мне и то мо́чи нет как будет совестно… Вы, пожалуйста, эдак приготовьте Марью Васильевну… Скажите ей, чтоб она меня простила…
Мошкин. Вот еще, что выдумал! Нужны приготовления — как же! Просто приведу тебя, скажу: вот он, наш беглец… а она тебе на шею бросится — вот и приготовленья все… (Митька входит с фраком.) Надень-ка фрак, — да поедем.
Вилицкий. Ну, извольте, только на минуту… (Надевает фрак.)
Мошкин. Да уж увидим там… (Митьке, подающему фрак.) А! бесстыжие глаза! Ведь, вишь, какой! (Митька ухмыляется.) А впрочем, я хвалю, слуга должен барскую волю соблюдать. — Ну, Петруша, спасибо тебе, воскресил ты всех нас… Едем!
Вилицкий. Едем. (Уходя, Митьке.) Если господин Фонк опять зайдет, скажи ему, что я у него сегодня буду…
Мошкин. Ну, это мы всё там увидим… Надевай шляпу — пойдем. (Оба уходят.)
Митька (остается, глядит им вслед и медленно идет на авансцену). Бесстыжие глаза! — Ну, кто их разберет! Ведь приказывали не пускать… А вот я лучше сосну маленько, так оно и того… (Заваливается на диван.) Ведь вот что́ бы новый диван купить; а то у этого пружины больше не действуют. — Да куда! ему не до того! Уж эти мне ферлакуры!.. А впрочем, господь с ними!.. Это всё ведь… Э-это… (Глядя на свои высоко поднятые ноги.) Хорошо шьет бестия Капитон! (Засыпает.)
Действие третье
Та же декорация, как в первом действии. Мошкин в архалуке, озабоченный и опечаленный, стоит у двери налево и прислушивается. Через несколько мгновений на пороге показывается Пряжкина.
Мошкин (почти шепотом). Ну, что?
Пряжкина (так же). Заснула.
Мошкин. И жара нет?
Пряжкина. Теперь нет.
Мошкин. Слава богу! (Молчание.) А знаете ли что, Катерина Савишна, всё-таки не отходите от нее… что-нибудь, знаете, понадобится неравно.
Пряжкина. Как же, батюшка, как же!.. Прикажите только самоварчик мне поставить…
Мошкин. Прикажу, матушка, прикажу. (Пряжкина уходит. Мошкин медленно идет на авансцену, садится, глядит несколько времени неподвижно на пол, проводит рукой по лицу и кличет.) Стратилат!
Стратилат (выходя из передней). Чего-с?
Мошкин. Самовар для Катерины Савишны поставь.
Стратилат. Слушаю-с. (Хочет идти.)
Мошкин (нерешительно). Никто не приходил?
Стратилат. Никак нет-с.
Мошкин. И ничего… эдак, не приносили?
Стратилат. Ничего-с.
Мошкин (вздохнув). Ну, ступай. (Стратилат уходит. Мошкин оглядывается, хочет встать и опять опускается в кресло.) Боже мой, боже мой, что ж это такое? Вдруг опять, опять всё рухнуло… Теперь уж дело-то ясно… (Опускает голову.) Какое средство, какое средство, наконец… (Помолчав немного.) Никакого нет средства. Это всё… (Махает рукой.) Само собой разве как-нибудь… авось эдак перемелется. (Вздыхает.) О господи боже! (Из передней входит Шпуньдик, Мошкин оглядывается.) А, это ты, Филипп? Спасибо, что хоть ты не забываешь.
Шпуньдик (жмет ему руку). Вона! я разве ваш брат, столичная штука? (Помолчав.) Ну что, был?
Мошкин (поглядев на него). Нет, не был.
Шпуньдик. Гм, не был. Какая же причина?..
Мошкин. Господь его знает. Всё извиняется — дескать, некогда…
Шпуньдик (садясь). Некогда! Ну, а что Марья Васильевна?
Мошкин. Маша не совсем здорова. Всю ночь не спала. Теперь отдыхает.
Шпуньдик (качая головой). Эка, подумаешь… (Вздохнув.) Да, да, да.
Мошкин. Что ты поделываешь?
Шпуньдик. Хлопочу, брат, по делам всё. А только признаюсь тебе, Михайло Иваныч, как погляжу я на вашу братью, на петербургских — не-ет, с вами беда! Подальше от вас. Нет, вы, господа, ой-ой-ой!
Мошкин (не глядя на него). Да почему же ты… так?.. здесь тоже есть хорошие люди.
Шпуньдик. Я не спорю, может быть… а только с вами держи ухо востро… (Помолчав.) Так не был Петр Ильич?
Мошкин (вдруг оборачиваясь к нему). Филипп, что мне перед тобой скрываться? Ты видишь во мне совершенно убитого человека.
Шпуньдик. Помилуй бог!
Мошкин. Совершенно, совершенно убитого человека. И как неожиданно! Ты помнишь, Филипп, когда ты приехал, всего две недели назад… помнишь, как я тебя встретил, какие планы составлял, помнишь? а теперь… теперь всё это рухнуло, брат, всё это провалилось сквозь землю, в самую преисподнюю — ко дну, брат, всё пошло, и я сижу, как дурак, думаю, и ничего не придумаю.
Шпуньдик. Да ты, может быть, преувеличиваешь, Миша…
Мошкин. Какое преувеличиваю! Ведь ты почти каждый день здесь бываешь, ты можешь сам рассудить. Ну, положим, после того обеда, помнишь, что-нибудь ему не понравилось, он не ходил — ну, повздорил, так что-нибудь; положим. Я к нему отправился, объяснился с ним; ну, привел его сюда; Маша поплакала, простила его… хорошо. Ну, стало быть, всё ладно, не так ли? Правду сказать, он недолго у нас тогда посидел — совестно ему было, что ли… только он опять ее уверял, эдак, знаешь, как следует: всё, дескать, по-прежнему остается — ну, словом, как жених. Хорошо. На другой день приезжает, и гостинчик еще привез; повертелся с минутку — глядь… уж и уехал. Говорит: дела. На следующий день не был вовсе… потом опять приехал, посидел всего с час и почти всё время молчал. Я, знаешь, о свадьбе, дескать, то есть, как и когда… пора, мол; он: да, да — и только; да вот с тех пор опять и пропал. Дома его никогда застать нельзя, на записки не отвечает. Ну, сам скажи, Филипп, что ж это значит? Ведь это, наконец, слишком ясно! Он, значит, отказывается. А? Он отказывается! Вообрази же ты себе теперь, в каком я положении! Ведь ответственность, можно сказать, вся на мне лежит: я ведь эту кашу заварил… а она, конечно, сирота круглая; за нее некому заступиться. Да и как мог я подумать, что Петруша… (Останавливается.)
Шпуньдик (с глубокомысленным видом). А знаешь ли, что́ я тебе скажу, Михайло Иваныч?
Мошкин. А что?
Шпуньдик. Не зашалил ли уж он как-нибудь? Фосс-паркэ, как говорится. Ведь Петербург на это — город, чай, не последний.
Мошкин (помолчав). Нет, это не то. Не такой он человек, да и не так бы он поступал.
Шпуньдик. А может быть, ему какая-нибудь другая девица пригляделась? Приятель его, этот важный-то, может быть, его познакомил с какой-нибудь этакой особой…
Мошкин. Это скорее. А впрочем, нет, всё не то. В нем какая-то перемена вдруг произошла; я просто понять его не могу, словно кто его подменил. И глядит-то он на меня не так, и смеется не так, и говорит иначе, а Машу просто избегает. Ах, Филипп, Филипп! тяжело мне, вот как тяжело! Ведь что ужасно, Филипп: подумаешь, давно ли?.. а теперь… И отчего же это? как это, как могло?..
Шпуньдик. Да, да, Миша, оно точно… того… нелегко, как говорится. Только всё-таки, мне кажется, ты напрасно уж так падаешь духом…
Мошкин. Эх, Филипп, Филипп, ведь ты не знаешь… ведь я его как сына любил! Ведь я с ним всё делил — всё до последнего. И ведь что меня сокрушает: хоть бы он сердился, знаешь — легче было бы мне: скорее бы я надеялся; а то просто равнодушие оказывает, сожаление даже… Вот что убивственно, Филипп. Ведь вот он и нейдет, и не придет, и завтра не придет, и мне словно уж и странно думать, что он будто может прийти к нам.
Шпуньдик. Да, брат, да; недаром говорится в стихах: «Так на свете все превратно». Да.
Мошкин. Просто хоть ложись да умирай… (Входит Пряжкина.) А! Катерина Савишна! Ну, что?
Пряжкина. Ничего-с, Михайло Иваныч, ничего-с; не извольте беспокоиться. (Шпуньдик ей кланяется.) Здравствуйте, Филипп Егорыч.
Шпуньдик. Наше вам почтение, Катерина Савишна. Как вы в своем здоровье?
Пряжкина. Слава богу, батюшка, слава богу. Как вы?
Шпуньдик. Я тоже слава богу. А Марья Васильевна как в своем здоровье?
Пряжкина. Теперь получше-с. А ночь совсем худо спала. (Вздыхая нараспев.) Эх-и-эх. (Мошкину.) А что ж самоварчик, батюшка, изволили приказать?
Мошкин. Приказал, как же, приказал… а он вам не принес? Стратилатка! (Стратилат входит с самоваром.) Что это ты?
Стратилат. Только теперь закипел-с. (Несет самовар в комнату Маши.)
Шпуньдик (Пряжкиной). Вы, я воображаю, так и не отходите от Марьи Васильевны…
Пряжкина. Как же-с. Кому же об ней и заботиться? Сами извольте рассудить.
Шпуньдик. Вы, я уверен, примерная родственница.
Пряжкина. Много благодарна-с, Филипп Егорыч.
Мошкин. Ну, хорошо, хорошо. (Стратилат возвращается из комнаты Маши и подает Мошкину письмо.) От кого это?
Стратилат. Не могу знать-с.
Мошкин (взглянув на подпись). Петрушина рука. (Быстро распечатывает и читает. Шпуньдик и Пряжкина со вниманием глядят на него. Мошкин страшно бледнеет во время чтения и, окончив письмо, падает на кресло. Шпуньдик и Пряжкипа хотят приблизиться к нему, но он тотчас вскакивает и говорит прерывающимся голосом). Кто… это… кто там… принес… кто… позови…
Стратилат. Чего изволите-с?
Мошкин. Позови… кто принес… кто принес… (Делает знаки руками Шпуньдику и Пряжкиной. Стратилат выходит и тотчас возвращается с почтальоном. У почтальона на голове кивер.)
Почтальон. Что вам угодно-с?
Мошкин. Вы, мой любезный… Вы принесли это письмо… от господина Вилицкого?
Почтальон. Никак нет-с… С почтой пришло-с. Частные письма нам строжайше запрещено носить.
Мошкин. Ах да, точно, извините… Я то есть думал… (Он совершенно растерялся.)
Шпуньдик. (Мошкину). Успокойся. Стратилат, поди заплати ему. (Стратилат и почтальон выходят.) Миша, опомнись…
Мошкин (вдруг останавливаясъ). Всё кончено, друзья мои! Всё! Я пропал, Филипп, и мы все пропали. Всё кончено.
Шпуньдик. Да что такое?
Мошкин (развертывая письмо). А вот, послушай. И вы тоже, Катерина Савишна, послушайте. Он отказывается, друзья мои, он решительно отказывается. Свадьбы уж не бывать, и вообще — всё кончено, всё провалилось, всё, всё совершенно! Вот, вот что он мне пишет. (Шпуньдик и Пряжкипа становятся по бокам Мошкина.) «Любезный мой Михайло Иваныч, после долгой и продолжительной бо… борьбы с самим собою я чувствую, что я должен, наконец, объясниться с вами… откровенно (взглядывая на Шпуньдика) … откровенно. Поверьте, это решение стоит мне многого, очень многого. (Мошкин выговаривает многого, а не многова.) Я, видит бог, никак этого не мог предвидеть и желал бы избавить вас от подобной неприятности… Малейшее замедление было бы теперь непростительно… Я и так слишком долго колебался… Я не признаю себя способным составить счастье Марьи Васильевны и умоляю ее принять от меня обещание обратно». Обратно. (К Шпуньдику.) Вот посмотри — так, так и стоит «Я не признаю себя», вот посмотри. «Обратно». Вот посмотри. (Шпуньдик глядит в письмо. Мошкин продолжает.) «Я не смею даже просить у нее извинения; чувствую, до какой степени я виноват перед ней и перед вами, и спешу объявить, что я не знаю девицы, более достойной всякого уважения…» Слышите, слышите? «всякого уважения». Слышите? «Предвидя необходимость прекратить на некоторое время наши сношения, расстаюсь с вами с сокрушенным сердцем…» А? а? «Я не могу не сознаться, Михайло Иваныч, что вы имеете полное право считать меня неблагодарным (Мошкин качает головой)… я не стану уверять вас и вашу воспитанницу в моей преданности, в моем искреннем участии; подобные слова могут теперь по справедливости возбудить ваше негодование, и потому я умолкаю… Будьте оба счастливы…» Счастливы, счастливы!.. Это он может говорить — он, он!.. (Мошкин закрывает лицо руками.)
Шпуньдик. Успокойся, Михайло Иваныч; что ж делать? (Помолчав.) Ты, кажется, не дочитал…
Мошкин (отрывая руки от лица). Да это вздор! Это быть не может… Он, наконец, не имеет права… Вот еще! Я к нему сейчас отправлюсь… (Начинает быстро ходить по комнате.) Стратилатка! шапку мне подай! шубу! сейчас! извозчика мне — сию минуту!
Шпуньдик. Куда ты, Михайло Иваныч, куда ты, помилуй!
Мошкин. Куда? к нему. Я ему покажу… я… я… А! ты, голубчик, так-то? Ну, хорошо. Ну, хорошо. К ответу я его потребую. К ответу!
Шпуньдик. Да каким образом ты его к ответу потребуешь?
Мошкин. Каким образом? Вот каким образом. Я ему скажу: милостивый государь, прошу отвечать мне без обиняков. Марья Васильевна вас чем-нибудь оскорбила? оскорбила она вас чем-нибудь, милостивый государь? Поведением ее, что ли, вы недовольны, милостивый государь?
Шпуньдик. Да он…
Мошкин. Нет, отвечайте мне, милостивый государь, отвечайте. Разве она не благовоспитанная девица, милостивый государь? Разве она не с правилами девица, а? а? (Наступает на Шпуньдика.)
Шпуньдик. Конечно, конечно; да ведь он тебе…
Мошкин. Как? Вы два года ездите к нам в дом, вас принимают, как родного, делятся с вами последней копейкой, отдают вам, наконец, по вашей неотступной просьбе, такое сокровище — свадьба уже назначена, а вы… о-о-о!.. Нет, извините! Это не может так кончиться… Нет, нет… Шапку, Стратилатка! (Стратилат входит.) Вы вдруг раздумали; взял перо — чёрк, чёрк, чёрк — да и воображаете, что отделались? Ан нет! Извините. Я вам покажу, милостивый государь, погодите: я вам не позволю насмехаться над нами. Еще в конце приписывает: «Долги я все мои сполна заплачу». Да я гроша от него не хочу! Шапку мне, что ж не подают? (Стратилат подает ему шапку; он ее не берет и продолжает ходить.) Он это мог… Петруша, ты это… (С сердцем махая рукой.) Какой тут, к чёрту, Петруша! Меж нами всё кончено, всё! Вишь, он думает, что за Машу некому заступиться, так и того — расходился. Что, дескать, за беда! Возьму да откажу. Ан вот и ошибся… не на того наскочил, брат. Да я даром что старик, я его на дуэль вызову’
Пряжкина (вскрикивая). Ах, батюшки мои!
Шпуньдик. Что ты, Миша, что ты, что ты!
Мошкин. А что ж? Ты думаешь, я и не сумею из пистолета-то выпалить? Не хуже другого! Да что ж это, я шапку спрашиваю, спрашиваю, двадцать четыре раза сряду шапку спрашиваю!
Стратилат. Да вот она-с… Я вам ее уже подавал-с.
Мошкин (вырывая у него шапку). Ну, и ты туда же. Шубу мне! (Стратилат бежит за шубой.) Я ему покажу, постой.
Шпуньдик. Миша, да погоди, внемли голосу рассудка.
Мошкин. Убирайся ты с своим голосом и с своим рассудком!.. Человек, ты видишь, в отчаянии, просто остервенился, а ты ему рассудок суешь… Пропадай всё заодно! (Надевая шубу.) А не то я на колена брошусь перед ним: не встану, скажу, просто на месте умру, пока ты не возвратишь нам своего слова… Сжалься, скажу, над несчастной сиротой; за что, скажу, за что зарезал? помилуй! А вы, друзья мои, побудьте здесь — побудьте здесь, отцы мои родные! Я вернусь, я скоро вернусь, так или сяк, а уж вернусь… Только, ради бога, чтоб Маша не узнала как-нибудь без меня, ради бога! А я сейчас, сейчас, сейчас. Вы дождитесь меня.
Шпуньдик. Мы с удовольствием, только, право…
Мошкин. И не говори! Слушать ничего не хочу! А я вернусь, я сейчас вернусь. Умру, а вернусь… (Убегает. Шпуньдик и Стратилат стоят в недоумении; Пряжкина, охая, садится. Стратилат, переглядываясь с Шпуньдиком, медленно уходит.)
Пряжкина (охая, задыхаясь и складывая руки). Ах, батюшки мои! Ах, родные! О-ох! Согрешила я, окаянная! Чем это кончится, боже мой, боже мой милостивый! Ах, батюшки вы мои, голубчики вы мои! заступитесь за меня, сироту горемычною…
Шпуньдик (подходя к ней). Успокойтесь, Катерина Савишна, может, бог даст, всё еще уладится как-нибудь.
Пряжкина. Ах, Филипп Егорыч, голубчик вы мой, пропала моя головушка! Какое уладится, где уж тут? Вишь, какая беда стряслась! Вот до чего пришлось дожить! Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешную…
Шпуньдик (садясь подле нее). Успокойтесь, право успокойтесь. Этак вы себе повредить можете.
Пряжкина (сморкаясь и приходя немного в себя, плаксивым голосом). Ах, Филипп Егорыч, да вы войдите в мое положение… Ведь Маша-то мне родная племянница, Филипп Егорыч. Каково же мне это переносить — вы это представьте. Ну, и Михайло Иваныч, каково это мне? Ведь с ним бог знает что могут сделать; каково ж это всё?
Шпуньдик. Конечно, это всё очень неприятно.
Пряжкина (тем же плаксивым голосом). Ах, Филипп Егорыч! Уж хуже этого быть ничего не может, Филипп Егорыч! голубчик вы мой! И ведь вот что я должна сказать: ведь я это все предвидела… всё предвидела!
Шпуньдик. Неужели?
Пряжкина (всё тем же голосом). Ка-ак же, ка-ак же! Да меня не слушались; не слушались, батюшка вы мой, Филипп Егорыч. А я всегда говорила: не быть в этой свадьбе проку, ох, не быть проку, ох, не быть… Только меня не слушались.
Шпуньдик. Отчего же вас не хотели слушать?
Пряжкина (мгновенно переменяя голос). А господь ведает отчего, Филипп Егорыч. Стало быть, думали: человек старый-с, всё небось пустяки говорит-с. А я вам скажу, Филипп Егорыч, конечно, я человек простой, не из самого первого обчества; что говорить! а только муж у меня, царство ему небесное! до штаб-офицерского чина дослужился, в провиантах, батюшка, состоял; мы тоже, батюшка, с хорошими людьми водились — от чужих всякое уважение получали; а свои вот в грош меня теперь не ставят. Генеральша Бондоидина нас к себе принимала, Филипп Егорыч, и в особенности меня очень, можно сказать, жаловала. Бывало, я одна с ней, эдак, сижу в ее спальне, а она мне говорит: удивляюсь, мол, вам, говорит, Катерина Савишна, какой у вас во всем скус. А Бондоидина, генеральша, с первыми господами зналась. Я, говорит, с вами очень приятно время провожу. И чаю мне подать велит — ей-богу-с. Что мне лгать? А родная вот племянница меня слушать не хочет! Зато теперь вот и плачется. Да уж поздно.
Шпуньдик. Ну, может быть, еще не поздно.
Пряжкина. Как не поздно, Филипп Егорыч. Помилуйте! что вы это говорите? Разумеется, поздно. Этого уж нельзя вернуть, извините. Уж это кончено. Что вы? помилуйте!
Шпуньдик. Может быть, может быть. Но, Катерина Савишна, скажите мне на милость — я вижу, вы женщина рассудительная, — отчего это молодые люди нашего брата старика никогда слушаться не хотят? Ведь мы им же добра желаем. Отчего бы это, а?
Пряжкина. А по причине ветрености, Филипп Егорыч. Бондоидина, генеральша, мне не раз об этом говорила. Ох, бывало, говорит, Катерина Савишна, как погляжу я на нынешнюю молодежь — ну! просто руки растопыришь, и только! Ведь я что моей племяннице говорила: «Не выйдешь ты за него замуж, я ей говорила: вишь, он какой бойкий, да и человек он такой опасливый; не туда глядит… ох, не туда!» А она мне: «Тетенька, оставьте». Ну, как хочешь, голубушка моя. Вот тебе и оставьте! Ведь и у меня была дочка, Филипп Егорыч. Как же, как же! И красавица же была; таких теперь что-то уж не видать, батюшка вы мой, право слово, не видать. Брови, нос — просто удивленье; а уж глаза… и сказать нельзя, что за глаза такие были. С лукошко, батюшка! Так вот бывало, она и мечет ими, так вот и мечет, так вот и мечет. Что ж, ведь я ее замуж выдала; и так, батюшка, хорошо выдала, за хорошего человека, за ахтихтехтора. Ну, вином он точно зашибал, да за кем не водится греха? Вот я посмотрю, как Михайло Иваныч Машу-то теперь пристроит? Насидится она в девках, мать моя!
Шпуньдик. Ну, и ваша дочь довольна своим мужем, счастлива?
Пряжкина. Ох, Филипп Егорыч, не говорите мне об ней! Она в прошлом году умерла, мой батюшка; да я уж и перед смертью года за три от нее отступилась.
Шпуньдик. За что же это?
Пряжкина. Да, батюшка мой, неуважительная такая была: за пьяницу, говорит, мать выдала меня; говорит, не заработывает мой муж ничего, да еще бранится… Ведь вот, право, как тут угодить прикажешь? Велика беда: человек пьет! Какой же мужчина не пьет? Мой покойник, бывало, иногда так, с позволения сказать, нахлещется, что ахти мне — и я его всё-таки уважала. Денег у них не было; конечно, это неприятно; но бедность не порок. А что он ее бранил, так, стало быть, она заслуживала; а по моему простому разумению, ведь муж — глава: кто ж ему учить не велит, Филипп Егорыч, посудите сами. А жена разве на то жена, чтоб великатиться?
Шпуньдик. Я с вами согласен.
Пряжкина. Но я ее простила: она уж умерла… Что ж? Царство ей небесное! Теперь она сама, чай, раскаивается. Бог с ней! А я человек незлобивый. Куда мне! Нет, батюшка; мне только век-то свой дожить как-нибудь.
Шпуньдик. Что вы такое говорите, Катерина Савишна!.. Вы еще не так стары…
Пряжкина. И-и-и, помилуйте, батюшка! Конечно, Бондоидина, генеральша, мне ровесница была, а уж на лицо гораздо постарше казалась. Даже мне удивлялась. (Прислушиваясь.) Ахти, кажись, Маша… нет. Нет; это ничего. Это у меня в ушах шумит. У меня завсегда перед обедом в ушах шумит, Филипп Егорыч, а не то вдруг под ложечку подопрет, так подопрет, даже дух захватит. Отчего бы это, батюшка? Мне одна знакомая лекарка советует конопляным маслом на ночь живот растирать, как вы думаете? А лекарка она хорошая, даром что арапка. Черна, представьте, как голенище, а рука прелегкая-легкая…
Шпуньдик. Отчего же? Попробуйте. Иногда, знаете, средства, так сказать, простые удивительно помогают. Я вот своих ближних лечу. Вдруг эдак, знаете, в голову придет: сем, попробую, например, это средство. И что ж? глядишь, помогло. Я старосту своего от водяной дегтем вылечил: мажь, говорю, и только. И вылечил, вообразите вы себе!
Пряжкина. Да, да, да; это бывает-с, а всё бог, всё бог. Во всем его святая воля.
Шпуньдик. Ну, конечно, я воображаю, здесь доктора, всё первые ученые, немцы самые лучшие. А мы, степнячки, в глуши, так сказать, прозябаем; нам за докторами не посылать-стать: мы по простоте живем, конечно.
Пряжкина. Да оно и лучше, по простоте-то, Филипп Егорыч; а в этих докторах, в этих ученых мало толку, батюшка вы мой. Вот не хуже Петра Ильича. А кто виноват? Сами мы виноваты. Ведь вот, например, хоть бы Михайло Иваныч: ну, скажите сами, разве ему след у себя чужую девицу воспитывать, разве след? Его дело, что ли, ее замуж выдавать? мужское это разве дело? Он ее облагодевствовать хотел — ну, что ж, и дай бог ему здоровья, а не в свое дело всё-таки не след ему было мешаться; ведь не след — скажите?
Шпуньдик. Оно, положим, не след, точно. Это дело женское. Да ведь не всегда оно и вашей-то сестре удается. Вот у нас соседка есть, Перехрянцева, Олимпиада; три дочки у ней на руках, и все невестами побывали, а замуж хоть бы одна вышла. Последний жених даже ночью в трескучий мороз из дому бежал. Старуха Олимпиада, говорят, ему, вся растрепе́, из слухового окна кричала: «Постойте, постойте, позвольте объясниться», а он по сугробам — зайцем, зайцем, да и был таков.
Пряжкина. На грех мастера нет, батюшка Филипп Егорыч… Оно точно… А всё-таки, коли бы меня послушались… У меня в предмете был человечек, то есть я вам скажу, просто первый сорт — что в рот, то спасибо. (Целует концы своих пальцев.) Да-с! (Со вздохом.) Да что! Теперь всё этр в воду кануло. А пойду по-смотрю-ка я на Машу… Что она делает? Чай, всё еще спит, моя голубушка. Что-то она скажет, как проснется, как узнает!.. (Опять хнычет.) Ах, батюшки мои, батюшки мои! что с нами будет? Что ж это Михайло Иваныч не возвращается? уж не случилось ли что с ним? Не убили ли его? Уж пришибут его, моего голубчика!
Шпуньдик. Да помилуйте, хоть оно отсюда и близко, всё-таки время нужно. Туда да назад, ну и у него ведь он посидит… надо ж объясниться.
Пряжкина. Да, да, батюшка, оно точно… а только мне сдается, ох, не к добру всё это, ох, не к добру! Изуродует он его, Филипп Егорыч, просто изуродует.
Шпуньдик. Э, полноте!
Пряжкина. Ну, вот увидите… Я никогда не ошибаюсь, батюшка вы мой… я, поверьте, я уж знаю… Вы не глядите на него, на Петра Ильича-то, что он таким смиренным прикидывается… Первый разбойник!
Шпуньдик. Да нет…
Пряжкина. Да уж поверьте же мне. Просто изобьет его, в кровь изобьет.
Шпуньдик. Какая же вы, матушка, странная… что мы, в разбойничьем вертепе, что ли, живем? Здесь не велено драться никому. На то здесь власть. Что вы? перекреститесь!
Пряжкина. Просто скажет ему: «Да как ты меня беспокоить смеешь? Да пропадайте вы совсем с вашей Марьей Васильевной… Да с чего ты это, старый пес, взял?» Да в зубы его, в зубы.
Шпуньдик. Полноте! что вы? Как это можно, право?..
Пряжкина. Так-таки в зубочки его и треснет; ох, треснет он его, моего родимого!
Шпуньдик. Эх, Катерина Савишна!
Пряжкина (начиная плакать). Треснет, Филипп Егорыч, треснет… Ванька-Каин эдакой…
Шпуньдик. А я вас еще за благоразумную женщину считал!
Пряжкина (рыдая). Ох, треснет, голубчик вы мой!..
Шпуньдик (с досадой). Ну, положим, треснет.
Пряжкина (утирая слезы). И ништо ему, и ништо ему.
Шпуньдик (оглядываясь). Да вот и он сам!
(Пряжкина оборачивается: из передней входит Мошкин в шапке и шубе. Он медленно идет до середины сцены, уронив руки и неподвижно уставив глаза на пол. Стратилат идет за ним.)
Пряжкина и Шпуньдик (вскакивая вместе). Ну, что? Ну, что?
Мошкин (не глядя на них). Съехал!
Шпуньдик. Съехал?
Мошкин. Да, съехал и не велел сказывать, куда… то есть мне не велел сказывать; недаром шельма дворник смеялся… Да я узнаю, завтра, сегодня же узнаю; в департаменте узнаю. Он от меня не отделается… нет, нет, нет!
Шпуньдик. Да сними же шубу, Михайло Иваныч…
Мошкин (сбрасывая шапку на пол). Возьмите, возьмите все, что хотите. На что мне это всё? (Стратилат стаскивает с него шубу.) К чему? Всё едино! Тащите всё, берите всё. (Садится на кресло и закрывает лицо руками. Стратилат поднимает шапку с пола и уходит с шубой.)
Шпуньдик. Да расскажи нам по крайней мере…
Мошкин (вдруг поднимая голову). Что тут еще рассказывать? Приехал, спрашиваю: дома? — Никак нет-с; выехал. — Куда? — Неизвестно. — Ну, что ж тут еще рассказывать? Дело ясно. Просто всему конец, вот и всё. А давно ли, кажется, мы с ним искали квартиру для… Его, вишь, тесна была. Ну, а теперь, разумеется, мне остается только одно: взять да удавиться, больше ничего.
Шпуньдик. Что ты, что ты это, Миша? Господь с тобой!
Мошкин. А что? (Вскакивая.) Хотел бы я тебя видеть на моем месте! Что ж мне теперь делать, боже мой, что мне теперь делать? Как я Маше на глаза покажусь?
Пряжкина. То-то вот и есть, батюшка мой Михайло Иваныч, не хотели вы меня послушаться…
Мошкин. Эх, Катерина Савишна! надоели вы мне пуще горькой редьки…Не до вас теперь, матушка… Что Маша делает?
Пряжкина (с глубоким чувством оскорбленного достоинства). Почивает-с.
Мошкин. Вы меня извините, пожалуйста… Видите, в каком я положении… Притом же вы сами всегда были на стороне этого… этого человека, Петра Ильича то есть… (Кладет руку на плечо Шпуньдику.) Да, брат Шпуньдик, получил я удар, получил, брат… прямо в сердце, брат… да. (Останавливается.) Однако, между прочим, надобно ж на что-нибудь решиться. (Подумав.) Поеду в департамент. Узнаю адрес. Да, да.
Шпуньдик (убедительным голосом). Друг мой, Михайло Иваныч, позволь мне тебе сказать слово, как говорится, от избытка уст. Позволь, Миша. Иногда, знаешь, совет эдак… Позволь.
Мошкин. Ну, говори, что такое?
Шпуньдик. Послушайся меня, Миша: не езди. Не езди, послушайся меня. Брось. Хуже будет. Отказался — ну, делать нечего. Этого поправить нельзя, Миша, никак нельзя. Просто нет никакой возможности это поправить. Поверь мне. Вот и почтенная Катерина Савишна тебе то же самое скажет. Только напрасно осрамишься. Больше ничего.
Мошкин. Тебе легко говорить!
Шпуньдик. Нет, ты этого не говори. Я тоже чувствую, Миша, как оно… того… горько. Но благоразумие — вот что. Надо тоже подумать: что из этого выйдет? Вот на что следует, как говорится, внимание обратить. Ибо кому от этого хуже будет? Тебе, во-первых, и Марье Васильевне тоже. (Пряжкиной.) Не правда ли? (Пряжкина кивает головой.) Ну, вот видишь. Право, брось. Будто, кроме его, женихов на свете нет? А Марья Васильевна девица благоразумная.
Мошкин. Эх, как это вы, право, толкуете-толкуете, а у меня голова кругом идет, словно кто меня через лоб по затылку дубиной съездил. Женихи найдутся… да, как бы не так! Ведь дело было гласное, свадьба на носу торчала; ведь тут честь запятнана, честь страдает. Вы это поймите. Да и Маша захочет ли за другого выйти? Вам легко говорить. А мне-то каково? Ведь она моя воспитанница, сирота; ведь я богу за нее отвечаю!
Шпуньдик. Да ведь уж дела поправить нельзя; ведь он отказался. Только себя, значит, мучить…
Мошкин. А я его пугну.
Шпуньдик. Эх, Михайло Иваныч, не нам с тобой пугать людей. Право, брось. Просто выкинь из головы.
Мошкин. Оно, ты думаешь, легко? Если б ты вот эдак, тоже два года, каждый день… Да что тут толковать! Удавлюсь — и больше ничего.
Шпуньдик. Ну зачем это говорить, Миша? Как не стыдно? В твои лета…
Мошкин. В мои лета?
Шпуньдик. Полно, брат, право полно. Это нехорошо. Полно. Опомнись. Плюнь.
Пряжкина. Плюньте, батюшка Михайло Иваныч!
Шпуньдик. Право, плюнь. Послушайся старого приятеля. Эй, плюнь!
Пряжкина. Эй, плюньте, Михайло Иваныч!
Мошкин (начиная ходить по комнате). Нет, это всё не то. Это вы всё не то толкуете. Мне с Машей нужно поговорить, вот что. Мне нужно ей объяснить… Пусть она решит. (Останавливаясь.) Это ведь ее дело, наконец. Пойду, скажу ей: я перед вами, Марья Васильевна, виноват. Я, мол, всё это затеял, необдуманно поступил на старости лет. Извольте меня наказать, как знаете. А коли, мол, сердцу вашему не терпится, я тотчас же к нему пойду, шиворот-навыворот его к вам притащу — вот и всё. А вы, мол, Марья Васильевна, извольте теперь сообразить… (Ходит по комнате.)
Шпуньдик. Ну, это я, брат, одобрить тоже не могу. Это, брат, не девичье дело. Не правда ли, Катерина Савишна?
Пряжкина. Правда, ангелочик вы мой, Филипп Егорыч, правда.
Шпуньдик. Ну вот, видишь. Это, брат, ты всё не то, не так… Ты послушай-ка лучше совет голоса благоразумия. Притом всё еще может поправиться. Ты вспомни-ка лучше вот эти стишки: «Мила Хлоя, коль ужасно друга сердца потерять. Но печаль твоя напрасна; верь, не должно унывать».
Мошкин (продолжая ходить по комнате и рассуждать с самим собою). Да, да. Точно, это хорошая мысль. Это хорошо. Что она скажет, тому и быть. Да, да.
Шпуньдик. Ибо… (Останавливавтся и значительно взглядывает на Пряжкину.) Ибо, повторяю тебе, это не девичье дело. Да она и не поймет тебя — как можно! Это бог знает что ты такое выдумал! Она просто заплачет; возьмет да заплачет; что ты тогда станешь делать?
Пряжкина (хныкая). Ох, Филипп Егорыч, не говорите такие слова. Хоть меня-то пощади, Филипп Егорыч. О-ох! Хоть старуху-то пожалей, голубчик ты мой.
Мошкин (не слушая их). Да, да. Решительно. Это так. (К Шпуньдику и Пряжкиной.) Ну, друзья мои, спасибо вам, что дождались меня… а теперь, знаете что? оставьте-ка меня одного эдак на полчасика; погода, вишь, хорошая: по прешпехту эдак, знаете, прогуляйтесь немножко, друзья мои.
Шпуньдик. Да зачем же…
Мошкин (торопливо). Ну да, да, прощайте, прощайте… На полчасика, на полчасика.
Шпуньдик. Да куда же ты нас гонишь?
Мошкин. Куда хотите… (Шпуньдику.) Вот хоть в Милютины лавки ее свези: там, брат, вы такие ананасы увидите, просто с солдатский кулак… Кстати же и манументы там стоят… (Слегка понукает их в спину.)
Шпуньдик. Да я всё это уже видел.
Мошкин. Ну, еще раз посмотри… И вы тоже ступайте, Катерина Савишна, ступайте…
Пряжкина. А самоварчик-то, Михайло Иваныч, самоварчик-то… Вишь, кипит…
Мошкин. Ну, ничего… Не пропадет ваш самоварчик… Прощайте…
Шпуньдик. Да, право же…
Мошкин. Филипп, ради бога… Вот твоя шапка…
Шпуньдик. Ну, как хочешь. Так через полчаса…
Мошкин. Да, да, через полчаса. Вот ваша шляпка, Катерина Савишна… Салоп, чай, в передней висит… Прощайте, прощайте… (Выпроваживает их, быстро возвращается на авансцену и вдруг останавливается.) Ну, теперь наступает решительная минута. Их я спровадил, теперь действовать надо… Что ж я ей скажу? Я ей скажу, что вот, мол, как, вот какое дело; что ж теперь нам делать, душа ты моя?.. Подготовлю ее как следует, а потом… ну, потом представлю письмо. А впрочем, тут же присовокуплю, что, дескать, это всё еще можно как-нибудь устроить, надежду терять еще не нужно… (Помолчав.) Но вообще я буду осторожен… У, как осторожен!.. Тут политика нужна… Ну, что ж? Надо к ней войти. (Подходит к двери.) Боюсь, ей-богу боюсь… Сердце так и замирает… Чай, на себя не похож. (Быстро подходит к зеркалу.) Вона! Вона лицо! Вона как! (Взбивает щеткой волосы.) Хорош, брат, хорош, нечего сказать. Красив!.. Однако мешкать нечего. Фу! (Проводит рукой по лицу.) Вот положение! На сраженье, чай, не так жутко бывает… Да ну же, чёрт возьми! (Застегивается.) Главная беда — начать. (Подходит к двери.) Что, она спит? Не может быть. Мы все тут так шумели. Что, если она услышала?.. Тем лучше. Конечно, тем лучше. Да ну же, трус, ступай. А вот постой, я воды выпью немножко. (Возвращается к столу, наливает стакан и пьет. Из боковой двери выходит Маша.) Ну, теперь с богом! (Оборачивается и при виде Маши теряется совершенно.) Ах… это ты… это… это… как же это… ты…
Маша (с недоумением). Я, что с вами?
Мошкин (торопливо). Ничего, ничего. Я так… Я не ожидал тебя… Мне сказали, что ты почиваешь.
Маша. Да, я всё время спала… Вот теперь только встала.
Мошкин. А как ты себя чувствуешь?
Маша. Недурно. Голова немножко болит.
Мошкин. И не удивительно после эдакой ночи (Маша садится.) Так ты лучше себя чувствуешь?.. Ну, слава богу. Сегодня погода хорошая… Можно будет потом немножко в санках прокатиться… А? как ты думаешь?
Маша. Как хотите.
Мошкин. Нет, как ты хочешь… Разве я тебя когда принуждаю?.. Что тебе угодно, то и будет исполнено.
Маша. Вы такой добрый, Михайло Иваныч.
Мошкин (подсаживаясь к ней). Вот еще, что выдумала!.. Какой я… то есть, того, я точно… Ну, да всё равно. А посмотри-ка на меня… (Она взглядывает на него.) Ах, Маша, Маша, ты опять плакала. (Маша отворачивается.) Я понимаю, Маша, я всё понимаю, а всё-таки, право… Право, ты напрасно эдак… Право, оно еще может… того… всё… Конечно… (Он делает неопределенные движения руками.) Вот ты увидишь, право.
Маша. Да я, Михайло Иваныч, я ничего…
Мошкин. Какое ничего!.. Ты… нет. Ты… не ничего. Ты вот плачешь. А отчего? Какая то есть причина? Конечно, я не спорю, а всё-таки… То есть, разумеется… А, впрочем, мы увидим… (Утирает лицо платком.) Что это дурак Стратилатка как здесь натопил!..
Маша. Вы напрасно беспокоитесь, Михайло Иваныч, право напрасно.
Мошкин. Да кто тебе сказал…
Маша. По крайней мере обо мне вам не из чего тревожиться… Поверьте (с горькой усмешкой), я совершенно покорилась своей участи.
Мошкин. То есть как, однако же, покорилась?
Маша. Да. Я ни на что не надеюсь, Михайло Иваныч, и ничего не желаю. Я не хочу больше себя обманывать. Я знаю: всё кончено. Что ж? тем лучше, может быть.
Мошкин. Да нет… почему же?..
Маша. Посмотрите-ка на меня вы теперь в свою очередь.
Мошкин. A что ж? разве?.. (Хочет взглянуть на нее и не может.)
Маша. Ах, Михайло Иваныч! К чему еще притворяться? Какая из этого польза?.. Кого мы обманем?
Мошкин (помолчав). Ну, да… я согласен… ну, да, конечно. Конечно, я никак не мог ожидать такого поступка.
Маша (вдруг с большим волнением). Что вы хотите сказать?
Мошкин (конфузясь). Я… я… то есть… я…
Маша. Вы были у него сегодня опять?
Мошкин. Я… да… точно… да, я был.
Маша (быстро). Ну, и что ж?
Мошкин. Я его дома не застал.
Маша. Так что ж вы говорите… чего вы не могли ожидать?
Мошкин. Он, конечно… Впрочем, ты сама… Он… он мне письмо написал.
Маша (быстро). Письмо?
Мошкин (с принужденной улыбкой). Да, письмо… эдак, ты знаешь… Впрочем, оно… то есть нельзя сказать, чтоб… вообще…
Маша. Где оно?
Мошкин. Оно… у меня…
Маша. Дайте мне это письмо… ради бога, ради бога, Михайло Иваныч, дайте мне это письмо.
Мошкин. Право, я не знаю, Маша… Мне понастоящему не следовало сказывать… Я, эдак, немножко потерялся…
Маша. Дайте, дайте, дайте!..
Мошкин (ища у себя в карманах). Я не знаю, право, куда я его дел… Право, Маша, ты напрасно эдак… Ты теперь в таком волнении…
Маша. Я совершенно спокойна… но это письмо…
Мошкин (с отчаянием). Да я же не могу… Господи боже мой! Мне нужно тебя приготовить. Я то есть собирался… А то ты, пожалуй, эдак вообразишь… И как это я, право, вдруг так, с бухта-барахты…
Маша. Вы меня терзаете…
Мошкин. Обещай мне по крайней мере…
Маша. Всё, что хотите; только ради бога… вы видите… Ради бога…
Мошкин. Маша, ты, пожалуйста, не подумай… Это ничего. Это так, знаешь, написано, как говорится, сгоряча. Это всё еще ничего. Это всё очень легко поправить. Чрезвычайно легко. То есть просто ничего не стоит.
Маша. Дайте же, ради бога, дайте…
Мошкин (медленно вынимая письмо из бокового кармана). Только, пожалуйста… (Маша вырывает у него письмо и с жадностью начинает читать. Мошкин встает, отходит немного в сторону и отворачивается. Маша кончает письмо, остается на мгновение неподвижной и вдруг с глухими рыданиями закрывает лицо руками. Мошкин подбегает к ней.) Маша, Маша, ради бога. Я тебе говорил, это ничего. Маша, Маша! ради самого господа! Маша! (К самому себе.) Эх, старая скотина, дурак безмозглый! а еще об осторожности толковал, о политике… Ну, где тебе, необразованному олуху, до политики! Взял, да и сунул письмо сейчас. (Снова обращаясь к Маше.) Душа ты моя, успокойся, пожалуйста. Не плачь. Я за всё ручаюсь. Я всё улажу. Маша, ты меня убиваешь, я не могу видеть тебя в таком положении. (Она протягивает ему руку.) Не плачь, пожалуйста.
Маша (сквозь слезы). Извините меня, Михайло Иваныч. Это сейчас пройдет. Это только в первую минуту. (Утирает глаза платком.)
Мошкин (опять подсаживается к ней и отбирает у ней письмо). Это ничего, Маша, это всё ничего.
Маша. Если б я этого не ожидала, а то, вы сами знаете, я на всё была готова. Конечно, это письмо, вдруг, после всех обещаний… но я и прежде не обманывалась… Желаю ему всякого счастия… (Опять плачет.)
Мошкин. Я с ним поговорю, Маша…
Маша. Ни за что в свете, Михайло Иваныч! Он отказывается от меня — ну, и бог с ним. Я не хочу ему навязываться, Михайло Иваныч, я вас прошу, слышите, ни слова обо мне Петру Ильичу. Я сирота… У меня нет никакой опоры… он обидел меня… Что ж? я ему прощаю; но не хочу ему навязываться. Слышите, Михайло Иваныч, ни слова, ни одного слова, если вы меня любите…
Мошкин. У тебя нет никакой опоры, Маша; а я-то что? Разве я не люблю тебя пуще родной дочери? Ведь что меня убивает? Меня убивает, так сказать, та мысль, что в сущности-то я, я один всему причиной, я всё дело затеял. Он меня зарезал, спора нет, он меня просто надул, да что ж? нам от этого всё так и бросить, поклониться ему, да и прочь отойти? Нет, это невозможно, воля твоя. Притом, может быть, он сам еще опомнится. Привел же я тебе его тогда.
Маша. И совершенно напрасно. Какая вышла польза? Вы сами видите.
Мошкин. Да помилуй, однако, Маша, что ж мне было другого делать? Посуди. Стань тоже на мое место. Давно ли, кажется, всё так прекрасно шло?.. Ведь если б ты сама не захотела отсрочить — ведь об эту пору ты бы уже была замужем. Как же ты хочешь, чтоб я эдак, разом, от всего отказался? Да это просто сон, какое-то наваждение, туман какой-то! Вот посмотри, мы вдруг с тобой проснемся; глядь, ан всё по-старому. Как это от тебя отказаться, помилуй, скажи сама? Чем, ну скажи, чем ты не берешь?
Маша (уныло). Вы слишком добры, Михайло Иваныч; вы меня любите, так вам всё во мне и нравится. А он… Нет, ему не то нужно. Сначала я его точно забавляла, а потом… Я уже давно всё это замечала, Михайло Иваныч; но я вам этого не сказывала, потому что боялась вас огорчить. Видите вы, какие у него приятели… Где нам с вами!.. Для него мы слишком просты, Михайло Иваныч. Для него мы низки. Он нами гнушается, просто…
Мошкин. Гнушается! А деньги у меня он не гнушался брать? Вишь, у него немец приятель, так вот он и зазнался! Нет, брат, не на того наскочил…
Маша. К чему всё это, Михайло Иваныч? к чему? Прошедшего нам с вами не воротить…
Мошкин. Да ведь, Маша, помилуй, вспомни, что скажут, Маша, что́ скажут.
Маша. Что же делать, Михайло Иваныч?
Мошкин. Что делать? Об этом-то вот я и думаю.
Маша (помолчав немного). А только, конечно… мне у вас больше жить нельзя.
Мошкин. Что-о?..
Маша. Я должна съехать от вас, Михайло Иваныч.
Мошкин. Это зачем? Это что такое? Уж не тетка ли твоя тебе это натолковала?
Маша. Тетенька мне точно об этом говорила; впрочем, я и без того… Поверьте, Михайло Иваныч, сердце у меня обливается кровью при одной мысли расстаться с вами…
Мошкин. Да ты лучше за́раз прикажи мне из окошка выпрыгнуть! Помилуй, Маша, что ты, в своем ли ты уме? Да и куда ты пойдешь, помилуй, скажи!.. Ах, она старая чертовка! Да она меня, я вижу, просто убить собирается. За что ж это ты, Маша, ты-то за что меня погубить хочешь? Помилуй, помилуй!.. Что ты это?
Маша. Михайло Иваныч, выслушайте меня хладнокровно, и вы согласитесь со мной.
Мошкин. Ни за что, матушка, не соглашусь, ни за что!
Маша. Послушайте. Вы меня к себе взяли после матушки, после покойницы; вы одни заботились обо мне; вот, наконец, с Петром Ильичом вы меня познакомили; потом вот всё это случилось: он посватался, а теперь отказался… Какое же мое положение, Михайло Иваныч? Что ж вы хотите, чтоб обо мне подумали?..
Мошкин. Как что подумали?
Маша (поспешно). Ведь я всё-таки вам чужая, Михайло Иваныч. Все скажут: он отказался, ну, что ж такое? Она ведь воспитанница, приемыш; даром хлеб ест. Ее взяли, а теперь вот бросили — что ж из этого? Вот велика важность! И за то уже спасибо, что позанялись ей. Поделом ей! Кто за нее отвечает? Жила бы у своих родственников — с ней бы этого не случилось. Даровой хлеб, знать, вкусен. А работать ей, видно, не хочется?.. Вы поймите, Михайло Иваныч, мое положение. Я вас люблю больше, чем кого-нибудь на свете; но что же делать? До сих пор я еще могла жить у вас, а теперь… Мне теперь невозможно остаться; право, невозможно. За что же я буду презрение сносить, посудите сами? А я еще сумею кусок хлеба себе заработать…
Мошкин. Я ничего не понимаю, решительно ничего не понимаю, что ты мне такое говоришь? Какой кусок хлеба? и какое презрение? и кто посмеет? Христос с тобой, Маша!.. Кто за тебя отвечает? — Я за тебя отвечаю! Я никому не позволю над тобой насмехаться. Я это всему свету докажу, молокососу этому докажу…
Маша. Полноте! что вы это?
Мошкин. Да вот посмотришь. Ты меня еще не знаешь. «Ты у меня живешь», — да, Маша, перекрестись: ведь я старик, ведь я степенный человек, ведь все знают, что ты мне дочь… Помилуй, помилуй! Я тебя, ей-богу, не понимаю.
Маша. Нет, Михайло Иваныч, вы меня понимаете…
Мошкин. Да полно же, Маша! неужели ты это не шутя говоришь?
Маша (вставая). Мне теперь не до шуток, Михайло Иваныч.
Мошкин. И ты можешь меня оставить?
Маша. Я должна.
Мошкин. Да куда же ты пойдешь?
Маша. Куда-нибудь. Сперва я к тетке перееду, а там посмотрю: может быть, место где-нибудь найду.
Мошкин (складывая руки). Я с ума сойду, ей-богу с ума сойду. Ты к тетке переедешь?.. Да ты спроси прежде, где тетка-то сама живет? — У повивальной бабки в чулане за перегородкой, вместе с банными вениками, сушеными грибами да старыми юбками!
Маша (несколько обиженная). Я не боюсь бедности.
Мошкин (вскакивая). Да нет! это вздор! это вздор! Я не в состоянии буду это вынести. Как? И он, и ты, — и всё, всё разом… Докажи же мне хоть ты по крайней мере, что у тебя сердце доброе, не то что у него. Неужели вы все, молодые люди, нынче такие? Ты посуди: ведь я только для тебя и живу… Ведь твое отсутствие меня убьет… Маша, сжалься над бедным стариком… Что я тебе такое сделал?..
Маша. Михайло Иваныч, да войдите же и вы в мое положение… Я не могу, ей-богу не могу у вас остаться…
Мошкин. Тьфу вы, женщины! Сущее божеское наказание! Что раз вошло им в голову — ну, хоть тресни!.. Нет, Маша, я не могу позволить тебе уйти отсюда… Здесь твое гнездо, твой кров; здесь всё твое и всё для тебя — я не могу с тобой расстаться… но я… Ну да; я готов, пожалуй, согласиться, что ты права; да, тебя должны все уважать, а я с своей стороны должен тебя защищать, как бы родную дочь защитил; это мое дело, потому что ты у меня живешь, потому что я за тебя отвечаю перед богом и перед людьми; а вследствие этого я тебе вот что скажу: ты теперь будь спокойна, — а я вот что намерен сделать: либо я всё устрою по-прежнему, либо я его на дуэль вызову…
Маша (с испугом). На дуэль?
Мошкин. Да, на дуэль. На шпадронах, на пистолетах — мне всё равно.
Маша (задыхающимся голосом). Послушайте, Михайло Иваныч! Я вам говорю: если вы сейчас не откажетесь от своего намерения, я, ей-богу, в ваших же глазах… ну, я не знаю… я себя жизни лишу.
Мошкин (почти крича). Так что ж мне делать, боже мой, что ж мне делать? У меня ум теряется… (Вдруг останавливается.) Послушай, Маша… Да нет! я совсем с панталыка сбился… ну, да всё равно. Слушай. Ты хочешь, чтоб тебя уважали, не правда ли? Ты хочешь, чтоб никто не смел даже подумать что-нибудь нехорошее на твой счет; тебе твое теперешнее положение в тягость — а? но правда ли?.. Ну, так слушай же — только, ради бога, не считай меня за безумного… Вот, видишь ли… я… ты останешься здесь… и никто… понимаешь?.. уж совершенно никто не будет сметь — ну, словом сказать, хочешь ты за меня замуж выйти?
Маша (с невыразимым удивлением). Михайло Иваныч…
Мошкин (необыкновенно быстро). Не перерывай меня… я сам не знаю, как эта мысль мне в голову пришла, но я должен ее высказать. Средство, я согласен, отчаянное, да и положение-то наше каково?.. Если б я надеялся на возвращение Петруши… (Маша делает движение рукой.) Ну, вот видишь, видишь… Позволь же мне по крайней мере объясниться, а то ты меня точно вправе за сумасшедшего счесть или даже… Нет! ты не можешь подумать, что я в состоянии тебя оскорбить…
Маша. Нет… но…
Мошкин. Ты сама виновата… Вольно ж тебе было пугнуть меня своим отъездом… Да и всё, что ты мне натолковала о презрении там, о куске хлеба и прочее, — всё это мне голову вскружило. Ведь из чего я бьюсь, Маша? Чего мне хочется? Мне хочется, чтоб тебя все уважали, как королеву; мне хочется доказать всем, всем, что руку твою получить — да это верх степени благополучия!.. Один дурак, мальчишка, отказался — от своего счастья отказался; а вот я, человек степенный, безукоризненный, как говорится, чиновник, и перед тобой на коленах; дескать, Марья Васильевна, удостойте. Вот что мне хочется всему миру доказать — ему тоже, Петру Ильичу то есть. Вот что пойми… Ради бога, не вздумай ты…
Маша. Михайло Иваныч…
Мошкин. Постой, постой, я знаю, я всё знаю, что ты мне хочешь возразить; но пойми меня. Какой я тебе муж — помилуй! об этом нечего и говорить… Но я чувствую точно, тебе нельзя жить у меня эдак, по-прежнему, а оставить меня ты не можешь. Я предлагаю тебе покой, тишину, уважение, приют — вот что я тебе предлагаю. Я человек честный, ты знаешь, Маша, ничем не замаранный; я буду тебя лелеять так же точно, как до сих пор лелеял. Отцом я тебе буду — вот что. А! тебя хотели бросить, обидеть: ты вот сирота беспомощная, приемыш; ты у чужих людей из милости на хлебах живешь — так нет же! Вот ты хозяйка, ты госпожа, ты барыня… а я… ширмы, понимаешь, ширмы, и больше ничего. Ну, что ты на это скажешь?
Маша. Я так удивлена, Михайло Иваныч… и так тронута… Как вы хотите, чтоб я теперь вам отвечала…
Мошкин. Да кто ж тебя принуждает, помилуй! Ты обсуди это дело на досуге. Ведь я это придумал для твоего спокойствия… Это твое дело. Ты только скажи мне сегодня, что ты остаешься у меня. Вот я и буду счастлив. Больше мне ничего не надо.
Маша. Но остаться у вас я ведь не могу, если… Я только тогда останусь… Я не могу вам ответить теперь…
Мошкин. Ну, как хочешь, как хочешь… Подумай…
Маша. Но, Михайло Иваныч, если б даже… имею ли я право располагать вами… за что же вы…
Мошкин. Вот тебе на! А на что ж я, по-твоему, нужен на сем свете? Скажи-ка, а? На что? Вот что выдумала! Да старому дураку, как я, такого счастья и сниться-то не следует! Господи боже мой! Вот еще что! Ты мне только одно теперь скажи, что ты остаешься… а ответ ты мне дашь потом, когда вздумается и какой вздумается…
Маша (помолчав). Я в вашей власти.
Мошкин (с сердцем). Если ты мне еще раз это скажешь, я, как перед богом говорю, я сейчас пойду в кухню и стану сапоги Маланье чистить — слышишь? Ты в моей власти? Ах, господи боже мой!
Маша (глядит на него некоторое время; тронутым голосом). Я остаюсь, Михайло Иваныч.
Мошкин. Остаешься! Душа ты моя! (Хочет ее обнять.) Нет, не смею, не смею, не смею…
Маша (обнимая его). Добрый, добрый мой Михайло Иваныч… Да, вы меня любите, вы мне преданы… да, да, это так. Вы не обманете меня, вы не измените. Я на вас могу положиться. Только позвольте мне уйти теперь к себе… У меня голова кругом идет. Я к себе пойду.
Мошкин. Сделай одолженье, Маша… Помилуй, как тебе угодно. Над тобой здесь на́большего нет. Отдохни. Это главное. А остальное уладится как-нибудь. (Провожая ее до двери.) Так ты остаешься?
Маша. Остаюсь.
Мошкин. Ну, и слава богу, слава богу! Лишь бы ты была покойна и счастлива. А о прочем не беспокойся, ради бога… Говорят, в таких случаях следует спросить у возлюбленной то есть особы: могу ли я, дескать, надеяться? Но ты не бойся, я ничего у тебя не спрошу…
Маша (помолчав немного). Напрасно. Вы можете надеяться. (Подумав.) Вы можете надеяться. (Быстро уходит.)
Мошкин (один). Что это она сказала? Вы можете надеяться? (Прыгает.) Стой, старый дурак! Что это ты расскакался? Разве ты не понимаешь?.. Но, господи боже мой! Кто бы мог это всё предвидеть? Это просто такие чудеса, каких на свете никогда не бывало! Тот отказывается, Маша остается, я вот, по всей вероятности, женюсь… Я женюсь? В мои года, и на ком же? На совершенстве на каком-то, на ангеле… Да это сон, это бред; просто я в чаду хожу… в горячке; я в горячке. А? Петр Ильич? Вы думали нас подкузьмить? Ан, нет же, вот! Шиш тебе, мой голубчик! (Оглядываясь и тихонько про себя.) То-то у меня и прежде сердце замирало, когда я ее сватал… (Махая рукой.) Молчи, молчи, старый, молчи! А только я задыхаюсь, ей-богу задыхаюсь… Пойду по улице немножко пробегаюсь… (Схватывает шапку и в дверях сталкивается с Шпуньдиком и Пряжкиной.)
Шпуньдик (с недоумением). Куда это ты?
Мошкин. На воздух, Филипп, на воздух — немножко так пробегаться. Я сейчас вернусь…
Шпуньдик. Да что с тобой? Не случилось ли чего? Что Марья Васильевна?
Мошкин. Ничего, ничего… Вы ее не беспокойте… Она у себя в комнате… Всё хорошо. (Шпуньдику.) Филипп, душа моя! дай себя обнять… Я сейчас… а вы не входите к ней… Всё хорошо, всё прекрасно… (Убегает.)
Шпуньдик (обращается в величайшем недоумении к Пряжкиной.) Что это значит? Что это с ним такое случилось?
Пряжкина (задыхающимся голосом и ловя рукой ручку кресел, словно падая в обморок). Ах… удар… удар… голубчик мой, помоги… удар…
Шпуньдик (поддерживая ее, с испугом). Что такое? что такое? С вами удар? (Кричит.) Стратилат, Стратилат, за доктором, скорей!
Пряжкина (замирая). Ах, батюшки… ах…
Шпуньдик (с отчаянием). Стратилат! Да где ж он? Стратилатка!
Стратилат (выбегая из передней). Чего изволите?
Шпуньдик. За доктором, скорей… Катерине Савишне дурно… Удар… вот…
Пряжкина (выпрямляясь и с достоинством отталкивая Шпупъдика). Перекрестись, отец мой. Что ты это? с ума спятил, что ли? Какой удар!
Шпуньдик (с изумлением). Да ведь вы сами…
Пряжкина (хныкая). Не со мной удар, а с ним, с моим голубчиком, с Михаилом Иванычем, — вот с кем удар.
Шпуньдик (с досадой). Тьфу ты, мать моя, как вы меня перепугали!.. (Стратилату.) Ступай. (Стратилат выходит. Пряжкиной.) Как вам не стыдно, право…
Пряжкина. Да как же, батюшка мой, али ты слеп? аль не видал? Ведь у него и личико-то всё, перекосилось, и губки тоже. Удар, батюшка, удар. Поверь мне. Вот на днях лекаря нашего также эдак хватило — пьяница, правда, был отъявленный, даже отек весь… Ну, совершенно вот одно лицо! Ах, я горемычная, на кого я теперь осталась!
Шпуньдик. Ну, опять пошла! Эх… (Мошкин вбегает из передней.) Ну, посмотри на милость сама, больной он, что ли? Эх ты, баба… (Мошкину.) Вообрази, Миша: Катерина Савишна уверяет, что с тобой удар приключился.
Мошкин. Что ж? В некотором смысле оно справедливо. Я знаю, я знаю, вас должно удивить, что я эдак… Но вот постой, это всё объяснится… со временем.
Шпуньдик. Да что с тобой, брат, скажи, пожалуйста… Ты вне себя.
Мошкин. Может быть. Еще бы!.. (Отводя Шпупъдика в сторону.) Филипп, знаешь, свадьба-то, может, еще будет.
Шпуньдик. Ой ли? Уладилось дело?
Мошкин. Уладилось, да не с тем.
Шпуньдик. Как не с тем? с кем же?
Мошкин. А вот узнаешь, бог даст… Ну, обними же меня…
Шпуньдик. Изволь… только я, право… (Обнимаются)
Мошкин (тихонько). И поздравь меня.
Шпуньдик (с недоумением). Э-э?
Мошкин. А ведь ты, знать, предчувствовал, Филипп…
Шпуньдик. Предчувствовал? Что́ я предчувствовал?
Мошкин (не отвечая ему, Пряжкиной). И вы меня обнимите… (Обнимает ее.) Да не горюйте, полноте… Мы будем все счастливы. Посмотрите, как мы заживем… Филипп, когда ты едешь в деревню?
Шпуньдик. Да недели эдак через три… А что?
Мошкин. Ну, до того времени мы еще, может быть… Или нет! нет! как бы не сглазить…
Пряжкина. Да что такое, отец мой?
Мошкин. Не расспрашивайте меня, друзья мои, а лучше обнимите-ка меня опять… (Обнимает их обоих.) Вот так. А Маша будет счастлива… В этом я клянусь перед богом! Слышите — вы свидетели. Она будет счастлива! Она будет счастлива!
